Михаил Назаренко — «Возможные миры» в исторической прозе

Теория возможных миров, возникшая в рамках модальной логики, нашла весьма продуктивное приложение и в литературоведении. В трудах Л. Долежела [Dolezel 1998], У. Эко [2005], Т. Павела [Pavel 1986], В. Руднев [1991], Р. Ронен [Ronen 1994] и других исследователей логико-философская проблематика и методология естественно соединились с теорией фикциональности — вернее, теориями, поскольку вопросы о соотнесении текстового и внетекстового миров, о критериях разграничения художественного и нехудожественного (фактуального) повествования решаются в этих работах по-разному. Все названные литературоведы, а вслед за ними и автор этой статьи, прекрасно отдают себе отчет в том, что «возможный мир» как «возможное положение дел» и «фикциональный мир» как эстетическая конструкция не тождественны друг другу. Тем не менее, приложение логических категорий к художественному тексту оказалось плодотворным — в той мере, в какой оно способствует раскрытию специфики литературы как таковой и отдельных жанров в частности.

В настоящей статье мы покажем, какие аспекты «псевдоисторической литературы» и, в частности, жанра альтернативной истории (АИ) могут быть рассмотрены в контексте теории возможных миров, и наметим перспективы дальнейших исследований.

Под «псевдоисторией» мы понимаем не тексты, фальсифицирующие историю (во всем диапазоне — от теософских трудов до «новой хронологии»), но художественные произведения, которые нарушают или трансформируют принятые в данной культуре нормы исторической прозы. Традиционная историческая проза при этом понимается как совокупность миметических форм представления реального прошлого. «Псевдоистория», следовательно, представляет реальное прошлое немиметически (романтическая и символистская историческая проза), нереальное прошлое миметически (альтернативная история, криптоистория без фантастических элементов¹) и нереальное прошлое немиметически (тексты Дж. Р. Р. Толкина о Средиземье, постмодернистская проза в таких ее образцах, как «Последний мир» К. Рансмайра и «Чапаев и Пустота» В. Пелевина, многочисленные «историографические метароманы»).

Заранее оговорим, что мы не разделяем мнение об автореференциальности литературы и не считаем, что в «Войне и мире» нет принципиальной разницы между онтологическим статусом «Наполеона» и «Пьера Безухова» как вымышленных персонажей. Мы полагаем самоочевидным, что статусом они обладают различным — в силу того, что в рамках определенного жанра, выбранного автором, Наполеону может соответствовать гораздо меньшее число предикатов, чем Пьеру.

Как мы показали в других работах [Назаренко 2005а; Назаренко 2005б], псевдоисторический текст даже в большей степени, чем только исторический (или, к примеру, только фантастический), основан на последовательной, очевидной для читателя трансформации «энциклопедии» реального мира в «энциклопедию» мира художественного (употребляем термин в том смысле, который ему придал У. Эко [2002; 2005]).

Что мы имеем в виду, когда говорим, что данный художественный текст — исторический? Не только то, что он полностью соответствует «нашим» (современным, научным) представлениям об истории; не только то, что вымышленные персонажи «могли бы» существовать, действовать и говорить подобным образом в данную историческую эпоху; но и то, что интенция текста заключается в соответствии этим задачам. Ближайшей аналогией может быть отображение устной речи и мыслей в литературе. Благодаря многочисленным исследованиям мы знаем, что никакой текст не передает своеобразие разговорной речи или всю сложность процесса мышления. Тем не менее, у каждого читателя есть свои, зачастую полуинтуитивные представления о том, является ли передача речи и мыслей персонажей «достоверной», «адекватной» и т.п. Вспомним, как Набоков критиковал наивную уверенность читателей в том, что джойсовский «поток сознания» абсолютно адекватен реальной психологической картине.

Именно так обстоит дело и в (псевдо)исторической прозе. Поскольку альтернативная история и в особенности криптоистория отталкиваются от принятых в данной культуре представлений об исторической истине, анализ жанров позволяет проанализировать эти представления, их прочность и динамику. В зависимости от целей, поставленных авторами, различаются и структуры фикциональных миров, прежде всего — степень их (не)полноты и (не)достоверности.

В дальнейшем анализе мы опираемся на проведенное Я. Хинтиккой [1980: 232–233] разграничение эпистемически и логически возможных миров. Напомним, что «эпистемически возможные миры» — представимые альтернативы исходного (нашего) мира, причем не все из них «логически возможны», т. е., согласно Хинтикке, многие из них несовместимы с представлениями индивида о мире или внутренне противоречивы. Противоречивость логически невозможных миров может быть тривиальной или неочевидной, что логик рассматривает особо.

Остановимся здесь и обратимся к литературе.

Произведения в жанре альтернативной истории представляют собой эпистемически возможные миры, которые должны предстать перед читателем логически возможными. Слова «Не было. Могло быть», которыми заканчивается «Фантастический 1826-й» Н. Эйдельмана [1975: 264], одна из первых АИ в советской литературе, — слова эти представляют собой квинтэссенцию жанра (о возможных отклонениях скажем ниже). Напомним в связи с этим замечание Аристотеля: «В трагедиях же придерживаются имен, действительно бывших, — ибо убедительно бывает <только> возможное, а мы сомневаемся в возможности того, чего не было, и воочию видим возможность того, что было: ведь, будь оно невозможно, его бы и не было» («Поэтика», IX, 1451b15–18, пер. М. Гаспарова). И в то же время: «<Конечно,> если <поэт> сочиняет невозможное, он делает ошибку; но если <благодаря этому> он […] делает разительней эту или иную часть <произведения>, то он поступает правильно» (XXV, 1460b23–25).

На колебаниях между убедительностью возможной альтернативы и наглядной «возможностью того, что было», строятся многие тексты АИ, чьим предметом является не столько конкретная развилка, сколько изменчивость истории вообще. Наилучшим примером может служить роман Ф. Дика «Человек в Высоком Замке»: согласно «внутренней правде» этого текста, не только победа стран Оси во Второй мировой войне, но и «наш» вариант развития событий суть боковые, «неистинные» ветви истории. Обращаю внимание на то, что в данном случае нужно говорить не о внутренней противоречивости («логической невозможности») фикционального мира, а о более радикальной трансформации «энциклопедии», чем требовалось в начале текста. Мы должны принять не только возможность победы Германии и Японии, но и представление о том, что у истории могут быть «истинное» и «ложное» русла, поскольку в тексте именно так дело и обстоит.

Насколько далеко могут зайти трансформации «энциклопедии» реального мира? Этот вопрос напрямую связан с одним из наиболее интересных аспектов теории возможных миров — проблемой межмировой идентичности индивидов (или, в более точной терминологии Я. Хинтикки, прослеживания индивидов сквозь возможные миры). У. Эко, развивая идеи Н. Решера, предлагает различать «потенциальные варианты» индивидов и их «сверхштатников», «временных заместителей» в возможных мирах — в зависимости от того, различаются они только несущественными или же и существенными свойствами [см.: Эко 2005: 393–396].

Теоретическая поэтика создания образов исторических лиц в (псевдо)исторической прозе сама по себе мало разработана, хотя существуют классические работы, посвященные преображению истории в отдельных текстах (например, монографии В. Шкловского и Б. Эйхенбаума о «Войне и мире»). Разграничение же «вариантов» и «заместителей» в исторической прозе вообще не становилось предметом рассмотрения в нашем литературоведении, хотя при анализе АИ эта проблема оказывается ключевой.

Рассматривая всё множество текстов, в которых так или иначе действует определенное историческое лицо, в том числе текстов потенциальных, мы можем заметить, что отдельные элементы этого множества (конкретные воплощения данного образа) могут вообще не объединяться никакими общими существенными признаками. Тем не менее, они будут определяться как элементы единого множества, поскольку каждый из них может быть получен из другого путем последовательных процедур трансформации и может быть возведен к первоисточнику — исходному историческому образу. Равно возможны Наполеон Бонапарт, похищенный во младенчестве инопланетянами как будущий гениальный полководец, и Наполеон, начисто лишенный военного таланта, но в силу удивительного стечения обстоятельств одержавший все свои знаменитые победы.

Какие свойства считать существенными (в модели Решера-Эко)? И что считать критерием установления идентичности? Предыдущее изложение могло создать впечатление, что мы присоединяемся к мнению С. Крипке [1982; 1986]. Согласно его теории главным (собственно, единственным) критерием межмирового тождества оказывается «жесткий десигнатор» — имя собственное, понимаемое, впрочем, крайне широко. Применительно к людям теория Крипке трактует тождество как биологическую идентичность. Аристотель мог не быть учеником Платона, мог вообще не стать философом, его могли звать не Аристотелем, — но он в любом случае остался бы «Аристотелем» как индивидом.

Однако мы не можем полностью принять теорию Крипке — она, по крайней мере, не вполне приложима к исторической литературе. Прослеживание индивида через возможные миры благодаря его имени,

— во-первых, не отменяет возможность омонимии (аспект, упомянутый Крипке и более подробно рассмотренный Эко [2005: 453–454])

— и, во-вторых, в тексте на историческую тему индивид неизбежно существует и описывается как некий набор признаков. В различных мирах набор этих признаков может меняться радикально — как мы показали выше. (Литературной иллюстрацией может служить рассказ Э. Берджесса «Муза», в котором отличия альтернативного Шекспира от исторического накапливаются лавинообразно.)

А поскольку историческое лицо как персонаж текста может быть определено только дескриптивно, здесь более применима критикуемая Крипке теория Фреге-Рассела, «согласно которой смыслы имен собственных меняются, строго говоря, от одного носителя языка к другому и не существует одного, признаваемого всем обществом смысла, а есть только признаваемая всем обществом референция» [Крипке 1986: 205]. Д. Льюиз, следуя этой теории, описывает «множество возможных миров, называемых мирами коллективных представлений данного сообщества, причем это множество включает в точности те миры, в которых все явные представления оказываются истинными». Далее следует ироничный комментарий: «Только в случае необычайной удачи для данного сообщества реальный мир будет принадлежать этому множеству» [Льюиз 1999: 60]. Эти идеи хорошо ложатся в русло «лингвистического поворота» в историографии последних десятилетий: строго-исторические тексты описываются как особым образом организованные повествования, чья структура принципиально не отличается от текстов художественных (Х. Уайт и др.).

Применительно к псевдоистории и АИ теории Фреге-Рассела и Крипке дополняют друг друга, поскольку описывают различные виды трансформаций. Различные тексты дадут принципиально разные ответы на вопрос «Кто такой Аристотель?» — в зависимости от того, выходит ли на первый план историческая функция («ученик Платона», «учитель Александра Македонского» и любое другое свойство, которое признается существенным и в силу этого может быть изменено) или биологическое тождество организма (и тогда судьба Аристотеля, Наполеона, Гитлера может не иметь ничего общего с их судьбой в нашем мире).

Отметим также, что в теории возможных миров по Крипке первичен именно индивид, в то время как для Хинтикки — сам мир. Опять-таки, можем заметить, что эти подходы описывают два типа АИ — первый, в центре которого измененная судьба исторического лица или лиц, и второй, описывающий альтернативное состояние мира при минимальном участии невымышленных персонажей или вовсе без их участия. (Эта же дихотомия касается и обычной исторической прозы, но в ней работают совершенно иные трансформационные механизмы.)

Возможность формализации моделей исторической и псевдоисторической прозы напрямую связана с невозможностью их четкого разграничения и невозможностью создания классификации псевдоисторической прозы на основе одного критерия, поскольку псевдоисторическую прозу мы определяем как комплекс видоизменений отдельных существенных признаков, причем эти видоизменения осуществляются на различных уровнях текста (фабульном, нарративном, мотивном и т.п.). Таким образом, на жанровом уровне срабатывают те же принципы, что и на уровне образном: жанр, так же, как конкретный образ, может трансформироваться в любом направлении и в любых пределах при непрерывающейся последовательности трансформаций.

Я. Хинтикка показал, что возможный мир может быть описан как конституента, т. е. последовательность («дерево») связанных утверждений. Здесь мы возвращаемся к разграничению тривиально и нетривиально противоречивых возможных миров. Нетривиально противоречивы (d—инвариантны) те из них, которые не содержат противоречий при выборке глубины d (т. е. в системе из d последовательных утверждений). Следовательно, «эпистемически, но не логически возможные миры оказываются относительными, то есть зависящими от параметра d», от «проницательности» субъекта, производящего выборку, «и от уровня проводимого им анализа» [Хинтикка 1980: 239].

Параметр d, применительно к литературному тексту, есть не что иное, как «объем энциклопедии», требуемый данным текстом. Он ограничивается повествовательными стратегиями, направленными на создание того, что Толкин [2006: 132] называл «вторичной верой», верой во внутреннюю непротиворечивость «вторичного» (возможного) мира. В этом плане фантастика, историческая проза и литература как таковая принципиально не различаются.

Как показал Эко, повествовательные стратегии (Идеальный автор) создают читательскую стратегию (Идеального читателя). Текст остается историческим до тех пор, пока в нем нет явных для Идеального читателя маркеров, отсылающих к иной эпохе (анахронизмов). Понятно, что чем дальше от читателя эпоха — тем больше зона свободного перемещения реалий, т. е. тем больше глубина выборки. Пример Н. Эйдельмана [1986: 43]: только первоклассного историка, специализирующегося по XIX веку, может насмешить фраза «Лермонтов расстегнул доломан на два костылька». Можно вспомнить и Д. Самойлова, который предугадал некий исторический роман, написанный несколько сот лет спустя: в нем Пушкин приезжает во дворец к Петру I в автомобиле с крепостным шофером Савельичем и т. д. (глубокий анализ этого стихотворения см.: [Немзер 2005]). Прекрасное историческое чутье Самойлова подсказало ему культурологическую параллель:

Читатели третьего тысячелетия
Откроют повесть
С тем же отрешённым вниманием,
С каким мы
Рассматриваем евангельские сюжеты
Мастеров Возрождения,
Где за плечами гладковолосых мадонн
В итальянских окнах
Открываются тосканские рощи,
А святой Иосиф
Придерживает стареющей рукой
Вечереющие складки флорентинского плаща.
(«Свободный стих» [Самойлов 1989: 181])

Вопрос о том, какой должна быть насыщенность текста анахронизмами, чтобы он начал восприниматься как псевдоисторический, решается применительно к каждой эпохе на конкретном материале.

В каждом псевдоисторическом тексте происходит трансформация по отношению к предыдущему звену цепочки, к предыдущему образцу, т. е. санкционированному в данной культуре историческому «тексту» (поскольку исторический факт доступен для нас исключительно как элемент наличных повествований). Определение псевдоисторичности необходимо давать исключительно в пределах круга текстов, базовых для энциклопедии Идеального читателя (целевой аудитории текста): только в рамках выборки такой глубины можно установить интенции Идеального автора и Идеального читателя, во взаимодействии которых и возникает жанр как «динамическая речевая конструкция» [Тынянов 1977: 261]. Мы определяем компетенцию Идеального автора и Идеального читателя и на основе этого — их интенции. Приведем пример, заимствованный нами из статьи Д. Льюиза (с приложением терминов Эко): Идеальный читатель «Пестрой ленты» не знает, что гадюки не умеют ползать по шнуру; следовательно, у него не возникает необходимость менять законы физики и биологии [Льюиз 1999: 58–59]. Пример Эко: Идеальный читатель Дюма не знаком детально с топографией Парижа XVII века и, следовательно, не замечает ошибок автора [Эко 2002: 188–204].

На этой основе может быть проведено разграничение исторических и псевдоисторических текстов.

Псевдоистория: исследование того, как текст соотносится с реальностью, есть способ постижения его конструкции. Автор видоизменяет реальность, делая это очевидным для своих читателей, или же предлагает альтернативный способ познания истории.

Историческая проза: показывая, как именно автор видоизменил данные ему в текстах-предшественниках исторические факты, мы производим обратный процесс — деконструкцию. Таким образом, мы показываем механизм трансформации, который не должен осознаваться читателем и может не осознаваться самим автором.

А что если текст провоцирует сопоставление бегло упомянутых деталей и становится логически невозможным вследствие обнаружившихся противоречий? Льюиз [1999: 65] утверждает, что художественная истина «работает» на каждом отрезке повествования: доктор Ватсон был ранен и в ногу, и в руку, хотя известно, что рана у него была всего одна. То же, как известно, показал еще Гете на примере Макбета, имеющего и одновременно не имеющего детей (разговор с Эккерманом, 18 апреля 1827 г.). Если прибегнуть к терминологии Хинтикки: существуют тексты — и тексты высокохудожественные — в которых для достижения нетривиальной противоречивости глубина выборки должна быть очень небольшой.

Мы видим, что теория возможных миров позволяет создать достаточно строгое динамическое описание семантики исторической и псевдоисторической прозы.

Альтернативная история при таком подходе оказывается описанием контрфактической ситуации, в которой различные интенсионалы соответствуют различным экстенсионалам (хотя в нашем мире соответствуют одному): интенсионалы «император Франции» и «проигравший битву при Ватерлоо» могут соответствовать различным индивидам (например, Наполеону и Веллингтону).

Криптоистория же подразумевает тождество «жесткого десигнатора» при отсутствии тождества объекта («объектом» может быть не только индивид, но и историческое событие, данное как дескрипция, набор признаков).

Исходя из этих определений, могут быть проанализированы конкретные тексты — с учетом культурной ситуации, в которой они создавались, интертекстуальных связей, жанрового своеобразия и т. п. В рамках этой же методологии может быть описана и семантика других разновидностей псевдоисторических текстов.

Автор считает своим приятным долгом выразить благодарность Е. В. Лихтенштейну, в плодотворных дискуссиях с которым возникли многие положения данной статьи.

ЛИТЕРАТУРА

Валентинов А. Нечто о сущности криптоистории, или Незабываемый 1938-й // Валентинов А. Созвездье Пса. — М.: Эксмо-Пресс, 2002. — С. 379–392.

Крипке С. Тождество и необходимость // Новое в зарубежной лингвистике. — Вып. XIII. Логика и лингвистика (Проблемы референции). — М.: Радуга, 1982. — С. 340–376.

Крипке С. Загадка контекстов мнения // Новое в зарубежной лингвистике. — Вып. XVIII. Логический анализ естественного языка. — М.: Прогресс, 1986. — С. 194–241.

Льюиз Д. Истинность в вымысле // Логос. — 1999. — № 3. — С. 48–68.

Назаренко М. О жанровой природе исторической и псевдоисторической прозы // Мова і культура. — Вип. 8. — Т. VІ. — Ч. 3. — К.: Издательский Дом Дмитрия Бураго, 2005. — С. 64–71.

Назаренко М. Историческая проза в свете теорий фикциональности // Літературознавчі студії. — Вип. 14. — К.: Видавничий Дім Дмитра Бураго, 2005. — С. 236–240.

Немзер А. Фантастическое литературоведение Давида Самойлова // Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. V (Новая серия). — Тарту: Тartu Ulikooli Kirjastus, 2005. — С. 237–258.

Руднев В. Основания философии текста // Митин журнал. — 1991. — Вып. 40. — С. 76–88.

Самойлов Д. С. Избранные произведения: В 2 т. — Т. 1. — М.: Художественная литература, 1989. — 559 с.

Толкин Дж.Р.Р. Чудовища и критики и другие статьи. — М.: Elsewhere, 2006. — 315 с.

Тынянов Ю. Н. Литературный факт // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. — М.: Наука, 1977. — С. 255–270.

Хинтикка Я. В защиту невозможных возможных миров // Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. — М.: Прогресс, 1980. — С. 228–242.

Эйдельман Н. Я. Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле. — М.: Политиздат, 1975. — 391 с.

Эйдельман Н. Я. Твой восемнадцатый век. — М.: Детская литература, 1986. — 286 с.

Эко У. Шесть прогулок в литературных лесах. — СПб.: Симпозиум, 2002. — 285 с.

Эко У. Роль читателя: Исследования по семиотике текста. — СПб.: Симпозиум, Изд-во РГГУ, 2005. — 502 с.

Doležel L. Heterocosmica: Fiction and Possible Worlds. — Baltimore and London: The Johns Hopkins University Press, 1998. — XII + 339 p.

Pavel T. Fictional Worlds. — Cambridge (Mass.) and London: Harvard University Press, 1986. — 171 p.

Ronen R. Possible Worlds in Literary History. — Cambridge (Mass.): Cambridge University Press, 1994. — XII + 244 p.

© Михаил Назаренко, 2006 

«Возможные миры» в исторической прозе // Русская литература. Исследования: Сб. науч. трудов. — Вып. Х. — К.: БиТ, 2006. — С. 105–115.

¹Различие между этими жанрами на удачном примере показал А. Валентинов:

«Исторический роман: „раненый Чапаев утонул в реке Урал“ (Фурманов, „Чапаев“ и одноименный сценарий братьев Васильевых).

Альтернативная история: „Чапаев выплыл и повел Красную Армию в поход на немецко-фашистских захватчиков“ (боевой киносборник 1941 года)».

«Как представляется, в самом коротком виде сущность криптоистории можно выразить формулой: „Чапаев не тонул в реке Урал“» (при этом в «официальной» истории ничего не меняется) [Валентинов 2002: 382, 381].

В более широком понимании (также представленном в статье Валентинова) криптоистория показывает скрытые причины исторических событий (во всем диапазоне — от «Маятника Фуко» до «Кода Да Винчи»).