П. М. Бицилли

«Восток» и «Запад» в истории Старого света

От времени до времени очень полезно подвергать пересмотру наши привычные исторические понятия для того, чтобы при пользовании ими не впадать в заблуждения, порождаемые склонностью нашего ума приписывать своим понятиям абсолютное значение. Необходимо помнить, что правильность или ложность исторических, как и всяких других научных понятий, зависит от избранной точки зрения, что степень их соответствия действительности может быть большей или меньшей, смотря по тому, к какому историческому моменту мы их применяем, что их содержание постоянно, то незаметно и постепенно, то внезапно меняется. К числу понятий особенно часто употребляемых, и притом как раз с наименьшей степенью критики, принадлежат понятия Востока и Запада. Противоположность Востока и Запада — ходячая формула со времени еще Геродота. Под Востоком подразумевается Азия, под Западом — Европа, — две "части света", два "материка", как уверяют гимназические учебники; два "культурных мира", как выражаются "философы истории": "антагонизм" их раскрывается как борьба "начал" свободы и деспотизма, стремления вперед ("прогресса") и косности и т.д. В разнообразных формах длится их вечный конфликт, прообраз которого дан в столкновении Царя Царей с демократиями Эллады1. Я далек от мысли критиковать эти формулы. С известных точек зрения они вполне правильны, т.е. помогают охватить значительную долю содержания исторической "действительности", но всего содержания ее они не исчерпывают. Наконец, они верны только для тех, кто глядит на Старый Свет "из Европы", — а кто станет утверждать, что получающаяся при таком угле зрения историческая перспектива является "единственно правильной"?

Не для "критики", а для лучшего анализа указанных понятий и для введения их в должные границы я хотел бы напомнить следующее:

1. антагонизм Востока и Запада в Старом Свете может значить не только

антагонизм Европы и Азии. У самого Запада имеются "свой Восток" и "свой Запад" (романо-германская Европа и Византия, потом Русь) и это же применимо и к Востоку: противоположности Рима и Царьграда здесь до некоторой степени соответствует противоположность "Ирана" и "Турана", ислама и буддизма; наконец, намечающейся в западной половине Старого Света противоположности средиземноморской области и степного мира соответствует на Дальнем Востоке соотношение Китая и того же степного мира в центре Евразийского материка. Только в последнем случае Восток и Запад меняются ролями: Китай, являющийся в отношении Монголии географически "Востоком", в культурном отношении является для нее Западом.

2. Борьбой двух начал история Старого Света, понимаемая как история взаимоотношений Запада и Востока, не исчерпывается: слишком, уж, много в нашем распоряжении фактов, говорящих о развитии и на Западе и на Востоке также и общих, а не борющихся, начал.

3. Наряду с картиной истории Старого Света, получающейся тогда, когда мы смотрим "с Запада", может быть построена и другая, не менее "законная" и "правильная". По мере того, как наблюдатель будет передвигаться с Запада к Востоку, образ Старого Света будет перед ним изменяться: если остановиться в России, явственнее станут вырисовываться все очертания Старого континента: Европа предстанет, как часть континента, правда, часть очень обособленная, имеющая свою индивидуальность, но не более, нежели Иран, Индостан и Китай. Если Индостан естественно отделен от главной массы материка стеной Гималаев, то обособленность Европы, Ирана и Китая вытекает из их ориентации: они обращены "главным фасом" к морям. По отношению к центру, Европа и Китай держатся преимущественно оборонительно. "Китайская стена" стала символом косности и вовсе не премудрого "незнания иноземцев", хотя на самом деле ее смысл был совершенно иной: Китай заслонял свою культуру от варваров; таким образом эта стена вполне соответствует римскому "рубежу", которым средиземье старалось отстоять себя от варварства, давившего с Севера и Востока. Монголы явили пример гениальной дивинации, когда в Риме, Римской Империи, увидели "великий Китай", Та-Тзин.

Концепции истории Старого Света, как истории дуэли Запада и Востока, может быть противопоставлена концепция взаимодействия центра и окраин, как не менее постоянного исторического факта. Таким образом, в целом обнаруживается то же явление, которое нам до сих пор было более известно в своем обнаружении в одной части этого целого: проблема Центральной Азии соответствует проблеме Центральной Европы. Сосредоточение в одних руках торговых путей, ведущих с Запада на Восток, связующих наше Средиземье с Индией и с Китаем, вовлечение нескольких хозяйственных миров в одну систему – такова тенденция, проходящая через всю историю Старого Света, обнаруживающаяся в политике царей Ассирии и Вавилона, их наследников, Великих Царей Ирана, Александра Великого, позже монгольских ханов и, наконец, Императоров Всероссийских. Впервые с полной ясностью вырисовывается эта великая задача в конце VI века в 568 г., когда Бу-Мин, каган турков, царствовавший в державе, которая простиралась от собственно Китая до Оксуса, державший в своих руках дороги, по которым перевозился китайский шелк, отправил своего посла Императору Юстину с предложением союза против общего врага Хозру I⁶ царя Ирана.

Одновременно с этим Бу-Мин вступает в дипломатические сношения с Китаем, и Император Ву-Ти женится на турецкой принцессе. Если бы Император Западного Китая принял предложение Бу-Мина, лик земли бы преобразился: то, что на Западе люди наивно принимали за "круг земель", стало бы частью великого целого; единство Старого Света было бы осуществлено, и средиземно-морские центры древности, может быть, были бы спасены, ибо главная причина их истощения, постоянная война с персидским (и затем персидско-арабским) миром, должна была отпасть. Но в

Византии идея Бу-Мина не была поддержана…

Приведенный пример показывает, какое значение для понимания политической истории "Запада" имеет знакомство с политической историей "Востока".

Между тремя окраинно-приморскими "мирами" Старого Света лежит свой особый мир кочующих степняков, "турок" или "монголов", дробящийся на множество вечно меняющихся, сражающихся, то раскалывающихся — не племен, а скорее военных союзов, центрами образования которых служат "орды" (дословно — главная квартира, ставка) получающих свои названия по именам военных вождей (Сельджуки, Османы); эластичная масса, в которой всякий шок отзывается во всех ее точках: так удары, наносимые ей в начале нашей эры на Дальнем Востоке, отзываются эмиграциями гуннов, аваров, венгров, половцев на Запад. Так династические столкновения, возникшие в центре после смерти Чингисхана, отзываются на периферии нашествием Батыя на Русь, Польшу, Силезию и Венгрию. В этой аморфной массе пункты

кристаллизации возникают и исчезают с невероятной быстротой; несколько раз создаются и распадаются исполинские империи, живущие не долее одного поколения, несколько раз едва не реализуется гениальная идея Бу-Мина. Два раза она особенно близка к реализации: Чингисхан объединяет весь Восток от Дона до Желтого моря, от Сибирской тайги до Пенджаба: купцы и францисканские монахи проходят весь путь от Западного Китая до Восточного в пределах одного государства. Но это государство распадается по смерти основателя. Точно так же со смертью Тимура (1405 г.) гибнет созданная им пан-азиатская держава… На всем протяжении этого периода господствует известная законченность: Центральная Азия все время находится в антагонизме с Ближним Востоком (включая Иран) и ищет сближения с Римом. Иран Абасидов — продолжение Ирана Сасанидов, остается главным врагом. Турки еще в XI веке разлагают Халифат, но заступают его место: они сами "иранизируются", откалываются от общей турско-монгольской массы, заражаются иранским фанатизмом и религиозной

экзальтацией. Они продолжают политику халифов и великих Царей, — политику экспансии на Запад, в Малую Азию, и на Юго-Запад — в Аравию и Египет. Теперь они становятся врагами Центральной Азии. Менге-Хан повторяет попытку Бу-Мина, предлагает Св.Людовику совместные действия против Ближнего Востока, обещая ему помочь в Крестовом походе. Подобно Юстину, Святой король ничего не понял в плане восточного владыки: переговоры, открывшиеся со стороны Людовика посылкой модели Парижской Notre Dame и двух монашков при ней, не привели, конечно, ни к чему. Людовик отправляется против "вавилонского" (египетского) султана без союзников, и Крестовый поход кончается разгромом христиан под Дамиеттой (1265 г.).

В XIV ст. — аналогичная ситуация: в битве под Никополем Баязет уничтожает крестоносное ополчение Императора Сигизмунда (1394 г.), но вскоре сам попадает под Ангорой в плен к Тимуру (1402 г.)… После Тимура единство Туранского мира рушится бесповоротно: вместо одного является два центра туранской экспансии: западный и восточный, две Турции: одна "настоящая" в Туркестане, другая "иранизированная", на Босфоре. Экспансия идет от обоих центров параллельно и одновременно. Высшая точка — 1526 год – год двух битв всемирно-исторического значения: битвы при Могаче, отдавшей в руки Константинопольского Халифа Венгрию, и победы при Панипаше, предоставившей султану Баберу власть над Индией. В то же время зарождается новый центр экспансии – на старых торговых путях через Волгу и Урал, новое "срединное" царство, государство Московское, еще недавно один из улусов Великого Хана. Эта держава, на которую Запад глядит, как на Азию в Европе, играет в XVII- XIX вв. роль авангарда в контрнаступлении Запада на Восток. "Закон синхронизма" продолжает действовать и теперь, в новой фазе истории Старого Света. Проникновение России в Сибирь, победы Яна Собесского и Петра Великого одновременны первому периоду контрнаступления Китая против монголов (Царствование Канг-Хи, 1662–1722); войны Екатерины и начало крушения Империи Османлисов совпадают хронологически со вторым решительным моментом Китайской экспансии — завершением образования нынешнего Китая (царствование Киэн-Лунга, 1736–1796).

Расширение Китая на Западе в XVII, XVIII вв. было продиктовано теми же мотивами, которыми руководился Китай в древности, когда возводил свою стену: экспансия Китая носила чисто оборонительный характер. Совершенно

иной природы была русская экспансия.

Продвижение России в Среднюю Азию, в Сибирь и в Приамурский Край, проведение Сибирской железной дороги — все это с XVI в. и до наших дней составляет проявление одной и той же тенденции. Ермак Тимофеевич и фон Кауфман или Скобелев, Дежнев и Хабаров — продолжатели великих монголов, пролагатели путей, связующих Запад и Восток, Европу и Азию, "Та-Тзин" и Китай.

Подобно политической истории, и культурная история Запада не может быть оторвана от культурной истории Востока.

Преобразование нашей исторической вульгаты и здесь не следует представлять себе упрощенно: дело идет не о ее "опровержении", а о чем-то другом; о том, чтобы выдвинуть такие точки зрения, с которых открывались бы новые стороны в истории развития культурного человечества. Контраст культур Запада и Востока не есть заблуждение истории, напротив, его всячески приходится подчеркивать. Но, во-первых, за контрастом нельзя упускать из виду и черты сходства; во-вторых, необходимо поставить заново вопрос о самих носителях контрастирующих культур, в-третьих, необходимо раз навсегда покончить с привычкой видеть контраст во всем и всюду, там даже, где его нет. Я начну с последнего и приведу несколько примеров.

Еще недавно господствовало мнение о полной самостоятельности западно-европейского, средневекового германо-романского искусства. Признавалось неоспоримым, что Запад посвоему перерабатывал и развивал античную художественную традицию и что это "свое" явилось вкладом именно германского творческого гения. Только в живописи некоторое время Запад зависит от "мертвящего духа" Византии, но к XIII, к началу XIV в. тосканцы освобождаются от греческого ига, и этим открывается эпоха Возрождения изобразительных искусств. Сейчас от этих взглядов мало что осталось. Доказано, что первыми образцами "германского" искусства (ювелирные работы франкских и вестготских могильников и кладов) Запад обязан Востоку, а именно Персии, что прототип характерного "лангобардского" орнамента находится в Египте; что оттуда же, с Востока, идет и растительный, и животный орнамент ранних миниатюр, еще недавно свидетельствовавший, в глазах историков искусства, о специфическо- немецком "чувстве природы". Что касается перехода от конвенционализма к реализму во фресковой живописи XIV в., то здесь мы имеем перед собою факт, общий и Востоку (Византия и области влияния ее культуры, напр. Старая Сербия) и Западу: как бы ни решался вопрос о приоритете — во всяком случае от восходящей к Лоренцо Гиберти и Вазари схемы, ограничивающей ранее возрождение одним уголком Италии, надо отказаться.

Столь же несостоятельно противоположение "романо-германской Европы" и "христианского Востока" и в другой области — философской мысли. Вульгата изображает дело следующим образом. На Западе — схоластика и "слепой язычник Аристотель", но зато здесь выковывается научный язык, вырабатывается диалектический метод мышления; на Востоке — расцветает мистика. Восток питается идеями неоплатонизма; но, с другой стороны, религиозно-философская мысль здесь оказывается бесплодной для

"умственного прогресса вообще", истощает самое себя в ребяческих прениях о ненужно-тонких понятиях, запутывается в созданных ею отвлеченностях и вырождается, не создав ничего значительного… Факты решительно противоречат вульгате. Платонизм – явление общее всей средневековой мысли, как западной, так и восточной, с тою разницей, что Восток сумел положить платоновский идеализм в основу своей религиозной философии благодаря тому, что обратился к первоисточнику неоплатонизма — Плотину; между тем как Запад знает Плотина лишь из вторых рук, равно как и Платона и к тому же часто смешивает их. Мистика на Западе — столь же значительный факт, как и схоластика, или, вернее, это одно и то же: нельзя противопоставлять схоластику мистике, ибо великие схоластические системы Запада создаются именно мистиками и имеют целью подготовку к мистическому акту. Но мистика Запада, мистика Св.Бернарда и викторинцев,

Св.Франциска и Св.Бонавентуры, не уступающая восточной ни в мощи настроения, ни в глубине, — все же ниже восточной как мировоззрение. Этим, однако, не умаляется ее роль в истории культуры Запада: на почве мистики, возникает иоахимизм, сообщивший мощный толчок новому историческому пониманию и явившийся тем самым идейным источником раннего Возрождения, великого духовного движения, связанного с именем Данте, Петрарки и Риенци, как впоследствии в XV в.

Ворождение мистики в Германии явилось источником реформации Лютера, как испанская мистика порождает контрреформацию Лойолы. Это еще не все. Современная наука выдвигает необходимость сравнительного изучения философии христианской — западной и восточной-иудейской и мусульманской, ибо здесь перед нами одно и то же идейное явление, три рукава одного потока. Особенно близка к христианской мусульманская религиозная культура Ирана, где "ислам" не имеет ничего общего с исламом первых халифов или с исламом, как он был понят турками.

Подобно тому как держава Абасидов является продолжением державы Сасанидов, так и ислам в Иране приобретает специфически иранскую окраску, вбирает в себя идейное содержание маздеизма3, с его мистикой и с его грандиозной историко-философской концепцией, в основе которой лежит идея прогресса, завершимого в потустороннем мире.

Мы подошли к основной проблеме истории мировой культуры. Мы поймем ее всего скорее, если проследим вкратце ее возникновение. Преодоление исторической вульгаты началось с постепенного расширения сферы интересов историков. Здесь надо различать XVIII век и наше время. Благородный универсализм Вольтера, Тюрго и Кондорсе коренился в предположении одинаковости людской природы и, в сущности, в отсутствии подлинного исторического интереса, в отсутствии чувства истории. Западным европейцам, которые до сих пор дают себя водить за нос, "жрецам", Вольтер противопоставлял "мудрых китайцев", успевших давным-давно избавиться от "предрассудков". Вольнэ предпринимает "опровержение истинности" всех религий, оригинально пользуясь своего рода сравнительным методом, а именно — устанавливая, что "заблуждения" и "выдумки" поклонников всех решительно божеств были одинаковы. "Прогресс" в XVIII в. представляли себе приблизительно так: в один прекрасный день — здесь раньше, там позже — у людей открываются глаза, и от заблуждений они обращаются к "Здравому разуму", к "истине", которая всюду и всегда тожественна самой себе. Главная, в сущности единственная, разница между этой концепцией и концепцией, созданной "позитивной" исторической наукой XIX столетия, сводится к тому, что теперь переход от "заблуждений" к "истине" (в XIX веке вместо lumieres или saine raison говорят о "точной науке") объявляется происходящим "эволюционным путем" и закономерно. На этой предпосылке строится наука "сравнительной истории религий", имеющая целью:

1. понять психологию религиозных явлений путем привлечения материалов, подбираемых отовсюду (лишь бы сопоставляемые факты приходились на одинаковые стадии развития);

2. построить, так сказать, идеальную историю развития человеческого духа, историю, которой отдельные эмпирические истории являются частичными проявлениями. Другая сторона вопроса — возможное взаимодействие фактов развития культурного человечества — оставлялась в стороне⁷. Между тем данные в пользу этого предположения таковы, что поневоле обращают на себя внимание. Современная наука остановилась перед явлением исключительной важности: синхронизмом в религиозно-философском развитии великих культурных миров. Оставляя в стороне монотеистическую традицию Израиля, мы видим, что вслед за тем, как в северо-западном углу Ирана кладется начало монотеистической реформе Заратустры, в Элладе, в VI веке происходит религиозная реформа Пифагора, а в Индии развертывается деятельность Будды. К этому же времени относится возникновение рационалистического теизма Анаксагора и мистического учения Гераклита о Логосе; их современниками были в Китае Конфу-цзи и Лао- цзи, учение последнего заключает в себе элементы, близкие как Гераклиту, так и Платону, младшему их современнику. Между тем как "естественные религии" (фетишистские и анимистические культы, культ предков и т.д.) развиваются анонимно и органически (или и это, быть может, только иллюзия, порождаемая дальностью расстояния?), рассмотренные "исторические" религии обязаны творческой деятельности гениев-реформаторов; религиозная реформа, переход от «естественного» культа к «исторической религии» — состоит в сознательном отказе от политеизма.

Единство истории духовного развития старого света можно проследить и дальше. Относительно причин несомненного сходства умственного развития Эллады и Китая в одну и ту же эпоху можно делать только предположения. Трудно сказать, в какой степени индусская теофанистическая религиозная философия оказала влияние на ближневосточный гносис и на теофанизм Плотина, другими словами, на религиозную философию христианства; но отрицать самый факт влияния вряд ли возможно. Один из главнейших элементов христианского мировоззрения, оставивший, быть может, наибольший след на всей европейской мысли, мессианизм и эсхатология, был наследован иудаизмом от Ирана. Единство истории сказывается и в распространении великих исторических религий. Митра, старый арийский бог, культ которого пережил в Иране реформу Заратустры, становится благодаря купцам и солдатам хорошо знакомым всему римскому миру как раз в то время, когда начинается

проповедь христианства. Христианство распространяется на Востоке по великим торговым путям, по тем же путям, какими переносится ислам и буддизм. Христианская религия в форме несторианства была широко распространена по всему Востоку вплоть до половины XIII столетия, пока неосторожная и неловкая деятельность западных миссионеров, развившаяся после объединения Азии Чингисханом, не вызвала на Востоке враждебного отношения к христианству. Со второй половины столетия христианство начинает исчезать на Востоке, уступая место буддизму и исламу. Легкость и быстрота распространения великих духовных течений в Старом Свете обусловлена в значительной мере качествами среды, а именно — психическим

складом населения Средней Азии. Туранцам чужды высшие запросы духа. То, что Людовик Святой и папа Александр IV наивно принимали за "природную склонность монголов к христианству", было на самом деле результатом их религиозного индифферентизма. Подобно римлянам, они принимали всяческих богов и терпели любые культы. Туранцы, вошедшие в качестве воинов-наемников в Халифат, подчинялись исламу, как "ясаку" — праву военного вождя. Вместе с этим они отличаются хорошими способностями внешнего усвоения. Средняя Азия — прекрасная, нейтральная, передаточная среда. Творческая, созидающая роль в Старом Свете принадлежала всегда мирам окраинно-приморским — Европе, Индостану, Ирану, Китаю. Средняя же Азия, пространство от Урала до Куэн-Луня, от Ледовитого океана до Гималаев, была поприщем скрещения "окраинно-приморских культур", а также — поскольку она являлась политической величиной — и фактором их распространения и внешним условием для выработки культурного синкретизма…

Деятельность Тимура была более разрушительной, нежели созидательной. Тимур не был тем исчадием ада, тем сознательным губителем культуры, каким его рисовало себе напуганное воображение его врагов, ближневосточных турок, а по их следам и европейцев. Он разрушал для созидания: его походы имели определенную по своим возможным последствиям, великую культурную цель — объединение Старого Света. Но он умер, не довершив своего дела. После его смерти Средняя Азия, истощенная войнами нескольких веков, гибнет. Торговые пути надолго перемещаются с суши на море. Связи Запада с Востоком прерываются; из четырех великих центров культуры один — Иран — духовно и материально поникает, три остальных изолируются друг от друга. Китай застывает в своей религии социальной морали, вырождающейся в бессодержательную обрядность; в Индии религиозно-философский пессимизм, в соединении с политическим порабощением, приводит к духовному оцепенению. Западная Европа, оторвавшись от источников своей культуры, утратившая связь с центрами возбуждения и обновления ее мысли, разрабатывает по-своему доставшееся наследие: здесь нет оцепенения, топтания на месте; здесь совершается последовательная деградация великих идей, завещанных Востоком; через знаменитые контовские "три стадии" — к агностицизму, к тупому оптимизму с его низменной наивной верой в царство Божие на земле, которое автоматически придет, как конечный результат "экономического развития"; пока не бьет час пробуждения, когда сразу открывается вся огромность духовного обнищания, и дух хватается за все, что угодно, за неокатолицизм, за "теософию", за ницшеанство, в поисках утраченного богатства. Здесь уже лежит залог возрождения. Что оно возможно и что возможно именно путем восстановления нарушенного культурного единства Старого Света, об этом свидетельствует факт возрождения Востока, как результат "европеизации", т.е. усвоения того, чего не доставало Востоку и чем силен Запад, — технических средств культуры, всего того, что относится к современной цивилизации; причем, однако, Восток не утрачивает своей индивидуальности. Культурную задачу нашего времени следует представлять себе как взаимное оплодотворение, нахождение путей к культурному синтезу, который бы, однако, проявлялся всюду по-своему, будучи единством в многообразии. Модная идея "единой мировой религии" — такая же безвкусица, как идея "международного языка", продукт непонимания сущности культуры, которая всегда творится и никогда не "делается" и потому всегда индивидуальна.

Какая роль в возрождении Старого Света может принадлежать России?.. Нужно ли напоминать о традиционном истолковании русской "мировой миссии".

Мы, как послушные холопы,

Держали щит меж двух враждебных рас,

Монголов и Европы!…

Это не ново. О том, что Россия "грудью своей отстаивала европейскую цивилизацию от напора азиатчины" и что в этом ее "заслуга перед Европой" — мы слышим давно. Такие и подобные формулы только свидетельствуют о нашей зависимости от западной исторической вульгаты, зависимости, от которой, как оказывается, трудно отделаться даже людям, ощутившим русское "евразийство". Миссия, символ которой "щит", "стена" или "твердокаменная грудь", кажется почетной и даже подчас блистательной с точки зрения, признающей только европейскую "цивилизацию" "настоящей" цивлизацией, только европейскую историю "настоящей" историей. Там, за "стеною" нет ничего, ни культуры, ни истории — только "монгольская дикая орда". Выпадает щит из наших рук — и "свирепый гунн" будет "мясо белых братьев жарить". Символу "щита" я бы противопоставил символ "пути", или, лучше сказать, дополнил бы один другим. Россией не столько отделяется, сколько связывается Азия с Европой. Но Россия не ограничилась этой ролью продолжательницы исторической миссии Чингисхана и Тимура. Россия не только посредница в культурном обмене между отдельными азиатскими окраинами. Вернее, она меньше всего посредница. В ней творчески осуществляется синтез восточных и западных культур…

Да, скифы мы, да, азиаты мы,

С раскосыми и жадными очами.

И далее:

Мы поглядим, как смертный бой кипит

Своими узкими глазами.

Снова приходится подвергать "холодному" анализу вдохновенные слова большого поэта, потому что такой анализ вскрывает любопытную и очень типичную путаницу представлений.

Сущность путаницы заключается в том, что весь "Восток" берется за одну скобку. У нас "узкие" или "раскосые" глаза – признак монгола, туранца. Но тогда, почему же мы "скифы"? Ведь скифы-то отнюдь не "монголы" ни по расе, ни по духу. То, что поэт в своем увлечении позабыл об этом, — очень характерно: перед ним, очевидно, носился образ "восточного человека вообще". Правильнее было бы сказать, что мы "скифы" и "монголы" вместе. С этнографической точки зрения Россия — область, где господство принадлежит индоевропейскому и туранскому элементам. В отношении культурном атавистических влияний туранской стихии отрицать нельзя. Или, может быть, тут сказалась просто прививка татарщины, как духовного наследия Батыевых и Тохтамышевых времен? Во всяком случае, организация большевистской России слишком во многом напоминает организацию "орды": подобно тому, как монголы XI в. восприняли открывшуюся в Коране волю Аллаха, как "ясак", так для нас стал "ясаком" коммунистический манифест. Socialismo Asiatico, как окрестил большевизм Франческо Нитти, — очень мудрое слово. Но, уж, ничего "туранского", ничего "среднеазиатского" нет в глубокой религиозности русского народа, в его склонности к мистицизму и религиозной экзальтации, в его иррационализме, в его неустанных духовных томлениях и борениях.

Здесь сказывается опять-таки Восток, но уже не среднеазиатский, а другой — Иран или Индия. Равным образом исключительная острота художественного прозрения, присущая русскому народу, сближает его с народами Востока же,

но, разумеется, не с лишенными художественной самостоятельности среднеазиатами, а с китайцами и японцами.

"Восток" — термин многозначный, и нельзя говорить об одной "восточной" стихии. Восприимчивая, передаточная стихия туранско-монгольская веками перерабатывалась, поглощалась, растворялась высшими стихиями Ирана, Китая, Индии, России. Турко-монголы вовсе не "молодой" народ. Им уже много раз случалось побывать в положении "наследников". Они получали "наследства" отовсюду и каждый раз поступали одинаково: они усваивали все и все одинаково поверхностно. Россия может понести высшую культуру в зауральские пространства, но сама для себя, от соприкосновения с нейтральной, бессодержательной туранской стихией, она ничего не получит. Осуществить свою "евразийскую" миссию, реализовать свою сущность нового евразийского культурного мира. Россия может лишь на тех путях, на которых она до сих пор развивалась политически: из средней Азии и через Среднюю Азию – в приморские области Старого Света.

Изложенный здесь набросок плана новой исторической схемы стоит в сознательном противоречии как с известной нам по учебникам исторической вульгатой, так и с некоторыми от времени до времени всплывающими попытками ее преобразования. В основе предложенного плана лежит признание связанности истории и географии – в противоположность вульгате, в начале "руководства" отделывающейся от "географии" небольшим очерком "устройства поверхности" и "климата" с тем, чтобы более к этим скучным вещам не возвращаться. Но в отличие от Гельмольта, взявшего географическое деление в основу распределения материала в своей

всемирной истории, автор выдвигает необходимость считаться с подлинной, а не с условной географией учебника, и настаивает на единстве Азии. Это облегчает путь к уяснению факта единства азиатской культуры. Тем самым мы приходим к необходимости внести некоторый корректив в новую концепцию всемирной истории, предложенную немецким историком Дитрихом Шефером. Шефер порывает с вульгатой "всемирной истории", обратившейся давно уже в механическое собрание отдельных "историй". О "всемирной истории", утверждает он, можно говорить лишь с того момента, когда разбросанные по земле народы начинают приходить между собою в соприкосновение, т.е. с начала нового времени. Но из самого изложения Weltgeschichte der Neuzeit Шеффера видно, что, с его точки зрения, "всемирной истории" предшествует все та же старая "история Западной Европы". С нашей же точки зрения,

1. история Западной Европы есть только часть истории Старого Света;

2. история Старого Света не подводит путем последовательного развития к стадии "всемирной истории". Здесь отношение иное — более сложное: история "всемирная" начинается как раз тогда, когда единство Старого Света нарушается. То есть здесь нет прямолинейного прогресса: история в одно и то же время и выигрывает в "экстенсивности", и теряет в "цельности".

Предложенный план является также коррективом и к другой — хорошо известной схеме, изображающей всемирно-исторический процесс как ряд ступеней, на которых, воплощаясь в отдельных "типах развития", поочередно реализуется, хронологически сменяя друг друга и вытягиваясь в прогрессирующий ряд, "культурные ценности".

Нет нужды, что идейные источники этой теории восходят не только к насилующей историю, "как она на самом деле происходила", метафизике Гегеля, но еще хуже – к мифологическим представлениям античности и средневековья о "кочеваньях культуры": ибо ошибка здесь заключается не в констатировании факта, но в его осмыслении. Факт же, что культура не держится постоянно на одном и том же месте, но что центры ее перемещаются, как и другой факт, что культура вечно меняется, и притом не количественно, но и качественно, или, вернее, только качественно (ибо культуру нельзя вообще "измерять", а только оценивать), — не подлежит никаким оспариваниям. Но было бы бесплодно пытаться подвести трансформации культуры под "закон" о прогрессе. Это во-первых. Во-вторых, к истории Старого Света в целом неприложим обычный, хронологический ряд отдельных историй (сначала Вавилон и Египет, потом Эллада, потом Рим и т.д.). Мы усвоили точку зрения, с которой открываются

синхроничность и внутреннее единство истории Старого Света в его совокупности. Сначала — причем это "начало" тянется примерно от 1000 года до Р.Х. до 1500 г. после Р.Х. – одно огромное, необыкновенно мощное и напряженное движение, из нескольких центров сразу, но центров, отнюдь не изолированных: за это время все проблемы поставлены, все мысли передуманы, все великие и вечные слова сказаны. Этот "евразийский" период оставил нам такие богатства, красоты и истины, что мы до сих пор живем его наследием. За ним следует период дробления: Европа отделяется от Азии, в самой Азии выпадает "центр", остаются одни "окраины", духовная жизнь замирает и скудеет. Новейшие судьбы России, начиная с XVI в., можно рассматривать, как грандиозную попытку восстановления центра и тем самым воссоздания "Евразии". От исхода этой попытки, еще не определившегося и ныне более темного, чем когда-либо, зависит будущее.

1922 г.