Борис Орехов — Несвоевременные мысли Анатолия Яковлева

Кончина любого человека преждевременна. Но Анатолий Яковлев умер даже подчёркнуто «не вовремя». История, задавшая образец в Торквато Тассо, которого не успели увенчать лавром в Риме, по своему обыкновению повторилась в другом масштабе: Яковлеву не хватило недели, чтобы увидеть свою первую книгу. Затем появилась вторая, может быть, появятся ещё. Но всё уже произошло:

Свершилось! Я стою над бездной роковой
И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
Не усладят певца свирепой доли.¹

Как бы спохватившись, о Яковлеве начинают писать в местных журналах и газетах. ² «Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет поэту великолепную гробницу. Два оратора приготовили надгробные речи, одну латинскую, другую италиянскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и поныне путешественнику простой камень с этой надписью: „Torquati Tassi ossa hie jacent“ [‘Здесь лежат кости Торквато Тассо’ (лат.)]. Она красноречива». ³

Будет ли продолжительной скорбь по Анатолию Яковлеву современных кардиналов, предсказать мы не берёмся. А вот в том, почему поэт оказался невостребован при жизни, разобраться можно.

Самая очевидная причина глухоты публики — это несвоевременность представления ей плодов творчества. Стихи Тютчева, напечатанные в пушкинском «Современнике» остались незамеченными, потому что в России того времени наблюдался существенный спад интереса к поэзии вообще. И только Некрасов в 1851 году напомнил о забытом стихотворце, вернув ему интерес читателей. Европе потребовалось десять лет, чтобы сначала построить тоталитарные государства, ужаснуться их мрачным фасадом, а уже потом по-настоящему вдумчиво прочесть и понять Кафку. Есть и обратные примеры. Не секрет, что существуют поэты завтрашнего дня и поэты дня вчерашнего. Анатолий Яковлев как раз тот самый случай. Он не только ушёл из жизни, но и писал «не тогда».

Время расцвета его поэтического таланта — это время всепоглощающей иронии, которой литература пыталась оградить себя, а после и вовсе очиститься от тяжёлого (потому что под завязку нагруженного идеологией), но главное — насквозь фальшивого литературного официоза: от романов на производственную тематику и бодрых стихов про вечно молодой комсомол. Первейший поэтический насмешник новой России Тимур Кибиров иронизирует сначала над советским дискурсом (поэма «Жизнь К. У. Черненко»):

Вот гул затих. Он вышел на подмостки.
Прокашлявшись, он начал: «Дорогие
товарищи! Наш пленум посвящён
пятидесятилетию событья
значительного очень…»⁴

Затем с почти раблезианским запалом переключается на всё что попадает в сферу его внимания. Ирония сквозит в каждой строке и, в конце концов, затекает на устах, превращаясь в кривую ухмылку:

И надежнее всех дезинфекций
галилейское это вино,

что текло по усам, не попало
в искривленный ухмылкою рот.

Позже это назовут постмодернизмом, но в тот момент так выражала себя неминуемая реакция на сложившуюся литературную ситуацию, в которой читатели не хотели, а писатели не могли жить по-прежнему.

Потому Кибиров и становится поэтическим героем времени. Олег Лекманов совсем недавно сформулировал эту мысль со всей ясностью: «Хорошо помню, как в конце 80-х годов мы с друзьями открыли для себя стихи Тимура Кибирова. Это было ощущение, близкое к счастью: появился наш поэт. Наши мечты, нашу ненависть, наши страхи, наши кухонные разговоры он отчеканил во времяустойчивые, потому что — стихотворные, строки. Он стал голосом нашего и предыдущего поколений, сказал за нас то, что мы должны были сказать, но по косноязычию не умели». ⁵

Будь Яковлев таким же, может быть, и ему удалось бы «попасть в волну», вовремя стать замеченным, но его путь был иным. И как Эдип у Софокла, Яковлев не отказывался от времени, в которое, как и все мы, жил не вполне по своей воле. «Все дела людей детерминированы обстоятельствами, свобода воли — иллюзия, и единственное, в чем человек волен, — это свободно принимать ответственность за несвободные поступки». ⁶ Постмодернист этой ответственности избегает. Симптоматично, что смеяться Яковлев предпочитает как раз над насмешниками постмодернистами, как в стихотворении «Постмодерн»:

— доедет ли Пушкин из петербурга в москву
не заправляясь дорогою?
— а чего не доехать с двумя-то баками?

постмодерн — квадратура седьмого круга неба
эх блаватская бабка blah-blah-blah! от теософии
я тоже люблю езду в незнаемое но не на собаках

утро вечера мудренее но не на полшестого
а что пьяному море то плохому танцору по колено

завязал я с выпивкой узелок на память гордиев
мачете мне мачете! — реплика ЧАТского персонажа сетературы
шекспир У бросил на драматическое искусство тень отца гамлета

опустился топор басурманский и растёкся баян мыслию по древу.

Анатолию Яковлеву не чужда ирония, но она не становится стихообразующей. Для него поэзия «не читки требует с актёра, а полной гибели всерьёз»:

Станет тебе Она ангелом мести
За холостяцкие дни.
Но отчего-то умрете вы вместе -
Как приговорены.

Неразделимы на две половины,
Те, что друг друга смогли
Выдумать из космической глины
На лоскуте Земли.

Финальный образ очень показателен, он встречается у Яковлева ещё несколько раз, непременно завершая собой стихотворение:

И разлетаемся домой
Под мировыми сквозняками.
И не цепляемся руками
За неделимый шар земной.

Интерес этого образа в том, что он помогает понять, какая эпоха могла бы быть родной для Яковлева хотя бы в поэтическом смысле. Это 60-е. Литература «шестидесятников» сильно скомпрометировала себя в девяностых годах. С бывших героев сопротивления советскому режиму слетел флёр бунтарства, выяснилось, что их показной нон-конформизм либо явным образом противоречит прочно засевшему в них «соглашательству», либо обусловлен какими-то личными обидами. «Я не представляю своей жизни, своей поэзии и каждого своего слова без коммунизма», — пытался отстоять себя 7 марта 1963 г. Андрей Вознесенский на встрече руководителей партии с деятелями искусства. За этими открытиями разом потускнели и их поэтические достижения. А уж попытки угнаться в

стихе за реалиями рубежа веков выглядят совсем жалкими: ни поэма об Интернете («Чат молчанья»), ни стихи о терактах («…русские дома без середин»), написанные для газет и вместе с газетами становящиеся обёрткой для овощей и рыбы, уже мало кого трогают по-настоящему и, что понятно для овощей, но непростительно для стихов, имеют срок годности. Поэтому написавший о Яковлеве как о «шестидесятнике» рискует навлечь на себя гнев тех, кто хранит память об уфимском поэте. Но сходства нельзя не заметить.

Конечно, образ Яковлева-человека не похож на образ Вознесенского: никакой одиозности и позёрства. Конечно, Яковлев не похож на Вознесенского поэтически: совсем другая специфика рифмы, другие ритмические рисунки, всё написано по-другому и для других. Но на фоне этого контраста ещё ярче предстаёт каждый раз замеченное (пусть и мимолётное) идейное сходство, которое вряд ли возможно будет списать только лишь на общепоэтические фигуры. Так, многие стихотворения Вознесенского строятся по одной схеме: начав с частного случая, неприметного факта, доступного лишь внимательному взгляду, пройдя по извилистым путям подчас парадоксальных размышлений, поэт делает вывод обязательно планетарного масштаба:

Слоняюсь под Новосибирском,
где на дорожке к пустырю
прижата камушком записка:
«Прохожий, я тебя люблю!»
<…>
И как цена боёв и риска,
чек, ярлычочек на клею,
к Земле приклеена записка:
«Прохожий, я тебя люблю!»

Зарисовка о появлении в Москве арбузов вырастает снова до размеров небесного тела:

И так же весело и свойски,
как те арбузы у ворот -
земля
мотается
в авоське
меридианов и широт!

А вернее сказать, это Земля сжимается до обозримого бытового предмета. Таков был взгляд той эпохи: только-только запустившего в космос спутник и Гагарина человек успел поверить, что Вселенная — это его дом, в котором у него есть полное право устраиваться по собственному вкусу. «Изменение масштабов и пропорций было подготовлено заранее. С 1 января вступила в действие денежная реформа, в 10 раз укрупнившая рубль. 12 апреля выше всех людей в мировой истории взлетел Юрий Гагарин, за полтора часа обогнувший земной шар, что тоже оказывалось рекордом скорости. В сознании утверждалось ощущение новых пространственно-временных отношений», — так описывают модель восприятия мира шестидесятника П. Вайль и А. Генис. ⁷ Не случайно, что то же пространственно-временное видение обнаруживается и у Яковлева. Да и Гагарин для него актуальная тема:

презрев ньютонову с землей
взаимосвязь
звезда взмывала по кривой,
что родилась!

прокисли мотыли во рту
у рыбаков…
А Юрий взрезал высоту -
и был таков.

«Боль и ответственность за всё на свете были насущной необходимостью для тогдашнего поколения поэтов». ⁸ Вот и Яковлев, как мы уже говорили, ответственности не боится:

Господи, суди меня, суди,
Что причастье выплюнул в угаре.
Говорю: икарову — икарье.
Ослепило солнце впереди.

Яковлев в своих стихах был ближе к тем мыслям, которые наполняли атмосферу шестидесятых годов, он был ближе к шестидесятникам, чем к современникам.

Наверное, такому положению вещей и не следовало бы удивляться. В любое время найдутся авторы-традиционалисты, не стремящиеся идти в ногу с эпохой, а лучше и глубже передающие свои ощущения в формах, кажущихся в их дни давно себя изжившими. И такая позиция вовсе не должна казаться недостойной, такие поэты просто луч-

ше других понимают, что механизм культуры — это механизм наследования. Но, во-первых, Яковлев не повторяет за шестидесятниками, он просто сохраняет в себе и воплощает в стихах ощущение той невозвратной эпохи. Как раз используемые им поэтические формы даже шестидесятникам показались бы давно устаревшими. Никаких «микрофонных» рифм, вроде «старея — стихотворения», «казнимую — корзину», ритм — мерный классический дольник без ухищрений, вроде «лесенки», а не рваный тактовик Вознесенского и Евтушенко. Формально ничто не напоминает о внешнем виде стадионной поэзии шестидесятников. Тем удивительнее тематические и образные переклички.

А во-вторых, Яковлев не игнорирует современной литературы, но все эксперименты совершает не в стихах, а в прозе. Его роман «Время падения с Луны», удивительное совмещение повествовательных и лирических форм, придуманных самим же автором травестийных эпиграфов, принадлежит другому крылу литературы, другому времени, но тому же самому автору, который непостижимым образом сумел до неузнаваемости преобразить свою стилистику. «…опрокинешь пивка и шляешься себе по Интернету… пока не наткнёшься на сайт WWW.mina.bah…», «Лев Толстой не признавал музыки Сурикова, в свою очередь Суриков не признавал картин Толстого. Как они уживались в своём XIX век — загадка». Гротеск и ирония — два опорно-направляющих начала «Времени падения с Луны» кажутся весьма далёкими от поэтики стихов того же автора. Может быть, это был знак движения в сторону своего времени. Не попытка угнаться за ним, нет, а просто осознание долга времени. Движение, которого Анатолий Яковлев завершить не успел.

¹ Батюшков К. Н. Опыты в стихах и прозе. — М.: Наука, 1977. — С. 327.
² Муслимов Д. Анатолий Яковлев «Время падения с Луны» // Гипертекст. — 2006. — №4. — С. 22.
³ Батюшков К. Н. Опыты… С. 332–333.
⁴ Кибиров Т. Стихи. — М.: Время, 2005. — С. 680.
⁵ Лекманов О. Тимур Кибиров глазами человека моего поколения // Новый мир. — 2006. — № 9.
⁶ «Читать меня подряд никому не интересно…»: Письма М. Л. Гаспарова к Марии-Луизе Ботт, 1981–2004 гг. // Новое литературное обозрение. — 2006. — № 77.
⁷Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. — М.: Новое литературное обозрение, 1998. — С. 15.
⁸Там же. — С. 35.