Р. Г. Назиров
Владимир Одоевский и Достоевский

Владимир Федорович Одоевский был неровным писателем. Излишнее многословие, холодная рационалистичность иных его фантазий и аллегорий — все это делает чтение произведений Одоевского трудным для современного читателя, воспитанного на русской классике. Однако этот писатель заслужил лестные отзывы Пушкина, дружбу Гоголя, постоянный интерес Белинского, напряженное внимание Достоевского. В советском литературоведении уже рассматривались творческие контакты с Одоевским Гоголя, Лермонтова, Тургенева. Гораздо менее изучено его воздействие на Достоевского. Ниже вниманию читателя предлагаются некоторые новые наблюдения в этой области.

В повести Одоевского «Княжна Зизи» (1839), с которой Пушкин познакомился еще в рукописи и назвал «славной вещью», мы находим образ коварного соблазнителя Владимира Городкова, эксплуатирующего в корыстных целях любовь героини и обирающего несчастную девушку. Для характеристики негодяя автор применил блестящий прием, который у него, однако, более не встречается: «Городков хотел за ней последовать, но, боясь разбудить домашних, возвратился в свою комнату. Вошедши в нее, он насмешливо улыбнулся. „Черт возьми! — сказал он, — дело не на шутку!“ Но он взглянул в зеркало и испугался своего собственного образа; оглянулся, нет ли в комнате кого из посторонних, и — в одно мгновение исчезла с его лица насмешливая улыбка, — как будто ее и не бывало; он лег в постель и преспокойно проспал до утра»¹. «Взволнованный, взбешенный, он побежал в комнату Зинаиды, но за дверью остановился и, приняв на себя нежно-печальный вид, вошел тихими шагами»².

Нечто подобное встречается в более известном произведении русской литературы. Раскроем «Неточку Незванову» Достоевского. «…Он остановился перед зеркалом, и я вздрогнула от какого-то неопределенного недетского чувства. Мне показалось, что он как будто переделывает свое лицо. По крайней мере, я видела ясно улыбку на лице его перед тем, как он подходил к зеркалу; я видела смех, чего прежде никогда от него не видала … Вдруг, едва только он успел взглянуть в зеркало, лицо его совсем изменилось. Улыбка исчезла, как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство, как будто невольно через силу пробивавшееся из сердца… искривило его губы…»³. Так Достоевский описывает напугавшее Неточку превращение Петра Александровича, когда он идет к жене и перед дверью ее кабинета, остановясь у зеркала, как бы надевает маску. Все как у Одоевского: «снимается» с лица улыбка, «надевается» печальное выражение. Этот пассаж из «Неточки Незвановой» Петр Бицилли совершенно справедливо рассматривал как пример знаменитого приема «маски», причем в творчестве Достоевского это первый по времени пример.

Но Бицилли связывал этот прием в основном с влиянием Гоголя⁴. Теперь нам ясно, что прямым источником приема являются цитированные выше эпизоды «Княжны Зизи» Одоевского.

Достоевский, этот, по выражению Альфреда Бема, «гениальный читатель», подхватил находку Одоевского, развил и сделал оригинальнейшим средством психологической характеристики (Петр Александрович, князь Валковский, Свидригайлов, Ставрогин, Петр Верховенский и др.). Попутно отметим, что Владимир Городков из «Княжны Зизи» — прямой предшественник таких великосветских циников Достоевского, как Петр Александрович и «наследующий» ему князь Валковский. В свете этого «Княжна Зизи» приобретает совершенно новый интерес. Но еще неожиданнее результаты сопоставления утопии В. Ф. Одоевского «Город без имени» с романом «Преступление и наказание».

Рассказ «Город без имени» появился в «Современнике» за 1839 год (кн. 1, т. XIII) и позже вошел в цикл «Русские ночи», где Одоевский предваряет его следующим заявлением: «Бентаму, например, ничего не стоило перескочить от частной пользы к пользе общественной, не заметив, что в его системе между ними бездна; добрые люди XIX века перескочили с ним вместе и по его же системе доказали, что общественная польза не иное что, как их собственная выгода…»⁵. Весь рассказ представляет собой острую критику бентамизма посредством доведения до абсурда основных его положений. Уже это заставляет задумываться о связи утопии Одоевского с «Преступлением и наказанием». Для более полного выявления ее обратимся к тексту рассказа.

В «Городе без имени» некий «черный человек» рассказывает путешественникам историю исчезнувшей цивилизации, которая представляла собой осуществление принципа «пользы» — буржуазного утилитаризма Бентама. Его поклонники создали процветающую страну и на главной площади воздвигли колоссальную статую Бентама с золотой надписью на пьедестале — «польза». Одоевский создает философскую сатиру на всю буржуазную цивилизацию. Его бентамиты подвергают эксплуатации соседние острова; слово «эксплуатация» автор печатает курсивом и дает сноску: «К счастию, это слово в сем смысле ещё не существует в русском языке; его можно перевести: наживка на счет ближнего»⁶.

Он показывает, как постепенно социально-экономические интересы различных групп населения Бентамии приходят в столкновение, причем каждая группа руководствуется принципом «пользы». Начинается распад богатой страны, описанный в терминах политической экономии и социологии той эпохи⁷. «Нужда увеличивалась… Она раздражала сердца; от упреков доходили до распрей, обнажались мечи, кровь лилась, восставала страна на страну, одно поселение на другое; земля оставалась незасеянного; богатая жатва истреблялась врагом; отец семейства, ремесленник, купец

отрывались от своих мирных занятий …» (с. 409). «…Все понятия в обществе перемешались; слова переменили значение; самая общая польза казалась уже мечтою; эгоизм был единственным, святым правилом жизни…» (с. 411).

Одоевский изображает социальные перевороты: сначала установление буржуазной олигархии («купцы сделались правителями, и правление обратилось в компанию на акциях», «банкирский феодализм торжествовал»), затем революцию «ремесленников», изгнавших купцов и в свою очередь изгнанных землепашцами. «Гонимые из края в край, они (изгнанники — Р. Н.) собирались толпами и вооруженной рукой добывали себе пропитание. Нивы истаптывались конями; жатва истреблялась прежде созревания. Земледельцы принуждены были… оставить свои занятия» (с. 414). «Голод, со всеми его ужасами, бурной рекою разлился по стране нашей. Брат убивал брата остатком плуга и из окровавленных рук вырывал скудную пишу!» (с. 414).

Повесть о гибели страны кончается мрачным предостережением сидящего на ее руинах «черного человека»: «Вы, жители других стран, вы, поклонники злата и плоти, поведайте свету повесть о моей несчастной отчизне …» (с. 415). Белинский назвал этот рассказ «прекрасной, полной мысли и жизни фантазией»⁸. Его политическим мечтам был родствен пафос антибуржуазной утопии Одоевского.

Достоевский в своем романе «Преступление и наказание» заимствует у Одоевского целый ряд мотивов. Так, в сцене первого свидания Раскольникова и Лужина опровергаются лицемерные бентамистские сентенции нежеланного гостя в духе цитаты из «Русских ночей» Одоевского, которую мы привели выше.

В эпилоге романа мы находим пророчество о гибели цивилизации, основанной на ложном принципе. Достоевский вводит в сон Раскольникова свою мотивировку катастрофы — появление микроскопических «трихин», вселявшихся в людей и делавших их «бесноватыми и сумасшедшими». Но эта моровая язва — весьма прозрачная метафора духовной заразы. Достоевский повторяет «политико-экономическое» предсказание Одоевского в своей, иносказательно-фантастической форме. Давно известно, что «футурология» Достоевского окрашена влиянием Апокалипсиса, но не всегда замечают, как тесно она связана с действительной жизнью. Сопоставление с рассказом Одоевского заставляет взглянуть по-новому на пророчества «Преступления и наказания». «Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина <…> Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе» (VI, 419–420). «Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои

поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие». В конце видения Раскольникова: «Начались пожары, начался голод. Все и все погибало. Язва росла и подвигалась все дальше и дальше» (VI, 420).

Сон Раскольникова более фантастичен, чем рассказ Одоевского. Достоевский «дематериализует» картину гибели Бентамии. Разумеется, его картина несравненно художественнее: рассказ Одоевского напоминает философско-политический трактат в беллетризованной форме (старая литературная традиция).

В сне Раскольникова мысль Одоевского о том, что принцип пользы оказывается на деле принципом эгоизма, реализуется в драме гибели Европы, разрушенной буржуазным индивидуализмом. Достоевский заимствует и мысль о «гибельном смешении понятий в обществе» (впоследствии на «смешение понятий» как на реальный факт он указывал в своей публицистике). Вслед за Одоевским он живописует распри, взаимную резню, падение ремесел, исчезновение земледелия и голод. За исключением «трихин», канва видения Раскольникова повторяет рассказ Одоевского.

Пророчество Достоевского лишено социально-экономических мотивировок: гибель цивилизации, крушение общества объясняются распространением ложной идеи, порождающей фатальное взаимное непонимание людей, а не порочной экономикой. Тем не менее, несмотря на метафоричность приема и элиминацию социально-экономических мотивировок, видение сохраняет антибуржуазный характер. Но Достоевский придает этому пророчеству чрезвычайно широкий смысл, фактически включая в понятие буржуазности всякую тенденцию разумной организации общества. Одоевский предупреждал, что общество не может строиться на принципах буржуазной пользы и выгоды; Достоевский предупреждает, что общество не может строиться ни на каких отвлеченно-рационалистических принципах. Критика буржуазного рационализма переходит в критику рационализма вообще.

Мысль Достоевского явно шире мысли Одоевского, но выдает свое генетическое родство с последней. Известно, что полемика с бентамизмом у Достоевского смешивалась с полемикой против Чернышевского, но что стояло на первом плане? Теперь мы можем добавить к решению этого вопроса простое соображение. Одоевский, конечно же, не ставил своей целью опровергать Чернышевского, который в момент создания «Города без имени» еще не начал своей философской деятельности. Трактуя видение Раскольникова как «продолжение полемики с Чернышевским»⁹, мы значительно упрощаем этот важный вопрос.

Впоследствии большее значение для Достоевского приобрели философские мотивы Одоевского. В этой связи мы должны обратиться к его рассказу «Живой мертвец», из которого взят эпиграф к «Бедным людям». Но нас интересует другой эпиграф — к «Живому мертвецу». Он заслуживает

того, чтобы привести его полностью:

«— Скажите, сделайте милость, как перевести по-русски слово солидарность (solidaritas)?

— Очень легко — круговая порука, - отвечал ходячий словарь.

—    Близко, а не то! Мне бы хотелось выразить буквами тот психологический закон, по которому ни одно слово, произнесенное человеком, ни один поступок не забываются, не пропадают в мире, но производят непременно какое-либо действие; так что ответственность соединена с каждым словом, с каждым, по-видимому, незначащим поступком, с каждым движением души человека.

— Об этом надобно написать целую книгу.

Из романа, утонувшего в Лете».

Ясно, что эпиграф этот — мысль самого Одоевского, и мысль действительно глубокая. Ответственность за каждое движение души — какие книги написал об этом Достоевский!

Итак, значение Владимира Одоевского для Достоевского представляется гораздо большим, чем до сих пор отмечалось исследователями. Владимир Одоевский — писатель, чье творчество «работало» на таких гигантов, как Гоголь, Лермонтов, Тургенев и Достоевский. Не сравнимый с ними по масштабам своего дарования, он тем не менее сослужил большую службу русской литературе. Стоило бы поставить вопрос перед нашими издательствами о новом и более полном издании произведений этого самобытного художника и мыслителя. Во всяком случае, история литературы до сего дня далеко не исполнила свой долг по отношению к Владимиру Одоевскому.

1974

1. Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. М., 1959. С. 386.

2. Там же. С. 393.

3.  Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 тт. Т. 2. Л., 1972. С. 251. Далее произведения Достоевского цитируются по этому изданию, том указывается римскими цифрами, страница -арабскими.

4.  Бицилли П. К вопросу о внутренней форме романа Достоевского // Годишник на Софийския университет, историко-филологически факултет. Т. XLII. София, 1946. С. 11–15.

5. Сочинения князя В. Ф. Одоевского. Ч. I. СПб., 1844. С. 114.

6. Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. С. 406 (далее ссылки приводятся в тексте).

7.   Характерно, что в позднее издание «Города без имени», желая подтвердить свои пророчества фактами действительности, Одоевский вставляет цитату из американской газеты «Tribune» за 1861 год, предсказывающую раздоры и несогласия в результате различного законодательства штатов.

8. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1953. С. 124.

9.  См. примечания к роману «Преступление и наказание» (Собр. соч. в 10 тт. Т. 5. М., 1970. С. 773).