Михаил Назаренко — Роман «Пушкин» в контексте литературоведческих работ Ю. Н. Тынянова

«Пушкин», третий и последний роман Юрия Тынянова, не анализировался в литературоведении так же пристально, как «Кюхля» и «Смерть Вазир-Мухтара». Связано это прежде всего с большей традиционностью текста, который, на первый взгляд, укладывается в рамки канона «романизированных биографий великих людей». Тем не менее, на своеобразие поэтики тыняновского «Пушкина» обращали внимание М.Гус [6], А.Белинков [2], Вл.Новиков [13], Г.Левинтон [8]. А.Немзер [12: 252] называет роман "понятым, пожалуй, еще хуже, чем «Смерть Вазир-Мухтара».¹

Все эти работы объединяет традиционная в тыняноведении и очень плодотворная направленность на анализ деформации первоисточников, проведенной автором в романе. Другими словами, «Пушкин», вслед за «Вазир-Мухтаром», анализируется прежде всего в контексте научного творчества Тынянова. Эта традиция восходит еще к статье Б.Эйхенбаума [4: 221–222], несмотря на то, что некоторые читатели ее безоговорочно отрицали (П.Антокольский [4: 253–254]), а другие говорили о возможности прочтения тыняновской прозы вне формалистического контекста (М.Ямпольский [см.: 3: 10–11]). Да и сама взаимосвязь научного и художественного творчества Тынянова может трактоваться по-разному: если для Б.Эйхенбаума романное изображение любви Пушкина к Карамзиной убедительнее построений статьи «Безыменная любовь» [4: 222], то для М.Гаспарова очевидно обратное, поскольку этот исследователь вообще числит Тынянова-литературоведа по ведомству риторики, а не науки [5: 18]. Г.Левинтон, утверждающий принципиальную антиисторичность прозы Тынянова, полагает, что названная статья Тынянова «не только обосновывает и подкрепляет научными аргументами гипотезу, отраженную в романе, но одновременно подчеркивает необходимость аргументации, т.е. гипотетический характер биографической концепции, которая в романе предстает как безусловная реальность» (курсив автора) [9: 129].

Едва ли не основной проблемой при рассмотрении этого аспекта тыняновской поэтики является крайне слабая изученность позднего научного творчества ученого. В комментариях к сборнику «Поэтика. История литературы. Кино» отмечено, что «стремление „впрячь“ биографию в историю литературы осталось нереализованным»: в статьях 1930-х годов «проблема биографии решается Тыняновым в традиционном источниковедческом смысле» [16: 513514]. Не осталось незамеченным и парадоксальное, казалось бы, методологическое сродство первой известной нам статьи Тынянова, студенческой работы о «Каменном госте», с одной из последних его статей, «Безыменной любовью» [16: 513; 5: 13]. Значит ли это, что Тынянов 1930-х годов вернулся в предформалистический (т.е., собственно, юношеский) период своего творчества? Такое утверждение было бы слишком категоричным и преждевременным.

Тынянов не оставил итоговых работ, посвященных проблеме литературного героя, а если учитывать, что эволюция ученого была «катастрофической по быстроте» (слова Тынянова о Пушкине), то некорректным будет прямое выведение прозы 1930-х годов из статей начала 1920-х ("О композиции «Евгения Онегина», «Сокращение штатов»). Тем не менее, еще «Вазир-Мухтар» подобные сопоставления вполне допускает, и они были сделаны Г.Левинтоном [9: 129–130] и А.Немзером [12: 248–249]. Герой как «объединение под одним внешним знаком разнородных динамических элементов» [16: 56], герой как «мнимое средоточие» романа [16: 146] — эти концепты, безусловно, важны для всего беллетристического творчества Тынянова, в особенности принимая во внимание, что писатель очень рано отказался от первоначальной мысли о том, что в современной литературе жанром, наиболее адекватным для такого образа героя, является авантюрный роман.² Поэтика Тынянова во многом складывается как результат приложения созданной им концепции героя к «данному» жанру исторического романа.

Немаловажно, что сам термин «мнимое средоточие» заимствован Тыняновым из трактата столетней давности — «Опыта науки изящного» А.Галича, лицейского учителя Пушкина. «Круг жизни, раскрывающийся в эпопее, конечно, имеет нужду в средоточии, из коего разом обозреваются все явления и формы, и сие то идеальное, мнимое средоточие есть — герой», — цитирует его слова Тынянов в статье «Пушкин» [18: 139]. Правомерность применения этого термина к «южным поэмам» Пушкина оспаривалась, к примеру, Ю.Манном [10: 54], однако для Тынянова важна принципиальная возможность выстраивания современного текста на историческом материале через посредство жанровой формы, относящейся к описываемому периоду.³ Ср. наблюдения ученого о «державинских» корнях поэзии Маяковского, о связи поэзии Хлебникова со «Словом о полку Игореве». Неоднократно отмечавшаяся политико-культурная аллюзивность тыняновского творчества также обязана филологическому чутью писателя, а не необходимости обращения к эзопову языку.

«Мнимый герой», «точка пересечения фабульных линий», становится «свободным героем», «носителем разнородного материала» [18: 139]. Но парадокс тыняновской прозы заключается в том, что «свободный», индетерминированный, неопределимый, двоящийся герой оказывается абсолютно зависимым от «могучих обстоятельств» и обреченным на смерть («Вазир-Мухтар»). В «Пушкине» ситуация усложнена: Тынянов до предела усиливает тему зависимости человека от условий места и времени, но сами эти условия он описывает на основе порожденных ими текстов Пушкина. Литературная перспектива оказывается обратной по отношению к исторической: в романе Тынянова показано, как из истории возникает литература, однако на уровне порождения текста (а «Пушкин» даже в большей степени, чем «Вазир-Мухтар», демонстрирует принципы своего построения) именно литература оказывается основным источником всего изображаемого. Такой подход отличен и от «Смерти Вазир-Мухтара», где многочисленные реминисценции из пост-грибоедовской русской литературы выстраивают типологические параллели характеров, и от статей конца 1920-х гг., в которых рассматриваются проблемы «параллельных рядов» и «литературного быта».

Сам герой конструируется на пересечении двух отчетливо сформулированных Тыняновым принципов.

Первый, уже названный, — это «мнимость» героя. Основная претензия критиков к первой части «Пушкина» заключалась в том, что заглавный герой, хотя он и ребенок, занимает в тексте неоправданно мало места. Однако если вспомнить, как Тынянов трактовал понятие «свободного героя», недоумения исчезнут: малолетний Пушкин — та ось, на которую нанизывается материал. Причем материал этот — не только окружение будущего поэта, но еще никем не прочитанные тексты поэта [об этом см.: 6; 8].

Второй конструктивный принцип романа — «заданность», а не «данность» героя («Предметный герой [здесь: прототип] не дан, а задан» [18: 133]): Пушкин оказывается знаком, означающее которого известно (собственно, веселое имя «Пушкин»), а означаемое подставляется читателем. Для русского читателя Пушкин давно стал «героем-амплуа», если использовать тыняновский термин, «однотонность» которого, так же, как в «Онегине», уничтожило «переключение из плана в план» [18: 156]. Давно отмечено, что параллельные «ганнибальская» и «пушкинская» линии первой части, казалось бы, принципиально несовместимые,⁴ соединяются в главном герое: это заранее очевидно, но конкретное воплощение и доминанта поведения Пушкина в каждый конкретный момент — непредсказуемы.

В контексте скрытого автобиографизма тыняновской прозы показательно, что такое понимание Пушкина восходит к детским впечатлениям будущего писателя, которые особо оговорены в записи 1939 года:

«Пушкина мне подарили в день рождения, — мне стукнуло восемь лет. […] Выбор моих любимых стихов был, как мне кажется, тоже странен. Больше всего мне нравилось:

Полюбуйтесь же вы, дети,
Как в сердечной простоте
Длинный Фирс играет в эти [,]
Те, те, те и те, те, те.

Потом:

Душа моя, Павел,
Держись моих правил [:]
Люби то-то, то-то,
Не делай того-то….

Такой был у меня Пушкин — может быть, и правильный» [15: 14–15].

«Может быть, и правильный» Пушкин — набор местоимений с принципиально неопределимым смыслом.

Темы «пустоты» и «мнимости», столь мощно заявленные в «Вазир-Мухтаре» и «Восковой персоне», связаны в романе не только с Пушкиным, но и с его литературным и биографическим окружением. «Сергей Львович говорил о Болдине, которого не знал, француз был придворным несуществующего двора, будущность была темна для Карамзина». Неверное существование братьев Пушкиных, жизнь и творчество графа Хвостова, который прямо назван в романе «мнимостью», устоявшийся карамзинистский канон, не замечающий собственной условности, — всё это получает неявную, неэксплицированную оценку на фоне незаметного присутствия (литературного отсутствия) Александра Пушкина. На этот же парадокс работает и отказ Тынянова от показа процесса пушкинского творчества, идущего дальше, нежели словесный гул. Напротив, вдохновение Василия Львовича, сочиняющего поэму «Опасный сосед», описано в карикатурно-броских деталях.

Тынянов не реализовал замысел, изложенный в письме к Шкловскому 1929 г. — методологически корректно включить биографию писателя в рамки истории литературы. Но один из основных тезисов этой декларации воплотился в романе о Пушкине: «„Люди“ в литературе — это циклизация вокруг имени — героя […]» [16: 513].

В этом аспекте романа Тынянов следует своему пониманию творческой практики Пушкина (прежде всего — как автора «Евгения Онегина»). Можно отметить и другие параллели между тыняновской характеристикой новаторства Пушкина и принципами построения романа.

1. «Название», вызывающее у читателя определенные ассоциации, заменяет «развитое и длинное описание». Это «дает возможность Пушкину передавать „эпохи“ и „века“ вне развитых описаний, одним семантическим колоритом» [18: 130–131]. Этот же прием используется Тыняновым буквально с первых строк романа: первая фраза книги, которая «важна как задаваемый фразеологический тон» [18: 159], — «Маиор был скуп».

2. Создавая многослойную структуру исторического / антиисторического / аллюзивного текста, Тынянов решал ту же проблему, что и Пушкин во время работы над «Борисом Годуновым»: «должно ли быть художественное произведение, построенное на историческом материале, археологически-документальным, или трактовать вопросы исторические в плане современном» [18: 151]. Ответ Тынянова повторяет ответ Пушкина: «современность сделана […] точкой зрения на исторический материал» [18: 153]. Это следует понимать в том смысле, что появление исторического текста (как показывает Тынянов на примере «Полтавы») вызвано конкретными обстоятельствами сегодняшнего дня. Влияние опыта коллективизации и индустриализации на «Вазир-Мухтара» доказано А.Немзером [11: 243], что же касается «Пушкина», то, как можно предположить, роман отвечает не столько на предюбилейную канонизацию поэта, сколько на конкретные литературоведческие проблемы, упомянутые выше: включение биографии писателя в историко-литературный процесс, взаимодействие параллельных рядов (ср. «технические» задачи, выполненные «Борисом Годуновым»).

3. «Борьба за внесюжетное построение», т.е. «развертывание вещи на материале» [18: 155]. Тынянов использует эти термины при описании поэтики «Онегина»; очевидно, что историко-биографический роман предоставлял автору гораздо меньше степеней свободы, чем свободный роман в стихах. Именно поэтому показательно, что в аннотации к роману Тынянов подчеркивал важность для него «белых пятен», которые и делали работу над первой частью такой увлекательной [17]. В статье о Пушкине содержится типично тыняновское противопоставление фабулы и характера, которые «задуманы во всех чертах», — и тех, что «предоставлены развертыванию» [18: 155]. Роман о Пушкине, видимо, должен был совмещать оба названных аспекта: с одной стороны, предельно четкую продуманность плана (М.Гус показал, что мельчайшие и совершенно не нужные для фабулы детали встроены в текст, чтобы «сработать» в будущих томах романа [6: 189190]) и, с другой стороны, свободное и до определенной степени непредсказуемое «развертывание» Пушкина-поэта. Особенно это заметно в третьей части романа, где тема-доминанта (любовь к Карамзиной) подчиняет себе отбор цитируемых текстов и направленность их интерпретации. «Семантический пунктир» «опорных пунктов» [18: 162] также ярче всего проявился в последней части, но и первые две построены на сознательных зияниях и хронологических провалах.

4. И, наконец, движение Пушкина к «внелитературным рядам» — журналистике и науке [18: 165] — зеркально отражено в эволюции творчества Тынянова: наука-журналистика-литература. Проблема автобиографического содержания в романах Тынянова (отмечавшегося современниками — К.Чуковским, Л.Гинзбург, В.Кавериным) грозит увести в дебри психоанализа, но некоторые моменты следует отметить: поликультурное окружение в детстве [5: 19], сложные отношения с матерью [7: 21; но ср. 19: 292], глубоко личный характер темы «безыменной любви» [4: 288] и др. Внешнее сходство Тынянова с Пушкиным также не раз отмечалось (как, впрочем, и отрицалось) мемуаристами [4: 285; 7: 55].

В последней своей книге Тынянов, вопреки собственным историко-теоретическим постулатам 1920-х годов, создал образ эпохи, полностью уместившейся в собрание сочинений самого выдающегося своего представителя. Это не только потребовало изложения событий подлинными или перефразированными пушкинскими словами, но и вызвало отмеченную нами изоморфность романа пушкинским текстам.

ЛИТЕРАТУРА

1. Анненков П. В. Пушкин в Александровскую эпоху. — Мн., 1998.

2. Белинков А. В. Юрий Тынянов. — М., 1965.

3. Блюмбаум А. Б. Конструкция мнимости: К поэтике «Восковой персоны» Ю. Тынянова. — СПб., 2002.

4. Воспоминания о Ю.Тынянове: Портреты и встречи. — М., 1983.

5. Гаспаров М. Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова. // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. — Рига, 1990.

6. Гус М. Пушкин — ребенок и отрок (О романе Ю. Тынянова). // Красная новь. — 1937. — № 3.

7. Каверин В. А., Новиков Вл.И. Новое зрение: Книга о Юрии Тынянове. — М., 1988.

8. Левинтон Г. А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара». // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. — Рига, 1990.

9. Левинтон Г. А. Еще раз о комментировании романов Тынянова. // Русская литература. — 1991. — № 2.

10. Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. — М., 1976.

11. Немзер А. С. Из наблюдений над романом Тынянова «Пушкин». Явление героя. // Тыняновский сборник. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. — М., 2002.

12. Немзер А. Литература против истории: Заметки о «Смерти Вазир-Мухтара». // Дружба народов. — 1991. — № 6.

13. Новиков Вл. Путь к Пушкину. // Тынянов Ю. Н. Пушкин. [Кн. 1.] — М., 1983.

14. Песков А. М. Боратынский: Истинная повесть. — М., 1990.

15. Тынянов Ю. Н. Автобиография. // Юрий Тынянов: Писатель и ученый. — М., 1966.

16. Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М., 1977.

17. Тынянов Ю. Н. «Пушкин». [Анонс.] // Литературный современник. — 1934. — № 11. — 2-я стр. обл.

18. Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. — М., 1968.

19. Шварц Е. Л. Живу беспокойно: Из дневников. — Л., 1990.

© Михаил Назаренко, 2004 

Роман «Пушкин» в контексте литературоведческих работ Ю. Н. Тынянова // Русская литература. Исследования: Сб. науч. трудов. — Вып. VI. — К.: Логос, 2004 [2005]. — С. 53–61.

¹ Последняя работа А.Немзера, специально посвященная роману Тынянова, осталась нам недоступной [11].

² А.Немзер, к сожалению, не учитывает жанровые предпочтения Тынянова и их динамику.

³ Отметим, что перенесение элементов канона байронической поэмы в прозу не ограничивается романами Тынянова: сравнительно недавняя «истинная повесть» А.Пескова «Боратынский» не содержит ссылок на Тынянова, зато приводит в качестве жанрового обоснования цитату из монографии В.Жирмунского «Пушкин и Байрон». «[…] герои здесь тенью проходят сквозь сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать», — комментирует автор [14: 63].

⁴ Противопоставление восходит к П. В. Анненкову [1: 30].