Рустем Вахитов — Идеологические чары письма

Признанный лидер французского структурализма Ролан Барт, пожалуй, одним из первых стал противопоставлять речь письменную и устную, или Письмо и Речь в контексте анализа идеологии. Согласно Барту, речь текуча и хаотична, письмо же есть отвердевший и закостеневший язык, речь — это сугубо языковой феномен, служащий целям коммуникации, письмо — в глубине своей хранит «некий фактор, чуждый языку как таковому, оттуда устремлен взгляд на некую внеязыковую цель¹»; короче говоря, речь предполагает равноправие сторон, письмо — выражает позицию властного дискурса, утверждает какие-либо ценности, ограничивает смыслы, оправдывает и угрожает, речь неидеологична, письмо — идеологично. Правда, письмо не обязательно является чисто политическим феноменом, ведь существует еще и Литература, однако, как было прекрасно продемонстрировано французскими структуралистами и постструктуралистами, и она не свободна от чар идеологии так, один из столпов школы «анализа дискурса» Патрик Серио откровенно заявляет: "…какое-нибудь высказывание литературного характера, например «Маркиза вышла в пять часов» не менее идеологично, чем высказывание «Франция французам»² и, кроме того, Литература в классическом виде, а именно — западноевропейский роман, будучи порождением буржуазного дискурса, сегодня разлагается и агонизирует вместе с этим дискурсом. Барт отмечает, что писатель все больше и больше становится фигурой архаической, его место заменяет скриптор или пишущий — человек, который смотрит на язык не как на материал для своей работы, что было свойственно для литератора, а всего лишь как на средство выражения мысли; вследствие этого пишущий начинает некритически использовать кишащие в языке идеологические дискурсы и типы письма, как правило, наивно считая себя автором и объективным наблюдателем³. Вообще говоря, пишущий в наши дни — фигура сановная, он реализует одну из самых незаметных и в то же время основных политических сил — власть Слова. Его извиняет при этом лишь то, что он в такой же степени выразитель идеологии, в какой и ее жертва. И по мере постепенного, но верного разложения дискурса Литературы умами масс начинает владеть, простите за каламбур, письмо пишущих, которое «раскрывает и то, какой эта власть является на самом деле, и то, какой она хотела бы выглядеть⁴». Барт приходит к неутешительному выводу, суть которого состоит в том, что с одной стороны политическое письмо подобно метастазе расширяется, подменяя ткань культуры, так что сегодня нет уже чистых писателей, а есть своебразный кентавр «писатель-пишущий», а с другой — письмо все более и более обнажает присущий ему тоталитарный характер; здесь следовало бы привести собственные слова метра структурализма и одновременно, постструктурализма: «… при современном состоянии Истории политическое письмо способно служить лишь подтверждению полицейской действительности⁵» Причем, письмо начинает маскироваться и под речь — возьмем к примеру все эти многочисленные политические телекомментарии, или ток-шоу, казалось бы перед нами текучий и свободный язык, а на самом деле это идеологический импульс, замкнутый сам на себе и не ведущий ни к какой коммуникации, хотя и симулирующий ее (вспомним хотя бы знаменитые рейтинги политиков в «Итогах» Е. Киселева на НТВ 90-х годов, где за мнение народа выдавался по сути самогипноз либерально настроенной аудитории).

Итак, письмо есть не только застывшее Слово, но и Слово, обладающее властью Газетный тест нагоняет мысли о «карающей деснице государства» даже если он выражает лишь мнение одного лишь автора статьи, кондуктор в автобусе говорит как по писанному: «на линии контроль», а не «будут проверять билеты», потому что он представляет репрессивную и властную инстанцию. (причем, здесь не столь уж принципиальна буквальная принадлежность какого-либо сообщения к универсуму письменной или устной речи; так, выступление Гитлера перед аудиторией с данной точки зрения, очевидно, следует отнести к письму, а большинство диалогов Платона, где не делается никаких окончательных выводов и представлена лишь децентрированная полифония мнений — к речи). Как тонко заметил тот же Ролан Барт, «… во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре есть нечто угрожающе-императивное… владение фразой уже недалеко отстоит от власти, быть сильным, значит, прежде всего — договаривать до конца свои фразы»⁶. Под фразой здесь, между прочим, мы можем понимать не только грамматически правильное предложение или ряд предложений, но и законченные логические, однозначные конструкции, теории, концепции, тогда диалектика, диалог, карнавал как аутентичные манифестации акратического дискурса будут анти-фразерством.

Каков же источник идеологических чар письма? Этот вопрос, пожалуй, был одним из болезненных для структурализма и именно неудача при его разрешение обусловила мутацию структурализма в постструктурализм, где все стало представляться как текст, столкновение цитаций и обрывков дискурсов, а свобода от идеологии была отождествлена лишь с игрой, обманывающей язык. Однако, будучи неразрешимым в пространстве левого, атеистического дискурса, вопрос этот снимается неожиданно легко в дискурсе традиционалистском. Согласно его положениям, архетипичным прообразом письма, так сказать, протописьмом является не что иное как Абсолютная Книга, Откровение Божье. Безоговорочное право на монолог имеет лишь Бог, владеющий Истиной и являющийся Ею, именно поэтому Сакральное Письмо не есть идеология, здесь мы встречаемся с единственной формой вполне легитимной, обоснованной власти — властью Божьей. Отсюда становится ясным, что письмо или что то же самое, идеология — этот своего рода суррогат религии и мифа в модернистском, антитрадиционном обществе есть феномен богоборческий, попытка заместить Откровение Божье человеческим мнением, монолог, исходящий не с небес, а от человека, желающего властвовать самовольно и автономно. Любая идеология есть ересь и любая ересь — идеология; это, на первый взгляд, вполне эквилибристическое утверждение, на самом деле, наполнено точным смыслом: идеология подражает религии, пускай даже бессознательно, как мы это видим на примере либерализма и коммунизма и в высшем и наиболее последовательном своем развитии есть псевдорелигия, как это видно на примере фашизма.

Герцен говорил, что на лбу последнего городового горит отпечаток елея, которым помазан император, перефразируя его можно заметить, что в каждом идеологическом клише «просвечивает» бессознательная пародия на Священное Писание, вспомним, все эти рассуждения о «светлом будущем коммунизма» или о «магии рынка». А поскольку, родоначальник всех пародий и пересмешничеств — не кто иной как враг рода человеческого, то любая идеология сродни магии — употребляемое в название этого эссе слово «чары», выходит, не метафора, а строгая дефиниция (напомним, кстати и о магической силе Слова-Имени, что отражено во всех традиционных мировоззренческих манифестациях).

Следовательно, освобождение от идеологии — не в пресловутой игре дискурсами и деконструкции, а в возврате к Традиции, к единственному дискурсу, пронизанному легитимной властью. Подчиниться Богу — значит, освободиться — от ложной власти идолов мира и века сего, от чар идеологии.

¹Барт Ролан Нулевая степень письма//Французская семиотика: от структурализма к постструктурализму. Пер. с фр. И вступ. Ст. Г.К. косикова, М., 2000, с. 59 

²Серио П. Как читают тексты во Франции?//Квадратура смысла. Французская школа анализа дискурса, М., 1999, с. 21 

³см. Барт Р. Писатели и пищущие// Указ. соч., с. 133–134, с. 138 

⁴Барт Р. Нулевая степень письма//Указ. соч. …, с. 62 

⁵там же, с. 64 

⁶Барт Р. Война языков// Барт Р. Указ. соч., с. 538–539