Михаил Назаренко — Что делать? (1779—2005)

Алексей ИВАНОВ. Золото бунта, или Вниз по реке теснин. — СПб.: Азбука-классика, 2005. — 704 с.

В нашу — постсоветскую — фантастику пришла «новая социальность». Притчи в более-менее абстрактном антураже (даже отлично написанные, как, например, «Варан» Дяченко) уступают в актуальности книгам, которые задают «проклятый вопрос»: что делать?! Первыми ласточками были, кажется, провокационные «Вариант И» Владимира Михайлова (1998) и «Выбраковка» Олега Дивова (1999). Глубоко закономерно, что лучшие, на мой взгляд, фантастические романы прошлого года повторяют всё тот же вопрос, но обращенный не к государству, а к человеку. Для сравнения: такие сильные книги 2003 года, как «Орфография» Дмитрия Быкова и «Пандем» Марины и Сергея Дяченко, рассматривали через судьбу индивидов большие социальные группы: русскую интеллигенцию в первом случае и человечество — во втором. В романах, изданных два года спустя, заметна противоположная тенденция: общественные отношения оказываются производными от личных.

«Дорогой широкой» Святослава Логинова: герои, путешествуя на асфальтовом катке из Петербурга в Москву, пытаются найти настоящую Россию, а находят спившиеся, вымирающие и мертвые деревни.

«Эвакуатор» Дмитрия Быкова: Катя и Игорь пытаются сбежать из взорванной террактами России, эвакуироваться на другую планету — конечно же, безуспешно, поскольку распадается не только страна, но и отношения между людьми.

«Омега» Андрея Валентинова: роман, который стоит несколько в стороне из-за своего «культурного ареала». Не Россия, а Украина, Крым — и майор Арлекин, командир партизанского отряда, ведущего борьбу с НАТОвцами, оказывается в ловушке между игроками на Большой шахматной доске.

Так что же — выхода нет? По крайней мере, нет ответов. Это и к лучшему: все четкие ответы, которые давала русская фантастика в последние годы, мягко говоря, не радуют (разве что «единочаятелей» авторов).

Самую сложную цель поставил перед собой Алексей Иванов в романе «Золото бунта, или Вниз по реке теснин» — и в большей степени, чем другие писатели, приблизился к ее достижению. Несомненно, этот роман стал самым ярким событием прошлого «фантастического года», да и просто литературным событием (премия киевского конвента «Портал» — первая, но, надеюсь, не последняя, которой будет награждена книга).

Удача Иванова — в балансе между эпической дистанцией в два с лишним века — и актуальностью, той самой «социальностью», с которой я начал разговор. Любая историческая проза или подчеркивает контраст между «тогда» и «сейчас», или стирает между ними границу; лучшие ее образцы совмещают то и другое. «Золото бунта» — исторический роман уже в том смысле, что само мышление героев, а значит, и их поступки определяются временем и местом действия. И одновременно это роман современный, в отличие от тех школярских сочинений, в которых популяризаторы реконструируют прошлое ради самой реконструкции.

Сравнение с предыдущим романом Иванова, «Сердцем Пармы» (2003), неизбежно. Книга о Перми XV века, пожалуй, сильнее как целое, но «Золото бунта» сделано увереннее, даже в плане выстраивания событий. (В интервью Иванов говорил, что хотел доказать критикам «Пармы» — он умеет строить яркий сюжет.) Роман не оставляет ощущения «могло быть сильнее», какое возникает после прочтения книг Логинова и Быкова. Честная работа, на полную отдачу. Как и у героев Иванова, сплавщиков на реке Чусовой.

…Прошло четыре года после пугачевского восстания, но зарытая казна бунтовщиков так и не найдена. Роман и начинается с гибели сплавщика Петра Перехода — единственного, по слухам, человека, который знал тайну Пугача. Теперь сыну Перехода, Осташе, предстоит обелить имя отца, доказать, что тот не имел намерения разбить барку, чтобы затем втайне выкопать клад.

Но книга не о том — хотя детективная линия выстроена удачно. «Что делать?» Как жить в такой стране и в такие времена — и не важно, конец ли это XVIII века или начало XXI. Нет пути, нет смысла, у каждого своя правда, а значит — правды нет вовсе. Но всё-таки жил на земле Петр Переход, которому удалось сохранить праведность до самой смерти. Или не удалось?..

На традиционный вопрос — а где же там фантастика — отвечаю: фантастика там есть. «Истяжение» человеческой души на крест, «мленье», из которого не возвращаются, неупокоенные мертвецы — словом, вся вогульская магия не только объективно присутствует, но и оказывает прямое влияние на события. Кроме того, как в любой хорошей фантастике, элемент чудесного — явная, неприкрытая метафора. Человек без души — или, напротив, принявший в себя чужую душу — уже не человек, а урулган, идол. Для того, чтобы стать таким, вовсе не обязательно обращаться к языческой магии: урулганом был Пугачев как «государь Петр Федорович», урулганом едва не становится (или всё же становится?) Осташа, чья душа «в правде батиной». Пугач «закон отрешил», и «народ с узды сорвался»; на совести Осташи — не одна жизнь и даже (даже!) разбитая барка.

Иванов словно бы сделал всё, чтобы роман не удался. Книга пестрит устаревшими, диалектными и, вероятно, вымышленными словами, которые поначалу раздражают именно тем, что написано по-русски, а не понятно — хотя общий смысл проглядывает. (Крайний пример: «Хороший ты мастер, дед. Без охулки. Барке полный набор даешь. Ни одного бокаря с кипуном в волокнах. Ни одного бруса с косослоем — весь косослой на кницы пустил. И брус у тебя не пиленый, а на райно тесаный. И матерьял только свежий, без сохлых рвотин. Видел я, у тебя даже гарпины и бортовины на гибале распариваются, чтоб не треснули. Даже на палатник ни одной горбылины…»). Иванов не избегает банальностей («Он не боялся своей злобы, потому что гнев будто стягивал его грудь обручами, и зубы стискивались…»). И тем более не избегает натуралистических описаний — крови и яростной любви в книге хватает. Писатель посвящает двести страниц — почти треть книги! — описанию сплава «железных караванов» по Чусовой… и эти главы оказываются едва ли не самыми увлекательными в романе.

Стоит перешагнуть первые полсотни страниц, как на эти черты, убийственные для «обычной» книги, перестаешь обращать внимание. Роман тащит читателя по перекатам семи сотен страниц, оставляя в памяти яркие, крупными мазками выписанные сцены: собрание староверов, смещение пластов земли в шахте, вереницы барок, громады «бойцов»-порогов… А из множества действующих лиц, помимо главного героя, по-настоящему запоминается тот персонаж, которого видим только в воспоминаниях Осташи, но слышим о нем постоянно — Петр Переход. Совершенно положительный и при этом совершенно убедительный закадровый персонаж встречается в литературе не часто.

И еще: оказывается, можно написать роман о тайне русской души — и он не будет ни архаичным, ни неуместным. Потому что, повторю, Иванов не дает ответов. «Тайна», как рассуждают его герои на привале, есть то, в чем сам человек не решается себе признаться. «Я не царь» — тайна Пугачева, «Господи, прости!» — «сплавщицкая тайна», и «тайна эта уста жжет, ее и немой выговорит».

Есть ли эта тайна у народа? есть ли правда, которую невозможно не увидеть, а увидев — не следовать ей?

Финал романа в высшей степени двусмыслен. Осташа узнал правду, но доказать ее никому не сможет; новорожденного сына, будущего сплавщика, он называет в честь отца, Петром, — и книга заканчивается словами Евангелия: «Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь мою, и врата ада не одолеют ее».

Это не пророчество — это надежда. Надежда на все будущие времена.

Чехов писал своему издателю: «Вы смешиваете два понятия: решение вопроса и правильная постановка вопроса. Только второе обязательно для художника. В „Анне Карениной“ и в „Онегине“ не решен ни один вопрос, но они вас вполне удовлетворяют, потому что все вопросы поставлены в них правильно». Я, конечно, не сравниваю Иванова с Толстым и Пушкиным, но подход у него — тот же. Классический. Правильный. Который и делает «Золото бунта» одним из самых ярких литературных явлений последних лет.