Р. Г. Назиров Вражда как сотрудничество

Назиров Р. Г. Вражда как сотрудничество //
Назиров Р. Г. Русская классическая литература:
сравнительно-исторический подход. Исследования разных лет:
Сборник статей. — Уфа: РИО БашГУ, 2005. — С. 169 — 188.

Р. Г. Назиров
Вражда как сотрудничество

I. Две постановки вопроса

Художественные произведения — это главные события писательской биографии. В свете этой аксиомы попытаемся заново рассмотреть «историю одной вражды», как определил Ю. А. Никольский взаимоотношения Тургенева и Достоевского. Сами факты их неприязненных отношений были известны задолго до Никольского, но он собрал этот материал и своею книгой (1920) «канонизировал» представление о вражде двух великих писателей1.

Советские ученые дополняли его концепцию, не подвергая сомнению ее основного смысла. Никольский еще не знал многих писем Достоевского: этот пробел в 1928 году восполнил И. С. Зильберштейн, издав переписку Тургенева и Достоевского2. В предисловии Н. Ф. Бельчиков вскрывал «социальную основу вражды и борьбы, происходившей между обоими писателями»3. О том же говорил и Зильберштейн: «Противоречия, вытекавшие из их классового антагонизма, остались Никольским не замеченными»4.

Вероятно, контраст значительного состояния Тургенева и относительной бедности Достоевского играл известную роль в их отношениях, хотя сегодня мы об их «классовом антагонизме» говорить не будем. Корни раздоров Тургенева и Достоевского — идеологические, духовные. Чтобы объективно оценить эти раздоры, нужно проникнуть в творческие взаимоотношения обоих писателей.

В. В. Виноградов опубликовал в 1959 году работу о влиянии молодого Достоевского на творчество Тургенева. Но при этом исследователь заявлял: «Это влияние Достоевского на Тургенева протекало и углублялось независимо от того, как складывались и изменялись личные отношения двух великих писателей»5.

А почему, собственно, «независимо»? Разве творческий контакт не есть глубоко личное отношение? Почему плакал Толстой, узнав о смерти Достоевского, с которым не был знаком и не переписывался? Творческая связь — это отношение скрытно-личное, но в известном смысле более тесное, чем у людей, вместе съевших пуд соли. Перекличка душ важнее согласия желудков.

Итак, чтобы разобраться в «истории одной вражды», следует соединить изучение двух знаменитых биографий с исследованием творческих контактов Достоевского и Тургенева. В подобных исследованиях предстоит еще немало открытий: В. В. Виноградов отнюдь не исчерпал вопрос до конца.

170

II. Разжалован в Дон Кихоты

16 ноября 1845 года Ф. М. Достоевский пишет брату: «На днях воротился из Парижа поэт Тургенев <…> и с первого раза привязался ко мне такою дружбой, что Белинский объясняет ее тем, что Тургенев влюбился в меня. Но, брат, что это за человек! Я тоже едва ль не влюбился в него. Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет -я не знаю, в чем природа отказала ему. Наконец: характер неистощимо прямой, прекрасный, выработанный в доброй школе».

То, что Тургенев был аристократом и богачом, отнюдь не мешало их ранней дружбе — скорее наоборот… Тургенев в своем увлечении следовал приговору Белинского: Достоевский — гений. Вообще Тургеневу свойственно было энтузиастически увлекаться новыми людьми и опекать таланты.

В ноябре 1845 года на большом вечере у Тургенева Достоевский читал свой «Роман в девяти письмах».

Белинский, высоко ценя талант Достоевского, в то же время советовал ему шлифовать стиль, а также иронизировал над религиозностью молодого писателя, ругал Христа и пытался перевоспитать своего протеже в духе материалистической философии Фейербаха, Достоевский сопротивлялся такому перевоспитанию; начались первые обиды и взаимные охлаждения.

Постепенно в кружке Белинского установилось ироническое отношение к автору «Бедных людей». Уже в начале 1846 года оно выразилось в эпиграмме Тургенева и Некрасова, начинавшейся словами: Витязь горестной фигуры, Достоевский, милый пыщ, На носу литературы Рдеешь ты, как новый прыщ.

Первый стих попадает в цель. «Витязь горестной фигуры» — это устарелый перевод испанского «el caballero de la trista figura», что ныне переводится как «Рыцарь печального образа». Тургенев и Некрасов разжаловали недолгого своего приятеля из гениев в Дон Кихоты.

Что ж, он всегда считал роман Сервантеса величайшей книгой в мировой литературе; да и в самом Достоевском было нечто донкихотское. Теперь это слово возвысилось и во многом переосмыслилось, в чем немалую роль сыграл Тургенев со своею статьей «Гамлет и Дон-Кихот» (1860). Короче говоря, начало эпиграммы 1846 года довольно удачно. Но в целом эпиграмма не остроумна: она вышучивает известный обморок Достоевского в момент его представления красавице Сенявиной. Авторы еще не знали, что он эпилептик; этот обморок был малой формой припадка (на той стадии эпилепсии, которая называется petit mal, припадки проходят без судорог).

171

Эта эпиграмма и резкое недовольство Белинского повестью Достоевского «Хозяйка» — наиболее наглядные причины разрыва молодого писателя с кружком Белинского. Коренные причины были важнее, но об этом далее.

В своих «Литературных воспоминаниях» Д. В. Григорович повествует, как при одной встрече с Тургеневым Достоевский не мог сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что «никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет»6. Этот рассказ не имеет никаких подтверждений, равно как и слух о «почетной кайме», которой Достоевский якобы потребовал обвести свою повесть в печати и о которой упоминает цитированная эпиграмма. Ясно, что уже в 1846 году Достоевский воспринимался кружком Белинского как Анекдотическая фигура, персонаж писательского фольклора. Так, Белинский 19 февраля 1847 года в письме Тургеневу, уехавшему вслед за П. Виардо из России, пересказывает довольно нескладный анекдот о Достоевском.

Всякий фольклор имеет реальную основу, и писательский — тоже. Молодой Достоевский, пожиратель книг, мечтатель и девственник, был дико застенчив и мнителен; уже давала о себе знать его болезнь. Конечно, в его поведении были странности и смешные черты. Успех «Бедных людей» опьянил его. В том же письме к брату от 16 ноября 1846 года он пересказывает отзыв Н. И. Панаева о себе: «Панаев объявил ему, что есть талант, который их всех в грязь втопчет» (эти слова Панаева Григорович приписал самому Достоевскому). В письме от 1 апреля 1846 года Достоевский возвещает триумфальным тоном: «Слава моя достигла до апогеи». Тут же сообщается о появлении новых писателей — Герцена и Гончарова: «Их ужасно хвалят. Первенство остается за мною покамест, и надеюсь, что навсегда».

И все же не самомнение молодого писателя, не странности его натуры вызвали насмешки кружка Белинского, охлаждение самого критика и разрыв Достоевского с кружком. И уж, конечно, никаких «классовых» причин разрыва не было: Белинский был ничуть не богаче Достоевского, оба они профессиональные литераторы. Но воинствующий атеизм Белинского мучительно раздражал Достоевского; в свою очередь, великий критик не принимал его романтического христианства. Он относился к Достоевскому как к писателю даровитому, но заблуждающемуся, не принимая его исканий.

Вскоре в кружке петрашевцев Достоевский увлекся фурьеризмом, сочетавшим христианство с социализмом. Это не было уходом «вправо» от Белинского, хотя Достоевский воспринимал доктрину Фурье во многом эстетически («государственный роман»). Не забудем, что в начале 40-х годов В. Вейтлинг, недолговременный учитель Маркса, первым коммунистом считал Иисуса Христа.

172

Причины разрыва Достоевского с кружком Белинского имели идейно-философский и эстетический характер. Несмотря на разрыв, критик по-прежнему высоко ценил «Бедных людей», а их автор воспринял смерть Белинского как «великое горе» и читал у петрашевцев знаменитое письмо Белинского к Гоголю.

В 1848 году выходят «Белые ночи»; эпиграфом к ним Достоевский поставил три строки из стихотворения Тургенева «Цветок». Повесть Достоевского с ее «болезненной поэзией» (выражение Ап. Григорьева)7 по своему меланхолическому изяществу приближается к манере Тургенева. Нетрудно заметить типологическое сходство между Мечтателем «Белых ночей» с его щемящей печалью от сознания своей ненужности на пиру жизни и «лишними людьми» тургеневских повестей (первые «лишние люди» Тургенева появились в «Записках охотника»).

Доктор Яновский, близкий к Достоевскому в те годы, вспоминает: "Лермонтова и Тургенева он тоже ставил очень высоко: из произведений последнего в особенности хвалил «Записки охотника»8. Хвалил после злейшей эпиграммы и ставил рядом с Лермонтовым!

Почти одновременно осуществляется воздействие Достоевского на Тургенева, отмеченное Виноградовым: "Введенная Достоевским речевая манера сказа с многообразием экспрессивных колебаний, замедлений и возвратов нашла особенно яркое отражение и индивидуальное развитие в стиле рассказа Тургенева «Уездный лекарь», в монологах Кузовкина в комедии «Нахлебник», а также в речах Мошкина из пьесы «Холостяк»9.

Важно и указание Виноградова на то, что общие черты действия «Петушкова», «Нахлебника» и «Холостяка» восходят к сюжетному ядру «Бедных людей» Достоевского (история трагической, самоотверженной любви «бедного человека» к молодой женщине). Таким образом, осмеивая самомнение молодого Достоевского, Тургенев продолжал ценить и даже использовал «Бедных людей».

Уже в конце 40-х годов, т.е. после разрыва, Достоевский и Тургенев начали учиться друг у друга. При этом Тургенев не ограничился «Бедными людьми». Наукой пока не отмечен один эпизод их творческого контакта.

Критикуя «Неточку Незванову» Достоевского, А. В. Дружинин писал: «Поставьте на место Неточки мальчика, воспитанного бедными и несогласными родителями, и все, что ни говорит о себе героиня романа, может быть применено к этому мальчику»10. Это напечатано в февральском номере «Современника» за 1849 год, а весной того же года Тургенев вчерне закончил «Дневник лишнего человека», в котором «поставил на место Неточки мальчика».

Он использовал изображение трагического детства Неточки для описания детства Чулкатурина в начале «Дневника». «Отец мой был страстный игроком; мать моя была дама с характером… очень добро-

173

детельная дама». Пьяница-скрипач Ефимов превращен в игрока: этот порок столь же разорителен, как пьянство Ефимова у Достоевского. Тургенев рисует любовь мальчика к виновному отцу: «Мать моя, напротив, обращалась со мной всегда одинаково, ласково, но холодно <…> Она меня любила; но я ее не любил. Да! Я чуждался моей добродетельной матери и страстно любил порочного отца». Этот парадокс детской несправедливости воспроизводит ситуацию Неточки, ее матери и отчима.

Потрясающая картина предсмертных ласк матери и ее слез над Неточкой, ее тихой смерти, даже поведение Неточки в этой сцене отразились у Тургенева в эпизоде смерти отца героя. Целый ряд деталей и даже некоторые реплики персонажей Достоевского использованы в «Дневнике лишнего человека». Но Тургенев, помимо резкого сокращения текста-прототипа, перевел действие в повествование, исключил эффект неожиданности и заменил пронзительный, боленосный трагизм «Неточки» своим характерным элегическим тоном.

Заимствование это в повести Тургенева сравнительно невелико по объему и значению, но для нас оно важно как свидетельство неусыпного внимания Тургенева к творчеству Достоевского.

Когда «Дневник лишнего человека» вышел в свет, Достоевский уже находился в Омской каторжной тюрьме (1850).

III. Творческий взаимообмен

Катастрофа 1849 года вычеркнула Достоевского из литературы. Иногда о нем вспоминали. Так, в январе 1853 года Тургенев писал П. В. Анненкову о молодом К. Леонтьеве, гостившем в Спасском: «В сладострастном упоении самим собой, в благоговении перед своим „даром“, как он сам выражается, он далеко перещеголял полупокойного Федора Михаиловича, от которого у Вас округлялись глаза».

В 1855 году, когда Достоевский служил в Семипалатинском батальоне, Иван Панаев впервые печатно изложил легенду о «почетной кайме» в фельетоне «Литературные кумиры и кумирчики» — правда, не называя Достоевского11.

После смерти Николая I Достоевский шаг за шагом возвращается в литературу. В 1857 году Михаил Михайлович Достоевский добивается разрешения на журнальную публикацию рассказа «Маленький герой», написанного его братом в Петропавловской крепости. Рассказ этот, необычайно светлый по тональности, что мало характерно для Достоевского, был замечен Тургеневым. Как указывает Н. М. Перлина в комментариях к «Маленькому герою», с ним связана повесть Тургенева «Первая любовь»: «Примечательна не только тематическая близость произведений — совпадают многие детали описаний: оба мальчика -

174

преданные „пажи“ своих избранниц, всегда готовые на отчаянно смелый поступок; их рыцарство заслуживает искреннюю и нежную благодарность. Чтение „Маленького героя“ могло послужить своего рода толчком для создания автобиографической повести Тургенева, первоначальные наброски которой датируются январем 1858 года»12.

«Первая любовь» автобиографична. Но искусство отражает жизнь только при помощи преображения ее, и в этом преображении всегда сказывается воздействие окружающей литературы. Многократные утверждения Тургенева, что «Первая любовь» — это «сама жизнь» и что в ней ничего не выдумано, не противоречат утверждению о влиянии «Маленького героя».

«Первая любовь» вышла в 1860 году; Достоевский уже вернулся в Петербург, очень тепло встреченный обществом, литературной средой, передовой молодежью. Еще 26 августа 1859 года Некрасов писал Михаилу Достоевскому: «Я всегда уважал и никогда не переставал любить вашего брата…» Тургенев и Некрасов приветствовали вернувшегося из Сибири Достоевского и восстановили с ним добрые отношения. Письма Тургенева к Достоевскому в шестидесятые годы содержат выражения дружеских чувств и даже идейной поддержки журналу Достоевских «Время». Тургенев высоко оценил «Записки из Мертвого дома» и в декабре 1861 года писал их автору: «Картина бани просто Дантовская — и в ваших характеристиках разных лиц (напр. Петров) — много тонкой и верной психологии».

Достоевский в эти годы относился к Тургеневу с ревнивым уважением, явно ставя его на первое место в русской литературе. Еще в мае 1859 года, обиженный малым размером предлагаемой ему полистной оплаты, он писал: «Я очень хорошо знаю, что пишу хуже Тургенева, но ведь не слишком же хуже, и, наконец, я надеюсь писать совсем не хуже. За что же я-то, с моими нуждами, беру только 100 рублей, а Тургенев, у которого 2.000 душ, — по 400?»

Эти слова часто цитировались как пример социального неравенства обоих писателей. Но нас интересует другое: Достоевский согласен, что пишет «хуже Тургенева», и лишь надеется сравняться с ним. Тургенев служит для него неким критерием мастерства, целью в состязании. Речь идет о чисто художественном соперничестве.

В этот момент они выступают как литературные союзники. Особенно явно это сказалось в той высокой оценке, какую дали Достоевский и его журнал тургеневскому роману «Отцы и дети» (1862). К сожалению, письмо Достоевского об этом романе не сохранилось, но мы знаем ответ Тургенева.

175

Он писал Достоевскому 18 марта 1862 года: «Вы до того полно и тонко схватили то, что я хотел выразить Базаровым, что я только руки расставлял от изумленья — и удовольствия».

«Еще раз крепко, крепко жму Вам руку и говорю Вам спасибо».

Несколько позже Тургенев заявил в известном письме к Константину Случевскому, что «Базарова совершенно поняли только Достоевский и Боткин».

В мае 1862 года, приехав в Петербург, Тургенев посетил редакцию журнала «Время» и пригласил к себе на обед братьев Достоевских и Страхова. По воспоминаниям последнего, за обедом Тургенев «говорил с большою живостью и прелестью», в основном об отношениях иностранцев к русским, живущим за границей, и картинно описывал «хитрые и подлые уловки», с помощью которых иностранцы обирают русских, присваивают их имущество, добиваются завещаний в свою пользу и т.д. Несомненно, почвенник Достоевский сочувственно воспринимал эти рассказы. Более того, в свое первое заграничное путешествие он выехал уже настроенный против буржуазной Европы — настроенный двумя западниками, Герценом и Тургеневым.

То было время максимального сближения Достоевского с Тургеневым после недолгой их дружбы в 1845 году. В буре, поднявшейся в русских журналах весной 1862 года вокруг «Отцов и детей», журнал братьев Достоевских заступился за роман. Сам Достоевский через полгода в «Зимних заметках о летних впечатлениях» защищал от нападок и образ Базарова, вызывавший его живую симпатию, и тургеневское отражение опошленного нигилизма.

Летом 1863 года в Бадене Достоевский встречался с Тургеневым, дважды посетил его дом; Тургенев бывал у него в гостинице, Достоевский писал об этом брату: «Рассказывал мне все свои нравственные муки и сомнения. Сомнения философские, перешедшие в живое. Отчасти фат».

Тургенев в силу давнего уговора дал братьям Достоевским свою повесть «Призраки», которая появилась в № 1 «Эпохи» (март 1864 года). Достоевский оставил два отзыва об этой повести. «Форма Ваших Призраков превосходная», — писал он автору и добавлял очень мягкую критику: «Если что в Призраках и можно бы покритиковать, так это то, что они не совсем вполне фантастичны. Еще бы больше надо. Тогда бы смелости больше было». Робость фантазии — вот в чем Достоевский осторожно упрекает автора «Призраков».

С братом Достоевский, естественно, делился откровеннее: «Некоторые статьи очень порядочны, т.е. Призраки (по-моему, в них много дряни: что-то гаденькое, больное, старческое, неверующее от бессилия, одним словом весь Тургенев с его убеждениями, но поэзия многое выкупит; я перечел в другой раз)».

176

Хвалебное письмо Тургеневу и цитированный фрагмент письма брату составляют разительный контраст. Между тем тут нет двуличия. В обоих отзывах говорится одно и то же, только по-разному расставлены акценты: Достоевский по-прежнему считает Тургенева блестящим художником и отвергает его философские убеждения. Он пишет все же брату, что «Призраки» «очень порядочны», что «поэзия многое выкупит» и что он дважды прочел повесть. А вот скептицизм и «неверие» Тургенева он воспринимал враждебно и даже насмешливо. Тургенев культивировал в себе изящную и горькую мудрость, а Достоевский искал веры, чтобы смирить свое буйное сердце. И все же он восхищался больной поэзией «Призраков».

Искренность этого восхищения подтверждается тем, что как раз в это время он испытал заметное влияние тургеневского творчества, раскрытое Г. А. Бялый в знаменитых «Записках из подполья» (1864). Их герой, точнее «антигерой», связан с героями тургеневских повестей.

Уже «Гамлет Щигровского уезда» (1849) содержал горькую исповедь опустившегося романтика, историю той духовной деградации, которую Белинский считал единственно возможной перспективой Владимира Ленского. Но у Тургенева сквозь самораскрытие героя видно явное авторское сочувствие к русскому Гамлету; пожалуй, этот Василий Васильевич — первый у Тургенева законченный тип «лишнего человека», т.е. романтического мечтателя, закосневшего в пассивном отчаянии, которое доходит до самолюбования. По мнению Г. А. Бялого, в Василии Васильевиче «уже предсказаны некоторые черты Рудина», а с другой стороны, Василий Васильевич, наслаждающийся нравственным самобичеванием, непосредственно предваряет «Записки из подполья» Достоевского13.

В 1850 году Тургенев разработал почти тождественный предыдущему сюжет в «Дневнике лишнего человека». Герой-рассказчик Чулкатурин воплощает здесь романтизм отчаяния, мазохистские упоение собственной гибелью; жизнь его в тридцать лет прерывается чахоткой, и во всей повести разлита томительная «поэзия умирания». Как показал Г. А. Бялый, всем строем мыслей и чувств Чулкатурин предваряет подпольного человека14.

Связь подпольного человека с тургеневскими типами «лишних людей» бесспорна (Г. А. Бялый напомнил, что ее уже давно отмечали С. Н. Трубецкой и А. П. Скафтымов). На нее намекает и сам Достоевский в авторском вступлении к «Запискам из подполья». Но не менее разительно и отличие между горьким отчаянием чахоточных тургеневских героев и злобным цинизмом подпольного человека. Он тоже романтический мыслитель, но это, как нам уже доводилось отмечать, — романтизм подлости15. Особенно резко различаются авторские позиции Тургенева и Достоевского.

177

Если Тургенев сочувственно передает пессимистические воззрения своих «лишних людей» и судит их характеры, то Достоевский, с необычайным искусством опровергая философию «подполья» (злостного неучастия в истории), одновременно строит художественно воплощенную личность подпольного человека как принципиально равную автору (а следовательно, и читателю). Эту сторону повести Достоевского блестяще проанализировал М. М. Бахтин16. Тургенев оплакивает слабость героев, Достоевский изобличает ущербность идей. Максимализм и последовательность в развитии мысли придают его героям ту трагическую силу, которой обычно не достает пленительно несчастным героям Тургенева.

Примечательно и то, что Достоевский обратился именно к «Дневнику лишнего человека», в котором Тургенев отчасти использовал «Неточку Незванову». Ни тот, ни другой не вступали из-за этого в конфликты наподобие того, который был вызван И. А. Гончаровым, обвинившим Тургенева в плагиате. Достоевский и Тургенев мыслили литературу как общее дело писателей, в котором полемика и заимствования являются нормой (творческое заимствование всегда полемично по отношении к источнику). Взаимообмен Достоевского и Тургенева протекал незаметно вследствие разности их художественных систем, но сами-то они этот обмен, несомненно, замечали: они как бы заключили молчаливое соглашение, по которому обмен стал формой их соперничества. При этом Тургенев всегда смягчал и артистически «облагораживал» материал, взятый у Достоевского; последний, напротив, гиперболически драматизировал и заострял тургеневские элементы.

Летом 1865 года в Висбадене Достоевский дотла проигрался в рулетку и разослал во все концы просьбы о помощи. У Тургенева он просил взаймы на три недели 100 талеров. Тургенев смог послать лишь 50, но и это было поддержкой: Достоевский благодарил его специальным письмом.

В те голодные висбаденские ночи он задумал «Преступление и наказание». Науке известна связь этого романа с проблематикой «Отцов и детей». Г. А. Бялый показал психологическое родство Раскольникова с Базаровым17. Косвенным признанием долга Тургеневу — и долга несравненно более важного, чем 50 талеров, — звучит упоминание о нем в «Преступлении и наказании». Излагая (перед сном о забитой лошади) свое понимание поэтики сновидений, Достоевский говорит: «Их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев». Тем самым он ставит Тургенева-художника вровень с Пушкиным!

Тургенев, получавший русские журналы, жадно ухватился за роман Достоевского и уже 25 марта 1866 года писал Фету из Баден-Бадена: «Первая часть „Преступления и наказания“ Достоевского — замечательна;

178

вторая часть опять отдает прелым самоковыряньем». Такое же «самоковырянье» он тогда усматривал в «Войне и мире»: тургеневское неприятие психологической сложности и глубокой интроспекции.

Такова противоречивость тогдашних, отношений Тургенева и Достоевского: ревнивое внимание к творчеству друг друга при несколько сдержанных контактах; литературный союз при сильном различии общественных позиций; интенсивный творческий взаимообмен при полном различии художественных систем. Во всяком случае, о вражде не может быть и речи.

IV. Позитивное влияние Тургенева в «Бесах»

Мы приближаемся к центральному эпизоду нашей истории — к баден-ской ссоре из-за романа «Дым». Она комментировалась сотни раз, и все же в ней далеко не все ясно. Почему два писателя могли быть прежде союзниками, а тут вдруг западничество одного и почвенничество другого столкнулись столь непримиримо? Ответ на это — в условиях исторического момента.

4 апреля 1866 года Россию потряс выстрел Каракозова. Достоевский был охвачен ужасом: он считал, что обязан Александру II своей свободой, и твердо защищал его реформы. После 4 апреля диктатура Муравьева, волна арестов, закрытие демократических журналов ознаменовали конец «освободительной эры» и наступление реакции. Оргия славословий в честь костромского шапочника Осипа Комиссарова, который якобы спас царя, толкнув стреляющего Каракозова, приобрела характер политической кампании. Достоевский всегда стремился уловить настроение народа. Несомненно, в 1866 году подавляющее большинство русской нации было захвачено приливом монархических чувств, и личные симпатии Достоевского к царю как бы сливались с настроениями народа.

Тургеневу русский народ казался сфинксом. На Россию в эти годы он смотрел мрачно, к революционному движению относился скептически и с насмешливым удовлетворением констатировал, что «мода» на нигилизм угасает и что барышни опять заглядываются на офицеров. В нем нарастало и разочарование в пореформенном развитии России, в ее способности к самостоятельному изменению. Тургенев полагает, что только европейская цивилизация, просвещение и либерализм могут спасти Россию. Все это излилось в «Дыме» (1867), вызвавшем общее негодование.

Официальная критика обвиняла автора в оскорблении России, а Писарев вопрошал: «Иван Сергеевич, куда вы дели Базарова?» Бледный герой Литвинов никого не заинтересовал; на первый план выдвинулся Потугин, язвительно и горько осмеивающий самодовольство своего народа, начиная с былин о Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. Отождествление

179

«потугинских идей» со взглядами Тургенева было неправомерно, но в этом отчасти виноват сам романист, который мужественно отстаивал свою книгу в разгар кампании вокруг Славянского съезда 1867 года и в пику славянофилам преувеличивал свое единомыслие с Потугиным.

«Потугинские идеи» оскорбили Достоевского. Он сочувствовал идеям славянского единства и верил в будущее России, хотя вера эта была тревожной. Европейская цивилизация представлялась ему бесчеловечной, он ее для России не хотел.

25 мая (6 июня) 1867 года в Париже поляк Березовский стрелял в Александра II. Через месяц, 28 июня (10 июля) в Бадене Достоевский посетил Тургенева. Заметим, что к этому моменту за Достоевским был громадный читательский успех «Преступления и наказания», а за Тургеневым -столь же бесспорный провал «Дыма». Разговор их, коснувшись «потугинских идей», перерос в резкую идейную полемику. Достоевский много выигрывал в ней благодаря внутреннему ощущению своей правоты: он-то бежал в Германию от кредиторов, Тургенев же на доходы от орловского имения свил себе уютное немецкое гнездышко и из него комфортно поругивал Россию. Видимо, из гордости Тургенев утрировал свое германофильство, неверие в Россию и т.п. Ему и раньше случалось так же «зарываться»: вот так он, слово за слово, «зарвался» на обеде у Фета в 1860 году и страшно рассорился с Толстым.

Несмотря на резкость беседы, Тургенев и Достоевский соблюли формальную вежливость при прощании. Наутро Тургенев завез свою карточку к Достоевскому в неурочный час, что служило изящным намеком на нежелательность дальнейшего личного общения.

Последствия случившегося обострили их отношения. Достоевский послал А. Н. Майкову возмущенное письмо с подробным отчетом о разговоре 28 июня. В сентябре 1867 года некто, пожелавший остаться неизвестным, прислал для хранения в Чертковскую библиотеку выписку из этого отчета Достоевского. Тургенев, узнав стороной об этом, был испуган и взбешен; в полной уверенности, что эта копия — «извет» Достоевского, он обратился с опровержением не известного ему текста к П. И. Бартеневу, заведовавшему Чертковской библиотекой. Бартенев ответил, что копия письма Достоевского не предназначается для печати и что сопроводительное письмо написано не Достоевским. Тургенев, однако, продолжал считать, что к «извету» причастен Достоевский.

Ю. А. Никольский и И. С. Зильберштейн полагали, что выписку из отчета Достоевского о баденской ссоре послал Бартеневу А. Н. Майков18. В нагие время Л. Р. Ланской доказал, что отправителем был Н. П. Барсуков19. Тургенев не мог знать этого и во всем винил Достоевского.

180

Вот после этого действительно можно говорить об их вражде. И все же традиционная картина этой вражды неполна и сильно упрощает факты. Каковы же они?

Достоевский нашел «весьма слабою» тургеневскую «Историю лейтенанта Ергунова» (1868), а повесть «Несчастная» (1869) определил словом «ничтожность». Он считал, что «Тургенев за границей выдохся и талант потерял весь». Эти отзывы содержались в письмах Достоевского к друзьям и родным.

Тургенев высказался печатно. В «Вестнике Европы» (1869, № 4) он заявил в примечании к «Воспоминаниям о Белинском»: «Прославление свыше меры „Бедных людей“ было одним из первых промахов Белинского и служило доказательством уже начинавшегося ослабления его организма. Впрочем, тут его подкупила теплая демократическая струйка».

Это булавочный укол, но он подействовал. Если в повести Достоевского «Вечный муж» (1870) еще усматривается использование тургеневской комедии «Провинциалка»20, то в 1871–1872 годах публикуются «Бесы», ошеломившие публику злобно шаржированным портретом Тургенева (Кармазинов) и пародированием некоторых его произведений. Роман Достоевского подвергся критике не только как реакционная книга, но и как неблаговидный поступок. Все это факты известные. Дополним их другими, не всегда замечаемыми или вообще неизвестными.

В период работы над «Бесами», 18 (30) мая 1871 года, Достоевский написал письмо к Страхову, в котором перечислял ошибки Белинского. Среди них он напоминает и такую: "Он сказал, что Тургенев не будет художником, а между тем это сказано по прочтении чрезвычайно значительного рассказа Тургенева «Три портрета». Иными словами, рисуя карикатуру на Тургенева, Достоевский по-прежнему считал его большим художником. В «Бесах» он не только пародировал Тургенева и шаржировал его личность и общественную позицию, но и позитивно использовал и развивал некоторые мотивы и образы Тургенева. Пишущий эти строки показал ранее, что образ Петра Верховенского в «Бесах» оригинально развивает фигуру Ситникова из «Отцов и детей»21. Полемический момент здесь заключается в том, что опасный авантюрист Петр Верховенский по своей адской энергии и садистской жестокости оставляет далеко позади ничтожного Ситникова. Но в то же время по характеру Петруша — это во многом гиперболизированный Ситников. Отношение Достоевского к типу псевдореволюционера («не социалист, а мошенник») аналогично отношению Тургенева к базаровскому прилипале.

Почему этого не заметили ранее? Потому что исследователи находились под гипнозом общего мнения о «Бесах» как о романе «антинигилистическом» и «антитургеневском», а отношение автора к 

181

Тургеневу определяли одним лишь словом «вражда». Но наука может идти вперед только по гробам бесспорных истин.

В романе «Бесы» есть еще один пример использования Достоевским тургеневского сюжетно-характерологического материала. Это дуэль Став-рогина и Гаганова, целым рядом деталей и общим характером восходящая к аналогичному эпизоду в «Дневнике лишнего человека». Достоевский изменил мотивировку и написал дуэльный эпизод не с точки зрения озлобленного мстителя, а с точки зрения скучающего героя. В остальном дуэль в «Бесах» — это парафраза из повести Тургенева, что раскрывается простым сравнением.

У Тургенева: «Мы приехали первые. Но князь с Бизьменковым недолго заставили ждать себя. Князь был, без преувеличения, свеж, как розан <…> Он курил соломенную сигарку и, увидев Колобердяева, ласково пожал ему руку <…> Я, напротив, сам чувствовал себя бледным, и руки мои, к страшной моей досаде, слегка дрожали… горло сохло…» И далее: «Я внутренне посылал свои нервы ко всем чертям; но, взглянув, наконец, прямо в лицо князю и уловив на губах его почти незаметную усмешку, вдруг опять разозлился и тотчас успокоился».

Перед началом дуэли князь предлагает Чулкатурину извиниться. «Я хотел отвечать ему, но голос изменил мне, и я удовольствовался презрительным движением руки. Князь усмехнулся опять и стал на свое место. Мы начали сходиться. Я поднял пистолет, прицелился было в грудь моего врага <…> — но вдруг поднял дуло, словно кто-то толкнул меня под локоть, и выстрелил. Князь пошатнулся, поднес левую руку к левому виску — струйка крови потекла по его щеке из-под белой замшевой перчатки». Чулкатурин прострелил врагу фуражку и слегка оцарапал голову; князь прикладывает батистовый платок к своим смоченным кровью кудрям.

Один из секундантов спрашивает: «Поединок продолжается?» — но в этот момент князь «с улыбкой возразил: „Поединок кончен“, — и выстрелил на воздух. Я чуть было не заплакал от досады и бешенства. Этот человек своим великодушием окончательно втоптал меня в грязь, зарезал меня. Я хотел было противиться, хотел было потребовать, чтобы он выстрелил в меня, но он подошел ко мне и протянул мне руку».

«Убитый — нравственно убитый, — возвратился я с Колобердяевым домой». В глазах всего города князь — герой дуэли, тогда как Чулкатурин вызывает омерзение; князю пришлось даже заступаться за него. «Он (князь) своим великодушием прихлопнул меня как гробовою крышей».

Достоевский в «Бесах» изобразил дуэль гораздо подробнее, но с тою же психологической диспозицией ее участников. Гаганов «вышел из своего шарабана весь желтый от злости и почувствовал, что у него дрожат руки». Предложение Ставрогиным извинений доводит Гаганова до исступления, и он, брызгая слюной, кричит: «Вы только меня раздражаете, чтоб я 

182

не попал». Выстрел Гаганова оцарапал мизинец Ставрогина: он «вынул платок и замотал в него мизинец», сам же стрелял «как-то очень высоко».

« — Я заявляю, — прохрипел Гаганов (у него пересохло горло) <…> что этот человек <…> выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!»

Во второй раз — промах у Гаганова и выстрел вверх у Ставрогина. Сходятся в третий раз, Гаганов целится. «Руки его слишком дрожали для правильного выстрела». Пуля пробила шляпу Ставрогина: тот «поглядел на Гаганова, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону, в рощу. Дуэль кончилась. Гаганов стоял как придавленный». (У Тургенева — «прихлопнул меня как гробовою крышей».)

В глазах местного общества Ставрогин — герой дуэли, а Гаганов совершенно уничтожен. Совпадает целый ряд деталей; все это — переработка приведенного выше эпизода из повести Тургенева.

Таким образом, Достоевский в «Бесах», наряду с пародированием тургеневских «Призраков» и «Довольно», развивает мотивы и образы «Дневника лишнего человека» и романа «Отцы и дети». Мы бы назвали «Бесы» в этом смысле самым тургеневским произведением Достоевского (разумеется, при максимальном удалении от поэтики Тургенева). Для него Тургенев — антипатичная личность и двусмысленный общественный деятель, но в то же время и большой художник. А поскольку сам Достоевский — прежде всего художник, постольку он способен одновременно осмеивать Тургенева и учиться у него. Поистине, это никогда не виданная прежде вражда, это «любовь-ненависть».

В своих печатных высказываниях Достоевский всегда высоко отзывался о творчестве Тургенева — за исключением ненавистного романа «Дым». В письмах и устных беседах он весьма критически оценивал «Накануне», «Историю лейтенанта Ергунова», «Несчастную», образ Лаврец-кого из «Дворянского гнезда». Противоречиво его отношение к «Призракам». Но «Записки охотника», «Отцов и детей» он неизменно ставил на большую высоту.

При этом он считал Тургенева неискренним человеком и однажды (в письме к В. Мещерскому от 4 марта 1874 года) допустил злобный выпад насчет «современного дешевого либерализма, к которому так многие прибегают из выгоды (начиная с свиньи Тургенева и кончая вором Пальмом)». Тягостно читать эти слова, тем более что из всех писателей-современников более всего он черпал именно у Тургенева.

Широкое общественное осуждение сотрудничества Достоевского с князем Мещерским, человеком очень грязным, вынудило автора «Бесов» пересмотреть свои позиции. Оставляя редактирование газеты Мещерского «Гражданин», Достоевский уже договорился Некрасовым о публикации в 

183

его журнале своего следующего романа (это будет «Подросток»). Намечается некоторое сближение его с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным.

В это же время, с конца 1874 года, в русских литературных кругах начинают поговаривать о новом романе, над которым работает Тургенев и в котором он опишет всех «ретроградов». Достоевский не сомневался, что в этой портретной галерее он займет далеко не последнее место. Принимая эту малоприятную перспективу как законный реванш за образ Кармазинова в «Бесах», он беспокоится только об одном: что Тургенев может в романе намекнуть о своей ссуде Достоевскому летом 1865 года -ссуде, по которой должник рассчитался лишь карикатурой в «Бесах».

Вот такой детали Достоевский очень боялся.

V. Воздушный поцелуй

В июле 1875 года, встретив П. В. Анненкова, Достоевский посылает через него Тургеневу свой давний долг. Получив эти 50 талеров, Тургенев, возможно, отыскал старое письмо Достоевского с просьбой о ссуде ста талеров. Поэтому он поручил своему знакомому А.Ф. Онегину-Отто при поездке в Россию навестить Достоевского и спросить о «второй половине» долга. Тургенев настроен к автору «Бесов» весьма враждебно; в ноябре 1875 года он пишет М. Е. Салтыкову о романе «Подросток»: «Боже, что за кислятина и больничная вонь, и никому не нужное бормотание, и психологическое ковыряние!!»

В марте 1876 года Онегин-Отто посетил Достоевского. Услыхав о запросе Тургенева, тот страшно разволновался, через два дня Анна Григорьевна отыскала старое письмо, из которого явствовало, что Тургенев в 1865 году послал лишь 50 талеров. Это письмо Онегин-Отто препроводил Тургеневу с такими резкими упреками, что Иван Сергеевич попросил молодого человека прекратить с ним знакомство. На старом письме Тургенев расписался о получении долга и отослал Достоевскому. Он был очень расстроен этим недоразумением, понимая реакцию своего недруга.

Но Достоевский проявил неожиданное великодушие. Уже в апрельском выпуске «Дневника писателя» за 1876 год, полемизируя с утверждением Авсеенко о бедности содержания в русской литературе 40-х годов, Достоевский опровергает это абсурдное мнение указанием на «Мертвые души» и «Записки охотника». Чуть далее он вновь полемизирует с идеями романа «Дым», язвительно отзываясь о «наших Потугиных». Еще далее дан пересказ истории отца Лаврецкого из «Дворянского гнезда», заключаемый словами: «Какая прелесть этот рассказ у Тургенева и какая правда!» Давно уже Достоевский так не писал о Тургеневе.

184

Этими тремя (подряд) упоминаниями он как бы заявляет о своем праве любить сильные стороны Тургенева и критиковать его слабости. Достоевский стремится быть объективным. Его «декларация между строк» каким-то образом, видимо, дошла до Тургенева (скорее всего была ему пересказана). Этим можно объяснить то, что весной 1877 года Тургенев дал одному французу, отправляющемуся в Россию, рекомендательное письмо к Достоевскому. В нем Тургенев говорит: «Я решился написать Вам это письмо, несмотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились. Вы, я думаю, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в русской литературе».

Эта попытка заочного примирения, видимо, осталась без ответа.

Весной 1879 года Тургенев приехал в Россию. Его чествовали 13 марта в петербургском ресторане Бореля; после многочисленных речей вдруг «произошло несколько неприятных объяснений» между Тургеневым и Достоевским22. Скандал получился громким, выпады Достоевского уязвили Тургенева. Как бы в ответ на них Анненков, старый друг Тургенева, опубликовал в своих «Литературных воспоминаниях», печатавшихся в «Вестнике Европы», историю о пресловутой кайме, которою был якобы обведен в первой публикации роман «Бедные люди». Алексей Суворин без труда опроверг анекдот, указав, что проверка экземпляров старого некрасовского альманаха никакой каймы не обнаружила. Ответ редакции «Вестник Европы» (написанный, возможно, при участии Тургенева) еще более запутал вопрос и подорвал веру в эту историю, категорически опровергнутую Достоевским. Кстати, в примечании к редакционной заметке «Вестника Европы» анонимный автор сослался, как на аргумент, на давнюю эпиграмму Тургенева и Некрасова, процитировав то четверостишие, где говорилось об этой кайме.

В январе 1880 года Тургенев снова приехал в Петербург. Яков Полонский, друг Тургенева и Достоевского, с приездом первого перестал приглашать второго. Позже Достоевский жаловался Елене Штакен-шнейдер: «Полонский боится пускать нас в одну комнату с Тургеневым».

Он был раздражен и несчастен от сознания своей немалой доли вины в этом скандальном раздоре. Под влиянием раздражения, пытаясь оправдаться в своих собственных глазах, Достоевский в письме от 19 мая 1880 года пожаловался на Тургенева К. П. Победоносцеву: «Профессора ухаживают там за Тургеневым, который решительно обращается в какого-то личного мне врага. (В Вестнике Европы пустил обо мне мелкую сплетню о небывалом одном происшествии 35 лет тому назад.)»

Достоевский и Победоносцев сблизились неофициально; их идеологическое сходство — чисто внешнее (недаром Константин Леонтьев

185

противопоставлял незыблемый догматизм Победоносцева религиозным исканиям Достоевского). Не стоит преувеличивать реального значения приведенной «жалобы»: русское правительство ничего уже не могло предпринять против Тургенева с его европейской славой, а тем более по столь маловажному поводу. Тем не менее факт остается фактом: вырвалась у Достоевского необдуманная жалоба одному из высших сановников империи, а это, конечно, гораздо хуже, чем шарж на Тургенева в «Бесах».

На пушкинских празднествах летом 1880 года в Москве распорядители поручили Григоровичу следить за тем, чтобы Достоевский и Тургенев не встретились. На рауте в думе Григорович под руку с Тургеневым вошел в гостиную, где стоял Достоевский. При виде входящих он отвернулся и стал смотреть в окно. Григорович поспешно потянул Тургенева в другую комнату:

—  Пойдем, я покажу тебе здесь одну замечательную статую.

—  Ну, если это такая же, как эта, — ответил Тургенев, кивая в спину Достоевского, — то, пожалуйста, уволь.

Но вот настал памятный день 8 июня. В своей пушкинской речи Достоевский, прославляя Татьяну Ларину, неожиданно для всех поставил рядом с нею только Лизу из «Дворянского гнезда». Все взоры обратились на Тургенева. Ошеломленный и взволнованный, он прослезился и послал оратору воздушный поцелуй. Пока Достоевский пил воду, в тишине слышались всхлипывания Тургенева. Речь закончилась неслыханной овацией, и Тургенев обнял Достоевского. Иллюзия примирения! Увы, только иллюзия. Но минута была хороша.

Вскоре после этого Достоевский и юный литератор Евгений Опочинин разговаривали, сидя на бульваре. Вдруг позади них раздался радостный возглас:

— А-а, Федор Михайлович!

И перед ними появился Тургенев.

Опочинин не слушал разговора двух писателей, но после каких-то слов Тургенева Достоевский побледнел и дергающимися губами бросил ему в лицо:

—  Велика Москва, а от вас и в ней никуда не скроешься! И ушел, не простившись.

Тургенев увидел, что Достоевский неисправим. 13 июня он уже писал М. М. Стасюлевичу о фальшивых основаниях пушкинской речи Достоевского, хотя и признавал ее умной и блестящей, а еще месяц спустя (15 июля) рассказывал Б. В. Стасову, как ему было противно слушать речь Достоевского и как невыносима вся фальшь этой мистико-националистической проповеди. Глубокие идейные разногласия и раны оскорбленного самолюбия явились причинами того, что враждебное отношение Тургенева к Достоевскому зафиксировалось. В начале 1881 

186

года автор «Карамазовых» умер, но это не положило конца вендетте Тургенева.

В письме к Салтыкову-Щедрину (1882 года) он не только присоединился к положениям статьи Н. К. Михайловского «Жестокий талант», но и пошел далее, назвав Достоевского «нашим де Садом» (тогда это сравнение даже во Франции не было бы комплиментом). Именно в связи с этим Б. И. Бурсов сделал вывод: «При явной антипатии к Тургеневу Достоевский находил в себе силы отдавать ему должное как художнику. У Тургенева не было такой широты…»23.

Скорее напротив. Сегодня, благодаря скрупулезному анализу В. Н. Захарова, можно признать доказанным, что легенда о «грехе Достоевского» выросла из кривотолков о выброшенной М. Н. Катковым исповеди Ставрогина и что занимательную форму литературного анекдота ей придал Тургенев24. Он не выдумал этой легенды — он лишь одолжил клее-вете свое блистательное имя: по сей день все, кто верит в эту легенду, ссылаются на Тургенева.

И все же цитированный вывод Б. И. Бурсова упрощает вопрос. Да, Тургенев сравнивал Достоевского с маркизом де Садом, повторял грязную сплетню о купленной девочке, но втайне «отдавал должное» Достоевскому-художнику. И это можно доказать.

Осенью 1880 года Тургенев начал писать «Песнь торжествующей любви»; она появилась через год в «Вестнике Европы» (1881, № 11). Достоевский лежал в могиле, но оказалось, что слово его живет в литературе, и первым его продолжателем выступил именно Тургенев!

В «Песни торжествующей любви», наряду с мотивами гоголевской «Страшной мести», он использовал мистическую эротику и отчасти сюжетные эффекты повести Достоевского «Хозяйка»; впервые на это указала М. О. Габель25.

Тургенев повторил диспозицию образов «Страшной мести» и «Хозяйки» в своем трио Фабий-Валерия-Муций. Образ Муция — это традиционный тип «колдуна-предателя», центральный в названных повестях Гоголя и Достоевского. Колдовские познания Муция объясняются (как и у Гоголя) долгим пребыванием этого зловещего персонажа на Востоке. Цель, которой он добивается своими магическими приемами, -обладание Валерией, которая из двух влюбленных друзей избрала в супруги Фабия. Как и гоголевский колдун, воспылавший страстью к своей родной дочери, Муций завладевает душой Валерии во время сна, но, как Мурин в «Хозяйке» Достоевского, завладевает не только душой. У Тургенева этот мотив получает прямое выражение в сомнамбулизме Валерии, навеянном чарами Муция.

Мотив сомнамбулизма — ослабленный эквивалент традиционного для фабул этого типа безумия или гипнотизации героини, а главная сюжетная

187

ситуация тургеневской повести — мучительное раздвоение прекрасной женщины между светлым и демоническим любовником, подчиняющим ее своей злой воле, — соответствует главной ситуации всех этих фабул (ср. Марию в «Полтаве» Пушкина, пани Катерину в «Страшной мести» Гоголя, Матрену в «Серебряном голубе» А. Белого и т.п.).

Покушение Фабия на предателя их дружбы Муция перенесено из «Хозяйки» Достоевского. Выражаясь фигурально, тот нож, который, выронил Ордынов, не сумев поразить притворно Мурина, пролил кровь другого колдуна — во сне ходящего Муция.

В заимствованную фабулу Тургенев внес оптимистическую ноту. В «Песни торжествующей любви» темная мудрость Востока изображается злобно-изощренной, но встреча с нею плодотворна для слишком изнеженного и стерильного Запада. Не вдаваясь в детальный анализ повести, отметим одно: враждебно отзываясь о Достоевском и повторяя о нем скверную сплетню, Тургенев уже на пороге собственной агонии вновь обратился к творчеству соперника как материалу своего сюжетостроения.

Как же сильно переплелись тайные узы их духовного противоборства и творческого взаимообмена, заслоненные от нас сенсационной историей их вражды!

В конце концов, что есть вражда и что есть дружба? Другом Достоевского считался Николай Страхов, но какое предательское письмо о покойном Достоевском написал он Толстому! Пример Страхова доказывает, что у человека бесспорно умного может быть мелкая душонка. Тот, кто обнимает с ненавистью в душе, — истинный враг. Удивительные слова сказал некогда Ламеннэ: «Нас помирили, мы поцеловались, и с тех пор мы смертельные враги».

В 1815 году в Париже палата пэров приговорила к смерти маршала Нея. С галереи для публики раздались шумные выражения протеста: это кричали русские офицеры, победители Наполеона. В 1812 году Ней едва спасся от них, перейдя в ноябрьскую ночь через Днепр по первому льду. Они без колебаний убили бы его в бою, но они протестовали против юридической расправы с «храбрейшим из храбрых». В таком обороте судьбы они, эти будущие декабристы, оказались друзьями своего прежнего врага.

В польской литературе памятна вражда двух гениев — Мицкевича и Словацкого. Существует рассказ о том, как пан Адам пришел к Словацкому мириться и как тот для пущего оскорбления сказал ему по-русски: «Пошел вон, дурак!» Так прогоняли лакеев в России, где ссыльный Мицкевич провел свои лучше годы. Сколько в этом ответе язвительной ненависти! Но после смерти Словацкого в его бумагах нашли прекрасный фрагмент, продолжающий эпопею Мицкевича «Пан Тадеуш».

Вот она, правда: в великом искусстве бессознательное взаимное притяжение творческих душ сильнее всех самолюбий, обид и ненависти. И 

188

этот закон притяжения сказался в истории отношений Тургенева и Достоевского. Многие их личные встречи вели к обострению или скандалу. Разность характеров, манеры держаться, непримиримая противоположность убеждений — все в них провоцировало взаимную нелюбовь. Но на расстоянии, оценивая соперника очами своей души, каждый из них молча признавал талант и заслугу другого.

Превыше грязи, житейских мерзостей и даже идейных столкновений поднимается их неустанное молчаливое сотрудничество, творческий взаимообмен, в форме согласия или спора — все равно. Не лучше ли это гневное и невольное признание, чем все иудины лобзания лести и фимиам взаимных восхвалений?

Вражда Тургенева и Достоевского не должна заслонять нашему взору их общий труд и конечное понимание их обоюдной ценности.

1995


1. См.: Никольский Ю. А. Тургенев и Достоевский. История одной вражды. София, 1920.

2.   Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка / Под ред, И. С. Зильберштейна. Предисловие Н. Ф. Бельчикова. Л., 1928 (см. обзор литературы вопроса, составленный И. С. Зильберш тейном).

3. Там же. С.4.

4. Там же. С.7.

5.  Виноградов В. В. Тургенев и школа молодого Достоевского (конец 40-х годов XIX века) // Русская литература. 1959. № 2. С. 45.

6. Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. 1964. С. 135.

7. Григорьев Ап. И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа «Дворянское гнездо» // Русское слово. 1859. № 5. Отд. II. С.22.

8. Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т.1. С. 163.

9. Виноградов В. В. Тургенев и школа молодого Достоевского. С.48–49.

10.  Современник. 1849. №2. Отд.У. С. 186.

11. Современник. 1855. № 12. С. 235.

12. Достоевский Ф. М. Полное собр. соч. в 30 тт. Т. 2. Л., 1972. С. 507.

13.   Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм Л., 1962. С. 29.

14.  См.: Бялый Г. А. Русский реализм конца XIX. Л., 1973.

15. Назиров Р. Г. Об этической проблематике повести «Записки из подполья» // Достоевский и его время. Л., 1971. С. 149.

16. Бахтин ММ. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979. С. 58–62.

17.  Бялый Г. А. О психологической манере Тургенева (Тургенев и Достоевский) // Русская литература. 1968. № 4. С. 34–50.

18. Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка. Л., 1928. С. 175.

19. Литературное наследство. Т.86. С. 411.

20. Достоевский Ф. М. Полное собр. соч. в 30 тт. Т.9, Л., 1974. С. 478–479 (комментарии).

21.  Назиров Р. Г. Петр Верховенский как эстет // Вопросы литературы. 1979. № 10.

22. Горбунов И. Ф. Сочинения. Т. 3. СПб., 1907. С. 360.

23. БурсовВ. Над бессмертными страницами//Вопросы литературы. 1971. № 11. С. 190.

24. Захаров В. Н. Проблемы изучения Достоевского. Петрозаводск, 1978. С. 75–109.

25.   Габель МО. «Песнь торжествующей любви» (опыт анализа) // Творческий путь Тургенева. Сб. ст. /Под ред. Н. Л. Бродского. Петроград, 1°23.