ЕВРОПА И ЕВРАЗИЯ

(По поводу брошюры кн. Н. С. Трубецкого «Европа и Человечество»)

В недавно вышедшей в свет брошюре кн. Н. С. Трубецкого «Европа и Человечество» с большой определенностью ставится вопрос о соотношении западноевропейской культуры (которую князь Трубецкой называет по признаку расового происхождения главнейших народов Западной Европы культурой «романо-германской»), с культурами остального человечества¹. На вопрос, «можно ли объективно доказать, что культура романо-германцев совершеннее всех прочих культур, ныне существующих или ко­гда-либо существовавших на Земле», кн. Трубецкой дает опреде­ленно отрицательный ответ. И продолжает: «Но если так, то эво­люционная лестница (культур, которую построили западноевро­пейские ученые. — Прим. П. С.), должна обрушиться… Вместо лестницы мы получаем горизонтальную плоскость. Вместо прин­ципа градации народов и культур по степеням совершенства — новый принцип равноценности и качественной несоизмеримости всех культур и народов земного шара». И этот «новый принцип» кн. Трубецкой выставляет с большой экспрессией и настойчиво­стью. Но уместно спросить: действительно ли этот принцип яв­ляется новым? Не заключается ли мысль, которую выдвигает кн. Трубецкой, в самом определении культуры, как оно сущест­вует в современном культуроведении? Культура есть совокуп­ность «культурных ценностей». А «культурная ценность» есть то, что (согласно формулировке кн. Трубецкого, следующей за формулировкой «романо-германского» социолога Габриеля Тарда) «принято для удовлетворения потребностей всеми или частью представителей данного народа». Следовательно, для возникно­вения «культурной ценности» как таковой вовсе не обязательно, чтобы ее приняли для удовлетворения потребностей» все субъек­ты человеческого рода, все умопостигаемое человечество. Для возникновения культурной ценности достаточно признания оп­ределенной социальной группы, хотя бы и небольшой. Иными словами, понятие «культурной ценности» и связанное с ним по­нятие «культуры» вовсе не апеллируют в своем существовании к признаку общепризнанности и общеобязательности. В самом оп­ределении такой ценности заключено указание, что нет общего мерила, при помощи которого «культурные ценности» одного народа можно было бы признать «лучше и совершеннее» куль­турных ценностей, созданных другим народом. В этом смысле культурная ценность есть «субъективная», а не «объективная» ценность, а субъективная ценность в самой идее устраняет во­прос «объективных доказательств» ее совершенства или несо­вершенства.

Область культурных оценок есть область «философской сво­боды», и пред лицом такой «свободы» совершенно прав кн. Тру­бецкой, когда он превозносит, например, институт группового брака австралийцев, выставляя его преимущества перед «эле­ментарной европейской моногамией», или ставит принципиаль­но на одну доску произведения дикаря и «футуристические кар­тинки, нарисованные европейцами». Но был бы совершенно прав и «добросовестный романо-германец», который доказывал бы превосходство моногамии и футуристических картинок. Ведь и то и другое создано и утверждено в своем бытие «культурной цен­ности» той социальной средой, к которой принадлежит он сам, и поначалу «субъективная» ценность в ее коллективистическом выражении не может, по общему правилу, не казаться ему «со­вершенней и лучше» соответствующих созданий других народов.

Бесспорно, существует целый ряд «культурных ценностей», в отношении которых мысль кн. Трубецкого об их «равноценности и качественной несоизмеримости» обладает абсолютной право­той. Но все ли «культурные ценности» качественно несоизмери­мы между собой? Кн. Трубецкой говорит о всех «культурах» и притом воспринимает «культуру» как некую единую совокуп­ность: «это может быть и норма права, и художественное произ­ведение, и учреждение, и техническое приспособление, и научное, и философское произведение». Допустимо ли такое обобщающее восприятие?.. Будет ли обосновано воззрение о «равноценности и качественной несоизмеримости» культур, ес­ли в качестве объекта сравнения взять какое-либо «техническое приспособление» — сопоставить, например, бумеранг с трехли­нейной винтовкой в качестве орудия нападения и защиты? Мож­но ли здесь говорить о том отсутствии общего мерила «совершен­ства», которое мы обнаруживаем, обсуждая вопрос в применении к «учреждениям» и «художественным произведениям». Не воз­никнет ли здесь необходимость некоторого общеобязательного суждения, не будет ли принужден каждый homo sapiens при­знать винтовку «совершеннее» бумеранга в качестве орудия на­падения и защиты? Дикари, уже знакомые со стеклом, могут ду­мать, что видимый нами небесный свод сделан из стекла. Можно ли приписывать этим воззрениям «качественную равноцен­ность» с «романо-германскими» знаниями, касающимися атмо­сферы? Кн. Трубецкой, видимо, не отрицает общеобязательности (или, иначе говоря, «совершенства») логики, созданной романо-германцами: во всяком случае, выражая надежду, что защищае­мые им мысли «доказаны логически», он не дает expose какой-ли­бо новой неромано-германской логики. Между тем, с точки зре­ния логики, определенные разряды «культурных ценностей» яв­ляются «соизмеримыми» и «неравноценными», одни — отвечая требованиям логики, а другие — не отвечая им. Но поскольку это так, прав ли кн. Трубецкой, прилагая свои идеи о «равноценно­сти» и «качественной несоизмеримости» не к тому или иному разряду «культурных ценностей», а к «культурам», взятым как совокупности? Среди инвентаря культуры необходимо раз­личать два порядка культурных ценностей; одни имеют дело с определением основных направлений, целей и «самоцелей» на» родной и человеческой жизни вообще; другие станавливают средства, которые применяются для осуществления целей человеческого бытия. Это различие можно развернуть в противополо­жение идеологии, с одной стороны, техники и эмпирического знания — с другой. Нормы права, художественные произведе­ния, «учреждения», относящиеся, например, к такой сфере, как половая жизнь, обладающей, несомненно, в человеческом суще­ствовании «самоцельным» характером, а также и философские» положения относятся к области «идеологии». Научные положе­ния и технические приспособления отходят естественным образом ко второй группе. Мыслимы случаи, когда может возник­нуть сомнение, к какой сфере отнести ту или иную «культурную Ценность». Возможность такого сомнения отнюдь не устраняет важности указанного различия. Если даже считать выставлен­ный кн. Н. С. Трубецким «принцип равноценности и качественной несоизмеримости» приложимым к сфере «идеологии», все же следует с решительностью указать на то, что в области техники и эмпирического знания, по самой природе предмета, невозможно не признавать существования некоторого общеобязательного, в принципе, мерила для оценки относительного совершенства тех иных технических или научно-эмпирических достижений, для констатирования их неравноценности и в то же время качественной соизмеримости.

«Ту мысль, которую мы заключили в форму противоположе­ния идеологических элементов культуры, с одной стороны, и технических и эмпирически-научных ее элементов — с другой, и связанного с этим противоположением различия в приемах и принципах оценки, — эту мысль можно, конечно, облекать в иные слова и в другие, более точные формулы, чем это сделали мы. Но нам кажется, что, выясняя отношение того или иного на­рода и тем более всего «человечества» к западноевропейской (или какой-либо иной) культуре, совершенно ошибочно обходить молчанием то кардинальное различие, которое существует меж­ду отдельными группами «культурных ценностей», в отношении их мыслимой равноценности и качественной соизмеримости. Су­ществуют обстоятельства, которые, как нам кажется, с особен­ной настоятельностью требуют, чтобы на такую ошибочность бы­ло указано именно при обсуждении идей кн. Н. С. Трубецкого. Его труд, несомненно, представляет собой, между прочим, при­зыв к некоторому практическому действию в области культуры. Он проникнут даже некоторым раздражением против «романо-германской» культуры. Кн. Трубецкой говорит о «наваждении романо-германской идеологии», о «наглом обмане космополи­тизма», о «ненавистном иге». Он зовет интеллигенцию неромано-германских народов произвести переворот. «Главной сущностью этого переворота является сознание относительности того, что прежде казалось безусловным: благ европейской «цивилиза­ции». Это должно быть проведено с безжалостным радикализ­мом…».. Кн. Н. С. Трубецкому не чуждо понимание, что «безжалостный радикализм» должен относиться не ко всем атрибутам европейской цивилизации. Недаром он называет «универсальными» некоторые «произведения романо-германской материала ной культуры — предметы военного снаряжения и механические приспособления для передвижения» — и, видимо, утвержда­ет тем самым необходимую универсальность их распространения. Такой же смысл имеет признание, что при известных условиях «заимствование отдельных элементов романо-германской культуры не будет уже иметь… отрицательных последствий». Но, делая призывы к свержению «ненавистного ига» романо-гер­манской цивилизации, нельзя ограничиться, в отношении к ос­новному различию между «культурными ценностями» послед­ней, в смысле относительности одних и безотносительности других намеками и оговорками. Выяснения же этого различия пи помощи систематических категорий культуроведения мы не находим в брошюре кн. Трубецого. Тем создается возможность «универсального» толкования его призывов к осознанию «относительности благ европейской цивилизации»… Вполне понятно стремление каждого народа обрести свое собственное идеологическое лицо и не быть в отношении идеологии на поводу у других наций. Но в каком положении очутился бы тот народ, который, внимая проповедям об «относительности благ европейской цивилизации», захотел бы сменить винтовку на бумеранг и современную физику и химию (с ее техническими приложениями не только в области «военного снаряжения» и «приспособлений для передвижения») на физические и химические знания дикаря?.. Сточки зрения должного, единственно жизненной в данной области формулой национального существования может быть следующая: своя идеология — безразлично, свои или чужие техника и эмпирическое знание…

Поскольку построение кн. Трубецкого можно толковать как отвержение, между прочим, и европейской техники и науки — такое толкование находит себе подтверждение в отдельных суж­дениях кн. Трубецкого, например в том, что «создание фабрик и заводов и изучение европейских наук» он рассматривает как этап ненавистной ему «европеизации», — постольку подобные идеи, несмотря на здоровое начало, в них заложенное, могут стать опасными для тех народов, к которым обращены. Ибо со­вершенно очевидно, что тот народ, который вздумал бы призы­вы, подобные призыву кн. Н. С. Трубецкого, отнести безраз­лично к идеологии, технике и науке, уменьшил бы во много раз свою способность к хозяйственному и политическому действию и даже, весьма вероятно, погиб бы как национальное целое под на­пором других хозяйственно и политически более сильных наро­дов и культур…

В общем строе идей кн. Трубецкого его излишне обобщенные, приводящие к неясностям формулировки (например, касательно принципа равноценности и качественной несоизмеримости всех культур и народов земного шара» или «относительности благ европейской цивилизации»), пожалуй, и не заслуживали бы подробного разбора: их можно было бы воспринять как случайно проскользнувшую наивность. Если мы остановились на них подробнее, то исключительно потому, что путем систематических подразделений мы хотели бы содействовать уточнению мыслей о культурно-идеологической эмансипации неромано-германских народов, мыслей, лежащих в основе конструкций кн. Трубецко­го, — способствовать реалистической и эмпирической постанов­ке проблемы. Такая постановка невозможна вне сознания, что наряду с положительной целью идеологически-национального «самоутверждения» неромано-геманских народов, сохраняет в жизни последних полное свое значение, как столь же положи­тельная цель, и необходимость использовать на нужды этих на­родов технические и эмпирически-научные достижения романо-германцев. Поскольку кн. Трубецкой не делает категорического и вразумительного заявления об этом, идеализация «дикаря», так же как и замечания об «относительности благ европейской цивилизации», приближается к проповеди культурной слабо­сти…

' Кн. Н. С. Трубецкой. «Европа и Человечество». Российско-Болгарское книгоиздательство, София, 1920,82 стр.

II

С точки зрения методологического анализа, совершенно яс­но, почему появились те неясности и наивности, которыми стра­дают построения брошюры «Европа и Человечество» кн. Н. С. Трубецкого. Конструкции кн. Трубецкого потому приблизились по своему характеру к проповеди культурной слабости, что автор их игнорирует значение силы как движущего фактора культур­но-национального бытия.

«Самое простое и наиболее распространенное доказательство (большего совершенства романо-германской цивилизации по сравнению с культурой «дикарей») заключается в том, что евро­пейцы фактически побеждают дикарей. Грубость и наивность этого доказательства должна быть ясна для всякого объективно мыслящего человека. Этот аргумент ясно доказывает, насколько поклонение грубой силе, составляющее существенную черту на­ционального характера тех племен, которые создали европей­скую цивилизацию, живет и по сие время в сознании каждого по­томка древних галлов и германцев… Разбирать логическую несо­стоятельность (этого довода), конечно, не стоит… Европейцам постоянно приходится признавать, что победа весьма часто выпадает на долю народов «менее культурных», чем побеждаемые ими туземцы». Тирада о «грубости и наивности» приводимого до­казательства достойна занять место в любой из речей Ллойд Джорджа о «целях войны» против Германии, речей, которые ны­не в исторической перспективе, можно считать несравненным образцом человеческого лицемерия. Но уместна ли такая тирада в рассуждении, претендующем на философскую беспристраст­ность? Для того чтобы ответить на этот вопрос, мы должны вер­нуться к кругу мыслей, уже отчасти затронутому нами при ана­лизе «принципа равноценности и качественной несоизмеримо­сти всех культур и народов земного шара»… Мы должны устано­вить, что оценку большего или меньшего «совершенства» той или иной цивилизации можно производить с разных точек зре­ния. Можно производить ее, например, с точки зрения нравст­венной идеи о Добре и Зле, поскольку эта идея осуществляется в явлениях культуры. С этой точки зрения, несостоятельность ссылок на фактические победы европейцев над «дикарями» как на мерило «совершенства» культуры тех и других ясна без даль­них объяснений: с этой точки зрения, такие ссылки прямо-таки нелепы. Но если область суждений о Добре и Зле признать обла­стью, подчиненной принципу «философской свободы» — то при­дется констатировать, что эта область вообще не допускает суще­ствования логически общеобязательных суждений… Дело будет обстоять иначе, если оценивать степень совершенства культуры, например, с точки зрения развития эмпирической науки. С этой точки зрения, допустима градация культур по признаку богатст­ва эмпирически-познавательного материала, накопленного каж­дой данной культурой. Но возможно оценивать степень «совер­шенства» культур также и по признаку относительной ус­тойчивости или силы, которую они обнаруживают при взаимном соприкосновении… Все признаваемые европейской наукой «ве­ликие культуры древности» были разрушены именно «варвара­ми» . Следует добавить, что в тех случаях, когда «великие куль­туры» были разрушаемы «варварами», эти последние в свою очередь испытывали на себе влияние «разрушаемой» ими куль­туры. Из всего этого следует, что признак наибольшей силы устанавливается по-разному в разных отраслях человеческой культуры. В некоторых случаях одна и та же культура имеет в отношении другой и военно-политическое преобладание и преобладание культурного влияния (как это случается при соприкосновении современных европейцев и «дикарей»). Но в других случаях одна культура, более сильная в военно-политическом отноше­нии, является более слабой в отношении культурных влияний (как это имело место при разрушении «варварами» «великих культур древности»). Фактические победы европейцев над «ди­карями» как доказательство большего «совершенства» европей­ской культуры по сравнению с культурами «дикарей» следует толковать в смысле большего «совершенства» культур с точки зрения силы. В таком смысле этот довод не заключает в себе ничего иного, кроме простого констатирования факта, но притом факта, чрезвычайно существенного в общем строе человеческой культуры.

Существенность этого факта заключается в том, что выжива­ют и приобретают историческое значение только те культуры, которые при соприкосновении с другими оказываются доста­точно сильными, чтобы отстоять свое существование хотя бы в одном из указанных выше отношений — или в военно-поли­тическом, или в отношении культурных влияний. В ином случае культура исчезает, как исчезла культура инков и ацтеков или столь отличных от них огнеземельцев и тасманийцев… Также и максима национального бытия, которую мы формулировали в предыдущем как «своя идеология, безразлично, свои или чужие техника и эмпирическое знание», приложима только к тем наро­дам, которые проявили устойчивость и жизнеспособность в культурном своем существовании. Ибо возможна ли «своя идео­логия» у народа, который не способен ни милитарно защитить свою самостоятельность, ни противостоять — в той или иной сте­пени — чужим культурным влияниям?! Между тем в отноше­нии такой защиты и противостояния народы мира никогда не на­ходились и не находятся и сейчас в одинаковом положении и рас­полагаются по этому признаку скорей в порядке «лестницы», чем «горизонтальной плоскости»… Это обстоятельство определяет нашу оценку той концепции соотношений романо-германской и неромано-германских культур, которую мы находим у кн. Н. С. Трубецкого. Кн. Трубецкой говорит о «Европе и Человечестве»« причем «Европа» — это романо-германцы, а «Человечество» — это совокупность «славян, китайцев, индусов, арабов, негров и других племен… без различия цвета кожи» (стр. 76). «Надо всегда и твердо помнить, что противопоставления славян германцам или туранцев арийцам не дают истинного решения проблемы и что ис­тинное противопоставление только одно: романо-германцы и все другие народы мира, Европа и Человечество» (стр. 82). Призыв бороться с «кошмаром… всеобщей европеизации» обращен имен­но к «Человечеству». Такова постановка проблемы у кн. Трубец­кого, игнорирующего, как мы видели, признак силы в вопросах соотношений человеческих культур. Можно ли признать такую постановку правильной с точки зрения признания силы как ос­новного движущего фактора в данной отрасли человеческого бы­тия? С этой точки зрения, чтобы бороться с «кошмаром… евро­пеизации», тому или иному народу недостаточно просто сущест­вовать в качестве одной из составных частей «Человечества», но нужно иметь возможность противопоставить романо-германской культуре свою равносильную ей культуру — культуру, которая помогла бы данному народу отразить manu militari политичес­кие поползновения романо-германцев и свести на нет преоблада­ние культурного их влияния… Иными словами, чтобы свергнуть «иго» романо-германской культуры, нужно иметь не только же­лание, но и силу это сделать… И призыв, обращенный к «Чело­вечеству», — освободиться от гипноза «благ цивилизации» — мо­жет иметь реально-эмпирическое значение только в том случае, если будет доказано, что все народы, составляющие «Человечес­тво», действительно имеют потребную для этого силу… Нам ка­жется, что к настоящему моменту такое доказательство невоз­можно. Весьма многие народы — не говоря уже об австралийцах и папуасах, но даже негры, малайцы — имеют весьма небольшие шансы успешно сопротивляться романо-германской агрессии. Поскольку не нарушена установленная ныне взаимная связь всех частей земного шара, постольку для этих народов существу­ет только одна возможность: смена романо-германского ига ка­ким-либо иным. И потому, с точки зрения реально-эмпиричес­кой, призыв к культурной эмансипации, поскольку он обращен ко всему «Человечеству», есть мистическое desideratum, но ни­как не программа, имеющая данные на осуществление в ближай­шем будущем… И однако же нет дыма без огня… Каждое явле­ние, в том числе и явление духовной жизни, связано с той эмпи­рической обстановкой, среди которой возникло, и отражает ее в себе. Поэтому, даже с совершенно абстрактной точки зрения, следовало бы задаться вопросом: не служит ли появление призывов к эмансипации, подобных призыву кн. Трубецкого, призна­ком, что в некоторой эмпирической национальной среде, а именно в той, где этот призыв раздается, возникли условия, опреде­ляющие собой возможность осуществления такой эмансипации? Для мышления, учитывающего эмпирические возможности, противоположение «Европы и Человечества» как программа борьбы за культурную эмансипацию есть звук пустой. Но не сто­ит ли за построениями кн. Трубецкого реальность некоторого иного противоположения?.. Если вникнуть в идеи кн. Трубецко­го, то, как нам кажется, не может остаться сомнения, что за ни­ми стоит такая реальность. И эта реальность есть противополо­жение Европы и России… Кн. Трубецкой сознает, что некоторые свои положения он мог бы «обильно иллюстрировать примерами из русской истории и русской действительности». Но от этого по­страдала бы «ясность общего плана». Между тем некоторые час­ти брошюры кн. Трубецкого написаны не только, между прочим, и о России, но именно о России. Таковы, например, наблюдения над результатами приобщения к европейской культуре. Именно русские весь XVIII и XIX век оценивали «свой народ и культу­ру… с точки зрения романо-германца». Другие «европеизируе­мые» народы, например японцы, по признанию самого кн. Тру­бецкого, непричастны к подобному уничижению своей духовной личности. Именно в русском народе в XVIII и XIX веках «каждое поколение жило своей особой культурной жизнью, и различие между «отцами и детьми» было у него… сильнее», чем в других народах. Мы все знаем «отцов и детей» русской жизни и литера­туры. Но имел ли кн. Трубецкой подобное указание, например, относительно той же Японии?.. Перечисление отрицательных последствий европеизации, которое дает кн. Н. С. Трубецкой, от­носится, главным образом, к России. Но если и сами построения кн. Трубецкого сделать объектом некоторых наблюдений со сто­роны, то не явятся ли эти построения, воспринимаемые как эм­пирическое явление российской интеллектуальной жизни, зна­ком, что внутри российского национального организма назрева­ют процессы, направленные к тому, чтобы превратить «европеи­зацию» в преодоленный этап российской национальной жизни?.. Если нельзя ожидать, чтобы в «Человечестве», воспринимаемом как совокупность, оказались к настоящему моменту доста­точные культурные потенции, чтобы устранить «европеизацию», то нет ли знаков, что такие потенции имеются в одной из частей «Человечества» (как его понимает кн. Трубецкой) — в России?.. Два факта эмпирической действительности представляются нам особенно существенными в этом отношении. С одной стороны, в самом процессе «европеизации» произошло «самоутверждение России в области изящной литературы и изобразительных ис­кусств. Это самоутверждение стало настолько несомненным фактом, что к концу XIX и в начале XX века духовный «экспорт» России в этих отраслях был, нужно думать, не менее ее духовно­го «импорта»… С другой стороны, в результате Мировой Войны и революции в России задалось то историческое явление, которое именуется большевизмом. Можно в полной мере понимать, как ужасен террор, проводимый большевиками, как нелепо то разру­шение российской экономической жизни, которое проистекает из их хозяйственных экспериментов. Но в то же время нужно, как нам кажется, признать, что большевизм, в своем жизненном обличье, в корне отрицает то умонастроение, которое заставляло русских оценивать «свой народ и культуру… с точки зрения романо-германца». Правда, в большевистском действии, несомнен­но, сыграли большую роль влияния, пришедшие с Запада. Но народный большевизм, большевизм как практика, существенно разошелся с тем, что для него надумали его первоначальные вожди, «западники»-марксисты. Как осуществление, большевист­ский социальный эксперимент по своим идеологическим и про­странственным масштабам оказался без прототипов в истории Запада и в этом смысле явился своеобразно российским. Для большевиков в их стремлении перекроить Россию романо-германский мир отнюдь не служит непререкаемым образцом. На­оборот, для них характерно стремление всю «капиталистичес­кую» Европу перекроить по своему, в существе российскому, об­разцу. Для большевистской идеологии неисторические центры Запада — Париж, Рим или Лондон — являются светочами все­ленной, но города, которые никак нельзя признать за таковые с традиционной «романо-германской» точки зрения:

«Петроград! Ты — пламень красный, зоревой маяк вселенной,

Твой народ, разбив оковы, сам судьбу свою кует…

Русь, пока ты одинока, но настанет миг блаженный,

Петроград, твой стяг победный — всех под стяг свой соберет!»

Василий Князев, перевод стих. «Петроград» немецкого поэта Макса Бартеля, 1920

Но и для небольшевика представляется несомненным: явление большевизма в том мировом значении, которое оно приобре­ло, знаменует собой значительный сдвиг в культурно-исторических соотношениях Европы и России. В этом явлении уже не Запад выступает в качестве активного фактора и не Россия — в качестве подражателя, с некоторым запозданием идущего по пу­тям, уже пройденным другими народами. В данном случае она не повторяет, как обычно, того, что произошло в руководящих цен­трах мира и, прежде всего, в «романо-германской» Европе, но са­ма, своей судьбой, определяет самым непосредственным образом судьбы мира… Большевизм рано или поздно сменится, конечно, иным строем. Но какой бы строй его ни сменил, он воспримет, весьма вероятно, то изменение в исторически-культурных соот­ношениях Европы и России, которое принес большевизм. Ибо сущность этого изменения состоит вовсе не в противопоставле­нии социалистического строя, в его большевистском толкова­нии, капиталистическому строю Запада. Мыслимая мировая культура России так же мало, как и другие мировые культуры, может быть сведена к определенному единообразному содержа­нию. Сущность указанного изменения состоит в новом сочетании элементов активности и пассивности, творчества и подражания, как оно определяется в последнее время в соотношениях Европы «и России.

III

Такова реальность, прощупываемая нами в построениях кн. Трубецкого. Данное им противоположение «Европы и Человечес­тва» мы свели к противопоставлению «Европы и России». Но и эта последняя формула имеет неудобства с точки зрения логичес­кой и, мы сказали бы, географической. Дело в том, что, согласно общепринятым определениям, Россия, в своей значительной части, составляет часть Европы и в то же время Россия, в другой своей части, выходит за пределы Европы: Томск и Иркутск есть такая же Россия, как Пенза и Харьков. Иначе говоря, Европей­ская Россия фигурирует в обоих элементах противоположения «Европы и России», что уничтожает логическую и географичес­кую четкость последнего. Следует отметить, что в чисто географическом смысле Россия в границах 1914 года или, вернее, в своих частях, лежащих на восток от меридиана Пулкова (берем ис­кусственные пределы, так как естественная граница отсутствует), представляет собой своеобразный мир, отличный и от «Европы» (как совокупности стран, лежащих к западу от Пулковского меридиана, в сторону Атлантического океана), и от «Азии» (как совокупности низменностей Китая, Индостана и Месопотамии, горных стран, лежащих между ними, и островов, к ним прилегающих), — наиболее континентальный мир из всех геогра­фических миров того же пространственного масштаба, которые можно было бы выкроить на материках земного шара. Основным топографическим элементом России как географического целого являются три равнины: основная российская (которую по ее гра­ням можно наименовать «Беломорско-Кавказской»), Сибирская _и Туркестанская равнины, образующие, благодаря незначитель­ности пределов, их отделяющих друг от друга (Урал и Арало-Ир­тышский водораздел), единое во многих отношениях, равнинное пространство. Россия представляет собой сочетание этих равнин с частью горных стран, окаймляющих ее равнинное пространст­во с востока и юга… Почти на всем своем протяжении она обла­дает климатом, единым во многих основных своих чертах и в то же время существенно отличным от господствующих климатов «Европы» и «Азии». Почти все ее пространство получает в год осадков менее 600 мм, но на преобладающей части ее протяже­ния их выпадает более 300 мм. Между тем для «Европы» от­личительны климатические типы с количеством осадков более 600 мм в год, а для «Азии» — сочетание областей, получающих более 600 мм, с областями, получающими менее 300… Но еще бо­лее характерной чертой «российских» климатов, и в то же время совершенно необычайной, в качестве общего правила в климатах «Европы» и «Азии» является весьма широкая амплитуда колеба­ния температур в течение года, чрезвычайно значительное от­клонение средней температуры самого жаркого месяца от темпе­ратур самого холодного… В России это отклонение в подавляю­щем большинстве случаев превосходит 25 °С и в Якутской облас­ти ставит мировые рекорды, достигая 65 °С. В «Европе» и «Азии» только в виде исключения оно достигает предела в 25 °С… Лишь весьма небольшие по своему протяжению районы России откло­няются в своем климатическом характере от единообразного ти­па и приближаются к климатическим типам, отличительным Для «Европы» и «Азии». Перечислить эти районы нетрудно. Климат Южного берега Крыма напоминает собой климаты областей, лежащих вокруг Эгейского и Мраморного морей. Климат предгорий Северного Кавказа (Екатеринодар, Владикавказ) близко

подходит к климату придунайских стран (Румыния, Венгрия).

климат Кавказско-Черноморского побережья воспроизводит собой климатический тип Среднего Китая и Южной Японии. Можно еще, пожалуй, назвать климат Мурманского побережья, сход­ный с климатом стран, окаймляющих Северо-Восточный бас­сейн Атлантического океана: Северной Норвегии, Исландии, Фа­рерских островов. Во всех перечисленных случаях климатичес­кие типы, охватывающие вне пределов России обширные про­странства, в России господствуют всего лишь на узких полосках земли, протянувшихся вдоль горных хребтов или морских побе­режий; имеются не как климаты значительных по своему протя­жению географических областей, но скорее «для коллекции»… Различия преобладающих типов российского климата, с одной стороны, и климатов «Европы» и «Азии»— с другой, можно в не­которой степени свести к традиционному различию климата «континентального» и «океанического». Следует отметить, сколь грандиозную совокупность «континентальных» климатов являет собой Россия, и в то же время предостеречь от воззрения, что «континентальность» ее климатов составляет некоторую геогра­фическую ее «обездоленность», воззрения, которое не чуждо на­шим элементарным учебникам географии. Вопрос о «преимуще­ствах» океанического климата гораздо сложнее, чем обычно ду­мают. Но так как мы не пишем исследования по географии, то не можем входить в подробности… В отношении почв той скрепой, которая накрепко связывает части России, лежащие по одну и по другую сторону Уральского хребта, является полоса черноземов, которая простирается от пределов Подолии до Минусинских сте­пей и в то же время не имеет никаких аналогий среди почв «Европы»и»Азии»…

Россия как по своим пространственным масштабам, так и по своей географической природе, единой во многом на всем ее про­странстве и в то же время отличной от природы прилегающих стран, является «континентом в себе». Этому континенту, пре­дельному «Европе» и «Азии», но в то же время непохожему ни на ту, ни на другую, подобает, как нам кажется, имя «Евразия». Это обозначение прилагают обыкновенно ко всему материку «Старо­го Света». Мы же в данном случае хотим приложить его к средин­ной части этого материка, к той обширной области, центром ко­торой является средостение между Европой и Азией в традици­онном их разграничении. Вместо обычных двух на материке «Старого Света» мы различаем три континента: Европу, Евразию и Азию… Пределы «Евразии» не могут быть установлены по ка­кому-либо несомненному признаку, так же как не может быть установлена такая граница в отношении к обычному подразделе­нию Европы и Азии. В последнем случае пределом Европы услов­но считаются восточные границы Архангельской, Вологодской, Пермской, Уфимской, Оренбургской губерний и Уральской об­ласти. Так же условно пределом «Евразии» можно считать гра­ницы Державы Российской или ее частей, лежащих к востоку от Пулковского меридиана… Таким образом, Россию мы отожеств­ляем с Евразией. В связи с этим противоположение «Европы и России», заключающее в себе несомненную географическую не­сообразность, раскрывается для нас в противоположение «Евро­пы и Евразии», которое, при некотором видоизменении обычных географических определений, звучит, как нам кажется, точнее и четче… (Это видоизменение не устраняет, конечно, имени Рос­сии, во всем его историческом и этнографическом значении.) Но не только в географических определениях смысл предлагаемого « изменения формулировок. Это изменение ориентировано также на определенные культурно-исторические обстоятельства: учитывая то, что с понятиями «Европа» и «Азия» связаны у нас некоторые культурно-исторические представления, мы за­ключаем в имя «Евразия» некоторую сжатую культурно-исто­рическую характеристику того мира, который иначе называем «российским», — его характеристику как сочетания культурно-исторических элементов «Европа» и «Азия», не являющегося в то же время, в полной аналогии с природой географической, ни Европой, ни Азией… Параллели между условиями географическими и культурно-историческими можно продолжить и далее. В этом отношении особенно интересно сопоставление именно «Ев­ропы и Евразии». Европе неизвестны ни столь высокие, ни столь низкие температуры, какие являются общим правилом в клима­те России-Евразии. Нельзя ли констатировать в духовной жизни последней известного параллелизма этой широте амплитудой термических колебаний? Не является ли характерным для россий­ско-евразийской культуры, не служит ли отличием российско-евразийской души некоторое сочетание такой душевной темноты и низости с такой напряженностью просветления и порыва, которое недоступно европейской душе и неизвестно в европейской культуре, уравновешенной и законченной в своей, относительно узкой духовной амплитуде?.. Замена имени «Россия» именем Евразия» имеет для нас значение также и в применении к тому конкретно-историческому противопоставлению «Европы и России», «Европы и Евразии», о котором мы говорили в предыдущем. Совершенно очевидно, что в неромано-германском мире, в отношении которого мы ставим вопрос, не является ли «Евразия» или «Россия» той силой, которая способна свергнуть себя безусловное подчинение «романо-германской»­ культуре и устранить слепое подражание «европейскому» образцу, «кошмар … всеобщей европеизации», совершено очевидно, что в этом мире этнографическая Россия играет центральную и определяющую роль. Но было бы совершенно неправильно то культурно-историческое противопоставление, нарастание которого мы можем осязать в современности, сводить к противоположению Европе России как этнографического целого. Противоположение это питается и в идеологическом, и в милитарном отношении силами не одной этнографической России, но целого круга примы­кающих к ней туранских, монгольских, арийских, иверских, финских народов. Силы этих народов частично способствовали созданию российской мощи и культуры, они действуют и в явле­нии большевизма; между тем в явлении этом, несмотря на его от­вратительное и дикое лицо, несомненно заложены элементы про­теста некоторого неромано-германского мира против романо-германского культурного и иного «ига». Даже исключительно в це­лях учесть такое соучастие нероссийских элементов в некотором общем с этнографической Россией действии было бы правильно Россию, в ее противопоставлении «Европе», именовать «Еврази­ей». Но в существе вопрос ставится шире. К границам России примыкает ряд народов и стран, которые, не входя в пределы России и стремясь в большинстве случаев сохранить полную свою политическую от нее независимость, связаны, однако, с Россией некоторой общностью духовного склада и отчасти расо­вых и этнографических свойств. Страны эти не являются «романо-германскими», но в ряде случаев так же, как и Россия, слу­жили и служат объектом «европеизации». В то же время многие из них заключают в своем прошлом и настоящем залог духовно­го своеобразия. Народы и страны эти, весьма вероятно, могут стать союзниками России или примкнуть к ней в ее культурно-историческом противоположении «Европе». Не исключено, что это случится (а отчасти уже и имеет место) в отношении некото­рых славянских народов, турок, персов, монголов, застенного Китая… Интересно отметить, что эти народы занимают террито­рии, на большей части своего протяжения приближающиеся по своему географическому характеру к природе России-Евразии. Например, климаты плато Малой Азии, Ирана и северо-западно­го Китая близко подходят к климатическим типам Евразии — например, по количеству осадков или по амплитуде термических колебаний. Страны эти принадлежат к числу горных областей, отделяющих равнинное пространство Евразии от низменностей Азии, — областей, часть которых входит в пределы России; их близость по географическому характеру к природе России-Евра­зии иллюстрирует факт отсутствия определенных естественных границ между Евразией и Азией. Существование же этих стран в их географическом и культурно-историческом сближении с Рос­сией дает нам новое основание в нашем разборе соотношений ме­жду романо-германскими и неромано-германскими культурами говорить не о России, но именно об «Евразии»…

Нет ничего невероятного в том, что противоположение «Евро­пы и Евразии» вовлечет в свое лоно также и некоторые народы «Азии». Но, допуская возможность подобного расширения рамок мирового протеста против романо-германской агрессии, следует оговориться, что расширение этих рамок на такие народы, как индусы или китайцы, отнюдь не означает расширения их до пре­делов всего «Человечества». Ибо индусы или китайцы в смысле потенций культурно-исторического противопоставления отнюдь не однохарактерны, например, неграм, австралийцам или папуа­сам…

Но и того расширения рамок, возможность которого допуска­ем мы, совершенно достаточно, чтобы обосновать вопрос: по­скольку Россия в своем противопоставлении «Европе» вовлекает в свой лагерь целый ряд иных нероссийских народов, не оз­начает ли для этих народов такое вовлечение простую смену ига «романо-германской» культуры игом культуры российской? От­вечая на такой вопрос, следует прежде всего отметить, что и на­роды Евразии не однохарактерны друг другу; их культурные по­тенции различны, и, например, то, что может относиться к тун­гусам, не относится к башкирам и киргизам, а тем более к тур­кам и персам. Жизнь жестока; и на слабейших народах Евразии может тяготеть российское иго, однохарактерное игу романо-германскому… Но в отношении народов, не лишенных культур­ных потенций, важнейшим фактом, характеризующим нацио­нальные условия Евразии, является факт иного конструирова­ния отношений между российской нацией и другими нациями Евразии, чем то, которое имеет место в областях, вовлеченных в сферу европейской колониальной политики, — в отношениях романо-германцев и туземных народов. Евразия есть область неко­торой равноправности и некоторого «братания» наций, не имею­щего никаких аналогий в междунациональных соотношениях колониальных империй. И «евразийскую» культуру можно представить себе в виде культуры, являющейся в той или иной степени общим созданием и общим достоянием народов Евразии. Но мыслима ли подобная общность культурного созидания и дос­тояния в отношении романо-германцев и, например, негров бан­ту или хотя бы малайцев?..

IV

В каких же реальных формах может произойти тот «перево­рот… в психологии» и будет протекать та «борьба… без каких бы то ни было компромиссов», которая должна освободить неромано-германские народы «от наваждения романо-германской идео­логии»? Чтобы такая борьба могла осуществиться, из-под дейст­вия «переворота… в психологии» должны быть обязательно изъ­яты, как мы стремились показать в предыдущем, романо-гер-манские техника и наука. В противном случае романо-германские пушки весьма скоро и радикально возвратят самоутвердив­шийся народ под «ненавистное иго». Иными словами, «перево­рот… в психологии» может касаться именно и только «идеоло­гии»… Кн. Трубецкой говорит об «эгоцентризме, проникающем собою всю культуру романо-германцев» и «заставляющем ви­деть во всех элементах этой культуры нечто абсолютно высшее и совершенное». В эгоцентризме кн. Трубецкой усматривает «ро­ковой недостаток» романо-германской культуры. Его программа «борьбы… без каких бы то ни было компромиссов» сводится именно к тому, что «европеизированные неромано-германские народы при воспринимании европейской культуры вполне могут очищать ее от эгоцентризма». Согласно сказанному выше, такая «чистка» может относиться только к идеологии. И поэтому, если ставить вопрос о реальном осуществлении «программы» кн. Н. С. Трубецкого, то следует задаться вопросом: возможно ли освобо­дить от эгоцентризма национальную идеологию того или иного народа? Вспомним, что идеология, так же как и всякая иная «культурная ценность», существует, поскольку она принята для удовлетворения определенного рода потребностей «всеми или частью представителей данного народа». Мыслимо ли, чтобы тот народ или та часть его, которая утверждает своим признанием самое бытие данной идеологии, отказалась бы от «эгоцентризма» в оценке последней? Не представляется ли совершенно очевид­ным, что люди именно потому и приемлют ту или иную идеологию для удовлетворения своих духовных потребностей, что ви­дят в ней «нечто… высшее и совершенное»? И признать чужую идеологию более высокой и совершенной, чем своя собственная, или хотя бы столь же высокой и совершенной, как последняя, — не значит ли это отказаться от своей идеологии и тем самым уст­ранить ее существование?.. Нам кажется, что в самом понятии «идеология» заложен признак «эгоцентризма». И поскольку кн. Трубецкой чаемое им свержение «тяжелого гнета» романо-гер­манской культуры желает произвести путем очищения культур от «эгоцентризма», идеи его являются столь же нереальными и отчужденными от эмпирической действительности, как и его мысль о возможности культурной эмансипации всего «чело­вечества». Не служит ли лучшим доказательством правильности такого признания отношение самого кн. Трубецкого к пропове­дуемой им идеологии борьбы «с кошмаром… всеобщей европеи­зации»? В той области, которой касаются его построения, он считает, что все «противопоставления», вскрытые до него, «не дают истинного решения проблемы и что истинное противопос­тавление есть только одно» — конечно, то, которое усматривает кн. Н. С. Трубецкой: «романо-германцы и все другие народы ми­ра, Европа и Человечество». Не показывает ли это, что и сам ав­тор разбираемой брошюры признает созданную им идеологию «выше и совершеннее» всякой иной, касающейся тех же вопро­сов? Интересно, как докажет он возможность, чтобы не только отдельные индивиды, но и целые народы отказались от «эгоцен­тризма», когда он сам в своей идеологии находится всецело во власти этого «рокового недостатка»?.. Нужно признать катего­рически, что реалистическая и эмпирическая постановка про­блемы эмансипации от «неизбежности всеобщей европеизации» отнюдь не связана с отказом от «эгоцентризма» со стороны тех народов, которые идут к подобной эмансипации. Не конец, но начало «европеизации» связано с таким отказом. Именно тогда, когда народ начинает «стремиться искоренить свою туземную культуру в угоду европейской», когда его интеллигенция начинает «смотреть на самих себя, как на отсталых, остановив­шихся в своем развитии представителей человеческого рода» и оценивать «свой народ и культуру… с точки зрения романо-германца», — именно тогда народ всецело отрекается от эгоцентриз­ма и поистине перестает думать, что его собственная, «туземная» культура есть нечто «абсолютно высшее и совершенное». В такой момент число самоутвержденных национальных идеологий ми­pa уменьшается на одну. Романо-германская идеология устраня­ет самобытную идеологию данного народа и заменяет ее собой. Такое явление произошло в отношении России при Петре Вели­ком и позднее, когда в идеологическом смысле Россия распласта­лась на брюхе перед «Европой»… При культурной «эмансипа­ции» народа должно происходить обратное. Народ возвращается к сознанию, что не какая-либо чужая, привнесенная со стороны идеология, но его собственная является «высшей и совершен­ной». Он проникается «эгоцентризмом» он превозносит свою идеологию и ее превосходство готов действенно отстаивать перед лицом чужестранцев. Число самоутвержденных национальных идеологий мира увеличивается на одну…

Сказанное относится всецело к мыслимой культурной эман­сипации России-Евразии. Эмансипация эта может быть обретена отнюдь не на путях противоположения «Европы и Человечест­ва», которое существует только в мистических чаяниях, и не пу­тем очищения неромано-германских культур от элементов «эго­центризма», но в совершенно реальном противопоставлении эго­центризму европейскому эгоцентризма евразийского. Залог осу­ществления подобной эмансипации именно в созидании, созна­тельном и бессознательном, действенного и творческого «эгоцентризма» Евразии, который сплотил бы силы и подвинул их на жертвенный подвиг…

Комментарии

Статья П.Н Савицкого «Европа и Евразия» представляет собой отклик на книгу кн. Н. С. Трубецкого «Европа и Евразия» (София, 1920). Статья была написана 8 января 1921 года в Нарли (Турция), опубликована в №1–2-1921 г., возобновленной в эмиграции «Русской мысли», которой руководил П. Б. Струве и редактированием которой занимался П. Н. Савицкий как его ближайший ученик (см. А. Г. Дугин Примечания составителя / П. Н. Савицкий Континент Евразия М., Аграф, 1997 — С. 454). Согласно А.Г. Дугину это «Первый собственно евразийский текст, в котором в сжатом виде намечаются все темы, которые составят идеологию всего движения» (там же). То же мнение высказывает сын П. Н. Савицкого — пражский историк И. П. Савицкий в интервью «Радио Свобода»: ««Все евразийство начинается с этой рецензии на брошюру Трубецкого «Европа и человечество». Иван Петрович Савицкий Продолжительность жизни. Отец и сын. Евразиец Петр Савицкий и историк Иван Савицкий Ведущий Михаил Соколов Радио «Свобода» 22.08.05 http://www.svoboda.org/programs/LiveD/2005/lived.082205.asp.

Знаменательно, что П. Н. Савицкий подошел к идеям кн. Трубецкого творчески-критически. Соглашаясь с Трубецким в том, что романо-германская культура в плане идеологии не выше всех остальных культур, Савицкий замечает, что градация культур возможна в плане материально-технического прогресса и эмпирического знания. Перед нами те самые «споры и возражения против «Европы и человечества»«, из которых по признанию Трубецкого «зародилось» евразийство (см. письмо Н. С. Трубецкого П.П. Сувчинскому от 18.07.1923/Н. С. Трубецкой Письма к П. П. Сувчинскому 1921–1927 — М., 2008. — С. 50).

Переиздавалась в 1997 году: П. Н. Савицкий Континент Евразия. Составитель А. Г. Дугин. — М., Аграф 1997 — С.-С. 141–160. Публикуется по указанному изданию.

Р.Р. Вахитов