Михаил Назаренко — Дом, созданный из времени. Джон Краули: немного биографии, много цитат и общие сведения к юбилею

1 декабря сего 2002 года великому и сравнительно малоизвестному американскому писателю Джону Краули исполняется шестьдесят лет. В преддверии юбилея пришло известие, что издательство «Эксмо» собирается познакомить наших читателей с его книгами. Давно пора — ведь до сих пор по-русски не был издан ни один роман Краули, ни один его рассказ (единственный перевод, имеющийся в Сети, переводом не является и может только отпугнуть неофитов).

Эта статья — не анализ творчества (для анализа время еще не пришло), а, скорее, рекламное объявление. Я сам заинтересовался Краули только потому, что меня заинтриговал Майкл Суэнвик; может быть, и мне удастся вызвать чье-то любопытство.

Книги Джона Краули выходят небольшими тиражами, стоят среди прочих фэнтезийных романов, надолго исчезают из продажи, нечасто переиздаются. Литературными премиями он не обделен (среди них — награда Американской академии и института литературы и искусства), но и не избалован.¹ Слава его не очень громкая, зато поклонники составляют преданную и в высшей степени энтузиастическую армию, во главе которой стоит знаменитый критик, защитник «западного канона» литературы Гарольд Блум.

«Джон Краули — непризнанный литературный гений нашей эпохи». «Я уверен, что если бы Краули был европейцем и на него не нацепили ярлык фэнтезиста, обложки его книг были бы разукрашены списком литературных премий». «Его книги встречают такой же прием, что и труды Мелвилла и Фолкнера. Возможно, году в 2075-м критики и читатели будут с изумлением спрашивать: как, в двухтысячном вышел новый роман Краули — а всем было наплевать?» «Я рад, что „Маленького, большого“ так трудно найти! Этот роман должен остаться восхитительным секретом, и пусть затрепанные и зачитанные старые издания переходят из рук в руки. Молитесь, чтобы Голливуд никогда не узнал о нем!». «Я всегда покупаю несколько экземпляров этой книги — одалживать друзьям. Трудно сказать в двух словах, о чем она. Просто советую прочесть этот роман (и вернуть книгу владельцу — а вот этого редко дождешься!)».

Таков глас народа (с сайта «Амазон»). А вот мнения коллег: «Краули так хорош, что оставляет всех прочих в пыли» (Питер Страуб). «Краули — один из тех необходимых писателей, которых вы ждали, сами того не зная» (Рассел Хобан). «Краули пишет столь блистательно, что в его стиль влюбился весь английский язык. Знавал я одно придаточное предложение, которое было потрясено лингвистической красотой „Маленького, большого“. Бедолага! Оно так и зачахло между запятыми» (Джеймс Морроу). «Краули совершил деяние беспримерной отваги» (Майкл Суэнвик). «Восхитительное безумие, блестящее здравомыслие, — а может, всё разом» (Урсула Ле Гуин).

Краули часто называют «писателем для писателей» — его влияние действительно огромно (и даже в журнале «Если» уже были переводы нескольких подражаний… лучше бы печатали образцы, а не копии!). Впрочем, Краули отказывается от сомнительной чести писать исключительно для коллег по цеху. «Не хотел бы я, чтобы меня называли писателем для „писателей для писателей“!„ — усмехается он и возвращается к огромному роману, который пишет уже четверть века.

Густая грива, борода с проседью, ироничный взгляд — Краули похож на опытного фокусника. Его улыбка намекает, что чудо — вот оно, совсем рядом, вот сейчас и произойдет — и всё равно, никогда не скажешь заранее, кого же он вытащит из шляпы и какая карта у него в рукаве. Он отвлекает внимание, затягивает представление, играет на нервах — и поражает аудиторию каскадом трюков… да нет, не трюков, а беспримесной магии, которая только притворялась фокусами.

“Надеюсь, — сказал доктор Дринкуотер, — вы понимаете, во что ввязались…»

С этим напутствием войдем в дом, который построил Краули. Только имейте в виду: чем дальше вы заходите, тем больше он становится…

1. Кровавый кинжал.

Джон Майкл Краули родился в городе Преск-Айл, штат Мэн, на крайнем северо-востоке США. Места самые что ни на есть стивен-кинговские, но семья вовремя покинула зловещий край, и Краули провел первые годы в Вермонте. В то время Джона окружали почти исключительно женщины: мужчины ушли на войну. В начале 1950-х семейство перебралось в Кентукки, где доктор Джозеф Б. Краули работал в католической больнице. Семье достался самый большой дом в округе, но, увы, слишком далекий от всех прочих, так что дети в школу не ходили — их обучала учительница-монахиня.

«Как истинный ирландец, мой отец трепался без умолку — чтобы скрыть привязанность ко мне и вообще любые чувства, какие бы они ни были. Я тоже так умею — до сих пор. От матери, WASP до мозга костей,² я унаследовал ощущение двойственной жизни — что снаружи я один, а внутри — совсем другой; и это я могу внушить читателям».

Образы детства будут снова и снова пробиваться в книги Краули. Ребенок, воспитанный женщинами в мире далекого будущего («Машинное лето»). Застенчивый юноша, получивший дома классическое образование, «а когда власти узнали об этом, Смоки был уже слишком взрослым, чтобы ходить в школу» («Маленький, большой»). И конечно же, холмы Кентукки, где, возможно, хранится некий магический артефакт, переживший смену мировых эпох («Любовь и сон»). Кстати, когда Краули передал свой архив в Техасский университет, он закрыл для доступа дневники — и подготовительные материалы к «Любви и сну». Может быть, главы о Кентукки оказались более автобиографичными, чем писателю того хотелось?

Краули с трудом припоминает те времена, когда он не умел читать или писать, но совершенно уверен, что как только научился, сразу же принялся сочинять истории — первоначально в соавторстве с четырьмя сестрами. Когда ему было лет восемь, они принялись за роман о большом городе (Город был для провинциалов понятием фантастическим), над которым в ночном небе появлялся огромный кровавый кинжал, а наутро полиция находила следы страшных злодеяний. Название романа было, конечно же, «Кровавый кинжал». Чем эта история могла закончиться, Джон понятия не имел, так дело и заглохло. Но образ Города никуда не делся и ждал своего часа.

В колледже пришли новые интересы — археология, театр, поэзия. На стыке всех трех увлечений — стихотворные трагедии в духе Шекспира и роман о Войне Роз (незаконченный, но отложенный до лучших времен). В эти же годы, как водится, происходит и мировоззренческий перелом: Краули, воспитанный, подобно отцу, католиком, навсегда отходит от Церкви. Догма объясняла всё и не оставляла (как ему казалось и кажется до сих пор) места для Тайны. Впрочем, в книгах Краули явных выпадов против христианства не так уж много — разве что видение Небес как заброшенного Луна-парка в «Маленьком, большом»; да брошенное вскользь замечание о том, что в следующую эпоху Иегова может стать бесом, подобно тому, как бесами стали античные боги («Эгипет»). На смену католичеству пришел гностицизм, но это было уже гораздо позже.

В 1960-м году Джон поступил в университет штата Индиана, где и получил четыре года спустя степень бакалавра искусств (английский язык и литература) и вторую специальность — «фильмы и фотография». Лишь позднее он понял, что ему, как и его герою Пирсу Моффетту, выпало на долю быть человеком промежуточного поколения: «Он был слишком молод, чтобы стать битником; позднее окажется, что он староват и воспитан в слишком строгих правилах, чтобы примкнуть к хиппи». Но впечатлений хватало и человеку вне поколений: радикалы в кампусе уже были (Краули к ним не принадлежал), и мировые события не могли пройти мимо — чего стоит один только Кубинский кризис! Сорок лет спустя студенческие воспоминания и стихи, напечатанные в местных журналах, сослужат писателю хорошую службу, когда он примется за рассказ о той эпохе… и конечно, о поэзии. (Примечательно, что среди тогдашних стихов Краули был один под заглавием «Чайльд Гарольд к Башне Темной подошел». Гибрид хорош; а вообще-то интересно, что так привлекает выходцев из Мэна в Темной Башне?..)

После университета Краули отправился завоевывать Нью-Йорк. Был рекламным фотографом (неудачно). Вычитывал гранки телефонной книги (занятие, дивно описанное в «Маленьком, большом»; если верить роману, компьютер не различал, когда сокращение «St.» означает «street», а когда «saint», в результате чего на свет явились «Седьмой Святой Бар и Гриль» и «Церковь Всех Улиц»). Вообще же Краули хватался за любую работу. Как-то раз даже составил каталог для виноторговой компании с подробными описаниями каждой марки. Заказчики, правда, не дали ему попробовать ни капли, но Краули напомнил себе, что он литератор, и постарался сделать каталог по возможности правдоподобным.

Главным занятием Краули с 1966 года стали сценарии документальных фильмов (всего он написал их более тридцати, частью в соавторстве с женой). Особенно привлекают Краули исторические темы — от русской революции до Великой депрессии, от Всемирной выставки 1939 года до атомной истерии 1950-х. Подходит он к этим темам как писатель — и даже, пожалуй, как фантаст. Ему доставляет удовольствие соединять фрагменты старых хроник так, чтобы получалось что-то новое и неожиданное, «реальное, но не совсем», чтобы показать «не то, каким был мир, а каким его видели люди в конкретный момент прошлого». Два фильма по его сценариям номинировались на «Оскара».

Нью-Йорк шестидесятых годов — и без наркотиков? Конечно, была и «травка», и в одном из видений Краули увидел пастораль далекого будущего, полностью избавленного от техники. В то время Краули в очередной раз лишился работы, свободного времени хватало, и на свет явилась его первая законченная книга под несколько вычурным заглавием «Научиться жить с этим: размышление о роде человеческом» («Learning to Live With It: a meditation on the human race»). Написан был роман в 1967–68 годах, и уже в 1969-м дебютант отчаялся его опубликовать — все издатели категорически отвергали книгу. Краули решил выяснить, какую же фантастику печатают, и взялся за книги издательства «Эйс». Ему повезло: перед ним оказались романы из «Хайнского цикла» Урсулы Ле Гуин…

Тем временем в столе появились еще две незаконченных рукописи. Под влиянием исторических трудов леди Фрэнсис Йейтс Краули принялся писать роман о рубеже XVI-XVII веков с эпилогом о нашем времени; эта книга была заброшена, едва начавшись… но, как увидите, избавиться от нее писателю так и не удалось. А вот вторая книга отпускать от себя не хотела. Краули вообразил семейную хронику, которая берет начало в далеком прошлом и уходит в будущее. Да, повесть о семье, которая живет в странном доме и исповедует особую религию, не похожую на все прочие… вот только что это за религия, придумать никак не удавалось.

Тем временем чтение Ле Гуин принесло плоды, и в 1972-м экономный писатель решил, что стОит, пожалуй, взяться за переработку старого исторического романа в научную фантастику. (С тех пор это стало обычным методом Краули: неоконченные рукописи он или переписывает, или делает побочными линиями других книг.)

И в 1975 году первый роман Джона Краули увидел свет.

2. Иначе.

В недавнем интервью Джордж Р. Р. Мартин советовал начинающим писателям отрабатывать навыки на повестях и рассказах: если вы (как сам Мартин) создадите себе имя короткой формой, то ваш дебютный роман будет уже не одним из многих, а Долгожданным Первым Романом.

Но Краули — романист по натуре, и рассказов у него не так уж много. Поэтому неудивительно, что он дебютировал романом — и роман этот был почти не замечен, хотя издатели вынесли на обложку теплые слова Ле Гуин и обычно язвительного Харлана Эллисона. Первая рецензия появилась только через два года после выхода книги! (Впрочем, утешением для Краули должны были стать три переиздания за эти же два года.)

Роман, названный «Глубина» («The Deep»), оказался весьма любопытным. Сравнения всегда хромают, но без них не обойтись. Один критик заметил, что Краули — не столько изобретатель, сколько инженер: он разбирает на кусочки то, что сделали его предшественники, и собирает совершенно новые и оригинальные вещи. Итак, представьте себе шекспировскую хронику или — от этой аналогии современному читателю фэнтези не удержаться — «Игру престолов», сжатую до полутора сотен страниц, переписанную в манере «Горменгаста» и в антураже «Многоярусного мира». Да еще прибавьте «Сагу о Мануэле» Джеймса Брэнча Кэйбелла — недаром роман посвящен «памяти Дж.Б.К.».

Нечто странное получается? Еще бы.

«Основание мира — столп, основание же столпа — Глубина».

Плоский мир… нет-нет, Пратчетт вовсе не при чем. Огромный диск — его нетрудно при желании пересечь по диаметру, только никому это не нужно. В центре — столица на острове, который называется Ступица, в небесах — звезды и блуждающие Сестры, под землей — столп, уходящий во Глубину, где спит, обернувшись хвостом вокруг столпа, Левиафан. Что за пределами диска?

«— Дальше? Ничего.

— Как — ничего?

— Должен же мир в конце концов закончиться, — сказал Фоконред. — Вот он и заканчивается. Говорят, там есть край, выступ. Знаешь, как на подносе. А дальше ничего.

— Ничего не бывает, — просто сказал Пришелец.

— Ну, это уже не мир, — сказал Фоконред. Он протянул вперед ладонь. — Мир — вот такой. Вне мира — это все равно, что вне моей ладони. Ничего.»

Ничто не меняется в мире долгие, долгие годы — разыгрывается все та же кровавая партия. Борются за власть кланы Черных и Красных (цвета шахматных фигур и одновременно намек на Алую и Белую Розы). Борются за благо народа террористы-Справедливые — единственные, кто обладает огнестрельным оружием. Наблюдает за сменой власти и хранит знания орден Серых, а в конце каждой стычки на поле брани приходят Endwives — сестры милосердия, которые не вмешиваются в политику и помогают каждому раненому. Любое перемирие непрочно, любые союзы распадаются, и стоит установиться хрупкому равновесию, как его уничтожают Справедливые (в том и смысл их существования: в финале читатель узнает, что название «The Just» происходит от слова «adjustment» — регулятор, который не дает остановиться механизму). И находят в старом дворце странную мозаику — хоровод пятидесяти двух людей, легендарных прародителей, которых водят, словно марионеток, демоны. Безысходный круг…

И в этот-то жестокий мир, одержимый именами, — имена есть у людей, зАмков, дверей, оружия, недель, даже имен («Ее имя было Ньяме, а имя ее имени было Нод. Имя ее Ружья было Вдруг»), — в этот мир попадает безымянный, бесполый, серебристокожий человек, упавший с неба в серебристом яйце. Стоило ему покинуть капсулу, как он был ранен случайным выстрелом — и потерял память. Он знает, что был создан наверху (на орбите?) и послан с какой-то целью, но с какой? Только одно имя ему смутно знакомо — Левиафан. (Краули охотно признает влияние «Города иллюзий» Ле Гуин, но смущенно добавляет, что его книга лучше выстроена.)

По диску, охваченному гражданской войной, пробирается к краю мира андроид, именуемый сначала Пришельцем, потом Секретарем (когда он попадает на службу к одному из лордов) и наконец — Наблюдателем. Пробирается, чтобы пробудить Левиафана и узнать о своем предназначении.

Повторяю, Краули написал странную книгу. Странную и красивую. Я недаром вспомнил Мервина Пика — в «Глубине», как и в «Горменгасте», атмосфера куда важнее действия. Вода и леса, Барабанная равнина и цитадель Серых, замерзшее озеро (место битвы), болота на краю мира и, конечно же, сам Левиафан, глаз которого больше, чем ночь, — всё это яркие, чуть гротескные и мастерски выполненные картины. Стилистическое мастерство Краули несомненно. С чем он не смог справиться в своей первой книге, так это с ритмом повествования. На первых сорока страницах происходит столько событий, сколько у Джорджа Мартина на пятистах, и гибнет не меньше народу. Читателю то и дело приходится возвращаться к списку действующих лиц, потому что Краули дал героям нарочито похожие имена: Red Senlin, Red Senlin’s Son, Redhand, Old Redhand, Younger Redhand, Learned Redhand, Fauconred — и так далее. Это и шахматные фигуры, и живые люди — правда, обрисованные очень эскизно.

Уже в первом романе Краули пришел к своей главной теме: люди обнаруживают, что живут в мире, созданном, говоря словами Пелевина, из-за них, но не ради них. Что их жизнь служит неким принципиально непознаваемым целям и каждый поступок — не то повторение парадигмы, не то часть невообразимо огромного плана. Что в таком случае значат слова «свобода воли»? Следует человеку смириться или восстать? Что принесет мятеж? Сама мысль о том, что у мира есть смысл (meaning, plot), — не иллюзия ли это? Комплекс идей в основе своей гностический, и не случайно, что в поздних романах Краули обратится к герметизму напрямую. А пока что он только сделал набросок странного мира, в котором свободный выбор всё же что-то значит — и значит немало. Пришелец не исполнил свою миссию. Его спутница-Справедливая узнает правду о диске, Глубине и людях: началось всё с желания гибнущего человечества попасть в мир, где ничего не будет меняться, — и Кто-то ответил на мольбу… Война закончилась и, кажется, История наконец сдвинулась с места — мозаичный хоровод оказывается не кругом, а спиралью, которая ведет в неизвестное будущее.

К будущему и обратился Краули во втором романе — «Звери» («Beasts», 1976). Это самая «строгая» НФ, которую он когда-либо писал, и, по общему мнению, далеко не самая удачная его книга: поэтичный и метафоричный стиль не вполне согласуется с описанием политических интриг и генетических экспериментов. Да и начался роман с сюрреалистически-наркотического образа: лев в человеческой одежде курит цигарку.

Итак, будущее — примерно «сто лет тому вперед». Америка середины XXI века — это десятки республик, княжеств, протекторатов и резерваций. Это усилия экологов спасти вымирающие виды — и сложные игры иезуитского Союза Социальной Инженерии. Это — плоды того, что было посеяно в наше время. Технологии постепенно приходят в упадок — во всяком случае, прогресса не заметно; единственная отрасль, в которой достигнут прорыв — генная инженерия. Любопытствующим и, в общем-то, безответственным ученым удалось создать новые виды разумных существ. Самым удачным результатом оказались лео, человекольвы. Роман повествует о судьбе одного из них — вождя по имени Painter (что означает «Кугуар», но возможны и другие смыслы — Художник, которому суждено создать новый облик мира; намек на выражение «to cut off the painter» — отложиться от метрополии). Пэйнтер силен, жесток, безжалостен и (когда попадает в плен к людям) беспомощен. Он — мессия, который заключит мир между природой и людьми. Он — антипод льюисовского Аслана. Он непостижим, и поэтому Краули воспользовался техникой «тринадцать точек зрения на черного дрозда»: мы видим Пэйнтера глазами учителя-биолога (его прототипом стал Т. Х. Уайт), рабыни, ребенка, эколога, генетически модифицированного пса и местного Макиавелли — человеколиса Рейнара. Достоинства книги — не в сюжете (его, как и в «Глубине», заменяет череда картин), а в культурном контексте, который она выстраивает.

«Лео сказал:

— Мне нужно добывать пропитание. […] Я беру, что мне нужно. Я беру, что я должен взять.

— У тебя есть такое право, — сказал Мерик. — Бери, сколько нужно для жизни, но…

Лео, казалось, почти улыбнулся.

— Да, — сказал он. — Право на то, что мне нужно для жизни. Эта часть моя. И еще одна — моей жене и детям.

— Хорошо, — сказал Мерик.

— И еще одна — плата за то, через что я прошел. За то, кем я есть. Возмещение. Я не просил, чтобы меня создавали.

— Даже не знаю, — сказал Мерик. — Но это еще не все; остается часть, на которую у тебя права нет.

— А ее, — сказал лео, — ты волен отобрать у меня. Если сможешь».

Отсылка к классической басне очевидна; ею Краули не ограничивается. В роман естественно встроены мотивы «Романа о Лисе» и «Хроник Нарнии», цитаты из Шекспира и Элиота, Витгенштейна и Лоренца. И конечно, мифа о человекольве, которого повстречал Эдип.

«Она была рядом с ним, он касался ее. Она думала, что почувствует отвращение, омерзение, а на деле чувство оказалось куда проще и походило скорей на удивление. Она думала о мифических существах, многосоставных зверях, которые беседовали с людьми. Сфинкс. Разве Сфинкс не был отчасти человеком, отчасти львом? Отец когда-то рассказывал ей, что Сфинкс задавал путникам загадку и убивал всякого, кто не мог ее решить. Саму загадку Кэдди забыла, но помнила ответ: ответом был Человек».

«Звери» заканчиваются, по сути, ничем: мессия собрал своих апостолов и… Краули не написал продолжения — о том, как в разделенной Америке «близится утро». Он сказал то, что хотел сказать, — о родстве всего сущего и о любви как единственно истинной связи между живущими. Каждый следующий роман писателя будет рассказом о любви, которую «ты получишь не за свои заслуги и потеряешь не по своей вине» («Маленький, большой») — и, может быть… может быть, обретешь вновь.

Уже по «Зверям» видно, как теснят Краули рамки жанровой фантастики. «Я не глубоко засел внутри жанра», — говорит он. «Машинное лето» («Engine summer», 1979) оказалось последним его НФ-романом — и в то же время первым: Краули переработал старую рукопись «Научиться жить с этим». Книга стала результатом борьбы между требованиями жанра и мифопоэтикой. Это был первый настоящий успех Краули, роман, мгновенно признанный классическим. А начинается он так: «Спишь?»

«Спишь?

Нет. Бодрствую. Мне было велено закрыть глаза. Погоди, сказал он, пока тебя не попросят их открыть.

Вот как. Можешь открыть… Что ты видишь?

Тебя.

И я?..

Ты похожа… на мою знакомую девушку. Только повыше. Все ангелы высокие?

А что еще видишь?

Траву, на которой сидим. Это трава?

Вроде травы.

Вижу небо. Сквозь стеклянную крышу… ангел, неужели?..

Да.

Значит, я здесь. Здесь. Он был прав, я и в самом деле попал сюда… Ангел! Под нами облака!

Да.

Значит, я нашел вас. Нашел самую великую из утраченных вещей.

Да. Мы были потеряны, и ты нашел нас. Мы были слепы, и ты заставил нас прозреть. А теперь… Ты… останешься здесь ненадолго, так что…

Чего ты хочешь от меня?

Твою историю.

Но это же я и есть, разве не так? Теперь я — моя история. Что ж, я расскажу ее. Но она длинная. Как я смогу рассказать ее всю?

Начни с начала; продолжай, пока не дойдешь до конца. Тогда остановись».

И юноша по имени Говорящий Тростник начинает рассказ³ - о мире, пережившем Бурю, которая положила конец старой цивилизации ангелов. О мире машинного лета.

«Иногда после первых заморозков приходит такая пора, когда солнце вновь светит жарче и на время возвращается лето. Зима надвигается; это видно по тому, как пахнет утро и желтеет листва — она жухнет и вот-вот опадет. Но лето продолжается, короткое ложное лето, тем более дорогое, что оно коротко и ложно. В Малом Белэйре мы называем эту пору — почему, никто не знает, — машинным летом».

Engine summer — Indian summer… Типичный пример ловушки, которую Краули уготовил переводчикам. Ведь название имеет и второй смысл, который раскрывается лишь в конце. И что с этим делать? Я бился и сдался, предлагаю помучиться вам…

Прежний мир исчез, оставив после себя бесконечные дороги, изменения в генотипе, руины из «ангельского камня» (бетона), пустые космодромы, заросшие инопланетными деревьями, и орбитальную станцию, прозванную Малой Луной. И легенды — о мире ангелов, об утраченных вещах, о святых, которые создали новый мир, и о летающем городе Лапута, который, говорят, иногда виден меж облаков.

Говорящий Тростник вырос в поселении Малый Белэйр, и новый мир, на тысячу лет отстоящий от нашего, мы познаем вместе с ним, постепенно, деталь за деталью. Мир будущего скорее странен, чем привлекателен. Его ценности иные — люди очень любят играть, но совершенно не представляют, что такое «выигрывать», а «Деньги» стали легендой. Люди ближе к природе (Малый Белэйр незаметно переходит в окрестные леса) и дальше от нее (женщины не могут забеременеть, если не примут специальное лекарство). Людей в мире меньше, а сам он — больше, и остается только дивиться странным привычкам ангелов.

Ощущение странности мира не покидает читателя: несмотря на спокойное благополучие жизни, есть в этой постапокалиптической пасторали что-то неправильное, ущербное. Одна из притч, которые слышит Говорящий Тростник, повествует именно об этом.

Святой Рой отморозил ногу, и ее пришлось отнять. «Сразу после этого ты плачешь, говорил Рой, и размышляешь, и думаешь, что лучше бы ты умер. Но потом тебе делают искусственную ногу, пусть и не такую хорошую, как могли бы сделать ангелы, она из дерева, но все равно помогает; и ты заставляешь себя встать и ходить, и чувствуешь себя полным дураком, и тебе больно. Но ты берешься за дело, и в один прекрасный день всё становится, как раньше. Может, ты и не танцуешь, и ты долго еще не будешь заниматься любовью, но ты привыкаешь. Учишься жить с этим. Ты даже смеешься; уж конечно, Рой смеялся. Но у него всё равно была только одна нога. Что бы он ни делал.

И вот что подумал Рой: все, кто видел Бурю, с того дня стали такими же, как он. Безногими. […] Мы смеемся, у нас есть наши системы и наша мудрость. Но только одна нога. И лучше не будет. Мы учимся жить с этим. Мы пытаемся».

Вот по этому-то миру утраченных вещей и отправляется в странствие Говорящий Тростник. Чтобы найти утраченное, чтобы стать святым, чтобы узнать, куда ушла девушка, которую он любит. Слово «святой», кстати, приобрело совсем другой смысл: «Они святые не из-за того, чтО сделали; но, рассказывая о своих деяниях, они стали прозрачными, и ты видишь свою жизнь сквозь их жизни — освещенной». Не освященной, но освещенной. Стать прозрачным — вот к чему стремится каждый обитатель Малого Белэйра, с детства приученный «говорить правдиво»: даже когда он лжет, голос и мимика выдают правду. Говорящий Тростник хочет стать прозрачным, но Раз-в-День, его любимая, предпочитает оставаться темной и смутной. Вот почему она уходит из поселения к людям, которые называют себя Списком Доктора Бутси и воспринимают мир совсем не так, как люди Малого Белэйра. «Как я могла думать о тебе, если тебя здесь не было?» — спрашивает Раз-в-День, когда судьба приводит героя к людям Списка.

Утраты. Мир непрочен, человек теряет то, что любит, и потому так держится за недолгое и ложное «бабье лето» своего счастья. А потом остается только память.

«Мне кажется, время — это всё равно как если ты идешь спиной вперед, удаляясь от чего-то: скажем, от поцелуя. В начале — поцелуй; потом ты отступаешь назад, и видишь только глаза, потом ты отступаешь еще, и вот глаза обрамлены лицом; потом лицо становится частью тела, обрамленного дверным проемом, а дверь — в рамке деревьев, что растут по сторонам. Тропа всё длиннее, а дверь всё меньше, и деревья заполонили обзор, и дверь утеряна, и тропа затеряна среди лесов, и леса затеряны среди холмов. Но где-то в самом центре остается поцелуй. Вот на что похоже время».

Финал романа обрушивается неожиданно — как ангел по имени Монгольфье, спустившийся на парашюте к холмам Малого Белэйра. Говорящий Тростник становится прозрачным и святым, но так, как никогда не мог предположить. Последние страницы книги наполнены жуткими открытиями и мрачной иронией — чего стоит одно только Письмо от Доктора Бутси, которое получает каждый человек Списка!.. Поневоле вспомнишь Филипа Дика — с той разницей, что Дик умел только передавать читателю свою паранойю, а Краули умеет и это, и многое другое.

Совершенен ли роман? Увы, нет. Значительная часть НФ-атрибутики кажется мне попросту лишней и куда менее достоверной, чем магия позднейших книг. И вообще — мир в романе занимает больше места, чем люди. Но всё же «Машинное лето» — это прежде всего история любви, поиска, обретения и утраты. История, которая остается в памяти, — как тот поцелуй, который пребывает в центре всего.

«Теперь закрой глаза», — говорит ангел, и роман заканчивается, описывая круг. Мы уже знаем, каким будет пробуждение.⁴

«Иначе» («Otherwise») — так называется последнее переиздание ранних романов Краули, три книги под одной обложкой. Очень точное определение. Краули делает то же, что и другие фантасты, описывает иной мир или далекое будущее, но делает это — иначе. Из старых кирпичей он складывает свое мироздание. Но в конце семидесятых никто не мог и представить, каким оно будет.

3. Когда-то, давным-давно.

«Маленький, большой, или Парламент фей» («Little, Big: or, The Fairies’ Parliament»), один из лучших романов последних десятилетий, да и всего ХХ века, увидел свет осенью 1981 года. На обложке подзаголовка не было — чтобы не отпугнуть тех читателей, которые чураются фэнтези. Тем более, что это и вправду не совсем фэнтези…

А началось всё, утверждает Краули, с чисто литературных задач, tour de force.

"Марианна Мур определила стихи как «воображаемые сады с настоящими жабами»; и я подумал — ведь можно создать воображаемый сад с настоящими феями". В одном интервью писатель сказал, что вдохновлялся рисунками Артура Рэкхема, знаменитого в Англии иллюстратора сказок и мифов: «Смогу ли я сделать рэкхемовских фей убедительными, чудесными, странными — и обрисовать достаточно ярко, чтобы они не казались банальными?». (Примечательно, что образы Рэкхема в свое время вдохновляли другого великого писателя — Толкина: он увидел в рисунках деревья Вековечного леса.)

«Наконец, — продолжает Краули, — я играл с идеей рассказа или серии рассказов о могущественном маге, чародее, который расследует космогонические, эпохальные дела: например, о пробуждении спящего императора… Среди первых образов, которые ко мне пришли, был такой — человек собирает свою семейную жизнь в сумку и отправляется в последнее путешествие: лет восемь спустя я записал эту сцену, близкую (наконец-то!) к финалу книги…»

Объединение столь разных мотивов шло медленно и, видимо, не очень-то гладко. Краули работал над романом с 1969 по 1978 год, и феи появились в нем далеко не сразу — когда писатель так и не смог придумать «частную религию», которая будет определять жизнь его героев.

Почему бы им не верить в то, что они живут в волшебной сказке, созданной эльфами?

Критики определяют «Маленького, большого» как роман об американской семье, которая общается с феями. Кто-то из читателей заметил: это все равно, что определить «Властелина Колец» как сказку о невысокликах, которые хотят уничтожить волшебное кольцо. Вроде бы верно, — да только книга не о том!

Тогда о чем же?

Книга, которую открывает развесистое семейное древо на пять поколений, явно окажется семейной хроникой — в данном случае, американской.

Фолкнер?

При этом с сумасшедшинкой в духе магического реализма.

Гарсиа Маркес?

Роман об играх эльфов с людьми.

«Сон в летнюю ночь»?

Да, всё это, а еще — Кэрролл («Алиса», «Сильви и Бруно»), Дж.Макдональд («Лилит»), Дж.Барри («Питер Пэн»), К. С. Льюис («Хроники Нарнии»), Китс, Шелли, суфийский поэт Аттар («Парламент птиц»),⁵ английский фольклор… даже «Винни-Пух» (доктор Дринкуотер пишет сказки о животных «под именем Сандерс»). Называю лишь то, что сам заметил, — не сомневаюсь, что скрытых цитат куда больше.

И в то же время, несмотря на постоянные отсылки к Традиции, «Маленький, большой» бесконечно оригинален.

Потому что другой такой книги нет.

«Однажды, июньским днем 19… года, молодой человек шел на север от великого Города в городок или местечко под названием Эджвуд, о котором он много слышал, но где никогда не бывал. Его звали Смоки Барнабл, и направлялся он в Эджвуд, чтобы жениться; он шел пешком, а не ехал, потому что среди условий, поставленных перед ним, было и такое».

Удачное начало — неброское, запоминающееся, а главное — мы входим в роман вместе со Смоки, ничего не зная о мире, который лежит перед нами… и так же, как Смоки, не веря в эльфов.

Всё просто. Вот молодой Барнабл, человек настолько неприметный и безликий, что люди то и дело натыкаются на него и даже садятся ему на колени в автобусе. Вот Дейли Элис Дринкуотер, выше его на голову, с которой Смоки знакомится в гостях у своего друга Джорджа Мауса — и влюбляется с первого взгляда. Трогательная переписка, новая встреча… и первый звоночек странного: Дейли Элис говорит Смоки, что он был ей предсказан («Ну, не совсем ты. Да нет, конечно, ты, просто я не знала точно, пока с тобой не встретилась»).

Предсказан — кем и когда? Несколько лет назад, когда Дейли Элис гуляла по парку со своим псом, Спарком, и зашла в радугу. Вот тогда-то Спарк («или кто-то вроде него») и рассказал ей о том, кого она «найдет или создаст».

Майским днем Дейли Элис приходит к пруду и спрашивает «огромную белую форель, альбиноса без единого пятнышка или полоски» о том, как посмотрят на ее свадьбу они, — а Дедушка Форель ей отвечает… Тут уж читатель или откладывает книгу, не желая тратить время на говорящих рыб, или, очертя голову, следует за Смоки в странный мир, на границе с которым живут Дринкуотеры. Ведь «Эджвуд» — название не случайное… как и большинство имен в книге.

На какое-то время привычная нам реальность возвращается в свои права — но лишь до тех пор, пока мы не заглядываем через плечо Смоки в старую книгу и видим фотографию:

"Двое пьют чай за каменным столом. Мужчина похож на поэта Йейтса, он одет в светлый летний костюм с крапчатым галстуком, волосы его пышны и седы, глаз не видно — очки отсвечивают на солнце; смуглые черты молодой женщины затенены широкополой белой шляпой и смазаны — возможно, случайным движением. За ними виден дом, где и сидит Смоки, а рядом, протягивая тонкую руку женщине, которая, быть может, обернулась, чтобы прикоснуться к ней (трудно сказать), — стоит фигурка, существо, маленькое создание ростом не больше фута, в конической шляпе и заостренных башмаках. Широкие нечеловеческие черты тоже смазаны внезапным движением, и, кажется, за спиной у него — пара прозрачных стрекозиных крыльев. Подпись гласила: «Джон Дринкуотер и миссис Дринкуотер (Вайолет Брамбл); эльф. Эджвуд, 1912»".

«Тревожно, но ничего не доказывает», — комментирует Майкл Суэнвик. Мне кажется, что новые доказательства излишни, — но всё же Смоки недоумевает и сомневается, разворачивая приложенную к книге старого Дринкуотера (основателя рода) странную схему, на которой изображено… И тут читателя подстерегает один из тех сдвигов в пространстве/времени, на которые столь богат роман:

"В это же время на широкой перине, которую Джон Дринкуотер многие годы делил с Вайолет Брамбл, лежали две их правнучки. Длинное светлое платье, которое завтра наденет Дейли Элис и, возможно, так никогда полностью и не снимет, аккуратно висело на дверце гардероба, спиной прижимаясь к другому, похожему, что возникло в зеркале; под ним и вокруг были разбросаны вещи, таким платьям сопутствующие. Девушки лежали голыми в полдневной жаре; Софи провела рукой по потному боку сестры, и Дейли Элис сказала: «Ах, слишком жарко», и стало еще жарче, когда на ее плечо упали слезы сестры. Дейли Элис сказала: «Когда-нибудь, скоро, это будешь ты, ты выберешь или тебя выберут, и ты станешь еще одной июньской невестой», а Софи сказала «Никогда, никогда» и что-то еще, но Дейли Элис уже не слышала, потому что сестра уткнулась лицом в ее шею, и бормотала, как полдень; она говорила: «Он никогда не поймет и не увидит; они не даруют ему то, что дали нам, он шагнет не туда и взглянет, когда надо отвернуться, никогда не увидит двери и не узнает поворотов, вот увидишь, только погоди, и увидишь»; и о том же в это же время размышляла бабушка Клауд — чтО они увидят, если подождут, и то же чувствовала их мать, хоть и не с таким же ясным любопытством, она скорей маневрировала среди армий Вероятности; и поэтому Смоки, оставленный один в темной и пыльной библиотеке, в пору, которую он полагал общей воскресной сиестой, днем отдыха, в ту минуту дрогнул, держа перед собой полный план, — Смоки, бессонный и ровный, как пламя".

План чего? Читатель узнает только через полкниги, потому что из «сегодня» 1960-х годов мы переносимся в конец XIX века, когда молодой архитектор Джон Дринкуотер повстречался с англичанкой Вайолет Брамбл — девушкой, которая видит фей, — и узнал от ее отца, преподобного Теодора Брамбла, о новой теории устройства вселенной.

«— …Мир, в котором обитают эти существа, — не тот, в котором обитаем мы. Это совершенно другой мир, и он заключен в нашем […]. — Доктор Брамбл сделал паузу для большего эффекта. — Я имею в виду, что этот иной мир состоит из серии концентрических кругов, которые всё увеличиваются, чем глубже вы проникаете в них. Чем дальше вы заходите, тем больше они становятся.⁶ Периметр каждого из концентрических кругов окружает бОльший мир внутри, и наконец в самом центре мир становится бесконечным. Или, по крайней мере, очень, очень большим. — Он снова отхлебнул воды. Каждый раз, как он принимался за объяснения, суть ускользала от него; совершенная ясность, почти понятый совершенный парадокс иногда звенели внутри него как колокол… их было так трудно — а может быть, о Господи, и вовсе невозможно — выразить. […] — Видите ли… Мы, люди, населяем самый широкий, внешний круг перевернутой воронки, которая и есть другой мир. Парацельс прав: эти существа сопровождают каждое наше движение, но мы даже не чувствуем их. И вовсе не потому, что они неосязаемы, — просто здесь они слишком малы, чтобы их увидеть!

Вдоль внутреннего периметра круга, то есть нашего обычного мира, находится много, много проходов — назовем их дверями, — через которые мы можем войти в следующий, меньший, то есть больший, круг их мира. Здешние обитатели — размером с крохотных птиц или блуждающие огоньки. Такими их видят чаще всего, поскольку только через первый периметр проходит большинство людей, если проходит вообще. Следующий внутренний периметр меньше, поэтому в нем меньше дверей и менее вероятно, что кто-то войдет в них случайно. Там живет Маленький Народец, с которым мы, соответственно, встречаемся реже. И так далее вглубь: обширные внутренние круги, где они достигают полного роста, столь малы, что мы в нашей обыденной жизни постоянно переступаем через них, не зная об этом, и никогда туда не входим, — хотя, возможно, в героическую эпоху доступ туда был легче: до нас дошло множество повестей о деяниях, совершенных там. И наконец, самый обширный круг, бесконечность, центр — это Волшебная Страна, леди и джентльмены, где герои скачут по бескрайним просторам и плывут по морю за морем, и где нет предела вероятности; этот круг так мал, что в него дверей нет вовсе.»

Маленький — большой: парадокс, ставший лейтмотивом книги. Загородный дом, который содержит в себе много домов; маленький человек, который больше вселенной…

Обитательница одного из внутренних кругов, странная (чтобы не сказать зловещая) миссис Андерхилл, рассказывает Вайолет Брамбл о великой Повести. Всё, что ждет в жизни Вайолет, ее детей, внуков и правнуков, суть эпизоды Повести, а каков ее смысл — этого людям знать не дано. Будет ли счастливым конец? «Ну, кому как, — отвечает миссис Андерхилл. — Это Повесть, вот и всё. Они бывают короткими и длинными. Твоя — самая долгая из всех, что я знаю». Вайолет пытается донести свое знание до Джона и детей, — но безуспешно. То, что для нее очевидно, не может быть выражено обычным языком.

"Почтовая бумага, когда Вайолет засунула ее в челюсти пишущей машинки, тут же словно уменьшилась, сжалась; казалось, что она вовсе не готова принять удары клавиш. Но Вайолет всё же выстучала двумя пальцами:

Вайолет заметки о них

— а чуть пониже — слово, которое часто встречалось в бессвязных записях отца:

tacenda⁷

И что теперь? Она провернула валик и напечатала:

они не хотят нам добра

Подумала немного и добавила под строкой:

но не хотят и вреда

Она хотела сказать, что им всё равно, их заботы — не наши, и если они приносили дары, — а они приносили; если подстраивали свадьбу или несчастный случай, — а они так и делали; если они наблюдали и ждали, — а было именно так, — ничто из этого не имело целью помочь смертным или уязвить их. У них были свои собственные причины — если были вообще; иногда она думала, что причин и вовсе нет, не больше, чем у камней или времен года.

они созданы а не рождены

Она размышляла над этим, подперев щеку рукой; сказала «Нет», аккуратно забила иксами слово «созданы» и надписала «рождены», потом забила «рождены» и надписала «созданы», а потом поняла, что одно не правдивее другого. Бесполезно! Да можно ли о них сказать хоть что-нибудь и тут же не опровергнуть это столь же истинным предложением? Она вздохнула, оставила пробел и напечатала:

нету двух одинаковых дверей что ведут к ним

Она это хотела сказать? Она хотела сказать: что для одного человека дверь, для другого ею не будет. Она хотела сказать: любая дверь, сквозь которую ты пройдешь, дверью не будет уже никогда, и даже вернуться сквозь нее не получится. Она хотела сказать: две двери никогда не ведут в одно и то же место. Она хотела сказать: к ним вообще нет дверей. И всё же: она нашла наверху клавиатуры звездочку (не знала, что на машинке вообще есть такой значок) и добавила ее к последнему предложению:

нету двух одинаковых дверей что ведут к ним *

А внизу написала:

* но дом это дверь

Лист закончился, она вытащила его и перечитала написанное. […] Медленно смяла и подумала — она ничего не знает, и всё-таки знает одно: судьба, которая ждет ее и всех остальных, ждет их именно здесь (почему она не может сказать, откуда ей это известно?), так что они должны держаться Эджвуда и не разбегаться; она думала, что уж сама-то никогда его не покинет. Это дверь, величайшая из дверей, и Отчего-то, случайно или умышленно, она стоит на самой границе Иного, а когда придет конец, это будет последняя дверь, которая ведет туда. Еще долго она будет распахнута; потом ее, по крайней мере, можно будет отворить или отпереть, если у вас есть ключ; но придет время, когда она закроется навсегда и больше дверью не будет; и Вайолет не хотела, чтобы те, кого она любит, в тот день остались снаружи".

Повесть разворачивается неспешно, и повествование петляет, то уходя в прошлое, то перескакивая на четверть века вперед. Перед нами проходят Дринкуотеры разных поколений. Вот старший сын Вайолет — Оберон, дарвинист и материалист, который пытался объяснить фей научно (именно он сделал тот снимок 1912 года) и закончил жизнь в одиночестве, перебирая фотографии… нет, не эльфов, а обнаженных девочек.⁸ Вот младший, Август, заключивший с ними некий договор и сгинувший невесть куда (хотя внимательный читатель без особого труда догадается, чтО с ним произошло). Дочь Вайолет Нора, эджвудская предсказательница с колодой Таро. Незаконный сын Августа — доктор Джон Шторм Дринкуотер, унаследовавший от отца дар понимать животных и претворивший эту способность в детские сказки. Вот, наконец, дети доктора — знакомая нам Дейли Элис и Софи, которая странствует по стране снов…

Действие развивается так медленно, что сперва может показаться, будто его вообще нет. И только оглянувшись на полпути, читатель поймет, что нет в книге ни одной страницы без событий, указаний, намеков, сюрпризов и ловушек. Повесть движется неторопливо и неотвратимо, хотя смысл ее всё так же непонятен.

Очарование книги — в стиле, волшебство которого, к сожалению, мой перевод не передает в полной мере (если передает вообще). Авторская речь то проста и прозрачна, то по-хемингуэевски лапидарна, то усложнена и запутанна (как, например, в рассказе о Дедушке Форели, который, то засыпая, то пробуждаясь, кажется, вспоминает, что когда-то был человеком). Краули — мастер игры словами. Он любит вставлять в текст незакавыченные цитаты (похмельный поток сознания Оберона Барнабла, в который вплетена «Ода к соловью» Китса, причем ключевые строки Краули не цитирует, их должен вспомнить читатель и провести параллели).

Очарование романа — еще и в том, как автор превращает невинный фольклор во что-то большее и загадочное — а может, подобно Толкину, возвращает его к первоистокам. Матриарх эльфийского племени, миссис Андерхилл, — это ведь та самая старушка из детского стишка, которая «вязала кружева, и, если не скончалась, она еще жива». Обитатели внутренних кругов мира — это шаловливые шекспировские эльфы, но в романе им грозит вымирание, и они начинают Войну, прекратить которую может только Парламент фей… Мы, как и Дринкуотеры (и тем более Смоки), не понимаем, какие силы пришли в движение, но ощущение тревоги нарастает.

Очарование — в истинном волшебстве, которое явно или скрыто смотрит на нас с каждой страницы. СтОит сойти с тропы, стОит пойти по грибы… да что там — стОит просто войти в пентаграмму городков, окружающих Эджвуд, и может произойти всё, что угодно.

"Август вытащил крючок, засунул большой палец в костистый рыбий рот и аккуратно сломал рыбе шею. Теперь палец был весь в слизи и холодной крови. Август, не задумываясь, сунул его себе в рот и пососал. В тот же миг зимородок опять захохотал, стрелою пролетел над водой и устроился на сухом дереве, не сводя с Августа глаз.

Август положил рыбу в вершу, поплелся к берегу и присел, выжидая. Он был уверен: зимородок смеялся над ним, а не над миром вообще. Язвительный, мстительный смех. Ну что ж, может, он и заслуживает насмешки. В рыбе не будет и семи дюймов, едва хватит на завтрак. Ну и?..

— Если бы мне пришлось жить на одной рыбе, — пробормотал он, — я бы отрастил клюв.

— Ты должен молчать, пока к тебе не обратились, — сказал зимородок. — Это правило хорошего тона, знаешь ли.

— Извини.

— Сначала заговорю я, — продолжал зимородок, — а ты удивишься, кто же это с тобой разговаривает. Потом поймешь, что это я. Потом посмотришь на свой палец, посмотришь на рыбу и сообразишь, что попробовал ее кровь и теперь понимаешь язык всех живых тварей; вот тогда мы и поговорим.

— Я не знал…

— Предположим, ты всё так и сделал. — Зимородок говорил желчно и нетерпеливо. […] — А теперь можешь обратиться ко мне. Скажи «О Птица!» и проси, чего хочешь".

Это не фэнтези: магии как определенной системы тут нет (не считая древнего Искусства Памяти), а деятельность эльфов никого не удивляет, кроме Смоки, который вообще в нее не верит. Это не магический реализм: чудесные события происходят не хаотично и не сами по себе, а сообразно с ходом Повести. Это некая смесь, пограничье… Эджвуд.

А Эджвуд — не территория, но люди.

Краули сделал то, что Лев Толстой полагал невозможным. Он придумал психологию героев. Смоки — эвримен, обычный человек, фон, на котором ярче выступают странные, подчас гротескные члены Семьи, знающие о своем Предназначении. Можно, хотя и трудно, передать внутренний мир Жанны д’Арк, которая слышит Голоса, — но еще сложнее описать Дейли Элис, на которую наваливается неясная ей самой судьба.

«Чувство было сильным, словно ее куда-то затягивало или уносило потоком; она сидела неподвижно в его объятии, удивленная и немного испуганная, и думала, что за миг это чувство исчезнет, как бывает с ощущением дежа вю. Но оно не проходило.

— Что это? — сказала она дню. — Что же это?

Безмолвный день ответить не мог, но ей почудилось, что он указал на нее, по-свойски ткнул в нее пальцем, как если бы с кем-то ее перепутал. Казалось — и казалось, и казалось, — что всё разом повернулось к ней, заслышав ее голос; словно прежде она смотрела не на ту сторону дня (не на ту сторону всего, всегда), а теперь увидела ясно: и день увидел ее: но не мог говорить.

— Что же… — повторила Дейли Элис, не сознавая этого. Она беспомощно растворялась в том, что видела, и одновременно наполнялась властью повелевать каждой частицей; столь легкая, что могла взлететь, и столь тяжелая, что не каменная скамейка, но весь каменистый холм стал ее сиденьем; испуганная, но не удивленная узнаванием: вот что от нее требуют, вот к чему она призвана.

— Нет, — ответила она. — Нет, — сказала она мягко, точно ребенку, который ухватился за руку или за полу платья, приняв чужую женщину за маму, и теперь на нее пытливо смотрит его удивленное лицо. — Нет.

— Отвернись, — сказала она, и день повиновался.

— Не сейчас, — сказала она и прозвонила в колокольчики детских имен. Тэйси Лили Люси Оберон, Смоки. Слишком много дел, еще так много нужно успеть; но придет время, когда, сколько бы дел ни осталось, вырастет или сократится груда ежедневных забот, — придет время, когда она не сможет отказаться. В ней не было нежелания или страха, она только подумала, что, когда время придет, она испугается, но всё равно не сможет отказаться… Как странно, как странно — она растет беспредельно, а ведь годы назад была уверена, что уже выросла преогромной и дальше ничего не будет, — а оказывается, она даже и не начинала. Но: — Не сейчас, не сейчас, — повторяла она, и день отворачивался от нее, — не сейчас, у меня еще столько дел; пожалуйста, не сейчас».

Краули создал странных, обычных, нелепых, властных, живых людей. Иные из них больше похожи на мифических существ — собственно, ими и являются. Три мойры — три дочери Дейли Элис и Смоки; Лайлак, дочь Софи Дринкуотер, много лет назад похищенная эльфами… разумеется, с умыслом, который остается тайным до самого начала XXI века, когда девочка возвращается, неся послание… На грани сна и яви стоят Вайолет и Дейли Элис. Но сам Смоки, его сын Оберон и их друг Джордж Маус — люди от мира сего. Их любовь, надежды, боль — реальны. Иногда — невыносимо реальны. Еще и потому, что Краули блестяще передает разговорную речь — со всеми ее сбоями, отступлениями и «эканьями». Только настоящие люди могут говорить, «как в жизни».

Смоки так и не поверил в эльфов, так и остался чужаком в Эджвуде, как бы его ни любила жена. Его дочерям досталась по наследству отличительная черта Вайолет, которой лишены были старый Оберон и Август: сросшиеся брови, знак принадлежности к Повести. Но младший ребенок, Оберон, — пошел в отца.

А поскольку никто не говорит о Повести (зачем? все и так знают), Оберон о ней не узнал; отсюда — отчуждение, одиночество, непреходящее чувство, что семья (в особенности Смоки) скрывает от него Главный Секрет… И в двадцать с небольшим лет Оберон уходит в Город, чтобы стать знаменитым писателем или хотя бы сценаристом. Уходит, чтобы избавиться от Эджвуда.

Но в Большом Мире стоят Новые Времена. Энергетический кризис. Пищевой кризис. Мутации. Пустеют кварталы Города, который «изменился, перестав изменяться». Президентами управляет тайный клуб с невинным названием. К власти пробивается энергичный и безжалостный человек по имени Рассел Айгенблик, которому суждено стать будущим Императором-Президентом Соединенных Штатов; о нем неизвестно ничего, кроме того, что он «не человек, а география» (то есть?..), и «судьба его записана в картах» (не в эджвудской ли колоде Таро?).

Мир всё мрачнее, и надвигается бесконечная зима… а ведь мы дошли только до второй трети романа. Впереди немало сюрпризов и ловушек. Любовь Оберона и Сильвии — девушки, чье детское прозвище было Титания. Нью-йоркская мыльная опера с шекспировским названием. Политики, посыльные, пьяницы и негр, превратившийся в дриаду. Большой парад Церкви Всех Улиц в честь прибытия Фридриха Барбароссы. Отец Время, спящий на острове Огигия. Вечный двигатель, в устройстве которого пытается разобраться Смоки. Планы эльфов, которые могут сорваться, потому что даже в Повести расписано не всё; потому что, в конце концов, всё будет зависеть от Дринкуотеров — от обычных людей. (При этом — ни единого шва между эпизодами не видно. Составление всей семьей списка покупок столь же обыденно и столь же чудесно, как и разговор с зимородком.)

События ускоряются, финал близок, но так же непредсказуем. Что-то должно случиться, тайны должны получить объяснение, Повесть должна наполниться смыслом, который оправдает каждую мелочь.

Самое удивительное — так оно и случается.

Один из читателей, вспомнив термин Толкина, назвал финал «Маленького, большого» эвкатастрофой: «Это счастливый конец с привкусом трагедии».

Лучше не скажешь.

И лучше не говорить, чтобы не испортить впечатление. Скажу одно: последние главы романа — в числе самых пронзительных, светлых и горьких страниц современной литературы.

«Одна за другой догорали лампы — словно долгие жизни подходили к долгожданному концу. Был некогда темный дом, созданный прежде из времени, а теперь — из погоды, и всё труднее его найти; вот уже совсем невозможно, и даже во сне увидеть не так легко, как раньше, когда сияли огни. Истории живут долго, но лишь потому, что становятся просто историями. Всё это было давно; теперь мы знаем, что мир таков, каков есть, и никак иначе; а если и было время проходов, дверей, открытых границ и перекрестков, — это время прошло. Мир старше, чем был. Даже погода не та, какую мы ясно помним, и никогда не придет прежний летний день, не будут так белеть облака, и трава не будет столь душистой, а тень — глубокой и полной обещаний; такими мы помним их, такими они могли быть, такими и были когда-то, давным-давно».

Мир спасен; мир изменился. Старая Повесть окончена, и началась новая.

«Уильям Батлер Йейтс, который, возможно, верил в фей, выслушивал множество указаний и инструкций от ангельских сил. Но в конце концов он услышал, что всё, ему сказанное, суть не более чем метафоры поэтического творчества. В какой-то мере я верю, что это так и есть. Миры, которые я выстраиваю, — тоже метафоры. Метафоры чего? Не могу сказать».

Но в одном интервью Краули всё же проговорился: «Для меня феи воплощают ощущение, что о нас рассказывается некая история, что наша жизнь имеет более широкое значение, имеет смысл».

Впрочем, и это — метафора.

4. Не Египет, но Эгипет.

«Маленький, большой» остается лучшим романом Краули. Но о второй его Главной Книге судить пока рано — она еще не опубликована полностью. Для самого писателя она, наверное, даже не вторая, а первая: ведь Краули пишет ее вот уже четверть века, а первые наброски были сделаны вообще в конце шестидесятых.

Имя этой книге — «Эгипет» («AEgypt»). Не Египет, но Эгипет. Not Egypt, but AEgypt.

Издательская судьба ей выпала нелегкая. Первый том, «Одиночества» («The Solitudes», 1987)⁹, был — видимо, привлекательности ради, — назван так же, как вся серия, «Эгипет». Второй том, «Любовь и сон» («Love & Sleep», 1994), был встречен общим недоумением рецензентов и, как сказано в одной из статей о Краули, «проигнорирован истеблишментом и честной публикой больше, чем любая другая его книга со времен „Глубины“». В это же время издательство «Бэнтам» пытается позиционировать Краули как автора мейнстрима и переиздает его ранние книги — безуспешно. Поэтому, когда еще через шесть лет выходит «Демономания» («Daemonomania», 2000), эксперимент повторить не решаются, и третий том романа, таким образом, попадает в руки читателей, которые не могут добыть первые книги.

Надеюсь, в ближайший год ситуация наконец переломится: Краули клятвенно обещал дописать четвертый том осенью 2002 года (как можно догадаться, он будет куда короче предыдущих), — а издательство «Уильям Морроу & C^o» столь же клятвенно обещает в честь такого события выпустить все четыре книги.

Но это — в будущем, а пока что вернемся в 1987-й год, когда на Валентинов день Краули получил два подарка: его жена родила девочек-двойняшек; его издатели доставили первый экземпляр «Эгипта». Совпадение забавное, — а, впрочем, если учесть, что одним из сюжетных узлов книги является путаница вокруг двух женщин, одну из которых зовут Рози, а другую — Роза… совпадение может оказаться и шуткой высших сил. А может, и нет. Но ведь об этом и написан «Эгипет» — о поисках возможного смысла исторических совпадений!

Так о чем же все-таки эта книга?

Если говорить о сюжете первого тома — то почти ни о чем. 1970-е годы, тридцатилетний историк Пирс Моффетт теряет работу в нью-йоркском колледже и перебирается в городок Блэкбери Джемс. Местная жительница Рози Рассмуссен собирается развестись и отсудить у мужа дочь. Ближе к финалу Пирс находит рукопись романа о последних годах XVI века, о докторе Джоне Ди и Джордано Бруно.¹⁰ Вот, собственно, и всё. Словом, реалистический, описательный роман, не правда ли?

Однако начинается он такими странными словами:

«В кристалле были ангелы, два четыре шесть много, и каждый скользил на свое место, как олдермен на представлении лорд-мэра».¹¹

Краули слов на ветер не бросает, и ангелы — уж никак не только вымышленные персонажи. Возможно, опять метафоры? Но даже если они полностью вымышлены (то есть не существуют даже в вымышленном мире книги) — какой-то смысл за этим стоит?

«Эгипет» часто сравнивают с «Маятником Фуко», что справедливо. Напомню: роман Краули напечатан за год до выхода книги Эко, так что о взаимном влиянии говорить не приходится, скорей уж о духе времени. Интерес к Тайной Истории, гностицизму, розенкрейцерству; переплетение временных планов, прямое влияние прошлого на настоящее и наоборот… Герои «Маятника» шутя, веселясь, издеваясь, придумывают логичный, хотя и абсолютно бредовый План, жертвами которого становятся. Герои же «Эгипта» как будто помимо воли оказываются втянуты в некие события, за которыми могут стоять непознанные законы истории… а могут и не стоять. Подождем последнего тома, в котором — Краули обещает — всё встанет с ног на голову.

С чего начинается путь? С исходной точки — нерешенного вопроса. Любого вопроса. Например, такого: «Почему люди верят, что цыгане предсказывают судьбу?»

А в самом деле, почему?

Когда Пирс Моффетт начинает раскапывать Историю в поисках ответа, перспективы открываются воистину головокружительные. «Эгипет» — в большей степени «интеллектуальный» роман, чем «Маленький, большой», хотя многие темы и образы (и даже абзацы!) перешли в него из предыдущей книги. Сведений на читателя обрушивается множество, но главное — не факты, а сцепления между ними (слишком сложные и разнообразные, чтобы их можно было пересказать). Ответ на первоначальный вопрос, как и следовало ожидать, оказывается простым, но к этому времени появляется новая проблема, куда более широкая: почему люди верят в то, во что верят? Есть ли смысл, есть ли значение в явно ложных построениях минувших эпох?

Пирс начинал лекции о «Божественной комедии» с того, что чертил на доске схему дантовского космоса. "Потом он отступал на шаг, созерцал рисунок и спрашивал: «Ну и что же прежде всего мы замечаем в этой картине мироздания — картине, которую Данте положил в основу своей поэмы?»

Как правило — тишина.

«Ну же! — говорил Пирс. — Самое первое, самое очевидное».

Робкая догадка, обычно девичьим голосом: «Она проникнута религиозным духом…»

«Нет нет нет, — отвечал Пирс, ухмыляясь, — нет, самое первое, что мы замечаем». Тут он, все еще ухмыляясь, хватал книгу и принимался ею потрясать: «Это неправда! Это неправда. Нет никакого ада в глубинах земли, и в самом центре планеты не застрял Сатана. Вранье. Небылица. Нет никакой семиярусной горы в пустынном южном море, и самого пустынного южного моря тоже нет. […] Земля, дамы и господа, — не центр вселенной и даже не центр солнечной системы. Вокруг нее вращаются солнце, планеты, звезды? Ничего подобного. Что до Бога по ту сторону звезд, об этом я сказать ничего не могу, но трудно поверить, что он выглядит именно так, как его описал Данте. Мне кажется.

»Итак". Он поворачивался к аудитории — шутки закончились. «Это неправда. Этого никогда не происходило в той вселенной, где мы обитаем. Но если в этой книге и есть что-то важное, а я полагаю, что есть, — тут он на миг благоговейно опускал глаза, — это вовсе не то, что она дает сведения о нашем мире. А сейчас мы выясним, почему же она для нас всё-таки важна. Иными словами, почему это Классика»".

Постепенно Пирс (вслед за своим профессором, который написал книгу «Тело Времени») подходит к мифам о смене мировых эпох.

Израильтяне поклонялись золотому тельцу; тельца разбил Моисей, у которого (смотри скульптуру Микеланджело) на голове были небольшие рожки, точно у овна; рогатый Пан, как о том повествует Плутарх, умирает в правление Тиберия, когда в мир пришел Христос; символ Христа — рыба. Случайно ли эта последовательность совпадает с последовательностью эр, которая определяется прецессией равноденствий? Одна за другой идут двухтысячелетние эры Тельца, Овна, Рыб — и теперь мир стоит на пороге эры Водолея.

«Давайте разберемся, почему раздавались крики о смерти Пана. Давайте разберемся — ответы довольно простые, — отчего Моисей был рогат и отчего израильтяне поклонялись золотому тельцу; почему Иисус был рыбой и почему человек с кувшином воды проводил апостолов — Двенадцать — в горницу.¹² Но не думайте, что в результате мы избавимся от повести, которую рассказывают эти персонажи, или же лишим ее значения. Повесть остается; если она меняется, а она и в самом деле меняется, то лишь потому, что человеческая натура не остается неизменной; в мире больше чем одна история. Но если теперь мы полагаем, что доказали, будто никакой повести нет, будто история — всего лишь одно чертово событие за другим, — это происходит лишь потому, что мы перестали понимать самих себя».

Да, конечно, «рога Моисея» — результат ошибки перевода; «Умер Великий Пан» — мистериальный крик, повторявшийся ежегодно; греческое «ихтис» («рыба») — аббревиатура титулований Христа… но почему люди в это верили? Потому что это заложено в человеческой природе. Человек может осмыслить историю — реальную или вымышленную, — только выстраивая ее вокруг некоего сюжета.

Неважно, кто проложил огромные прямые дороги, которые пересекают Британию и собираются в Гластонбери, в Авалоне, — атланты это были, инопланетяне или кто-то иной. Неважно, есть ли эти дороги вообще. «Вот что интересно, вот что важно: не то, почему существуют эти линии, но отчего люди их находят; не тот план, который для нас составили пришельцы, но отчего мы думаем, что план должен быть». «Тайные общества не имеют власти над историей, но идея, что тайные общества имеют власть над историей, имеет власть над историей».

Перекликается с «Маятником Фуко», не так ли? Но Краули разрабатывает эту идею совсем в другом направлении.

Так почему же люди верят, что цыгане предсказывают судьбу?

Откройте первую главу «Осени Средневековья» Хёйзинги и прочитайте рассказ о том, как парижане в 1427 году впервые увидели цыган. Горожане «стекались толпами, чтобы поглазеть на этот чужеземный народец, и позволяли их женщинам гадать по руке, что те и делали, тем самым облегчая их кошельки „посредством искусства магии или другими способами“».

По словам цыган, «они прибыли из Египта».¹³

«Вот. Да: конечно же. Египет».

Не Египет, но Эгипет — легендарная страна магических знаний, откуда пришел древнейший гнозис, известный людям: учение Гермеса Трисмегиста. На имеет значения, что герметические тексты на самом деле написаны в начале нашей эры людьми, начитавшимися Платона и Библии. Важно, что Европа не один век верила в истинную мудрость Эгипта, которую, собственно, и пыталась возродить эпоха Возрождения. Эгипет пал, боги его мертвы, народ разбрелся по лику земли; но рано или поздно будет восстановлен тот единственно подлинный город, столица Эгипта, куда стекутся все народы и племена. Падение древней страны привело к величайшей беде: люди забыли, откуда пришли в этот мир, забыли, что они не менее сильны, чем ангелы-архонты, которые преграждают им путь в царство света. Человек «пленен любовью и сном». (Разумеется, мой краткий пересказ предельно упрощает истинную картину; сделайте поправку и на «эгиптоцентричность» романа.)

Джордано Бруно полностью принял герметическую веру; при помощи Искусства Памяти он пытался вместить в своем сознании вселенную и таким образом управлять ею. Но еретик из Нолы этим не ограничился: он соединил гностицизм с теорией Коперника, который «сам не осознал свое открытие». Нет нужды пробиваться сквозь небесные сферы, называя архонтам тайные пароли — мы уже свободны, потому что в небе нет никаких сфер! Вот в чем главная тайна мироздания, так долго скрытая от человека.

«Безмерный смех Бруно, когда он понял, что Коперник вывернул вселенную наизнанку, — чем это было, как не радостью от подтверждения старой истины: Разум, пребывающий в центре мира, содержит в себе всё, центром чего он является? Если Земля, прежний центр, теперь вращалась где-то на полпути между центром и внешним миром; а Солнце, которое прежде само вращалось на полпути к внешнему миру, теперь стало центром, — тогда пояс звезд в полуобороте выгнулся петлей Мебиуса: и что осталось от прежней окружности? Строго говоря, этого просто нельзя было вообразить: Вселенная взорвалась в бесконечность, стала сферой, где Разум, центр, пребывает везде, а окружность нигде. Кривое зеркало конечного мира было разбито, Бруно хохотал, и звездные царства сияли драгоценным браслетом на его руке».

И Пирс задумывает книгу о другой истории, которая создана не из времени, но из повестей, «историй» (stories); которая «так же отлична от Истории и так же симметрична ей, как сон и бодрствование». Пирс намерен «сыграть в историю», как играют в шахматы, — показать механизмы осмысления истории, найти повести, которые снова и снова возвращаются из небытия, описать смену парадигм восприятия мира (конечно, такие термины Краули не использует).

Называться его книга должна, разумеется, «Эгипет», и она вместит «не только сон, но и сновидца»: не только исторические «повести», но и «повесть» ее автора. Книга будет делиться на четыре части, соответствующие временам года (весна-лето-осень-зима) и четырем первоэлементам. Каждая часть, в свою очередь, делится на три раздела, названные в честь двенадцати домов зодиака (не путать со знаками), — от «Vita» (жизнь) до «Carcer» (тюрьма).

Нужно ли говорить, что это структура четырехтомного романа, который пишет Краули?

До поры до времени Пирс полагал, что размышляет о концепциях, которые ничего общего не имеют с реальностью. Но вот однажды ему в руки попадает рукопись последнего, неоконченного романа Феллоуза Крафта — писателя, из чьих книг Пирс и узнал об Эгипте. И первая же глава предлагает поверить в невозможное.

«Когда-то мир был не таким, каким стал.

Он был устроен иначе, нежели теперь; у него были другая история и другое будущее. Даже его плоть и кости, физические законы, которые им управляли, были иными, чем те, которые мы знаем.

Когда мир из того, каким он был, становится таким, каким будет, и обретает новое прошлое и новое будущее, — возникает краткий миг, когда все возможные вселенные, все возможные расширения Бытия в пространстве и времени стоят на пороге становления, а затем все, кроме одного, снова уходят в несуществование; и вот мир уже таков, каков есть, а не тот, каким он был, и все забывают, каким он мог быть, и даже то, что когда-то он был иным.

И когда мир переходит от того-что-было к тому-что-будет, и все возможности на миг освещены, и единственная еще не выбрана, — все подобные разрывы во времени (ибо их несколько) могут стать видимыми. […]

Это повесть об одном таком миге, о мужчинах, женщинах и прочих, кто опознал его. Теперь все они мертвы, или спят, или вообще не существуют в истории, которую обрел мир; мы видим тот миг совсем иначе, нежели они. […] Но между страницами исторического труда я замечаю тень иной повести, иного мира, который симметричен нашему и столь же отличен от него, как сон от бодрствования.

Этот мир; эта повесть».

Теория Крафта — нечто большее, чем простое наблюдение над сменой научных парадигм. В кристалле доктора Ди действительно являлись ангелы, Бруно действительно был магом, и в их мире Гермес Трисмегист действительно был древнейшим из мудрецов. На грани веков столкнулись два «проекта» — магический и рационалистический; какой победил, определив на несколько веков былое и грядущее, — нам известно. (Не будем, однако, забывать, что современная наука генетически связана с герметизмом.)

А в настоящем, судя по всему, надвигается новое «время перехода», когда выбор одного человека определит судьбу мира. (Ведь в шестидесятых многие и в самом деле считали, что грядет новый, лучший мир — не-рационалистический, не-капиталистический… Краули свидетельствует как очевидец.) Студенты Пирса вместо астрономии предпочитают изучать юдициарную астрологию и не соглашаются с тем, что дантовский космос — это «неправда». Дует ветер перемен — тот самый, что поднялся четыре века назад, когда Земля начала вращаться. Возникают сперва тонкие, а потом всё более прочные связи с прошлой переломной эпохой. Книга Пирса, книга Крафта, зашифрованная книга, которую пытается прочитать Джон Ди (и, несомненно, роман Краули), — суть одна книга. В результате первой же расшифровки доктор Ди читает… мысли Пирса, который едет в автобусе из Нью-Йорка. Мячик, принадлежащий дочери Рози, упрыгивает в магический кабинет XVI века, — а в наши дни девочка играет кристаллом, где некогда были ангелы… Наконец, многочисленные намеки указывают на то, что Пирс (как и все мы, в конце концов) — пришелец извне, забывший о своей миссии, Персеваль, взыскующий «Грааля, спрятанного в истории»; а значит, послание, принесенное ангелом («Пробудись! В путь!»), предназначено именно ему.

А может быть, и нет.

Не закономерность, а совпадения. (Ведь Бруно и Ди «придуманы» Крафтом.) Возможно. Во всяком случае, новая мировая эпоха не началась четверть века назад — уж это наверное.

Но мир — меняется, и это мы тоже знаем наверняка.

«Непрерывно, незаметно, со скоростью одна секунда за секунду, мир из того, каким он был, становился таким, каким будет».

"Когда приходит конец света, свет кончается по-своему для каждой живой души, которая наблюдает за ним […]. Приход конца может встряхнуть лишь один округ, один поселок, но не тронуть их соседей; может пройти зыбью под ногами прихожан, но не забулдыг, которые расположились ниже по улице; может разбить покой одной семьи, одного ребенка, вот этой девочки, которая подняла глаза от воскресных комиксов и отныне знает с полной уверенностью: более ничто не будет прежним. […]

Тем летом округ, в который входят бОльшая часть Дальних Холмов, городки, фермы и речушки, был охвачен вялостью. В жаре и оцепенелой тишине начали возникать бессчетные странности — наверное, мелочи, по всей видимости, совершенно не связанные между собой. Рыболов поймал в Никелевом озере широкоротого окуня и увидел слова, начертанные на гаснущей радуге чешуи; библиотекарша из Блэкбери Джемс, которой он написал, сказала, что это латынь. Человек из Конурбаны строил на горном склоне летний домик для своей семьи (на Жучиной дороге? на холме Надежды?) и как-то раз не смог найти участок или, во всяком случае, заложенный вчера фундамент, хотя он был уверен, что вышел на правильную дорогу; дважды он возвращался на перекресток и дважды проходил дорогу до конца, озадаченный и злой, — участка попросту не было; однако назавтра, когда строитель прошел по тому же пути (он был совершенно уверен в этом), делянка была тут как тут.

И так далее. Но такие вещи всегда случаются, подходит конец света или нет. Реже люди замечали, что там и сям следствия приходят раньше причин. Не часто, не постоянно — иначе жизнь стала бы невозможной: просто там и сям, время от времени, по мелочам. Колибри больше не прилетали к цветущей изгороди, и обитательница дома для престарелых «Закат» загрустила — она любила смотреть на птиц; вскоре придурковатый разнорабочий, думая, что следует инструкциям, срезал изгородь под корень. Женщина, развешивая мокрое белье, краем глаза увидела свою дочь, которая, накинув на плечи пластиковый рюкзачок, спустилась по дороге и скрылась за изгибом холма; в этот же день, несколько часов спустя, дочь решила удрать из дому.

Если бы всё это можно было собрать и пересчитать, сколько бы странностей обнаружилось? Следует ли учитывать бессмысленные совпадения, которых вдруг стало гораздо больше, — вереск вырос там, где год назад я потерял вересковую трубку; все матери и дочери на главной улице одновременно сказали «дорогая»? Сокрыта ли в незаметном тайна, которая, приглядись мы к ней, предупредила бы о конце — или о начале?"

Это может быть реальностью; может быть метафорой; не может быть только однозначным ответом.

Не думайте, что «Эгипет» заполнен лишь подобными построениями. «Время перехода» — среда, в которой разворачивается то, что один критик назвал «гностической мыльной оперой». Кроме историков и ангелов, читателя встречают многообразные типы американской провинции, вервольфы, Шекспир, зловещие сектанты, Эрос, — и даже автор. Краули признался, что ему очень льстит, когда читатели получают удовольствие от «саги» не только на интеллектуальном, но и на эмоциональном уровне. В самом деле, хотя «Эгипет» не столь насыщен чувствами, как «Маленький, большой», — с читателем, когда он закроет последнюю страницу, останутся яркие картины: Пирс холодной одинокой ночью дает обет безбрачия; пустота надвигается на Рози («Мой пес Ничто»); Джон Ди фотографирует юного Шекспира; он же стоит на Гластонберийском холме, а вокруг него из земли поднимаются знаки Зодиака; Крафт излагает замысел своей последней книги; Бруно на альпийском перевале смотрит в звездное небо; над Дальними Холмами поднимаются воздушные шары… Это и в самом деле очень красиво.

Чем закончится роман, пока что не знает никто. Но если припомнить, что Бруно был сожжен, Ди умер в нищете, Крафт — в одиночестве… а последний дом Зодиака — «Тюрьма»… судьбе Пирса не позавидуешь. Впрочем, кто сказал, что судьба предопределена? И разве финалы «Машинного лета» и «Маленького, большого» можно было предвидеть?

5. Малые ангелы.

Краули живет в самой настоящей «одноэтажной Америке» — в холмах западного Массачусетса. Он встает рано утром, без четверти пять, и принимается за работу, пока дом еще спит. Он пишет от руки каллиграфическим почерком, почти без исправлений; только с конца 1980-х всё больше сидит за компьютером. Пишущие машинки Краули не любит. Часов в шесть просыпаются дочери — и начинается жизнь…

В 1989 году Краули вместе с женой создал компанию «Straight Ahead Pictures», которая продюсирует документальные фильмы; он не прекращает писать сценарии; а с 1993 года ведет в Йейле курсы утопий (Utopian fiction), писательского и сценарного мастерства. Любопытное совпадение: именно в 1989-м и 1993-м у него выходят две сборника короткой прозы: «Новое: Четыре истории» (Novelty: Four Stories) и «Древности: Семь историй» (Antiquities: Seven Stories). Критики сходятся на том, что рассказы удаются Краули куда меньше, чем романы. Поэтому неудивительно, что лучшим фрагментом этих двух книг считается большая повесть, или маленький роман, «Великая работа времени» (Great Work of Time), в которой писатель наведался на территорию изрядно истоптанного жанра хронопарадоксов.

Когда третий том «Эгипта» увидел свет, почитатели Краули зашумели и заволновались. Рецензент сравнил сюжет эгипетской серии с полетом стрелы Зенона: каждый том сокращает расстояние до конца — но будет ли финал достигнут?

Пирс встречает странного человека в маске — это призрак Крафта? это Краули, явившийся в свой мир неузнанным? «Все мы потерпели поражение. Я потерпел поражение. Теперь, по-моему, это очевидно, — сказал он со страданием в голосе. — Слишком обширный был замысел, частей слишком много. Сколько бы ни длилось, до завершения всё так же далеко». И Пирс, с тревогой выслушав своего предшественника (создателя?), понимает, что «Эгипет» ему не дописать.

Тем большее беспокойство охватило читателей, когда весной 2002-го года Краули выпустил реалистический роман, никак не связанный с «Эгиптом». Неужели он отчаялся завершить свой magnum opus и перешел к новым проектам?

Писатель поспешил заверить поклонников в обратном: он просто почувствовал, что на время нужно отойти от «Эгипта» (всё-таки работа над ним идет уже четверть века!). «С чем бы это сравнить? Все равно, что вить дом из ивовых веток после того, как годами валил деревья? Нет. Приглашение на вальс посреди военной кампании? Не знаю. Но я испытал чувство огромной свободы, великого удовольствия, и роман был написан быстрее, чем какая-либо из моих книг, всего за год».

А при ближайшем рассмотрении оказалось, что эта новая книга не так уж далека от «Эгипта», и, кажется, не такая уж она реалистическая.

В романе «Переводчица» (The Translator) Краули вернулся в университет времен своей молодости, в начало 1960-х годов, накануне, во время и после Кубинского кризиса. Главным героем совершенно неожиданно оказывается русский, Иннокентий Исаевич Фалин, — поэт, высланный Хрущевым из СССР (явный гибрид Бродского и Солженицына). Вскоре Фалин погибает, и рукописи его исчезают. Тридцать лет спустя на петербургскую Фалиновскую конференцию приезжает женщина, которая тогда, в 1961–62-м, была ученицей, переводчиком и, видимо, любовницей Фалина, — и привозит подстрочные переводы последних его стихотворений. Почему не оригиналы? Краули объясняет: он не в силах тягаться с Пастернаком и Набоковым, которые не только придумали великих поэтов, но и создали за них великие стихи. Поэтому писатель последовал совету своего друга, фантаста и поэта Томаса Диша, и написал английские верлибры — подстрочники гениальных русских стихов. «Я подумывал было, не включить ли в роман одно стихотворение по-русски, — но это было бы просто смехотворно. Разве что его перевел бы великий русский поэт — а я с такими не знаком».

В «Переводчице» писатель позволил разыграться своей тяге к двусмысленностям и неопределенностям. На кого работает Фалин — на КГБ или ЦРУ? Или он двойной агент? Кто подстроил автокатастрофу, в которой он гибнет? Может ли быть, что Фалин — один из «малых ангелов», описанных в его стихах, — тех, что служат пешками для грозных «ангелов наций»? (Фамилия «Falin» явно произведена от «fallen», «падший»; «Все ангелы — падшие», сказано в «Любви и сне».)

Правду узнать невозможно, и всё же ясно одно: смерть Фалина предотвратила — естественным или сверхъестественным образом — Третью мировую войну. Случайность ли это, злой умысел или жертвоприношение?¹⁴

Но главное в романе — не политика и не мистика. Главное — это неразрывная связь любви и слова; чаемый и невозможный «перевод» чужой жизни на свой язык. «Есть только один мир, но в нем — множество других, и каждый существует по своим правилам; и правила эти непереводимы. […] Тут как со стихами. Ничего нельзя перевести. Можно лишь написать новое стихотворение»…

Краули стоИт на пороге. Он закончил (во всяком случае, заканчивает) свой многолетний труд; он сделал попытку пробиться к «мейнстримовскому» читателю; у него накопилось много идей, воплощение которых он откладывал на «после „Эгипта“». Кто знает, какие ипостаси он еще обнаружит.¹⁵

Но прежде всего Краули был и остается великим сказочником — в самом широком смысле слова. «Набоков говорил, что все великие романы реалистической традиции — это на самом деле великие волшебные сказки. „Мадам Бовари“, „Большие надежды“, „Анна Каренина“ создают свои миры […]. Я, конечно, не ставлю себя на одну полку с авторами этих романов, но, в меру своих сил, пытаюсь делать то же самое».

Краули удалось то, что удается немногим. Он изменил мир своих читателей. «Более ничто не будет прежним». Смоки Барнабл входит в пентаграмму, окружающую Эджвуд, не зная, во что ввязался; читатель тоже.

Ему, как и Смоки, выйти не удастся.

О Дж.Краули:

Snake’s-Hands. The Fiction of John Crowley. — Cosmos Books, 2003.

— сборник статей и интервью.

Содержание см.: http://urth.net/urth/archives/v0302/2982.txt.shtml

Time’s Body. The ontological romances of John Crowley

http://www.michaelscycles.freeserve.co.uk/crowl1.htm

— неофициальный сайт; биография, библиография, фильмография, коллекция ссылок.

Август-октябрь 2002

¹ Для любителей библиографии перечислю знаки отличия, которыми награжден Краули: Всемирная премия фэнтези и Мифопоэтическая премия за роман «Маленький, большой»; еще одна Всемирная премия фэнтези за повесть «Великая работа времени»; премия журнала «Локус» за рассказ «Gone»; упомянутая академическая награда.

² WASP — White Anglo-Saxon Protestant, белая англосаксонская протестантка.

³ Имя главного героя — не только отсылка к афоризму Паскаля, но, видимо, также иносказательное обозначение книги (тростник — папирус; говорящий папирус — книга). Ведь «теперь я — моя история».

⁴ Предупреждение. Не заглядывайте в «Энциклопедию НФ» Дж.Клюта и П.Николса — эти нехорошие люди пересказали финал «Машинного лета».

⁵ По-русски эта поэма, насколько я знаю, не издавалась, но в специальной литературе ее название переводят обычно как «Беседа птиц».

⁶ «The further in you go, the bigger it gets» — слегка измененная цитата из К. С. Льюиса: «The further up and further in you go, the bigger everything gets» («Последняя битва»).

⁷ То, о чем нельзя говорить; невыразимое (лат.).

⁸ Очевидно, что прототипом старого Оберона был Кэрролл. Эпизод с фотографированием Маленького Народца воспроизводит историю так называемых «коттинглийских эльфов», известной фальшивки. О ней рассказано в недавнем фильме «Волшебная сказка», где один из героев, между прочим, цитирует «Маленького, большого»!

⁹ Книга названа в честь поэмы Луиса де Гонгоры, испанского стихотворца XVI-XVII веков; у нас ее переводят как «Уединения», — но дело в том, что «уединений» у Краули мало, а вот «одиночества» переживают едва ли не все герои.

¹⁰ Двуплановая структура «Дома доктора Ди» Питера Акройда (1993), как мне кажется, заимствована из «Эгипта» (и при этом ухудшена).

¹¹ Если быть точным, то книга открывается «Примечанием автора», которое потом обыгрывается в основном тексте.

¹² См.: Мк. 14:13–15; Лк.22:10–12.

¹³ Пер. Д.Сильвестрова.

¹⁴ Нет, Краули не смотрел «Жертвоприношение» Тарковского. Его уже спрашивали об этом.

¹⁵ Только я дописал статью, как журнал «Локус» сообщил, что Краули заключил с издательством «Уильям Морроу» договор на книгу «Люцифер. Неизвестный роман лорда Байрона» («Lucifer: Lord Byron’s Undiscovered Novel»).