Из разговоров на московской кухне
1.
В так называемые «годы застоя» я жил в центре Москвы, преподавал в одном из вузов, но все это было внешней стороной моего бытия; а всем существом своим я был полностью погружен в стихию метафизических размышлений и споров о России. Обычным местом для таких бесед была кухня. Нынешнее поколение и представить себе уже не может чем была для советского интеллигента кухня! Какие головокружительно-свободные, дразняще-опасные, интимно-глубокие мысли витали там, переплетаясь с дымком грузинского чая и крепким табачным дымом! Какие философические бездны разверзались перед вчерашними марксистами-ленинцами — новоиспеченными гуссерлианцами, экзистенциалистами, ницшеанцами и бергсонианцами! Разумеется, все мы немного боялись, извините за нелепое выражение, стенных ушей, но это уже был не тот страх, от которого теряешь дар речи и чувствуешь чугунную тяжесть в ногах, нет, это был уже бодрящий страх, от которого ты становился еще смелее, еще разговорчивее, еще находчивее! Да! Сейчас уже нет той глубины и того задора! Стоило лишь объявить свободу слова и обмельчало сразу слово, огрубело, опошлилось. Стали газеты неподцензурными — и наполнились плоскими рассужденьицами, гадкими анекдотами и ехидным насмешничеством над всем и вся. Глядишь, вчерашний вития из прогрессивных интеллигентов, который на застойных диссидентских посиделках такие интеллектуальные пируэты выделывал — тут тебе и Бог, и производственные отношения, и феноменологическая редукция, и, Вы не улыбайтесь, иногда таки в самый корень зрел, так что от его слов дух захватывало, так вот, теперь сидит он в какой-нибудь «вечно правой» популярной газете, и в разделе, что между советами сексолога и портнихи, талдычит себе о курсе доллара да о курсе доллара. И всему у него виной теперь экономические трудности — и падению страны, и росту проституции, и расширению оппозиционных настроений! Куда что девалось! Оказалось, что интеллигентские кухонные разговоры — принадлежность того самого советского строя, который почти все интеллигенты так костерили — каждый, впрочем, со своих позиций! Оказалось, что при вожделенном капитализме нет места метафизическим полетам и падениям, тут выдвигаются другие люди — деловые, жесткие, алчные и, как бы это сказать… более примитивные что ли…. О-хо-хо! За что боролись на то и напоролись!
Но я ведь про «застой» говорил. Я посещал тогда все известные мне интеллектуальные сборища. С кучей народа познакомился и кого только среди них не было — и социал-демократов, и христиан, и буддистов и даже монархистов! И каждый так режет, что прямо заслушаешься. Впрочем, достаточно было болтунов, но встречались и интересные люди, и такие разговоры, что хоть прямо на бумагу переноси и печатай!
Особенно запомнился мне один разговор — об интеллигенции, и неудивительно, я ведь сам и был, так сказать, его организатором.
2.
Это было, кажется, году в 1980. По моей просьбе у меня на квартире собралось человек семь моих близких и дальних знакомых — в основном ученых, хотя были среди них и журналист и, как бы это выразиться, профессиональный диссидент, расселись на кухне, и пока моя жена готовила чай, я произнес такую предварительную речь.
"Товарищи! Я собрал вас всех, как вы понимаете, не случайно. Много раз мы с вами в разных компаниях разговаривали на самые разные темы — и о государстве, и о материализме, и о Боге, и о Западе — короче, обо всем, что обсуждают русские и российские интеллигенты еще со времен Чаадаева и Достоевского и, верно, будут обсуждать, пока стоит Русь. Все вы представляетесь мне людьми умными, последовательными в своих взглядах, по крайней мере — не демагогами-болтунами, то есть кажетесь, не побоюсь этого слова — философами. Не в том смысле, что все вы — профессиональные философы, а в том, что все мы «болеем» «вечными», «русскими», метафизическими вопросами.. Поэтому мне хотелось бы вместе с вами провести сейчас нечто вроде заседания маленького философского семинара, если вы, конечно, не против.
«А что! — улыбнулся Петр Александрович — преподаватель философии из Ленинграда, который был здесь, в Москве на ИПК — и то дело. Только давайте без этой казенщины, планов там всяких, стенограмм. Просто выберем тему и начнем». «Конечно! — шумно и нестройно согласились все — долой формализацию! Даешь свободное общение!»
"Товарищи! Да вы же меня знаете — я даже состроил вид, что немного обижен — какая казенщина возможна между старыми знакомцами — в этот момент моя жена закончила разливать чай по чашкам и стала его раздавать и предлагать варенье и печенье. — А тему я предлагаю следующую — российская интеллигенция, смысл ее существования и ее роль в истории России. «Эк хватанул!» — тряхнул головой Сергей Николаевич — москвич-журналист и засмеялся. — Хе-хе! А почему именно интеллигенция? И потом не слишком ли масштабно для начала?". Все с интересом взглянули на меня. «Я объясню, товарищи! Разумеется, это не просто так, потому лишь только что мне в голову пришло поговорить об интеллигенции. Я беру на себя смелость утверждать, что о чем бы не беседовали российские интеллигенты, они говорят о себе, то бишь об интеллигенции, и ни о чем другом».
«Но как же!» — запротестовала Виктория Ивановна — диссидент со стажем, подписант всех протестных писем и активная журналистка самиздата. Удивительно, как еще ее не «попросили» из Союза, дама она была весьма и весьма обозленная на советскую власть, крикливая и сварливая, хотя и неглупая. Виктория Ивановна даже привстала со стула". "Как же! Я с вами не согласна, Родион Семенович! Возьмем к примеру, отсутствие свободы слова в СССР. Кстати, это очень актуально, господа — при этом слове она презрительно зыркнула в мою сторону, видимо вследствие моей советской привычки обращаться всегда и ко всем: «товарищи». «А вот назло тебе буду продолжать, кобра диссидентская!» — подумал я, но внешне виду не подал. «Ведь в любой цивилизованной стране — говорила она далее — нам не пришлось бы набиваться на кухоньке, чтоб обсудить какую-нибудь общественно-политическую тему. Для этого есть газеты, журналы, телевидение, радио, там освещаются самые разные взгляды, и даже мнения противоположных направлений и партий, и никто не боится угодить в тюрьму за критические высказывания!»
«Товарищи! Я призываю всех не отклоняться от темы — воззвал я — если, уважаемая Виктория Ивановна, вы имеете, что сказать об интеллигенции, то говорите пожалуйста, но без публицистических зигзагов, ради Бога!». «Да я про то и толкую — обиженно процедила она — говорить про свободу слова — это не тоже самое что говорить про себя, интеллигентов!» «Ошибаетесь — бодро возразил я — как раз то же самое! Уверяю вас то же самое! Кому эта свобода слова нужна, кроме нас, интеллигентов? Рабочим что ли? Вы никак полагаете, что они бросят свои домино, карты и пиво и ринутся скопом Солженицына читать, как только государство его разрешит? Вы знаете, я ведь выходец из простого народа, а вовсе не потомственный интеллигент, как почти все здесь собравшиеся, так что, поверьте, я представляю, что говорю. Мой родной дядька, слесарь машиностроительного завода, не раз мне говорил в разгар какого-нибудь семейного торжества, уже изрядно подвыпив: вот ты скажи мне, Родя, ты человек ученый, книги умные читаешь. Что ж это вам интеллигентам — писателям да ученым неймется: воззвания пишите, письма, романчики за границей тискаете, в Родину нашу советскую поплевываете. Развелось, понимаешь, Сахаровых с Солженицынами! Тьфу!…. Я ему в ответ: как же дядя Илья, Сталин ведь, ГУЛАГ, репрессии, а он мне знаете что? Ты голода, говорит, не видел, зажрался, племянничек, и вся ваша интеллигенция зажралась и от жиру бесится: свободы и права вам подавай, как на Западе! Вишь! Люди сыты, обуты, одеты, детишек бесплатно учат, в Крыму отдыхают и ладно — спасибо, как говорится, партии и правительству! А на вас, бузотеров Сталина нет, ей Богу!»
«Но это же темнота, дремучесть, непросвещенность — буквально завизжала Виктория Ивановна — психология раба!» "А вы погодите суровые оценки выносить, ведь мы еще суть дела не выяснили — осадил ее я — что бы это ни было, в его словах есть доля правды. По большому счету все эти политические свободы, «вечные вопросы» и бесконечные обсасывания судьбы России нужны только нам, интеллигентам, и потому говоря об этом, мы и говорим о самих себе. Я позволю себе поставить вопрос умышленно максималистски: главная проблема российской интеллигенции — это сама российская интеллигенция. Если мы не поймем себя, то и ничего не поймем. Вследствие этого я и пригласил сюда представителей разных течений, так сказать, направлений мысли; не теша себя надеждой, конечно, что вопрос решится, а для того, чтобы все развернуто и обстоятельно высказались и выслушали друг друга. «Давайте уж начинать! — зашумели все — кто же будет первым?» «Пользуясь тем, что я вроде бы зачинатель этого семинара, я беру в руки бразды правления. Пусть первой будет Виктория Ивановна, тем более, она уже начала выступать». Все согласились и приготовились слушать оратора.
3.
«Господа!» — не без задора воскликнула Виктория Ивановна, привстав со стула и опершись на стол ладонями. Привычки бывалого оратора, были, как говорится, налицо. «Господа! Вот мы с вами, как я уже говорила, отсиживаемся на кухне, прячемся от недреманного ока государства и его служб. Но разве было по иному сто лет назад? Двести лет назад? Триста лет назад? Нет, нет и нет! Всегда на Руси господствовала эта азиатская, удушливая атмосфера, этот рабский страх, рабская дрожь и рабский стон! Также как мы сейчас скрываемся от коммунистического самодержавия, наши предшественники — просветители, народовольцы, демократы девятнадцатого века скрывались и изнывали под гнетом самодержавия православного. За чтение запрещенной литературы — исключение из университета, за создание подпольного кружка — сибирская каторга, за антиправительственные разговоры — смертная казнь через повешенье! Повешенные декабристы, брошенные в острог петрашевцы, чуть не расстрелянный Достоевский, отлученный от церкви Толстой — все это было, было, господа! Не будем об этом забывать, а то мы все про ГУЛАГ, да про ГУЛАГ!» Тут она покосилась в мою сторону, но я сделал вид, что не заметил. «Только разок, может быть, в начале этого века Россия глотнула воздуха свободы, европейской просвещенности и демократии. Государственная Дума! Свободные выборы! Свободные газеты! Литература! Философия! И наконец Демократическая Российская Республика! И все это обрушилось в бездну большевистского террора! И снова стал безраздельно властвовать царь — только теперь красный, а не белый. И снова начались расстрелы и ссылки! Запреты и цензура! Растление умов! Что ж, прав был Чаадаев! Вся наша история, вся, я говорю — сплошная азиатчина! Туретчина! Нескончаемое правление какого-то многоликого султана Мехмета! Да что туретчина, хуже! Турки своих пашей свергли, построили республику, учатся у культурных, цивилизованных стран торговать и заниматься нормальной политикой! А мы…» На этом месте поднялся такой шум, что Виктория Ивановна вынуждена была замолчать. «Что это вы такое говорите? Это знаете чем пахнет!» — испуганно залепетал аспирантик в углу. "О-хо-хо! Да вы тут целый митинг, мадам, устроили! Не боитесь последствий? — шутливо пророкотал журналист Сергей Николаевич. И совсем уж неожиданным для меня был возглас Николая Владимировича — старичка-музыковеда, известного тем, что он дружил, говорят, с самим Лосевым и даже вроде был с ним вместе в заключении, на строительстве Беломорканала. Он все это время мирно подремывал в кресле и как будто бы ничего и не слышал и вдруг очнулся ото сна: «знавали мы таких западников, да, милостивая государыня, знавали! Бердяев хорошо про них сказал: на Руси европейцами достойны зваться только славянофилы, а наши западники по азиатски обожествляют Европу, вместо того, чтобы у нее учиться, по азиатски ненавидят Россию, вместо того, чтобы ее чувствовать и понимать. Стыдно, сударыня! Экой дрянью надо быть, чтобы так чернить Родину! Дрянью, да-с, дрянью!» Виктория Ивановна даже не изменилась в лице. «Что ж, согласна, не вся русская история — сплошной мрак и рабство. Есть и просветы и это, прежде всего — русская интеллигенция! Господа! Мы стесняемся об этом говорить, потому что сами к ней принадлежим, и выходит, хвалим себя, но разве стыдно сказать правду? Назвать вещь своим именем? Русская интеллигенция — это лучшее, что дала Россия за всю свою историю! Не литература, не философия, а именно интеллигенция! Гениальные поэты и мыслители были у всех народов, вернее, у всех культурных народов, а вот таких просветителей, страдальцев и борцов с тиранией не найдете, наверное, ни в одной стране! Разве немецкие студенты шли в народ, переодевшись кузнецами и плотниками, чтобы раскрыть народу глаза на его рабское положение! Нет, они фрондерствовали в кафе, наводя гегельянский туман и попивая пиво! Разве французские врачи бросали столичную практику с ее хорошим жалованьем, квартирой и экипажем и ехали в глухую деревню — задаром лечить грыжу у безграмотных, нищих крестьян? Нет, они даже если и увлекались социализмом, то культурно, в собственном кабинете, попыхивая трубочкой и попивая хороший кофе!»
«Ну чудеса! — теперь Николай Владимирович совсем уже перестал подремывать и озорно улыбался — начала за упокой, а кончила за здравие! Сначала поносила матушку-Русь, теперь же дифирамбы русскому духу поет!» «Никаких чудес, господа! — как отрезала Виктория Ивановна — все объясняется вполне естественно. Такова особенность нашей истории — к цивилизованному, демократическому обществу мы идем зигзагами, зачастую сквозь бурелом анахронизмов, национальных предрассудков, тогда как на Западе этот путь был более поступательным, спокойным: развились города, третье сословие отвоевало свои права у аристократии и на смену средневековому абсолютизму пришла демократия. Мы же до сих пор из средневекового болота не выберемся! Отстали мы от Запада, отстали! То ли татарское иго тому виной, то ли наша собственная лень и нерасторопность, но сильно отстали. Но ведь именно поэтому дух нации и породил из себя героическую элиту — интеллигенцию, которая призвана совершить бросок к демократии, к цивилизации, вытащить наконец-то Россию из болота азиатчины, отмыть и научить элементарным принципам культуры! Интеллигенция — лучшие люди России! Соль земли! Первый интеллигент был Радищев. Триста лет существует наша интеллигенция и триста лет ценой неимоверных жертв подхлестывает она российскую историю — к прогрессу, к той столбовой дороги цивилизации, по которой давно уже идут передовые страны! Учит народ грамотности, лечит его, прививает ему культуру и в то же время героически борется против власть имущих, притесняющих народ, держащих его в нищете и невежестве, не дающих раскрыться его экономической и политической инициативе! Это мы, интеллигенты швыряли бомбы в царей, которые отняли у народа политические права! Это мы, интеллигенты, подписываем письма против коммунистов, которые продолжают дело венценосных узурпаторов, превращают народ в безгласных крепостных!»
«Тогда, уважаемая, вы должны быть заодно и с марксистами — не без ехидства заметил я — они ведь тоже все говорили про отсталую Россию, слабое звено в цепи капитализма, да про прогресс и передовую экономику Запада. Да и капитализм для них — столбовая дорога, через него ведь все проходят, только вот капитализмом у них история не кончается, но это, согласитесь, несущественное отличие!» «А что! И соглашусь! — неожиданно заявила Виктория Ивановна — марксизм в свое время был, действительно, последним словом передовой мысли Запада. Как сегодня — структурализм или постмодернизм. И первые русские марксисты были настоящими интеллигентами-просветителями! Плеханов, Засулич, Мартов, Струве, Аксельрод — эти имена дорогие для нашей культуры, для всех русских европейцев! И только потом пришли Ленин и большевики с их азиатской кровожадностью, нетерпеливостью, властолюбием. Большевики, господа — могильщики марксизма! Я правда, сама не марксист, я — классический либерал, но с этим соглашусь!»
«Ну давайте уж не отклоняться — прервал ее я — вашу основную мысль мы поняли, Виктория Ивановна. Спасибо вам за выступление! Может, Вы имеете что-нибудь добавить существенного?»
«Да нет» — Виктория Ивановна села, как будто немного уставшая от своей речи, вытряхнула из пачки «Стюардессы» сигарету, воткнула ее в длинный мундштук и закурила, эффектно откинув голову.
4.
Ее выступление, надо сказать, произвело на некоторых большое впечатление. Аспирантик в углу все еще испуганно хлопал глазами, но видно было, что ему понравилось. Девица-филолог, сидевшая на краю дивана, кивала головой, будто соглашаясь со всеми доводами и восхищенно поглядывала на Викторию Ивановну. Петр Александрович же сидел с невозмутимым видом, поглаживая свою лысину. И только Николай Владимирович продолжал озорно улыбаться, да Сергей Николаевич недовольно покряхтывал. Я обратился к нему: «вы, Сергей Николаевич, кажется, готовы возразить?» «Да что уж там — пробасил Сергей Николаевич — куда уж мне немощному старику возражать столь импульсивной даме?» Понятное дело, он ехидничал, разница в возрасте между ними едва ли превышала 10 лет. Ему, наверное, не было еще пятидесяти. — «Но пожалуй скажу, скажу!» И он начал говорить, не вставая со стула, и придерживая ладонью свою чашку.
«Вот вы все про либерализм да про либерализм, мадам. А позвольте полюбопытствовать, в чем, так сказать, самая соль либеральной доктрины, что, так сказать, исповедует любой либерал?». «Скажу — отозвалась Виктория Ивановна — свободу человеческого индивида, если вам угодно». «Угодно, милочка, очень даже угодно — Сергей Николаевич усмехнулся — именно, свободу! А в чем состоит свобода индивида, а? Молчите? А вам отвечу: в том, чтобы жить своей собственной жизнью, и не оглядываться ни на кого — ни на соседа, ни на государство. Знаете, как говорят, англичане — мой дом моя крепость. Так вот я — либерал, и запираюсь в своей крепости и наплевать мне на ваши словеса о страданиях народа — мне может, новый номер „Плейбоя“ интереснее и важнее, чем все ваши страдания народные!» «Это пошло и гадко! Вы — пошляк и обыватель!» — воскликнула Виктория Ивановна. «Именно, пошляк, милочка, и именно обыватель! — неожиданно обрадовался Сергей Николаевич — думаете оскорбили меня, да? А я премного доволен, что вы нужное слово нашли! Ведь что такое пошлость? То, что пошло, распространилось в массах, принимается большинством! Так как же я — демократ и либерал могу идти против большинства? Бросьте свои аристократические замашки, аристократизм и демократизм несовместимы, слышите вы! Демократия и есть торжество пошлости, усредненного вкуса, простонародья или, попсы, как выражается современная молодежь! Хе-хе! Обыватель — я, говорите? А кто такой обыватель? Тот, кто живет своими узкими, приватными интересами, и не верит в политическое словоблудие! Тот, кто копит денежки, льстит начальству, врет жене и — делает свое дело, свой бизнес, производит блага и предоставляет работу. Этот обыватель (я бы даже поставил его с большой буквы, если б в этом не было противоречия) и есть главная фигура нормального общества, столп капитализма, гомо либераликус, буржуа! Кто таков человек, согласно либеральной доктрине? А, опять молчите? Эх, мадам, надо было в юности Локка и Монтескье читать, а не романтика Маркса! К черту романтизм! Человек есть рациональное, эгоистическое животное! Все что свыше — от лукавого! Это пусть мракобесы говорят о добродетелях и целомудрии! Это пусть коммунисты твердят о моральном кодексе! Мы-то с вами либералы! Мы то знаем — корысть правит миром! Что заставляет людей заключать общественный договор, создавать государство? Интересы! Ради чего люди производят блага, изобретают самолеты и зубочистки, сочиняют симфонии и рекламные песенки? Ради славы! Интересов! Денег! Выгода! Везде выгода! Сознаемся себе: человек — эгоист и не надо с этим бороться, иначе мир рухнет. Знаете, как в басне про пчел у Мандевиля: все пчелы стали хорошими и улей вымер. Будем искать выгоду, льстить, врать, подворовывать, ходить на сторону — тогда невидимая рука рынка все устроит и все будут процветать — вот кредо либерала, мое кредо!
Я ведь — журналист-международник, я, к вашему сведению, семь лет прожил на Западе. Так вот, там все в точности так и обстоит: каждый за себя, каждый ищет выгоду, каждому наплевать на другого. А если политики и говорят красивые слова про демократию, гуманизм — так ведь это их работа, за которую, между прочим очень хорошо платят. И это, нормально, господа! Повторяю, героизм — удел коммунистического общества, в либеральном же господствует буржуа, обыватель, если хотите, пошляк, сиречь, человек, ценящий деньги и только деньги, не любящий красивости и возвышенное! Над героем здесь смеются как над неким уродцем из паноптикума и правильно смеются! Здесь дело делают!»
Сергей Николаевич при всеобщем молчании отхлебнул чаю. «Вот вы, мадам, восхваляли русскую интеллигенцию: она мол и в народ пошла, и крестьян лечила бесплатно… Позвольте, вас это, восхищает, что ли? И вы зовете себя либералом, да? И вы — за капитализм? Ха-ха! А вам не кажется, что эта героика интеллигентская диалектически -хе-хе! — диалектически связана с азиатчиной самодержавия. Где азиатчина, там и героизм! Азиатчина и есть героизм! Героизм и есть азиатчина! Самодержец-азиат — герой, если он настоящий государь, а не тряпка какая-нибудь. Народоволец — террорист — герой, если он тоже по честному — ни себя, ни других не жалеет! Хе-хе! Тут тонкая диалектика! И согласно с ней, вы, мадам, большевичка! Да-да, большевичка, а либерал-то — я, честное слово, только лишь я!»
Сергей Николаевич даже задохнулся смехом, потом немного помолчал и продолжил. — «В народ студенты пошли! Да лучше б уж выучились, открыли свое дело, свой бизнес, как теперь говорят — хе-хе!- драли бы тех же рабочих как липку, деньги считали, пили, в публичные дома похаживали… А что морщитесь, господа! Никак без публичных домов не обойтись, нет, это ведь тоже по нашему, по капиталистически, никаких разговорчиков о великой любви, деньги вперед и — давай! Вот так бы капитализм в России мало-помалу и развился и не обсуждали бы мы на кухне судьбы России, а каждый в какую-нибудь газетенку статьи бы пописывал, я — в либеральную а вон Петр Александрович — в социал-демократическую — хе-хе. А на улице напротив, вместо памятника Софье Перовской был бы коммерческий банк „Перовская и Ко“!»
Сергей Николаевич еще отхлебнул чаю. «Вы тут еще говорили про уникальность русской интеллигенции. Позвольте, позвольте! И Запад знавал таких молодцов! Неспокойный девятнадцатый век — марксисты, анархисты, социалисты! Тоже бросали кафедры, должности, торговлю и службу и туда же — рабочих просвещать, бомбы в генералов швырять! И что же? Схлынула, схлынула пена! Сгинули бестии. Кого в тюрьме сгноили, кого повесили, но большинство — купили, да, представьте себе — хе-хе! — банально купили. Место депутата, хорошие деньжишки, средства на газету и так далее. И прошла эпоха героев, потому что героизм — это неразумно, невыгодно, смешно. И пришла эпоха либералов — людей расчетливых и корыстных, пошляков, мадам — таких как я, как многие, как все почти. Теперь на Западе и социалисты — пошляки, и монархисты — пошляки, и все — пошляки, за исключением кучки студентов, обчитавшихся Маркузе, но и они повзрослеют и опошлятся. Теперь там на Западе безраздельно господствует гомо либераликус — обыватель, мещанин, и с его приходом дела поправились, благосостояние наступило, стабильность, тишь и покой. Да ну ее, вашу интеллигенцию, с ее метаниями и вопросами. Жить надо, деньги считать, дело делать, интересы блюсти! Вот так-то! Вы уж простите, старика за откровенность..»
Вся речь Сергея Николаевича была вроде бы обращена к Виктории Ивановне, но при этом он даже не повернулся в ее сторону, а она — в его. И что еще интереснее — она ни слова не сказала, когда он кончил. И вообще воцарилось какое-то подавленное молчание, только Николай Владимирович глубокомысленно тер подбородок, все улыбался и шептал себе под нос: «ах хорошо! Ох, глубоко копнул, стервец! Но каков! Каков!». " Должен же кто-то дать отпор этой проповеди мещанства! — раздался голос справа от меня. Петр Александрович встал и начал расхаживать по комнате с извечной папиросой в углу рта. «Прошу слова, товарищи!»
5.
«Если кто-нибудь думал раньше, что загнивающий капитализм — это так, газетная метафора, теперь он сам убедился в обратном» — так начал свою речь Петр Александрович. «Сергей Николаевич очень ярко показал самое гнилое нутро капитализма и либерализма. Я ему не в обиду это хочу сказать — сам он, между прочим человек тонкий и талантливый, хотя и не без достоевщины этакой, был бы он пошляком и обывателем, каким хочет казаться, в жизнь бы все так красиво и логично не расписал бы. Скажу даже больше, для того, чтобы так последовательно провести идею обывательщины — до ее логического конца, нужно обладать … бесстрашием что ли. Вот ведь тоже диалектика, друзья — обывательщина, доведенная до завершения и во всем, полностью обнажающая сама себя есть своего рода героизм! Каково, а?». «Диалектика — коварная штукенция! Ох и коварная.. Хе-хе — отозвался Сергей Николаевич — она, сударь, столько же доказывает, сколько и опровергает! Последовательный, честный и сознательный обыватель в некотором смысле герой, да, с этим я, пожалуй, соглашусь. Но честный и сознательный герой тоже ведь обыватель. Хе-хе!» «Как так? — удивилась Виктория Ивановна. „Умен наш проповедник мещанства, умен — восхитился Петр Александрович — ну да, героизм — тоже ведь ограниченность! Это для нас деятели Возрождения — титаны, разносторонние личности — и тебе на скрипке, и тебе сонеты, и механизмы изобретают… Для нас, потому что мы и вовсе однобоки, ходячие энциклопедические словари! А что такое титан Возрождения, любой наш герой и гений по сравнению с рядовым человеком коммунистической формации? Самым простым и обыкновенным? Ведь этот человек будет поистине гармоничным, для него не будет различия между физическим и умственным трудом, отчуждения между культурой и природой, он в элементарном акте труда — за штурвалом звездолета там или на марсианских железнорудных месторождениях — слышите! — в одном акте труда проникнет в сущность вещей глубже, чем все философы эксплуататорских формаций вместе взятые!“ „А… Я и забыла, что вы у нас коммунист“ — презрительно протянула Виктория Ивановна. „Да! Я — марксист! И горжусь этим! Причем, единственный среди вас марксист, поэтому и не могу не высказаться!“ — Петр Александрович не смутился, а совсем даже наоборот, как будто даже раззадорился. „Да бросьте вы эти партийные споры, ради Господа … или Маркса, кому как больше нравится“ — вступил в разговор снова Сергей Николаевич — давайте по существу. Мне представляется, дорогой Петр Александрович, что вы пока отделываетесь эмоциональными оценками — отпор мещанству там, гнилое нутро либерализма и все такое прочее. А где аргументы? Чем крыть будете, как говорится?» Петр Александрович еще больше повеселел, закурил другую папиросу, прислонился к стене: «Эмоции говорите? Аргументы говорите? Хорошо! Мы тут, товарищи, выслушали уже две речи об интеллигенции. Если выбросить из них все эмоции, патетику и достоевщину — Петр Александрович лукаво сщурился — то получатся следующие выводы. Виктория Ивановна совершенно справедливо связала роль интеллигенции с распространением просвещения, борьбой с феодальными пережитками, за буржуазные, общедемократические свободы. Сергей Николаевич же не менее справедливо добавил, что интеллигенция есть не специфическая принадлежность только лишь нашей страны — России, хотя, конечно, это не отменяет особенностей русской интеллигенции и ее отличий от, скажем, интеллигенции немецкой. Более того, Сергей Николаевич очень даже красноречиво объяснил, что на поздних этапах развития капитализма интеллигенция становится совершенно излишней, архаичной, нелепой и смешной. Итак, главное уже сказано, причем, выявившаяся картина прекрасно согласуется с данными марксистского анализа, мне, друзья и недруги мои, остается лишь дорисовать последние штрихи.
Итак, интеллигенция есть порождение сугубо капиталистической формации, ни средневековье, ни социализм интеллигенции как таковой не знают, а отдельные ее специфические функции выполняют там другие социальные слои. Интеллигенция возникает при переходе к капитализму — как наиболее радикальный проводник в жизнь либеральных буржуазных идей. Это и понятно, капитализм — это общество, где господствует уже не религиозная, а светская идеология, которая создается уже не священниками и монахами, а нецерковными людьми интеллектуального труда. Кроме того, именно при капитализме происходит полное и радикальное разделение физического и умственного труда. При феодализме деятельность крестьянина была не просто трудом, а реализацией определенной духовности — землю он воспринимал как матушку, везде — дома, в лесу, на поле его окружали сверхъестественные существа — лешие, домовые, святые-угодники, так что он не просто землю пахал, он вступал с природой в общение, в интимный разговор, соединялся с нею. Душа у него пела, когда он брался за плуг. А возьмем монаха средневекового — его труд вроде бы умственный, но разве телесность тут не участвует? Да еще как участвует — начиная с его работы в церковном или монастырском хозяйстве, и кончая поклонами, постами, аскезой! Нет, только при капитализме физический труд становится сугубо физическим — монотонными, бессмысленными, конвейерными усилиями, а интеллектуальный — сугубо интеллектуальным — витанием в абстрактных эмпиреях при полном захирении и болезненности тела!» «Позвольте, а разве при социализме нет интеллигенции?» — недоумевая спросил я. — "Плохо вы понимаете Маркса, мой юный друг — рассмеялся Петр Александрович. — «Если она и есть при социализме, то только как пережиток предшествующей формации, поэтому, кстати, интеллигенция всегда так реакционна и всегда составляет базу для мелкобуржуазных партий и движений — от кадетов и меньшевиков начала века, до сегодняшних диссидентов-правозащитников. Я же говорил уже, что историческая роль интеллигенции — в разрушении остатков феодализма, в проведение в жизнь буржуазной идеологии, а затем она уже не нужна. Еще и при капитализме, когда этот строй крепко установится, когда сломлено сопротивление всех исторически обреченных феодальных сил, когда власть денег становится вездесущей, а в политике воцаряется откровенная диктатура буржуазии, сиречь, когда капитализм переходит в стадию империализма, интеллигенция вырождается и исчезает, выполнив свою общественно-историческую миссию. Или, правильнее сказать, она растворяется — либо в рабочем классе, становясь его высококвалифицированной частью, либо в буржуазии, превращаясь в собственников и эксплуататоров особого рода — владельцев интеллектуального капитала. Чего уж говорить о социализме, где грань между умственным и физическим трудом постепенно стирается, где человеку шаг за шагом возвращается природе его присущая целостность. Вы вот, дорогой Родион Семенович, недавно изволили поиронизировать над рабочими — Солженицын им-де не нужен! Солженицын, согласен, им и ни к чему вовсе, но не в силу непросвещенности и дремучести, как заявляли тут некоторые либералы, а в силу наличия у них здорового классового чутья. В то же время наш рабочий в массе своей не только грамотен, он и разносторонне образован, интересуется и искусством, и спортом, и способен не только болванки точить, но и инженерные расчеты делать. Я сам лично знавал много таких рабочих, которые были изобретателями и рационализаторами, Баха слушали, „Науку и жизнь“ читали. То есть, по сути дела, такой рабочий может фору иному интеллигенту дать, про Сартра толкующему на основе плохих пересказов. А к тому же рабочий лишен интеллигентской хлипкости, истеричности и безволия, и еще штангу выжимает раз десять. Он человек здоровый во всех отношениях — в духовном, в психологическом, в физическом! Он и есть человек нового общества, цельная, гармоническая социалистическая личность!» "Однако, идеология-то при социализме сохраняется, как будто. Во всяком случае, при нашем социализме от пропаганды не продохнуть — не унималась Виктория Ивановна. "Опять таки только в силу наличия пережитков капитализма, таких вот как вы и вам подобные, милостивая государыня — съязвил Петр Александрович. — «Идеология ведь — не что иное как ложное сознание. Идеология всегда отражает некий изъян, существующий в отношениях между людьми. Бытие, как известно, определяет сознание, и если социальное бытие устроено не самым лучшим образом, то и сознание вывернуто, извращено — отсюда и все рассуждения о Боге, о сильной личности, о здоровой капиталистической конкуренции… Когда же исчезает отчуждение, то и надобность в идеологии отпадает. Конечно, общество нуждается в социальном анализе, в определение перспектив, генерировании нормативов. Но эту роль начинает выполнять марксистская философия и наука, вооруженная диалектическим методом, а они отражают реальность вполне адекватно, то есть никак не являются формами ложного сознания». "Ну эти байки мы уже слыхали — театрально рассмеялась Виктория Ивановна. «Как вам будем угодно» — пожал плечами Петр Александрович. «Так значит что — с затаенным лукавством спросила напоследок диссидентша, закуривая новую сигарету — нас интеллигентов — вон с парохода современности?» «Точно так — не без удовольствия произнес Петр Александрович — вас — вон». «Противоречите сами себе — торжествующе взвизгнула диссидентша — а как же ваши слова о прогрессивной роли интеллигенции?» «Да ведь это когда было — спокойно возразил Петр Александрович — в 18 и 19 веках. А на дворе уже скоро — 21 век, большевики в России произвели культурную революцию, народ поголовно грамотен, рабочие без отрыва от производства в университетах учатся. Кого вы собираетесь просвещать, мадам? Токаря, который умеет решать дифференциальные уравнения? С какими феодальными устоями вы собираетесь бороться? Которые сгинули в огне революции 1917 года? Или вам демократическую республику подавай? Выборы? Власть воротил-спекулянтов? Так ведь это шаг назад по сравнению с системой советов, властью трудящихся, которая и есть подлинная демократия!» Петр Александрович раздавил папиросу в пепельнице и продолжал, не обращая внимания на гримасы диссидентши. «Кстати, токарь-заочник и есть, собственно, истинный наследник прогрессивных интеллигентов-просветителей. А вы, дамочка, не интеллигент, вы — … обыкновенный мелкий буржуа, взбалмошный и крикливый, не знающий, что ему действительно нужно, критикующий все и вся, и не способный ни к какой практической деятельности. Еще Ленин говорил, что мелкий буржуа не чужд революционной фразы, иной раз зовет и на баррикады, но … только вследствие истеричности своей натуры. А поднимись буря народная, он первый с перепуга призывает правительство нагнать солдат, раздавить, расстрелять!»
«Ну хватит вам ругаться — попытался я замять неудобную ситуацию. Я так понял, что Петр Александрович закончил свою речь. Нам осталось выслушать лишь уважаемого Николая Владимировича». Все притихли в ожидании.
6.
«Много тут было наговорено об интеллигенции, много. И — я без преувеличения и без иронии говорю — столько блеска, эрудиции, чувств… Но вы уж простите старика за буквоедство а что же все таки есть эта самая интеллигенция? Определение интеллигенции ведь никто не удосужился дать. А без него, согласитесь, никуда…» «Но позвольте, это же и так всем ясно …» — раздались неуверенные голоса. «Ага — задорно воскликнул Николай Владимирович — ясно, говорите! Ну давайте тогда, выкладывайте, спецы-гуманитарии! Только чур без этой публицистики: мол, лучшие люди России, или же наоборот, разрушители и хулители Отечества!» Воцарилось молчание. «То-то и оно — неожиданно звонко рассмеялся Николай Владимирович — да вы уж не дуйтесь на старика, племя младое, незнакомое! Я же не говорю вовсе, что вся эта наша беседа ничего не стоит, наоборот, по моему разумению, много было сказано дельного и важного. Однако мне как человеку старой формации, так сказать, хотелось бы подвести под это логическую систему, что ли… Я ведь старомоден, милостивые государи, как никак на Платоне с Аристотелем вырос, а не на Батае с Деррида…». Он помолчал, откашлялся. «Начнем, пожалуй, с того, интеллигенция есть люди преимущественно умственного труда». Тут даже я не выдержал: «ну это уж вы того… Не слишком ли абстрактно?» «Точно — загудели собравшиеся — а как же русский дух? Различия между интеллектуалом и интеллигентом?» «Да погодите вы, ради Бога! — замахал руками Николай Владимирович — эк, напугали! Абстрактно! Первоначальное определение и должно быть абстрактным и нужно не ругаться по этому поводу, а взять его за основу и идти от абстрактного к конкретному! А вы слова не даете сказать, понимаешь!» Он снова откашлялся. "Итак, повторяю интеллигенты прежде всего — люди умственного труда А теперь спросим себя: в каком обществе возможно существование такой прослойки людей? Возможно ли оно в аграрном, патриархальном обществе, где умственный и физический труд, как блестяще показал Петр Александрович, настолько слиты воедино, что человек — цельная личность, гармонично вписанная в природные и социальные циклы? Нет, конечно. В этом обществе есть аристократия- она воюет, есть жрецы — они молятся, есть крестьяне и ремесленники — они трудятся. Интеллигентам здесь места нет, а появляются они… "При капитализме! — прервал Николая Владимировича нетерпеливый голос. «Близко, молодой человек, но я бы выразился точнее, иначе нам придется говорить лишь о западноевропейской и русской интеллигенции, а своеобразные интеллигенты были уже в античности… Скорее в обществе городском, где человек живет искусственной, оторванной от космических циклов жизнью, где благодаря духу торговли, конкуренции, суеты формируется индивидуалистический взгляд на вещи…» "То есть интеллигенция — продукт эпохи упадка, если я вас правильно понял — заметил Петр Александрович. «Ну я бы не стал выражаться так уж резко… Эпоха упадка… Это эллинизм, по вашему — упадок, с его богатейшей культурой, александрийской поэзией, субтильной субъективистской философией — одни скептики со своими тропами чего стоят! Или европейское Новое время — упадок, с его невиданным развитием промышленности, рождением экспериментальной науки, дифференциальным исчислением, симфонической музыкой! Хорош упадок! Хотя… по отношению к суровому, цельному, волевому классическому греку рафинированный, капризный, углубленный в себя эллинистический интеллигент, действительно — вырожденческий тип. Также как буржуазный, богемный писатель по отношению к средневековому монаху! Но ведь гниение социального чернозема и порождает, простите за банальность, цветы культуры!» Он продолжал. «А отсюда проистекают и все существенные признаки интеллигента. Прежде всего интеллигент — индивидуалист. Да-да, не удивляйтесь, именно индивидуалист! Интеллигент может верить в общее дело, бороться за него, и даже быть готовым за него на жертву, но при всем при этом он остается человеком постоянно рефлектирующим, по поводу и без, превратившим рефлексию в способ существования. И в силу этого у него формируется слишком сложный, слишком утонченный, слишком многогранный и даже капризный, фантастичный, уникальный внутренний мир. И ему чрезвычайно трудно, практически невозможно приноровиться к другому человеку — особенно, если этот другой — такой же интеллигент со своими точно также любимыми, но уже иными, часто противоположными мыслями, теорийками, умственными курбетами! Потому и партии интеллигенции так неустойчивы и при первой же трудности разваливаются, раздираемые фракционными противоречиями. Далее, интеллигент — далеко не волевой человек, мы ведь уже говорили, что его способ существования — не дело, а мышление. Дело делают другие — торговцы, военные, политики, а интеллигент всегда в стороне, всегда наблюдает и оценивает и всегда критикует, потому что скепсис — основа мышления. Оттого, интеллигент всегда — в оппозиции к власти, независимо от того, работает ли он на эту власть или открыто выступает против. Даже интеллектуалы, обслуживающие нужды сановных политиков, в глубине души их презирают, почитая неотесанными чурбаками (а те, конечно, им платят ответным презрением)» Николай Владимирович помолчал. «Впрочем, это и вообще эпоха не слишком волевых людей; средневековый рыцарь мог дать обет молчания на годы и — сдерживал его! Буржуазный обыватель разжигает в себе самые низменные страсти, и если против некоторых из них и может устоять — например, против блуда, то только за счет преувеличенного развития других — например — гордыни и алчности. М-да… И, наконец, интеллигент — всегда космополит. Он опять-таки может быть патриотом, писать пламенные статьи о Родине, призывать к борьбе с ее врагами, но по самому складу натуры своей, по мировоззрению — он человек большого, мирового города, где перемешаны все языки и народы, все обычаи и нравы. Интеллигент — вне Рима или Александрии, вне Петербурга или Парижа — ничто! Интеллигент — это не провинциальный, а столичный тип! Причем, столица здесь уже должна быть тоже не патриархальной, а мегаполисом!»
«А вывод-то какой?» — раздался недоуменный вопрос. «Это самое интересное — воскликнул Николай Владимирович — вывод всех удивит. Интеллигент и есть частный предприниматель, если конечно, это слово понимать прямо, а не вкладывать в него специфичный смысл. Интеллигент всегда что-либо предпринимает — произносит речи, пишет статьи, создает партию, и все его предприятия — частные, несут на себе отпечаток его индивидуальности, без него просто немыслимы. Только всякий другой предприниматель, то бишь деловой человек, бизнесмен, имеет касательство к благам материальным, а интеллигент — к духовным. Как совершенно справедливо заметил Петр Александрович, интеллигент выполняет в либеральном обществе ту же функцию, что священник в традиционном, он — идеолог; хотя, милостивые государи, можно ли говорить об идеологии в обществе средневековом? Тоже ведь вопрос… Там не идеология, да, там — религия, а разница между ними большая…
Так вот интеллигент, если хотите — пародия на священника, в той мере, конечно, в какой идеология — пародия на религию… Он и любит народ как добрый батюшка свою паству и также всей душой жаждет, чтобы ему исповедовались, чтобы его поучениям и проповедям следовали и тогда он готов терпеть даже иногда ироническое отношение к себе — как к чудаку, человеку немного не от мира сего. Да и в облике интеллигента, особенно русского есть нечто от священника…
Индивидуалист, рационалист, космополит, идеолог, неверующий священник безбожного мира, плакальщик и печальник народа, оторванный от народа и не знающий его — вот кто такой интеллигент. И он такой же сын своей эпохи — времени расцвета городов, торговли, как и одиночный предприниматель-буржуа и он разделяет с ним его судьбу — появляется вместе с ним и погибает..» «А я что говорил — проворчал Петр Александрович. — С падением капитализма и интеллигенция исчезает, потому что при социализме…» «Простите, почтеннейший, простите… — Николай Владимирович с довольным видом рассмеялся. А с чего вы взяли, что с падением капитализма со всеми его социально-политическими формами — демократией, свободами — наступит социализм? А по мне история показывает, что социализм есть сугубо восточный, если хотите, азиатский вариант модернизации, так сказать, компромисс между традиционными ценностями и модернизмом. Вы поглядите какие страны встали на путь социализма — Россия, Китай, Корея, Вьетнам… А на Западе социализм быстро захлебнулся и выродился в приспособленческую социал-демократию. Да и то сказать, кто были самыми последовательными и рьяными социалистами и коммунистами на Западе? Разве сами западноевропейцы? Нет, дорогие мои! Преимущественно евреи! А разве не сказал про них Розанов, что евреи — это единственный восточный народ, прижившийся на Западе?
За капитализмом в его классической форме, милостивые государи, приходит фашизм. Именно фашизм! Чем характеризуется в экономической сфере империализм — нынешняя стадия развития капитализма? Постепенным отходом в прошлое конкуренции мелких лавочек и предприятий и фактической победа монополизма! А в области политики этому соответствует отход в прошлое демократизма с его борьбой мнений и воцарение одной тоталитарной, фашистской идеологии. Предвидя иронию наших диссидентов, я еще раз скажу — фашистской и все параллели с советским социализмом весьма и весьма поверхностны, ведь фашизм все таки вид капитализма, так сказать, постмодернистский капитализм, он стоит на силе и власти крупного капитала, теперь уже не нуждающегося в бутафории демократии, убаюкивавшей народ. Причем, переход от либерализма к фашизму также естественен и логически необходим, как переход от конкуренции мелких фирм к монополизму. Болтают, что фашизм попирает либеральные ценности, отрицает-де права человека! Смех да и только! Фашизм не отрицает, а доводит эту концепцию до ее завершения, он утверждает абсолютные, а не ограниченные права, включая право унижать, насиловать и убивать! Но разумеется, такое право, может быть не у всех, а только у „сильных личностей“, „белокурых бестий“. Фашизм, товарищи — эта высшая и последняя стадия развития буржуазного либерализма, на которой он диалектически отрицает сам себя!
И вот при фашизме интеллигенция, действительно, уже не нужна, тут Сергей Николаевич прав. Фашизм ведь иррационалистичен, а интеллигенция — носительница просветительских ценностей, она разуму служит. Более того, фашизм есть победа „маленького человека“, мещанина, мелкого буржуа. Только Сергей Николаевич об одном не договаривает, ведь этот мещанин не обязательно презирает героизм, он ведь может и поиграть в героя — с факельными шествиями, сожжениями книг. Он ведь может даже солдатом стать, разумеется, если ему пообещают домик и именье на завоеванных территориях… Мелкобуржуазная психология сложна, она может такие зигзаги выделывать — от левацкой истерики да обожания средневековья. Мещанство и такой вот „героизм“ диалектически связаны. Да!». « Но точно также не нужен интеллигент и социализму!» — воскликнула Виктория Ивановна. «Правильно, сударыня — отозвался Николай Владимирович — только в случае социализма интеллигент не нужен по другой причине. Социализм сохраняет в себе много традиционных, архаичных черт, он, если хотите, менее современен, чем либеральное общество. Тут вот Петр Александрович говорил про токаря-заочника, народного интеллигента — идейную опору социалистического общества. А он ведь, поймите, только наполовину интеллигент в собственном смысле слова, потому как в нем еще много чего осталось от человека из народа, связанного с землей-матушкой, а именно — цельность натуры, трудолюбие, презрение к пустым разговорам, критике всего и вся. А вот его дети и наследники, выросшие уже в городах и с детства впитавшие в себя не флюиды матери-природы, а буржуазный дух городской сутолоки станут либеральными болтунами — интеллигентиками».
"Какое трогательное единство между черносотенцем и мракобесом с одной стороны и твердокаменным коммунистом с другой! — не удержавшись, снова съязвила Виктория Ивановна. Конечно, ее намек был всем понятен. Николай Владимирович в молодости выпустил довольно известную книгу о философской основе симфонической музыки. Его рассуждения о сугубо социалистической музыке, вписанной в процесс производства так сильно смахивали на пародию и антиутопию, что вызвали просто таки бешенство властей. А его критика буржуазного духа у Скрябина и Прокофьева, исполненные в духе православного монархизма, были явным идеологическим преступлением, с точки зрения чекистских органов. Из-за этой треклятой книги Николай Владимирович и, как говорится, схлопотал 10 лет без права переписки, через что и стал ударником на Беломорканалстрое. Я попытался пристыдить Викторию Ивановну, нападающую на уважаемого старика, и даже начал что-то лепетать, но Николай Владимирович взмахом руки прервал меня. «Сударыня — сказал он с неожиданной дерзостью в голосе — вы ведь сами сказали, что большевики — могильщики марксизма! Почему же вас удивляет, что я, будучи черносотенцем, идеалистом и антикоммунистом, умудряюсь при этом быть и большевиком? Да, я отрицаю рассуждения о некоем будущем бессклассовом обществе и о мертвом агрегате материальной природы как худшую из мифологий, да еще и, между прочим, имеющую буржуазное происхождение. Но мне бесконечно близка трудовая аскеза и энтузиазм советской, большевистской России, ее мечтания и яростное стремление дать этим самым мечтам плоть и кровь, ее сентиментализм и жестокость. Да, да, не удивляйтесь! При всех заклинаниях наших марксистов-догматиков о материализме и экономическом базисе, СССР, заявляю я со всей ответственностью, последний оплот идеализма в мире, обрюзгшем от мещанства, пустой болтовни и любви к удобствам! Большевики — последние идеалисты и романтики и тем они и интересны и значимы! Большевики, если хотите, сделали то самое, что советовал сделать царю Константин Леонтьев — подморозили Россию, вымели прочь всю эту либеральную гниль, которая два столетия копилась на теле русской государственности, углубляя и засоряя его раны! Кто надсмехался в мерзких юмористических журналах над Государем-Императором, русским дворянством и священством? Интеллигентики — либералы из петербургской богемы! Кто развалил русскую армию в разгар войны, лишив ее единоначалия, развратив солдатиков, превратив наше воинство в сброд дезертиров и мародеров? Интеллигентики — либералы из Временного правительства и буржуазных партий! Кто, наконец, брал деньги у Запада на „свержение большевизма“ и обещал расплатиться русской землей, нашими территориями? Интеллигентики — либералы из Белых армий! Тьфу!» Николай Владимирович и вправду чуть было не плюнул. «Да по мне полуграмотные фанатики-комиссары со всеми их завиральными идеями о земном рае и со всем их воинствующим безбожием большие патриоты, чем наши либералы! Большевики, сами того не подозревая, несли и несут в себе мощное державное чутье, талант к построению и укреплению империи, именно поэтому они так легко отобрали власть у болтунов из Временного правительства и Учредилки! Вот именно, я — черносотенец! И потому мне диктатура ближе, чем балаган и мерзость парламентаризма, пускай это будет и диктатура партии, а не аристократии!»
«Но ведь из ваших собственных рассуждений следует все равно победа капитализма. Пускай народный интеллигент, пресловутый токарь-заочник — человек традиционного общества. Но его дети — вы сами это признали — либералы и борцы за буржуазное Просвещение» — торжествующе проговорила Виктория Ивановна, особенно напирая на слово «буржуазное». Николай Владимирович посмотрел на нее с сожалением. — «так-то оно так, но только вот эта победа вас же и ужаснет, сударыня. Я-то может, до нее не доживу, а вы, боюсь, хлебнете, с горкой хлебнете. Да! Никто не будет ставить интеллигентов к стенке, создавая им мученический венец. Интеллигентов, простите, просто используют! А потом выбросят, как ненужную вещь… Над ними будут смеяться, самые дорогие их идеалы будут оплевываться, самое лучшее в них — жертвенность, героизм станут поводом для гнусного фарса. Вы это все увидите, еще увидите. Может, и новую интервенцию увидите…»
7.
Последние слова Николая Владимировича были встречены с явным недоверием, но, однако, произвели все же тягостное впечатление. Наконец, молчание нарушил Сергей Николаевич. «Вот до чего договорились — проворчал он — до интервенции в Россию! Пожалуй, таким макаром мы и до Страшного суда скоро доболтаемся. Нет, пора по домам!» Все облегченно заулыбались и после моих сбивчивых благодарностей начали собираться. И только уже в прихожей, при шапочном разборе кто-то из гостей заметил: «а что это наш Родион Семенович ничего не сказал? Давайте-ка напоследок и вы что-нибудь! Только не речь на полтора часа, покороче, покороче!» Я растерялся и начал что-то лепетать… «Да ведь он у нас больше поэт — пророкотал Сергей Николаевич — что же вы от него силлогизмов требуете, варвары! Пусть стихи прочет!» Он намекал на мою известную склонность к стихоплетству — некоторые мои вирши даже распространялись в самиздате. «Просим!» — закричали все. Я поотнекивался для приличия, прокашлялся и прочел хриплым от волнения голосом:
Не отнять ладони от лица.
Неужели мне приснилось это?
И снегов московских голоса —
Заговор насмешливого Фрейда?!
Впрочем, что гадать? Жизнь — тоже сон,
Как заметил вскользь другой невротик
И зевнул. Мне машет Кальдерон
Из окна в небесную Европу,
Где не беды, а обеды лишь,
И куда попасть — поверьте барду! -
Даже много легче, чем в Париж.
Оформлять не нужно загранпаспорт.
Так и есть. Я сплю. Мне снится сон.
Наяву же звезд сверкает люстра
И будильник сердца заведен.
Но пока что ночь. Не скоро утро.
Отзывов моих гостей я уже точно не помню. Кажется, все дружно упрекнули меня в той самой пресловутой интеллигентщине, что, конечно, не помешало нам очень душевно попрощаться.
8.
Много лет прошло с тех пор. Николай Владимирович уже умер. В «Вопросах философии» после его кончины прошли три-четыре статьи о его судьбе и эстетическом учении. Конечно, авторы статей кляли на чем свет стоит Советскую власть, которая — де гноила в лагерях лучших представителей интеллигенции, в том числе и — воспользуюсь языком сих публикаций — «гордость нашей многострадальной культуры, крупного музыковеда, православного философа и писателя Н. В. Вершинина». Я написал было в ответ статью «Н. В. Вершинин как православный большевик», но ее решилась напечатать лишь одна малотиражная патриотическая газета и статья прошла практически незамеченной. Остальные участники беседы, слава Богу, живы, но давно уже не видятся. Петр Александрович уехал в провинцию, кажется, на Урал и с тех пор от него ни слуху, ни духу. Сергей Николаевич по прежнему работает в газете, которая теперь популярное либеральное издание. Он же сейчас — известный и преуспевающий публицист. Виктория Ивановна — лидер скандальной, но карликовой партии. Время от времени мелькает на телеэкране: потолстела, обрюзгла и — да простит меня усопший поэт за сомнительный каламбур — судя по писку чудовищно поглупела. Я живу на окраине Москвы, куда меня загнала гайдаровская реформа. Стихов не пишу уже лет десять, в институте, правда, преподаю, но все мои лекции об эстетике Канта и Платона, чувствую, нужны «младому племени» как корове — сотовый телефон. Кругом — разор и запустение, правит новый хам, одетый теперь уже на заграничный манер, болтающий на смеси английского с нижегородским, плюющий жвачкой и поп-корном. Великая страна, тысячелетьями стоявшая и выдержавшая не одно вражеское нашествие, рухнула от нашей собственной доверчивости, дури и жадности, скрылась в летейских водах как некий обреченный материк, русская, советская Атлантида. Иногда мне кажется, что все сегодня меня окружающее — не более чем кошмарный сон, инферно изощренного режиссера-суперэго, обчитавшегося сюрреалистов, так же как тогда московский дворик с вырезающим в небе белые спирали снегом тоже мне казался сном. И я себя снова спрашиваю, беззвучно шевеля губами:
Неужели мне приснилось это?
И честное слово, ответа не знаю.
Ноябрь 2002 — январь 2003 года.
г. Уфа