Михаил Назаренко — Тынянов О Грибоедове: наука и литература

Ю. Н. Тынянов был одним из наиболее вдумчивых исследователей творчества А. С. Грибоедова, которого в письме Горькому назвал «самым грустным человеком [18]20-х годов». Достаточно вспомнить такие принципиально важные для нашей филологии научные работы, как монография «Архаисты и Пушкин» (1926), где была по-новому освещена роль Грибоедова в литературной борьбе 1810–20-х гг., и статья «Сюжет „Горя от ума“» (опубл. 1946, посмертно), в которой Тынянов пытался решить проблему соотношения литературы, «литературного быта» и других «ближних» и «дальних рядов» русской истории и культуры. Насколько плодотворным был подход исследователя, свидетельствует то, что много позже Ю. М. Лотман, разрабатывая свою концепцию «бытового поведения», обратился к примеру, который разбирал Тынянов (аудиенции Чаадаева у Александра I), при этом полемика с предшественником была исключительно продуктивной¹. Задуманная на рубеже 1920–30-х гг. «большая биографическая и историко-литературная работа о Грибоедове»² осталась неосуществленной.

Одновременно Тынянов воссоздавал образ Грибоедова в исторических романах «Кюхля» (1925) и «Смерть Вазир-Мухтара» (1927–28). «Первый роман Тынянова был беллетристикой, соседствующей с наукой, второй — беллетристикой, подменяющей науку, третий — беллетристикой, дополняющей науку […]», по определению М. Л. Гаспарова³.

В последние десятилетия литературоведы не раз обращались к проблеме соотношения «научного» и «художественного» в обеих сферах тыняновского творчества и связанному с нею вопросу об «историчности» исторической прозы Тынянова. Одним из первых об этом написал еще Б. М. Эйхенбаум, а затем работы Г. А. Левинтона, А. С. Немзера, М. Л. Гаспарова значительно углубили наши представления о поэтике Тынянова⁴. Дискуссия, тем не менее, далека от завершения, во многом потому, что не найден адекватный язык описания тыняновских текстов и каждый исследователь рассматривает их сквозь призму своих представлений о литературе и литературоведении. Поэтому глубоко закономерна полемика о том, подтверждает ли статья «Безыменная любовь» построения романа «Пушкин» (Эйхенбаум), или роман убедительнее статьи (Гаспаров), или они представляют собой совершенно различные модусы (Левинтон). Вероятно, сама возможность дискуссии показывает неразрывность научного и художественного текстов.

Покажем это на нескольких примерах, связанных с тыняновскими трактовками образа Грибоедова.

Эпиграфом к роману «Смерть Вазир-Мухтара» стало восьмистишие Баратынского:

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев.
Храня движенья вид.

Исследователи обратили внимание на то, что стихотворение «Надпись» не имеет прямого адресата: подзаголовок «А. С. Г.» имеется только в одной из рукописных копий. Так уже в эпиграфе задана двойственность, неопределенность, пронизывающая роман, установка на трансформацию исторического, бытового и собственно-литературного материала. Как показал Н. Я. Эйдельман, эпиграф к первой главе продолжает развитие этой линии и доводит ее до предела: письмо Грибоедова Катенину превращено автором в письмо к Булгарину. Ошибка, несомненно, исключена, поскольку в первых изданиях «Вазир-Мухтара» эпиграф был дан на языке оригинала (арабском), что требовало непосредственного обращения к письму, а не просто хорошей памяти⁵.

Между тем, строки Баратынского возникают в творчестве Тынянова ранее — в совершенно ином жанре и контексте. Статья «Промежуток» (1924), посвященная современной русской поэзии, была написана еще до «Кюхли» и «Вазир-Мухтара». Одна из сквозных ее мыслей — представление об опасности устоявшихся, автоматизированных форм, которые не могут быть адекватны современности. Превращение литературы-эволюции в литературу как статическую систему, из которой черпаются приемы, Тынянов считал тупиковой линией развития. Поэтому даже богатство русской поэзии оказывалось опасным фактором:

"У нас одна из величайших стиховых культур; она была движением, но по оптическим законам истории она оборачивается к нам прежде всего своими вещами. Вокруг стихового слова в пушкинскую эпоху шла такая же борьба, что и в наши дни; и стих этой эпохи был сильным рычагом для нее. На нас этот стих падает как сгусток, как готовая вещь, и нужна работа археологов, чтобы в сгустке обнаружить когда-то бывшее движение.

Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.

Самый простой подход — это подход к вещи. Она замкнута в себе и может служить превосходной рамкой (если вырезать середину).

В стих, «завещанный веками», плохо укладываются сегодняшние смыслы"⁶.

Показательно, что относятся эти слова Тынянова к творчеству Ходасевича, которого исследователь относил к «младшей», «неканонизированной» линии литературы. Такой поэт всегда будет недооценен современниками, как был — тут же приводит пример Тынянов — недооценен Тютчев. И в одновременном письме Шкловскому: «Тютчев был для Пушкина Ходасевичем»⁷. Напомним, что статья «Пушкин и Тютчев» входит в ряд тыняновских текстов, которые прилагают к конкретному материалу концепцию литературной эволюции и (мнимой) преемственности.

Параллель «Ходасевич-Тютчев» стала общепризнанной в современном литературоведении (осознавал и признавал ее уже сам Ходасевич). В интересующем нас контексте нужно отметить: для Тынянова представителями «младшей» линии, «неудачниками» были прежде всего Кюхельбекер и Грибоедов — что и предопределило выбор именно этих фигур как протагонистов романов. О Кюхельбекере Тынянов писал:

«Он был в своей неудаче не одинок. Такими же неудачами были лирика и трагедия Грибоедова. […]

Литературные неудачи — явление длительное.

Кюхельбекер был осмеян очень основательно. Преувеличивать его значение, разумеется, не следует. Но его неудачи были небезразличны для литературы 20-х годов»⁸.

При том, что Ходасевич многократно отрицал формализм (и всё более склонялся к нему методологически), в ощущении исторического перелома как перелома культурного он был близок к Тынянову. Пафос «Колеблемого треножника» (1921) близок прологу «Смерти Вазир-Мухтара».

«История наша сделала такой бросок, что между вчерашним и нынешним оказалась какая-то пустота, психологически болезненная, как раскрытая рана. И все вокруг нас изменилось: не только политический строй и все общественные отношения, но и внешний порядок, ритм жизни, уклад, быт, стиль. […] мы присутствуем при смене двух эпох. Прежняя Россия, а тем самым Россия пушкинская, сразу и резко отодвинулась от нас на неизмеримо большее пространство, чем отодвинулась бы она за тот же период при эволюционном ходе событий. Петровский и Петербургский период русской истории кончился; что бы ни предстояло — старое не вернется. Возврат немыслим ни исторически, ни психологически» (Ходасевич).

"На очень холодной площади в декабре месяце тысяча восемьсот двадцать пятого года перестали существовать люди двадцатых годов с их прыгающей походкой. Время вдруг переломилось; раздался хруст костей у Михайловского манежа — восставшие бежали по телам товарищей — это пытали время, был «большой застенок» (так говорили в эпоху Петра). […]

За пустотами мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, как шпага ломких, отцов, что кровь века переместилась" (Тынянов).

За шесть лет, что разделяют эти тексты, Тынянов увидел то, что еще не мог увидеть Ходасевич на четвертом году революции: грядущий «термидор» (А. В. Белинков), новый разрыв истории, отделивший 1930-е годы от 1920-х так же, как революция разделила старую и новую Россию, как разделены в «Смерти Вазир-Мухтара» 1820-е и 1830-е годы.

Связь между докладом Ходасевича и романом Тынянова опосредованная: одновременно с Ходасевичем Блок подготовил свою знаменитую речь «О назначении поэта» — а тыняновский образ Грибоедова, как показала В. Ю. Проскурина, отчасти ориентирован на Блока. (Блок, кстати, процитировал слова о «холодном лике» в статье 1907 года «О драме».)⁹

Таким образом, в различных контекстах цитата из Баратынского связывается:

— с «отвердением» литературной системы, из которой — в восприятии потомков — исчезает момент эволюции, становления;

— с «оледенением» общественной жизни и человеческой души;

— с хладностью романтического героя: исследователи неоднократно отмечали связь центральных героев тыняновских романов с протагонистами байронических поэм и «Евгения Онегина» — как их трактовал Тынянов, например, в статье «Пушкин» (1928).

Подобная многофункциональность цитаты — не исключение, а скорее правило в творческой практике Тынянова. Проследим развитие некоторых связанных со стихотворением Баратынского образов и тем в «Смерти Вазир-Мухтара» и статье «Сюжет „Горя от ума“».

«Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь!

Они чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут».

Эти слова из пролога к «Вазир-Мухтару» развивают тему ледяного и леденящего времени — того времени, которое наступило после поражения восстания 14 декабря «на очень холодной площади».

В «Сюжете „Горя от ума“» Тынянов раскроет источник неявной цитаты — монолог Чацкого:

"Есть на земле такие превращенья
Правлений, климатов, и нравов, и умов;
Есть люди важные, слыли за дураков:
Иной по армии, иной плохим поэтом.
Иной… боюсь назвать, но признаны всем светом,
Особенно в последние года.

Реплика о «превращениях», т. е. изменчивости, изменениях, прежде всего — в оценке и мнениях начинается с мысли об изменении «правлений»"¹⁰.

Понятие «превращения» Тынянов, вслед за Грибоедовым, наделяет широким спектром значений. Это:

— Изменчивость характера, свойственная центральным персонажам пьесы и делающая их именно характерами, а не «карикатурами» или «портретами». Несомненно, акцент на этом аспекте «Горя от ума» связан с тыняновской концепцией литературного героя как «объединения под одним внешним знаком разнородных динамических элементов», «мнимого средоточия» текста¹¹. Не будем, впрочем, забывать, что, как напоминает Тынянов, слова Чацкого относятся к Молчалину и, следовательно, весьма ироничны.

— «Превращения» связаны с не представленными на сцене, но определяющими ход событий, социальными процессами. «Несложная лирическая драма отношений складывается на фоне больших событий общественных, государственных. […] Самая пьеса как бы написана во время таких „превращений“, отсюда ее беспредметная тревога» (выделено Тыняновым)¹². Это замечание служит, помимо прочего, автокомментарием к «Смерти Вазир-Мухтара»: «превращения» с людьми совершались и до 1825 года. Читатель, очевидно, должен сопоставить две эпохи русской общественной жизни — описанные в «Горе от ума» и «Вазир-Мухтаре». (Напомним, что превращение Грибоедова в Молчалина — одна из сквозных тем романа.)

— Несколько ранее в той же статье Тынянов цитирует Чаадаева:

«И сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе одно слово: раб! Вот заколдованный круг, в нем все мы гибнем, бессильные выйти из него. Вот проклятая дейст-вительность, о нее мы все разбиваемся. Вот что превращает у нас в ничто самые благородные усилия, самые великодушные порывы» (из второго философического письма; курсив наш)¹³.

В этих строках легко заметить парафраз шекспировского монолога — тем самым актуализируется тема мнимого безумия Гамлета, Чацкого и Чаадаева.

Далее Тынянов еще более усложняет картину. В статье он приводит в пример «превращаемого» и «приручаемого» Платона Михайловича Горича. Советы Чацкого другу, как показал Г. А. Левинтон, отразились в диалоге Грибоедова с Чаадаевым в первой главе романа¹⁴. Чаадаев, таким образом, совмещает в себе черты Чацкого (в прошлом) и Горича (в романном «сейчас», т. е. в 1828 году), подобно тому, как Грибоедов — одновременно Чацкий и Молчалин.

Более того: и в «Вазир-Мухтаре», и в статье Тынянов создает парадоксальную картину, в которой следствия как будто предшествуют причинам. В комедии Грибоедова Чацкого объявляют сумасшедшим — за много лет до того, как сумасшедшим был официально объявлен Чаадаев. Но, по мнению Тынянова, события, связанные с публикацией «Философического письма», «вряд ли случайно перекликаю[тся] с „Горем от ума“»¹⁵ (власть прибегает к опробованному в литературе методу?). Однако в «Вазир-Мухтаре» Чаадаев уже безумен в 1828 году: не единственный пример того, как в романе слухи и даже клевета (по Тынянову — основа сюжета «Горя от ума») воплощаются в жизнь, становятся реальностью. Попытка Грибоедова оттолкнуться от этой реальности — его слова, сказанные Чаадаеву: «Положим, однако, что я еще не совсем с ума сошел […], различаю людей и предметы, между которыми движусь» (цитата из письма к Бегичеву 1820 г. опять-таки должна восприниматься читателем на фоне «Гамлета», хотя сам Грибоедов явно не цитировал Шекспира).

Если в поздней статье Тынянов тщательно разграничивает сплетни и действительность — и в сюжете «Горя от ума», и в жизни Грибоедова, — то система «превращений» в «Вазир-Мухтаре» требует, напротив, их неразличения. Вазир-Мухтар после смерти «опять превратился в Грибоедова, в Александра Сергеевича, в Александра»: в человека или в совокупность прижизненных масок?

И здесь Тынянов избирает двусмысленность, отказ от окончательного вывода. «Вазир-Мухтар существовал» и после смерти. Роман заканчивается встречей Пушкина с людьми, которые везут тело Грибоедова — но не Грибоедова, а «Грибоеда» (последнее слово романа, последнее превращение героя). Момент смерти Грибоедова — это не более чем момент смерти, переход в иную реальность Тынянов не описывает вовсе, поэтому не случаен жесткий парафраз «Смерти Ивана Ильича» в последней главке романа: «[…] смерти не было. Вместо смерти был свет» — у Толстого, «Смерти не было. Был простой дощатый гроб, который [Пушкин] принял за ящик с плодами» — у Тынянова. Двусмысленность, зыбкость пронизывают роман от первой до последней страницы — от многозначного эпиграфа до финальных мыслей Пушкина: «Но власть… но судьба… но обновление…» (курсив наш). Понять и оценить всю сложность авторской позиции можно только в контексте научных работ Тынянова, посвященных Грибоедову.

© Михаил Назаренко, 2006 

Тынянов о Грибоедове: наука и литература // Русский язык, литература, культура в школе и вузе (К.). — 2006. — № 4. — С. 17–21.

¹ Тынянов Ю. Н. Сюжет «Горя от ума» // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 360–367. Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю. М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь: Кн. для учителя. М., 1988. С. 176–180.

² Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 431 (далее — ПИЛК).

³ Гаспаров М. Л. Научность и художественность в творчестве Тынянова // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990.

⁴ См.: Эйхенбаум Б. М. Творчество Ю. Тынянова // Воспоминания о Ю. Тынянове: Портреты и встречи. М., 1983. Левинтон Г. А. Источники и подтексты романа «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник. Третьи тыняновские чтения. Рига, 1988. Левинтон Г. А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара» // Тыняновский сборник. Четвертые тыняновские чтения. Рига, 1990. Левинтон Г. А. Еще раз о комментировании романов Тынянова // Русская литература. 1991. № 2. Немзер А. Литература против истории: Заметки о «Смерти Вазир-Мухтара» // Дружба народов. 1991. № 6. Гаспаров М. Л. Указ. соч.

⁵ Эйдельман Н. Я. «Быть может, за хребтом Кавказа…» (Русская литература и общественная мысль первой половины XIX века. Кавказский контекст). М., 1990. С. 120–129, 171–172 (прим. 17).

⁶ ПИЛК. С. 172–173.

⁷ См. подробнее: Ронен И. Вкусы и современники // Звезда. 2004. № 10.

⁸ ПИЛК. С. 117.

⁹ Проскурина В. Ю. Диалоги с Чацким // «Столетья не сотрут…»: Русские классики и их читатели. М.. 1989. С. 79–80.

¹⁰ Тынянов Ю. Н. Сюжет «Горя от ума». С. 374.

¹¹ ПИЛК. С. 56, 146.

¹² Тынянов Ю. Н. Сюжет «Горя от ума». С. 374–375.

¹³ Там же. С. 364.

¹⁴ Левинтон Г. А. Грибоедовские подтексты в романе «Смерть Вазир-Мухтара». С. 30–31 (прим. 7).

¹⁵ Тынянов Ю. Н. Сюжет «Горя от ума». С. 366.