Антонина Калинина — Письменный стол: Переводы

Изгнанник-дух, изгнанья краткий срок
Влачу я там, где скважистый песок
Река смывает, где как бы иглою
Меня пронзает синей стрекозою,
Где человечья песнь калечит тишь
Лишь изредка, и где цветет камыш.

Невидима предвечная душа
Лишь в видимом и мысля, и дыша.
Вот кто меня творит из дуновенья;
На новые ступени посвященья
Она в грядущем возведет меня.
И на ступени высшей от огня
Зажгусь я снова, став сиянья частью,
Для жизни новой в святости и счастье.

Летучий бег часов благословен —
Как скоро я земной покину плен!
Я полон мощью светлой, горделиво
Взмываю над водой… Но кто здесь? Ива
Седая изжелта, вдруг осветилась…
То пара крыл лазоревых раскрылась,
В узоре злата, в переплете алом,

Как бы восторга движима волной,
Бесшумно вновь смыкаясь над корой.
Здесь бабочка! Обласканная светом,
Ты мне сродни! И дышит спелым летом
Крылом твоим волнуемый эфир,
Ты воздух пьешь, и мирен этот пир.

Но тише! Очарованный узор
Привлек врага береговой дозор:
Нагих детей, плескавшихся все время
На мелководье. Радо злое племя
Игрушке яркой. Тут же заклинанье
Творю, незрим; легко мое дыханье
Смыкает крылья бабочки — и вот
Сухой коре подобен их испод.
Тотчас забыв погоню за тобой,
Один отвлекся, а за ним другой —
Под ветлами рассеянно блуждают
И в камышах ракушки собирают.
Позволь взглянуть! С изнанки одноцветной
Крыло пестрит узор едва заметный,
Златых письмен так строго сочетанье,
Друг к другу так стремятся начертанья,
Как бы песок скользит по хрусталю
Вглубь чаши. Что за диво! Я ловлю
Внезапный блеск — и стали внятны знаки,
Мне ясно прежде бывшее во мраке:
Вода, огонь, твердь, воздух, суть моя.
О боль! Куда теперь отправлюсь я?
Мне жуток выбор и неволя знанья,
Я более не дух. В кольце сиянья
Зрю отблески иного бытия;
Дрожит земля, и кровь кипит моя.
Не улетай же, золотистый бражник!
Постой, постой, волшебной книги стражник…
Но ни мольбой, ни чарами помочь
Уже нельзя… Он улетает прочь.

Geist und Schmetterling am Ufer

Ich bin ein Geist, für kurze Frist gebannt
An dieses Flusses klüftereichen Strand,
Wo Schilfrohr bräunlich blüht, wo die Libellen
Wie heisse blaue Nadeln mich durchschnellen
Und manchmal mit unwirksamer Gewalt
Ein menschlich Lied mich Schauenden umhallt.

Urseele, die nicht endet, nicht beginnt,
Selbst formlos, nur in Formen lebt und sinnt,
Sie hat mich in die Luft hervorgerufen;
Sie weiss für mich noch viele, viele Stufen,
Und jede macht mich lauterer und neuer.
Am Ende werd ich wohl als reines Feuer
Der alten Flamme wieder zugezündet,
Mein Glück erfüllt, mein heiliger Lauf gegründet.

O Stundengang! o Segen irdischer Haft!
Wie fühl ich meine lichtgeborene Kraft
So gross und leidlos über Fisch und Welle!
Was aber bricht an jener Uferstelle
Den gelben Ton der grauen Weidenrinde?-
Zwei Flügel sinds, goldblau mit Purpurbinde,
Die manchmal sich gedankenstill bewegen
Und nun schwach schillernd auseinanderlegen,
Als ob die Freudenwoge drüber ging.
Ich kenne dies; es ist ein Schmetterling
Ein Wesen mir verwandt, vom Strahl begnadet,
Das trunken lebt und keinem andern schadet.
O wie’s den Äther saugt! Mit starkem Duft
Wie reife Beeren würzt es rings die Luft —

Doch still! Der selten Farbenfolge Bann
Lockt aus der Flut schon einen Feind heran,
Strandbürtig Volk, verwegene nackte Knaben;
Ein jeder will das lichte Kleinod haben.
Hier wird Gefahr! Ein Geisterrecht gebrauch ich,
Ich winde mich um ihn, unmerkbar hauch ich
Die Flügel ihm zusammen o so leicht,
Dass er im Nu der dürren Rinde gleicht.
Ein Häscher stutzt schon, beugt sich zweifelnd vor,
Mit halben Blicken streifend Baum und Rohr;
Ein andrer findet Muscheln unterdessen.
Bald, schöner Schmetterling, bist du vergessen.
Nun lass dich erst mir hoher Lust beschauen!
In Flügelunterflächen, scheinbar grauen
Rankt seltsam goldne Schrift, — Ein Netz von Zügen,
Die sich so zart und streng zusammenfügen
Wie leichter Sand auf klangbeseeltem Glas.
Zu welchem Wunder aber wird mir das!
Die goldne Schrift glänzt auf, — ich kann sie lesen!
Luft, Feuer, Wasser, Stein, mein eigenes Wesen
Erfahr ich schmerzentzückt zum ersten Mal —
Fort! Fort! Ich will kein Wissen keine Wahl!
Ein Heisses, Kreisendes will mich bezwingen,
Vom Geisterdienste los, muss ich mich ringen, —
Wohin? Ich seh es nicht, ich fühle nur:
Ein fremdes Reich lockt mich auf glühende Spur
Hinunter schwingts. Mein Ätherblut wird wärmer,
Ich brenne, — halt! flieh nicht! bleib, goldner Schwärmer!
Nur einen Blick noch in Dein Zauberbuch! —
Er gaukelt weg, ihn hält kein Flehn, kein Fluch —

Распускающаяся цинния

Завязь ночью воробьиной
Распустилась вполовину.
Сердце — бархатный рубин
Меж чешуйчатых пластин.
Золотых тычин кольчуга
Вдоль намеченного круга —
Все ровнее тесный ряд
Золотозеленых гряд.
И из алого жерла
Разрастаются крыла,
Лепестки под золотою
Мотыльковою пыльцою.
Эльфа крохотной рукой
Свернут свиток их тугой.
День еще один пройдет —
Развернется переплет.

Киноварные, сквозные,
Гладки языки резные,
Каждый узкий язычок
Пьет лучей незримых ток
В жажде воздуха и света —
Август свят и свято лето.
Ряд тычинок позлащенный
Сомкнут вязью опыленной
В сердце каждого цветка
Наподобие венка.

Так приди, благословенный
Миг, что дарит форме тленной
В бренной красоте её
Истинное бытиё!
Пусть растает, пусть увянет —
Непреложным словом станет
В заклинаниях Творца,
В книге вечного Отца.
Вне имен и форм на время
В толще тьмы уснуло семя.

Entwicklung einer Zinnie

Knospe, halb erwacht,
In Gewitternacht…
Kern von samtenem Rubin,
Schuppiger Kelch umwindet ihn;
Doch dem Rand entschlüpfen viele
Gelbe Stifte, grüne Stiele,
Und das unvollkommene Rund
Ordnet sich von Stund zum Stund…
Aus den Stielen, aus den Stiften,
Scheinen Flügel sich zu lüften,
Blättchen fein wie Faltergold,
Noch zu Hülsen eingerollt,
Jedes Blättchen auserwählt,
Und von Elfenhand gezählt, —
Noch ein einziger Tageslauf,
Und die Hülsen tun sich auf,

Sind von Purpur schon durchdrungen,
Glätten sich die seidnen Zungen,
Und die Zünglein all, die schmalen,
Schlürfen unsichtbare Strahlen,
Blühn sich aus mit Ätherlust
In dem seligen August…
In der mitte, hold erlesen,
Webt ein Ring von Staubgefäßen,
Und umgibt als goldnes Band
Einen neuen Blütenstand.

Komm nun, feierliche Stunde,
Unbegreifliche Sekunde,
Wo der flüchtige Schein
Aufglänzt als das ware Sein!
Mags nun welken, mags zerstieben,
Ewig bleibt es eingeschrieben —
Zauberspruch —
In des Vaters Formenbuch.
Unscheinbar und ohne Namen
Tief im Dunkel träumt der Samen.

Старый источник

Свет потуши и спи. Не умолкая,
Поет источник старый под окном,
Но ты к нему привыкнешь, засыпая,
Как все, кто прежде посещал мой дом.

Но, может статься, в час, когда дремота
Тебя уже накроет с головой,
Вдруг галька хрустнет под окном и кто-то
Нечаянно нарушит твой покой,

И пенье смолкнет вод — тогда без страха
Внемли: ведь полнозвезден небосвод,
И только путник, горсть омыв от праха,
Воды черпнет — и снова в путь пойдет.

И снова в чаше мраморной заплещет…
Ты не один — так радуйся судьбе!
Путей немало в звездном свете блещет,
Но есть и тот, что приведет к тебе.

Der alte Brunnen

Lösch aus dein Licht und schlaf! Das immer Wache
Geplätscher nur vom alten Brunnen tönt.
Wer aber Gast war unter meinem Dache,
Hat sich stets bald an diesen Ton gewöhnt.

Zwar kann es einmal sein, wenn du schon mitten
Im Träume bist, dass Unruh geht ums Haus,
Der Kies beim Brunnen knirscht von harten Tritten,
Das helle Plätschern setzt auf einmal aus,

Und du erwachst, — dann musst du nicht erwachen,
Die Sterne stehn vollzählig überm Land,
Und nur ein Wandrer trat ans Marmorbecken,
Der schöpft vom Brunnen mit der hohlen Hand.

Er geht gleich weiter, und es rauscht wie immer,
O freue dich, du bleibst nicht einsam hier.
Viel Wandrer gehen fern im Sternenschimmer,
Und mancher noch ist auf dem Weg zu dir.

Родительский сад

Вот площадь у колодца. За стволами
Каштанов — золотистый мох ворот
В сентябрьском свете портулака пламя
На старой клумбе отгорит вот-вот.

У этой клумбы я сидел когда-то
Ребенком одиноким, и свой страх
Почти что забывал в часы заката,
Когда, щелчками спелые взрывая
Стручки, следил, как на моих глазах
Зрачок плода бледнел, пересыхая.

Im Elterngarten

Der Brunnenhof und die Kastanienhaine,
Dan öffnet sich das goldbemooste Tor;
Dahinter glimmt noch im Septemberscheine
Von Portulak ein halbverwelkter Flor.

Ich bin sehr oft vor jenem Beet gesessen,
Verlornes Kind beim Sonnenuntergang,
Und hab manch dumpfe Herzensangst vergessen,
Wenn ich die reifen Kapseln brach und schaute,
Wie schwarzer Samen in die Hand mir sprang,
Der dann im Lichte schaurig schnell ergraute.

Кошке

Гордая пленница, кошка,
Дом позабывшая мой!
Ты ли крадёшься сторожко,
Скрыта густеющей мглой?

Вестник покоя ночного,
Строчки не дашь мне начать:
Миг — и на новое слово
Лапы ложится печать.

Я к озареньям нежданным
Вольной красою влеком,
Сходство с далеким органом
Слышно мне в пенье твоём.

Дверь отворится без звука
В мир, где царит тишина.
Тронет чуть слышно мне руку
Лобик — живая луна.

День ли ты свой вспоминаешь,
Игры, охоту, улов?
Или подняться мечтаешь
Выше обманчивых снов,

Чаешь порвать с наважденьем
Яви и пестрой и злой, —
С милостью и снисхожденьем
Род созерцая людской, —

Строгой стезею аскета
Выйти навстречу мирам,
Странствуя в зареве света,
Равно незримого нам?

An eine Katze

Katze, stolze Gefangene,
Lange kamst du nicht mehr.
Nun, über dämmerverhangene
Tische zögerst du her,

Feierabendbote,
Feindlich dem emsigen Stift,
Legst mir die Vorderpfote
Leicht auf begonnene Schrift,

Mahnst mich zu neuem Besinnen,
Du so gelassen und schön!
Leise schon hör ich dich spinnen
Heimliches Orgelgetön.

Lautlos geht eine Türe.
Alles wird ungewohnt.
Wenn ich die Stirn dir berühre,
Fühl ich auf einmal den Mond.

Woran denkst du nun? An dein Heute?
Was du verfehlt und erreicht?
An dein Spiel? Deine Jagd? Deine Beute?
Oder träumst du vielleicht,

Frei von versuchenden Schemen
Grausamer Gegenwart,
Milde teilzunehmen
An der menschlichen Art,

Selig in großem Verzichte
Welten entgegen zu gehn,
Wandelnd in einem Lichte,
Das wir beide nicht sehn?

Звезда над просекой

Cтвол лесорубы валят за стволом.
Так осенью заметней гнезда птичьи —
Нам негде спрятаться: своим трудом
Мы дали лесу новое обличье…

Но вот затих зловещий тонкий звон —
Священный глас усердия и тягот,
Конец работе — день наш завершен,
И мы считаем кольца, те, что за год

Наращивает ствол — пьяны смолой;
А серебро сосновой терпкой кроны
Разметанное — хрупко под ногой;
И словом, с неба тайно обращенным

Вечерняя звезда взывает к нам —
Невидимая прежде за ветвями…
Вернемся же к покинутым домам,
Как говорит прозрачный свет над нами.

Stern ueber der Lichtung

Die Knechte fallen Baum um Baum im Wald,
Wie Vogelnest, vom Herbste preisgegeben,
So sichtbar ist nun unser Aufenthalt,
Und alle schaunin unser Werktagsleben.

Das leise, schuarige Gebraus ist stumm,
Das unsre Muehen trug auf heiliger Schwinge,
Wir muessen Feiern. Unsre Zeit ist um.
Wir geht hinaus und zaehlen Jahresringe,

Halb trunken von des Harzes herbem Hauch.
Doch waehrend wir die Silberzweige brechen
Vom Fichtenwipfel zwischen Stein und Strauch,
Scheint uns der Himmel heimlich zuzusprechen.

Aus tiefem Abend glaenzt ein heller Stern,
Den wir vor lauter Wald sonst nie gesehen.
Er mahnt zur Heimkehr, und wir folgen gern.
Wir muessen vor dem klaren Licht bestehen.

Stella mystica

Проснись, мой друг, и выслушай мой сон.
Стояли мы перед необозримой
Отвесною грядою древних гор,
Зияющим ущельем рассеченной,
И шла во тьму расселины тропа.

Ночь быстро пала — лишь вершины тлели,
Как уголья; и открывалась пропасть
Поодаль от тропы, полна утесов.

Так смерклось.
И страх нам холодом в лицо повеял.
Но надо лбом моим взошла, как будто
Со мной в едином образе слита,
Сияющая белоснежным светом
Звезда — и мы ободрились.

Я знал,
Что предстоит нам, и сказал, тебя
Взяв за руку: «Ты знаешь, что грядет —
Прошу тебя: покуда не прошли мы
Весь этот путь, нам данный в испытанье,
Не прикасайся к ясному светилу,
Что надо мной горит!
Я родиною бесконечно милой
Обоим нам, невиданной, но внятной
Тебе и мне от ночи первой встречи,
Тоской, нам общей, ныне заклинаю
Тебя — не предавай ее! За этой
Вершиною, где тает свет, как снег,
Уснула родина…

Представь, сестра:
Все сбудется обетованным утром,
Когда в пасхальной дымке предрассветной
Проступят очертания долины,
Ради которой были в радость муки,
И где нас с ликованьем встретят братья —
Все чистые душою пилигримы.
Из строгих уст польется песнь привета,
Преображая нас. И мы, ослепнув
Для пестроты обманной, вмиг прозреем
Для истинного древнего сиянья.
И, где тоска нам пела, мы услышим
Глас в вечности раскрывшегося мира!
И в нас зайдет чудесная звезда,
Нас истинным соединяя браком,
Расплавясь в нас и нас переплавляя
Для творчества и вечного блаженства…»

— И мы продолжили наш путь. Вокруг
Лежал густой и неподвижный сумрак,
Но благосклонный свет лила звезда,
Благоухая. Тьма в нем растворялась.
Подвижные вокруг рождались блики,
И колыхались горных мотыльков,
На свет из темных трещин налетевших,
Рои в благоуханном ореоле,
Как пламя, отражаясь в мокрых скалах.

Я не боялся. Шел наш путь все круче;
Из темноты вдруг выросло скопленье
Разбухших серебристо-бурых губок,
И, под ногами лопаясь с шипеньем,
Они взвивались желтыми клубами
Отравных спор — в ночной прозрачный воздух,
И я остановился, различая
Жизнь призрачную в смутной этой дымке:
Из сумерек на свет моей звезды
Тянулась череда фигур согбенных,
У каждой зеркало в руках: всё старцы,
В глубокое погружены раздумье.
И все же, стоило из них любому
Меня увидеть — как менялся он
Пугающе: такая боль сквозила
В глазах застывших… И, о ужас! — тут же
Заметил я, что я и сам меняюсь,
Что старюсь я — и понял, содрогнувшись,
Что собственный мой дух из стольких глаз,
Остекленевших от страданья, смотрит
На самого себя и цепенеет
От взгляда этого. И проклял я
Свет нестерпимый ясного светила —
Как вдруг волною дымного огня
Меня накрыло; заметался я -
И пробудился, и в постели сел
Со стоном. В блёклом свете ночника
Ты бледною казалась; и, коснувшись
Волос твоих — от сна, как от росы,
Разметанных, — я сам себе сказал,
спокойно, как недужному ребенку:
«Кровь глупая, зачем зовешь ее,
Зачем о ней ты и во сне тоскуешь?
Усни скорее, кровь моя, усни…»
И снова погрузился я в дремоту.

И снова мы вдоль пропасти брели,
И вновь звезда плыла над головой.
Еще чуть слышно веяло отравой,
Как черные два дерева возникли
Из темноты — одно из них, казалось
Росло со дна теснины, а другое
Цеплялось за скалу — а кроны их,
От бурь пожухшие, соединяла
Змея — как ужасающая арка.
Был бирюзов, как мох на зимних ветках,
Живот ее, а бурая спина
Пестрела белым крапом. Вот в тревожном
Движенье непрестанном, голова
Из ярко-желтых листьев показалась
Навстречу нам — изящная головка:
Два киноварных голубиных ока
И золотая на челе корона.
И я застыл от ужаса: из узкой
Змеиной глотки гневное шипенье
Неслось — к светилу нашему все ближе…
Хотел тебя я успокоить словом
Любви, но голос дрогнул… Не успели
Склониться мы — печатью лег на лоб
Укус священный, — и перешагнули
Мы через арку, выпрямившись гордо…
Неуязвимы… Благодарный взгляд
Я обратил к незаходящей нашей
Звезде — и се: над ней в сиянии плыла
Та царская корона, что недавно
Венчала голову змеи. В восторге
Я указал наверх — но, не заметив
Что обернулся я, равно чужда
И страху и блаженству, неотрывно
Ты на звезду венчанную смотрела…

Меж тем редел над нами горный сумрак,
Рассвет голубоватыми волнами
Разлился — но свирепствовал мороз.
По-прежнему брели мы вдоль высокой
Стены утесов — доверху одетой
Теперь в зеленовато-серебристый,
Прозрачный лед — такой зеркально-гладкий,
Что на излучине тропинки мы
Себя увидели — себе навстречу
Мы шли, как духи, в высоте — и тут
Свершилось: цепенея, я увидел
В зеленом зеркале, как за спиной
Рука мерцающая поднялась
И потянулась к моему затылку…
Я обернулся — ты в руках сжимала
Корону и звезду, и на меня
Глядела с торжествующей усмешкой…
В тот самый миг
Увидел я сквозь трещину в сплошной
Громаде глетчеров: на светлом небе
Гряда воспламенилась облаков,
Истаяла багряным дымом, и —
Дрожащей каплей блеска вышло солнце.
И я еще успел увидеть: тусклым
Серебряным горящую огнем
Дубраву — родины моей дубраву —
От зрелища перехватило горло —
И я очнулся -я в твоих объятьях
— Друг мой — впусти же свет!
1898

Роберт Стивен Хокер — Robert Stephen Hawker (1803—1875)

Комета 1861 года

Откуда ты, нежданный гость светил?
В каких глубинах божества рожден?
Кто ореол твой светом напоил,
Кем на просторах мира ты зажжен?

Зачем явился, странник высоты?
Какой оракул возвещаешь нам?
Паденье ль царств провозглашаешь ты,
Развивши свиток свой по небесам?

Иль тьму духoв в себе ты заключил,
В мехах кузнечных ада раскален,
Чей плен — огонь, чей сторож — Азраил,
И грешниками мир твой населен?

Трон падшего архангела! Твой свет —
Не битвы ль след в небесной вышине?
Знак омраченных горечью побед,
Триумфа пленник в темной глубине.

Но нет! Ты — бог и сеятель высот,
И горсть твоя младых миров полна.
Все далее стремишь ты свой полет,
А вслед течет лучистых солнц волна.

Вперед лети! Но, как ты ни могуч,
Своей ты не покинешь колеи,
И ни единый самовольный луч
Не осенит знамения твои;

Всесильного Владыки раб! Пускай
Как ночь твой лик, и нимб твой, как восток,
Стремителен и грозен, — воссияй:
Ты — лишь лампада, коей светит Бог!

Паоло Антонио Ролли —Paolo Antonio Rolli (1687–1765)

Пастушок

Коль ты любишь, коли вздыхаешь
Обо мне, мой пастушок!
На свирели ты играешь,
Мне из роз плетешь венок, —

Все ж не думай, что улыбка есть уже любви залог —
Как ты прост и как наивен, бедный, милый пастушок!

Пышной розы пурпур нежный
Нынче Сильвия сорвет —
Надоест — и безмятежно
Лепестки ее сомнет.

Если милы мне лилеи,
Отчего к другим цветам
Прикоснуться я не смею,
Поднести цветок к губам?

Se tu m’ami…¹

Se tu m’ami, se tu sospiri
Sol per me, gentil pastor,
Ho dolor da tuoi martiri,
Ho diletto del tuo amor.
Ma se pensi, che soletto
Io ti debba riamar,
Pastorello, sei soggetto
Facilmente a t’ingannar!
Bella rosa porporina
Oggi Silvia scegliera —
Con la scusa della spina
Doman poi la sprezzera.
Ma dagli uomini il consilio
Io per me non seguiro,
Non perche mi piace il giglio,
Gli altri fiori sprezzero.

¹ На эти слова написана знаменитая ария Джованни Баттиста Перголези.

Роберт Бриджес — Robert Bridges (1844–1930)

Снег в Лондоне

Спал город, и летучий снег явился
Средь темных стен — огромных хлопьев роем;
Безмолвно, без конца, легко ложился.
И, позднее движенье городское,
Дремотный гул предместий заглушая
Шел медленною пеленой сквозною,
На крышах и оградах оседая,
Различья скрыв любые под собой
И в каждый угол исподволь вплывая.
К утру покров семь дюймов толщиной
Лежал повсюду, легок, чист, нехожен
Под ясной и морозною зарей.
И все проснулись раньше, так встревожен
Был город этой ясностью нежданной,
Был блеск для глаз почти что невозможен,
И уху тишина казалась странной —
Ни криков, ни шагов, ни экипажей.
Вот дети, обжигая льдистой манной —
Язык, и горсти — огневой поклажей
Снежка, дивятся по дороге в школу
На дерево в уборе белой пряжи,
И ну в сугроб! — И в сутолке веселой
Кричат: «Ты на деревья погляди!»
Почти что пуст заснеженный проселок,
Бредут крестьяне — кто-то позади,
А кто вперед ушел, идут нескоро,
Хоть тачки налегке, — а впереди
Под солнцем бледным пробудился город,
Поднявшийся в лучистом ореоле,
Над куполом громадного собора,
Открыты двери, каждый поневоле
Нетронутым снегам грозит войною
И отмечает путь к дневной юдоли
На белом фоне темною тропою;
Но и они на миг сложили бремя
Тревоги и трудов перед такою
Внезапной красотой и смолкли; и
Распались чары тяжкие на время.

London Snow

When men were all asleep the snow came flying,
In large white flakes falling on the city brown,
Stealthily and perpetually settling and loosely lying,
Hushing the latest traffic of the drowsy town;
Deadening, muffling, stifling its murmurs failing;
Lazily and incessantly floating down and down:
Silently sifting and veiling road, roof and railing;
Hiding difference, making unevenness even,
Into angles and crevices softly drifting and sailing.
All night it fell, and when full inches seven
It lay in the depth of its uncompacted lightness,
The clouds blew off from a high and frosty heaven;
And all woke earlier for the unaccustomed brightness
Of the winter dawning, the strange unheavenly glare:
The eye marvelled — marvelled at the dazzling whiteness;
The ear hearkened to the stillness of the solemn air;
No sound of wheel rumbling nor of foot falling,
And the busy morning cries came thin and spare.
Then boys I heard, as they went to school, calling,
They gathered up the crystal manna to freeze
Their tongues with tasting, their hands with snowballing;
Or rioted in a drift, plunging up to the knees;
Or peering up from under the white-mossed wonder,
’O look at the trees!’ they cried, ’O look at the trees!’
With lessened load a few carts creak and blunder,
Following along the white deserted way,
A country company long dispersed asunder:
When now already the sun, in pale display
Standing by Paul’s high dome, spread forth below
His sparkling beams, and awoke the stir of the day.
For now doors open, and war is waged with the snow;
And trains of sombre men, past tale of number,
Tread long brown paths, as toward their toil they go:
But even for them awhile no cares encumber
Their minds diverted; the daily word is unspoken,
The daily thoughts of labour and sorrow slumber
At the sight of the beauty that greets them,
for the charm they have broken.

Эудженио Монтале — Eugenio Montale (1896 —1981)

Пережидая полдень

Пережидая полдень, бледен, сосредоточен,
Под раскаленной стеною сада;
Слушая трельдрозда, слыша, как змеи точат
Землю среди терновых
побегов где-то рядом,

В трещинках глины или на стеблях вики
Буду следить за длинною чередою
Красных муравьев, что под дрожащие вскрики
Цикад то ссорятся, то взбираются гурьбою

На холмики глины, и водят хороводы.
А там, за зеленью, слышен моря трепет,
И чешуёю его покрыты воды;
И с голых скал летит скрипичный лепет

Кузнечиков. На слепящем солнце,
Идя вдоль стенки, что сверху украшают
В осколках острых бутылочные донца, —
Что в этом — жизнь, и все ее томленье,
Я вновь почувствую с грустным удивленьем.

Meriggiare pallido e assorto

Meriggiare pallido e assorto
presso un rovente muro d’orto,
ascoltare tra i pruni e gli sterpi
schiocchi di merli, frusci di serpi.

Nelle crepe del suolo o su la veccia
spiar le file di rosse formiche
ch’ora si rompono ed ora s’intrecciano
a sommo di minuscole biche.

Osservare tra frondi il palpitare
lontano di scaglie di mare
m entre si levano tremuli scricchi
di cicale dai calvi picchi.

E andando nel sole che abbaglia
sentire con triste meraviglia
com’è tutta la vita e il suo travaglio
in questo seguitare una muraglia
che ha in cima cocci aguzzi di bottiglia.

Антонио Вивальди — Antonio Vivaldi (1678—1741)

Сонет синьора Антонио Вивальди на концерт «Весна»

Приход весны от велика до мала
Приветствуют пичуги громогласно
Зефирам вторят ручейков хоралы,
Звучащие и нежно и согласно.

Но вот кристалл сокрыло покрывало
Агатовое: и гремят опасно
Послы весны — грома. И снова ясно,
И снова все вокруг защебетало.

Где плат цветов упал на луговину,
Спит козопас под милый лепет леса,
Пес голову кладет ему на спину.

Свирель журчаньем пролилась в долину,
Где пляской нимфы и пастух-повеса
Кадят весны торжественной зачину.

«Sonetto Dimostrativo Sopra il Concerto Intitolato ’La Primavera’. Del Signore D. Antonio Vivaldi.»

Giunt’ è la Primavera e festosetti
La salutan gl’ Augei con lieto canto,
E i fonti allo spirar de’ Zeffiretti
Con dolce mormorio scorrono intanto:

Vengon’ coprendo l’aer di nero amanto
E Lampi, e tuoni ad annuntiarla elettti.
Indi, tacendo questi, gl’ Augeletti;
Tornan’ di nuovo al lor canoro incanto

E quindi sul fiorito ameno prato
Al caro mormorio di fronde e piante
Dorme ‘l Caprar col fido can’ à lato

Di pastoral Zampogna al suon festante
Danzan Ninfe e Pastor nel tetto amato
Di primavera all’ apparir brillante.

Сонет синьора Антонио Вивальди на концерт «Лето»

Се — власть настала тягостного зноя.
Пылают сосны, с ног валится стадо,
И люд, и скот разморен духотою;
Слышны щегол и голубь в гуще сада,

Несет Зефир усладу — но такое
Не всем ветрам по нраву. Нету сладу
С Бореем: ополчившись на прохладу,
Он пастушка совсем лишил покоя:

Тот чует: предваряет наступленье
Полков грозы вещание зегзицы!
Увы, сколь верны эти опасенья!

Назойливое оводов роенье
Сменяется мерцанием зарницы,
И град пшеницу повергает в бренье.

«Sonetto Dimostrativo Sopra il Concerto Intitolato L’Estate. Del Signore D. Antonio Vivaldi.»

Sotto dura staggion dal sole accesa
Langue L’huom, langue ‘l gregge, ed arde il Pino;
Sciolglie il Cucco la voce, e tosto intesa
Canta la Tortorella e ‘l gardelino.

Zeffiro dolce spira, mà contesa
Muove Borea improviso al suo vicino;
E piange il Pastorel, perche sospesa
Teme fiera borasca, e ‘l suo destino;

Toglie alle membra lasse il suo riposo:
Il timore de’ Lampi, e tuoni fieri
E de mosche, e mosconi il stuol furioso!

Ah che pur troppo i suoi timor son veri
Tuona e fulmina il Ciel e grandinoso
Tronca il capo alle spiche e a’ grani alteri.

Сонет синьора Антонио Вивальди на концерт «Осень»

Поет крестьянин тучность урожая —
Снят виноград, покончено с работой…
Но, радость влагой Вакха умножая,
Средь праздника он покорен дремотой.

Всяк гонит скуку, песни распевая,
Всяк осенью прощается с заботой,
Разгул и пляски сладкою зевотой
В честь жатвы и вина перемежая.

А на заре с пищалями и сворой
Охотники пускаются по следу,
Уже пьяны своей победой скорой.

Зверь, чуя неминуемые беды,
От шума в чащу мечется — но шпоры
Дают коню, и рог трубит победу.

«Sonetto Dimostrativo Sopra il Concerto Intitolato ’L’ Autunno’. Del Signore D. Antonio Vivaldi.»

Celebra il vilanel con balli e Canti
Del felice raccolto il bel piacere.
E del liquor di Bacco accesi tanti
Finiscono col sonno il lor godere.

Fà ch’ ogn’ uno tralasci e balli e canti
L’ aria che temperata dà piacere,
E la Staggion ch’ invita tanti e tanti
D’ un dolcissimo sonno al ben godere.

I cacciator alla nov’ alba à caccia
Con corni, schioppi, e canni escono fuore
Fugge la belva, e seguono la traccia;

Già sbigottita, e lassa al gran rumore
De’ schioppi e canni ferita minaccia
Languida di fuggir, mà oppressa muore.

Сонет синьора Антонио Вивальди на концерт «Зима»

Когда сквозь жгучий снег я еле-еле
Бреду, ежеминутно попадая
В порывы сокрушительной метели,
Стуча зубами, — и потом, когда я

У камелька метель пережидая
гляжу, как вихрь из ледяной кудели
вьет за окном клубы, стеной капели
Идет на стены, дом мой осаждая —

Когда потом я мерными шагами
Пытаю лед — и прокачусь скорей,
Надеясь: он не треснет под ногами, —

Когда Сирокко вызовет Борей
На бой, и станут смертными врагами —
Зима крепка, но мне она милей.

«Sonetto Dimostrativo Sopra il Concerto Intitolato ’L’ Inverno’. Del Signore D. Antonio Vivaldi.»

Aggiacoiato tremar trà nevi algenti
Al severo spirar d’orrido vento,
Correr battendo i piedi ogni momento;
E per soverchio gel batter i denti,

Passar al foco i di quieti e contenti
Mentre la poggia fuor bagna ben cento
’Caminar sopra ‘l ghiaccio, e à passo lento
Per timor di cader gersene intenti;

Gir forte sdruzziolar, Cader à terra
Di nuovo ir sopra ‘l ghiaccio e correr forte
Sin ch’ il giaccio si rompe, e si dissera;

Sentir uscir dalle serrate porte
Sirocco Borea, e tutti i Venti in guerra
Quest’ è ‘l verno, mà tal, che gioja apporte.

Константинос Кавафис — Κωνσταντίνος Π. Καβάφης (1863—1933)

Скука

День следует за днем, ему подобный;
Все то же повторяется бессменно
И кажется лишь копией подробной
Мгновения, ушедшего мгновенно.

И каждый месяц, вновь запечатленный
В другом — назначенным уходит сроком.
«Вчера» мы видим в «завтра» воплощенным
Без перемен. Как просто быть пророком…

Μονοτονία

Την μια μονότονην ημέραν άλλη
μονότονη, απαράλλακτη ακολουθεί. Θα γίνουν
τα ίδια πράγματα. θα ξαναγίνουν πάλι —
η όμοιες στιγμές μας βρίσκουνε και μας αφίνουν.

Μήνας περνά και φέρνει άλλον μήνα.
Αυτά που έρχονται κανείς εύκολα τα εικάζει•
είναι τα χθεσινά τα βαρετά εκείνα.
Και καταντά το αύριο πια σαν αύριο να μη μοιάζει.
(1908)

Голоса

Преображенных голосов родных
Звучание: одних мы схоронили…
Как мертвых, мы утратили иных.

Порой во сне они к нам обратятся;
Порой — мы размышляем — и в мозгу

Они вдруг раздаются, возвращая
Поэзию младенчества на миг —
Ряд звуков, что как музыка в ночи:
угасшая, поющая вполсилы.

Φωνές

Ιδανικές φωνές κι αγαπημένες
εκείνων που πέθαναν, ή εκείνων που είναι
για μας χαμένοι σαν τους πεθαμένους.

Κάποτε μες στα όνειρα μας ομιλούνε•
κάποτε μες στην σκέψι τες ακούει το μυαλό.

Και με τον ήχο των για μια στιγμή επιστρέφουν
ήχοι από την πρώτη ποίησι της ζωής μας —
σα μουσική, την νύχτα, μακρυνή, που σβύνει.
(1904)

Сатрапия

О, как же горько — когда ты, казалось,
Рожден для дел прекрасных и великих,
Твой рок тебя лишил несправедливо
Поклонников, успеха… И повсюду
Тебе препятствуют: чужая низость,
И мелочность дешевая, и черствость.

Как страшен день, когда придется — сдаться,
(Придется и отчаяться, и сдаться…)
Когда отправиться придется в Сузы
И ко двору явиться Артаксеркса.
Тебя, конечно, благосклонно встретят:
Предложит царь сатрапию тебе, —
А ты, отчаявшись, все это примешь:
Все это, что совсем тебе не нужно, —
Когда другого, ах, другого ищет
Твоя душа: всеобщей похвалы,
И одобрения софистов, и
Трудом заслуженного восклицанья
Бесценного: «Как это хорошо!», —
На площади, в театре, — увенчанья…
Откуда Артаксерксу это взять?
В сатрапии едва ль найдется это —
А как без этого ты будешь жить?

Η Σατραπεία

Τι συμφορά, ενώ είσαι καμωμένος
για τα ωραία και μεγάλα έργα
η άδικη αυτή σου η τύχη πάντα
ενθάρρυνσι κ’ επιτυχία να σε αρνείται•
να σ’ εμποδίζουν ευτελείς συνήθειες,
και μικροπρέπειες, κι αδιαφορίες.
Και τι φρικτή η μέρα που ενδίδεις
(η μέρα που αφέθηκες κ’ ενδίδεις),
και φεύγεις οδοιπόρος για τα Σούσα,
και πιαίνεις στον μονάρχην Αρταξέρξη
που ευνοϊκά σε βάζει στην αυλή του,
και σε προσφέρει σατραπείες και τέτοια.
Και σύ τα δέχεσαι με απελπισία
αυτά τα πράγματα που δεν τα θέλεις.
Αλλα ζητεί η ψυχή σου, γι’ άλλα κλαίει•
τον έπαινο του Δήμου και των Σοφιστών,
τα δύσκολα και τ’ ανεκτίμητα Εύγε•
την Αγορά, το Θέατρο, και τους Στεφάνους.
Αυτά πού θα στα δώσει ο Αρταξέρξης,
αυτά πού θα τα βρείς στη σατραπεία•
και τι ζωή χωρίς αυτά θα κάμεις.
(1910)

Хватит ли сил?

Да, невозможно жить лишь так, как хочешь —
Но ты, по крайней мере, попытайся —
Насколько хватит сил: не тратя жизнь
На светские поверхностные связи,
На суету, на встречи, разговоры…

Не трать ее на частые поездки,
Не выставляй ее перед другими
В бессмысленной поденщине общенья,
Пока еще не сделалась постылой
тебе, словно чужая, жизнь твоя.

Οσο μπορείς

Κι αν δεν μπορείς να κάμεις την ζωή σου όπως την θέλεις,
τούτο προσπάθησε τουλάχιστον
όσο μπορείς: μην την εξευτελίζεις
μες στην πολλή συνάφεια του κόσμου,
μες στες πολλές κινήσεις κι ομιλίες.

Μην την εξευτελίζεις πιαίνοντάς την,
γυρίζοντας συχνά κ’ εκθέτοντάς την
στων σχέσεων και των συναναστροφών
την καθημερινή ανοησία,
ως που vα γίνει σα μιά ξένη φορτική.
(1913)

Мартовские иды

Душа, будь в стороне от блеска славы,
Обуздывай порывы честолюбья.
А если им противиться не сможешь,
Будь осторожна — и чем ближе к цели,
Тем больше в каждом шаге сомневайся.

И, в миг расцвета — стал уже ты Цезарь,
Твой новый облик стал известен всем, —
Когда на улицу со свитой выйдешь,
Всех затмевая, — будь настороже:
Быть может, из толпы к тебе шагнет
Артемидор какой-нибудь; письмо
Тебе протянет: «Прочитай немедля!
О деле пишут, важном для тебя…»
Остановись, не премини оставить
Тотчас любое дело и беседу;
Пусть разойдутся те, кто на поклон
К тебе спешит: ты их еще успеешь
Увидеть позже; может подождать
Сенат — а ты внимательно прочтешь
Посланье важное Артемидора.

Μάρτιαι Ειδοί

Τα μεγαλεία να φοβάσαι, ω ψυχή.
Και τες φιλοδοξίες σου να υπερνικήσεις
αν δεν μπορείς, με δισταγμό και προφυλάξεις
να τες ακολουθείς. Κι όσο εμπροστά προβαίνεις,
τόσο εξεταστική, προσεκτική να είσαι.

Κι όταν θα φθάσεις στην ακμή σου, Καίσαρ πια•
έτσι περιωνύμου ανθρώπου σχήμα όταν λάβεις,
τότε κυρίως πρόσεξε σαν βγεις στον δρόμον έξω,
εξουσιαστής περίβλεπτος με συνοδεία,
αν τύχει και πλησιάσει από τον όχλο
κανένας Αρτεμίδωρος, που φέρνει γράμμα,
και λέγει βιαστικά «Διάβασε αμέσως τούτα,
είναι μεγάλα πράγματα που σ’ ενδιαφέρουν»,
μη λείψεις να σταθείς• μη λείψεις τους διαφόρους
που χαιρετούν και προσκυνούν να τους παραμερίσεις
(τους βλέπεις πιο αργά)• ας περιμένει ακόμη
κ’ η Σύγκλητος αυτή, κ’ ευθύς να τα γνωρίσεις
τα σοβαρά γραφόμενα του Αρτεμιδώρου.
(1911)

Покинул бог Антония

Когда в часы ночные вдруг услышишь
Ты звуки дивной музыки, и поступь,
И возгласы незримого фиаса —
Тогда ты не оплакивай напрасно
Свою судьбу, что нынче отвернулась,
Свершенья, что тебе не удались.
И замыслы — теперь, как оказалось,
Невоплотимые…
Бестрепетно, давно к тому готовый —
Ты отпусти теперь Александрию,
Которая уходит от тебя.
И не обманывайся, про себя
Твердя, что это сон, что эти звуки
Почудились тебе — не соблазняйся
Подобною надеждою напрасной.
Бестрепетно, давно к тому готовый,
Как подобает мужу, кто владел
Великим этим городом — спокойно
Шагни к окну, и внемли умиленно,
Без слез и малодушия мольбы,
Последним звукам, сладостным и дивным,
Таинственного шествия — простись
И отпусти свою Александрию.

Απολείπειν ο θεός Αντώνιον

Σαν έξαφνα, ώρα μεσάνυχτ’, ακουσθεί
αόρατος θίασος να περνά
με μουσικές εξαίσιες, με φωνές —
την τύχη σου που ενδίδει πια, τα έργα σου
που απέτυχαν, τα σχέδια της ζωής σου
που βγήκαν όλα πλάνες, μη ανοφέλετα θρηνήσεις.
Σαν έτοιμος από καιρό, σα θαρραλέος,
αποχαιρέτα την, την Αλεξάνδρεια που φεύγει.
Προ πάντων να μη γελασθείς, μην πείς πως ήταν
ένα όνειρο, πως απατήθηκεν η ακοή σου•
μάταιες ελπίδες τέτοιες μην καταδεχθείς.
Σαν έτοιμος από καιρό, σα θαρραλέος,
σαν που ταιριάζει σε που αξιώθηκες μια τέτοια πόλι,
πλησίασε σταθερά προς το παράθυρο,
κι άκουσε με συγκίνησιν, αλλ’ όχι
με των δειλών τα παρακάλια και παράπονα,
ως τελευταία απόλαυσι τους ήχους,
τα εξαίσια όργανα του μυστικού θιάσου,
κι αποχαιρέτα την, την Αλεξάνδρεια που χάνεις.
(1911)

Свершилось

Изнемогая от страха и подозрений,
Когда тоскует дух, а взгляд — тревожен,
Мы изобретаем, как нам избежать
Жуткой опасности, которая
Столь очевидно угрожает нам.
Но нет, мы ошиблись. Ее не существует…
Знаки ввели нас в заблуждение:
Знаки, которые мы могли не расслышать,
Которые мы могли неверно понять.
Тут-то другая беда, не та, которой мы ждали,
Внезапно и стремительно обрушивается на нас —
И, застав нас врасплох, завладевает нами.

Τελειωμένα

Μέσα στον φόβο και στες υποψίες
με ταραγμένο νου και τρομαγμένα μάτια,
λυώνουμε και σχεδιάζουμε το πώς να κάμουμε
για ν’ αποφύγουμε τον βέβαιο
τον κίνδυνο που έτσι φρικτά μας απειλεί.
Κι όμως λανθάνουμε, δεν είν’ αυτός στον δρόμο•
ψεύτικα ήσαν τα μηνύματα
(ή δεν τ’ ακούσαμε, ή δεν τα νοιώσαμε καλά).
Αλλη καταστροφή, που δεν την φανταζόμεθαν,
εξαφνική, ραγδαία πέφτει πάνω μας,
κι ανέτοιμους — πού πια καιρός — μας συνεπαίρνει.
(1911)

Итака

Когда ты будешь держать путь к берегам Итаки,
Молись о том, чтобы дорога оказалась долгой,
Полной неожиданностей, полной открытий.
Пускай тебя не страшат
Ни лестригоны, ни киклопы,
Ни гнев Посейдона —
Ты никогда не повстречаешь их на своем пути,
Если твои помыслы возвышенны,
Если все устремления души и тела
Ты направляешь лишь к прекрасным, редким предметам.
Лестригонов и киклопов,
Бушующего Посейдона
Тебе не придется повстречать,
Когда ты не питаешь их в своей душе,
Когда твоя душа не высылает их тебе навстречу.

Помолись о том, чтобы твой путь был долгим.
Пускай не однажды летним утром
Тебе, преисполненному таким небывалым счастьем, такою радостью, Доведется зайти в не виданные прежде гавани.
Останавливайся у финикийских лавок
И покупай красивые вещи:
Перламутр, кораллы, янтарь, черное дерево
И упоительно благоухающие благовония — самые разные;
Поелику возможно, в изобилии покупай упоительные благовония.
Посети как можно больше городов Египта,
Где ты будешь учиться — учиться у многомудрых учителей.

Всегда и повсюду помни об Итаке.
В том, чтобы приплыть туда — твое предназначение.
Но не помышляй о том, чтобы сократить время твоего странствия.
Пусть лучше пройдут долгие годы,
И уже стариком ты причалишь в гавани острова.-
Богатый тем, что приобрел в пути;
Не ожидая, что Итака наделит тебя сокровищами.

Итака отправила тебя в чудесное путешествие.
Когда бы не она, ты не вышел бы в море —
Но больше она ничего не может дать тебе.

Пусть она покажется тебе жалкой — она сохранила верность тебе.
Ты мудр и опытен… Теперь тебе откроется,
Как важно, чтобы у тебя была своя Итака.

Ιθάκη

Σα βγεις στον πηγαιμό για την Ιθάκη,
να εύχεσαι νάναι μακρύς ο δρόμος,
γεμάτος περιπέτειες, γεμάτος γνώσεις.
Τους Λαιστρυγόνας και τους Κύκλωπας,
τον θυμωμένο Ποσειδώνα μη φοβάσαι,
τέτοια στον δρόμο σου ποτέ σου δεν θα βρείς,
αν μέν’ η σκέψις σου υψηλή, αν εκλεκτή
συγκίνησις το πνεύμα και το σώμα σου αγγίζει.
Τους Λαιστρυγόνας και τους Κύκλωπας,
τον άγριο Ποσειδώνα δεν θα συναντήσεις,
αν δεν τους κουβανείς μες στην ψυχή σου,
αν η ψυχή σου δεν τους στήνει εμπρός σου.

Να εύχεσαι νάναι μακρύς ο δρόμος.
Πολλά τα καλοκαιρινά πρωϊά να είναι
που με τι ευχαρίστησι, με τι χαρά
θα μπαίνεις σε λιμένας πρωτοειδωμένους•
να σταματήσεις σ’ εμπορεία Φοινικικά,
και τες καλές πραγμάτειες ν’ αποκτήσεις,
σεντέφια και κοράλλια, κεχριμπάρια κ’ έβενους,
και ηδονικά μυρωδικά κάθε λογής,
όσο μπορείς πιο άφθονα ηδονικά μυρωδικά•
σε πόλεις Αιγυπτιακές πολλές να πας,
να μάθεις και να μάθεις απ’ τους σπουδασμένους.

Πάντα στον νου σου νάχεις την Ιθάκη.
Το φθάσιμον εκεί είν’ ο προορισμός σου.
Αλλά μη βιάζεις το ταξίδι διόλου.
Καλλίτερα χρόνια πολλά να διαρκέσει•
και γέρος πια ν’ αράξεις στο νησί,
πλούσιος με όσα κέρδισες στον δρόμο,
μη προσδοκώντας πλούτη να σε δώσει η Ιθάκη.

Η Ιθάκη σ’ έδωσε το ωραίο ταξίδι.
Χωρίς αυτήν δεν θάβγαινες στον δρόμο.
Αλλο δεν έχει να σε δώσει πια.

Κι αν πτωχική την βρεις, η Ιθάκη δεν σε γέλασε.
Ετσι σοφός που έγινες, με τόση πείρα,
ήδη θα το κατάλαβες η Ιθάκες τι σημαίνουν.
(1911)

Серый цвет

Глядя на сероватый опал,
Я вспомнил прекрасные серые глаза.
Которые видел когда-то: кажется,
лет двадцать назад.

Наша любовь длилась месяц —
Потом он уехал,
если не ошибаюсь, в Смирну, —
На работу, и больше мы с ним не виделись.
Если он жив — серые глаза поблекли;
Красивое лицо, должно быть, подурнело.

Память моя, сохрани эти глаза такими, какими они были —
О память, сколько ты в силах,
удержи для меня от той любви!
Сколь возможно точный, нарисуй мне сегодня ее образ…

Γκρίζα

Κυττάζοντας ένα οπάλιο μισό γκρίζο
θυμήθηκα δυό ωραία γκρίζα μάτια
που είδα• θάναι είκοσι χρόνια πριν…
……………………………….
Για ένα μήνα αγαπηθήκαμε.
Έπειτα έφυγε, θαρρώ στην Σμύρνη,
για να εργασθεί εκεί, και πια δεν ιδωθήκαμε.
Θ’ ασχήμισαν — αν ζει — τα γκρίζα μάτια•
θα χάλασε τ’ ωραίο πρόσωπο.
Μνήμη μου, φύλαξέ τα συ ως ήσαν.
Και, μνήμη, ό,τι μπορείς από τον έρωτά μου αυτόν,
ό,τι μπορείς φέρε με πίσω απόψι.

Феодот

Если ты из тех, на ком лежит печать
Истинной избранности — то себя
Обуздывай, когда к тебе придет успех.
Сколько бы ни был ты прославлен,
Сколько бы ни превозносила
Молва свершенья твои в Италии,
В Фессалии, — сколько бы ни было указов
Издано в Риме о почестях тебе
Твоими поклонниками — померкнут
И радость твоя, и торжество,
И упоенья властью — впрочем, над чем? —
Более ты не ощутишь,
Когда Феодот в Александрии
Преподнесет тебе на блюде
Кровавом — голову бедного Помпея…

Нет, не надейтесь, что в жизни вашей,
Расписанной по минутам, тихой,
Прозаической — места нет
Подобным ужасам театральным…
Может быть, сейчас в дом по соседству,
Который снимает ваш знакомый,
Бесплотною тенью входит Феодот,
Неся отсеченную голову на блюде.

Ο Θεόδοτος

Αν είσαι από τους αληθινά εκλεκτούς,
την επικράτησί σου κύταζε πώς αποκτάς.
Οσο κι αν δοξασθείς, τα κατορθώματά σου
στην Ιταλία και στην Θεσσαλία
όσο κι αν διαλαλούν η πολιτείες,
όσα ψηφίσματα τιμητικά
κι αν σ’ έβγαλαν στη Ρώμη οι θαυμασταί σου,
μήτε η χαρά σου μήτε ο θρίαμβος θα μείνουν,
μήτε ανώτερος — τι ανώτερος; — άνθρωπος θα αισθανθείς,
όταν, στην Αλεξάνδρεια, ο Θεόδοτος σε φέρει,
επάνω σε σινί αιματωμένο,
του αθλίου Πομπηίου το κεφάλι.

Και μη επαναπαύεσαι που στην ζωή σου
περιωρισμένη, τακτοποιημένη, και πεζή,
τέτοια θεαματικά και φοβερά δεν έχει.
Ισως αυτήν την ώρα εις κανενός γειτόνου σου
το νοικοκυρεμένο σπίτι μπαίνει —
αόρατος, άϋλος — ο Θεόδοτος,
φέρνοντας τέτοιο ένα φρικτό κεφάλι.
(1915)

Жители Трои

Как наши замыслы и предприятья
Похожи на последнюю борьбу
Троянцев! Удается лишь отчасти
Задуманное — и настолько же
В своих глазах мы тотчас вырастаем,
исполнившись отваги и надежды.

И всякий раз препятствует нам нечто:
Ахилл является под крепостные стены
И с громким криком сокрушает нас.

Подобны замыслам троянцев наши
Усилия любые… Вот отвагой
Пытаемся мы подкупить удачу,
Теперь уже за стенами сражаясь…

Но наступает перелом — и вдруг
Нас оставляют дерзость и решимость,
Дух слабнет и в тревоге изнывает.
Мы разбегаемся от стен, в надежде
Спасение найти вдали от них.

А поражение так явно, и рыданья
О нас уже звучат на стенах Трои.
Там плачут о былом блаженстве нашем.
И горек плач Приама и Гекубы.

Τρώες

Είν’ η προσπάθειές μας, των συφοριασμένων•
είν’ η προσπάθειές μας σαν των Τρώων.
Κομμάτι κατορθώνουμε• κομμάτι
παίρνουμ’ επάνω μας• κι αρχίζουμε
νάχουμε θάρρος και καλές ελπίδες.

Μα πάντα κάτι βγαίνει και μας σταματά.
Ο Αχιλλεύς στην τάφρον εμπροστά μας
βγαίνει και με φωνές μεγάλες μας τρομάζει.-

Είν’ η προσπάθειές μας σαν των Τρώων.
Θαρρούμε πως με απόφασι και τόλμη
θ’ αλλάξουμε της τύχης την καταφορά,
κ’ έξω στεκόμεθα ν’ αγωνισθούμε.

Αλλ’ όταν η μεγάλη κρίσις έλθει,
η τόλμη κ’ η απόφασίς μας χάνονται•
ταράττεται η ψυχή μας, παραλύει•
κι ολόγυρα απ’ τα τείχη τρέχουμε
ζητώντας να γλυτώσουμε με την φυγή.

Ομως η πτώσις μας είναι βεβαία. Επάνω,
στα τείχη, άρχισεν ήδη ο θρήνος.
Των ημερών μας αναμνήσεις κλαιν κ’ αισθήματα.
Πικρά για μας ο Πρίαμος κ’ η Εκάβη κλαίνε.
(1905)

Шаги

Кораллами украшенное ложе —
Орлы на темном фоне из эбена.
ГлубОко
Здесь спит Нерон — бессовестный, счастливый,
Спокойный… И здоровьем пышет тело,
И дышит молодою скрытой силой.

А в нише, в алебастровых покоях,
Где спрятан древний родовой ларарий
Агенобарбов — что за суматоха
Царит средь ларов! Как они дрожат,
Домашние беспомощные боги,
Пытаясь спрятать маленькое тельце.
Они услышали зловещий шум,
— О, жуткий шум! — на лестнице, все выше…
Железные шаги. Дрожат ступени —
И бедные божки, почти без чувств,
Забились в нишу — падают, пытаясь
Поглубже спрятаться — толкаясь, спотыкаясь:
Они почувствовали, что за шум
На лестнице: шаги Эриний.

Τα βήματα

Σ’ εβένινο κρεββάτι στολισμένο
με κοραλλένιους αετούς, βαθυά κοιμάται
ο Νέρων — ασυνείδητος, ήσυχος, κ’ ευτυχής•
ακμαίος μες στην ευρωστία της σαρκός,
και στης νεότητος τ’ ωραίο σφρίγος.

Αλλά στην αίθουσα την αλαβάστρινη που κλείνει
των Αηνοβάρβων το αρχαίο λαράριο
τι ανήσυχοι που είν’ οι Λάρητές του.
Τρέμουν οι σπιτικοί μικροί θεοί,
και προσπαθούν τ’ ασήμαντά των σώματα να κρύψουν.
Γιατί άκουσαν μια απαίσια βοή,
θανάσιμη βοή την σκάλα ν’ ανεβαίνει,
βήματα σιδερένια που τραντάζουν τα σκαλιά.
Και λιγοθυμισμένοι τώρα οι άθλιοι Λάρητες,
μέσα στο βάθος του λαράριου χώνονται,
ο ένας τον άλλονα σκουντά και σκουντουφλά,
ο ένας μικρός θεός πάνω στον άλλο πέφτει
γιατί κατάλαβαν τι είδος βοή είναι τούτη,
τάνοιωσαν πια τα βήματα των Εριννύων. (1909)

Sophoi de prosionton¹

Богам открыто грядущее, простым смертным — настоящее, а мудрецам — близкое будущее.
Филострат, «Жизнь Аполлония Тианского»

Простым знакомо людям настоящее,
Грядущее известно божествам —
Одни они предержат все стихии.
А прозорливцам — вскоре предстоящее
Предчувствовать дано. Им, мудрецам

Порой, в часы трудов их, слух тревожит вдруг
Какой-то тайный зов, неясный нам;
Того, что близится, шаги глухие —
И внемлют жадно. Но не слышен этот звук
За окнами их — простецам.

¹ Sophoi de prosionton — мудрым <открыто> будущее (древнегреч.)

Σοφοί δε προσιόντων

Θεοὶ μὲν γὰρ μελλόντων, ἄνθρωποι δὲ γιγνομένων, σοφοὶ δὲ προσιόντων αἰσθάνονται.
Φιλόστρατος, Τα ες τον Τυανέα Απολλώνιον, VIII, 7.

Οι άνθρωποι γνωρίζουν τα γινόμενα.
Τα μέλλοντα γνωρίζουν οι θεοί,
πλήρεις και μόνοι κάτοχοι παντών των φώτων.
Εκ των μελλόντων οι σοφοί τα προσερχόμενα
αντιλαμβάνονται. Η ακοή

αυτών κάποτε εν ώραις σοβαρών σπουδών
ταράττεται. Η μυστική βοή
τους έρχεται των πλησιαζόντων γεγονότων.
Και την προσέχουν ευλαβείς. Ενώ εις την οδόν
έξω, ουδέν ακούουν οι λαοί. (1915)

Город

Ты говорил: «Уйду в иную землю,
К другому морю, в лучшие селенья…
Здесь каждый шаг сулит мне осужденье,
Здесь сердце, словно мертвеца, хоронят.
Стряхнуть с себя оцепененье! Тонет
Мой взгляд, куда бы он ни обратился,
В воспоминаниях — за что я бился,
Что потертял, где ум мой ныне дремлет».

На новые места, в иную землю
Ты не придешь. С тобою этот город.
Состаришься ты там же, где был молод;
Все тот же дом ты посетишь, седея…
Живи же здесь — надежды не лелея
Уехать ли, уплыть — остаток лет
Ты промотаешь всюду: здесь ли, нет, —
И, не проснувшись, жизнь свою продремлешь.

Η Πόλις

Είπες• «Θα πάγω σ’ άλλη γή, θα πάγω σ’ άλλη θάλασσα,
Μια πόλις άλλη θα βρεθεί καλλίτερη από αυτή.
Κάθε προσπάθεια μου μια καταδίκη είναι γραφτή•
κ’ είν’ η καρδιά μου — σαν νεκρός — θαμένη.
Ο νους μου ως πότε μες στον μαρασμό αυτόν θα μένει.
Οπου το μάτι μου γυρίσω, όπου κι αν δω
ερείπια μαύρα της ζωής μου βλέπω εδώ,
που τόσα χρόνια πέρασα και ρήμαξα και χάλασα».

Καινούριους τόπους δεν θα βρεις, δεν θάβρεις άλλες θάλασσες.
Η πόλις θα σε ακολουθεί. Στους δρόμους θα γυρνάς
τους ίδιους. Και στες γειτονιές τες ίδιες θα γερνάς•
και μες στα ίδια σπίτια αυτά θ’ ασπρίζεις.
Πάντα στην πόλι αυτή θα φθάνεις. Για τα αλλού — μη ελπίζεις —
δεν έχει πλοίο για σε, δεν έχει οδό.
Ετσι που τη ζωή σου ρήμαξες εδώ
στην κώχη τούτη την μικρή, σ’ όλην την γή την χάλασες.
(1910)

Царь Деметрий

Ώσπερ ου βασιλεύς, αλλ’ υποκριτής, μεταμφιέννυται χλαμύδα φαιάν αντί της τραγικής εκείνης, και διαλαθών υπεχώρησεν.

Как македоняне оставить трон
Ему велели, Пирра предпочтя,
Димитрий, царь ( он обладал вполне
Величием душевным) — не по-царски —
Так говорят, — себя повел. Ушел он,
И золотое одеянье снял,
И сбросил сапоги пурпурной кожи,
В простое платье быстро облачился
И в путь отправился. Он поступил
Словно актер, что после представленья
Переоденется — и прочь уходит.

Ο Βασιλεύς Δημήτριος

Σαν τον παραίτησαν οι Μακεδόνες
κι απέδειξαν πως προτιμούν τον Πύρρο
ο βασιλεύς Δημήτριος (μεγάλην
είχε ψυχή) καθόλου — έτσι είπαν —
δεν φέρθηκε σαν βασιλεύς. Επήγε
κ’ έβγαλε τα χρυσά φορέματά του,
και τα ποδήματά του πέταξε
τα ολοπόρφυρα. Με ρούχ’ απλά
ντύθηκε γρήγορα και ξέφυγε.
Κάμνοντας όμοια σαν ηθοποιός
που όταν η παράστασις τελειώσει,
αλλάζει φορεσιά κι απέρχεται.
(1906)

Домик и сад

Мне хочется, чтоб загородный дом
Был у меня. огромным окруженный
Садом…

Но не ради
Цветов, кустов, деревьев я мечтаю
О нем (все это там, конечно,
Должно расти — все это очень мило)
— ради животных… Как бы мне холтелось
Животных завести — по меньшей мере,
Семь кошек: две из них пусть будут
Черны, как смоль, и две — белее снега,
Для равновесия. И важный попугай
пускай сидит на ветке. Буду слушать,
Как он уверенно горланит что-то…
Собак, пожалуй, хватит трех. Двоих
Мне завести хотелось бы коней
(люблю лошадок…)
И сверх того — три, и четыре даже,-
Достойные и славные создания —
Там будут ослики. Пусть ленятся они
Без вьюка; наконец, пусть головы понурые поднимут.

Σπίτι με Κήπον

Ήθελα νάχω ένα σπίτι εξοχικό
μ’ έναν πολύ μεγάλο κήπο — όχι τόσο
για τα λουλούδια, για τα δένδρα, και τες πρασινάδες
(βέβαια να βρίσκονται κι αυτά• είν’ ευμορφότατα)
αλλά για νάχω ζώα. Α νάχω ζώα!
Τουλάχιστον επτά γάτες — η δυο κατάμαυρες,
και δυο σαν χιόνι κάτασπρες, για την αντίθεσι.
Έναν σπουδαίο παπαγάλλο, να τον αγροικώ
να λέγει πράγματα μ’ έμφασι και πεποίθησιν.
Από σκυλιά, πιστεύω τρία θα μ’ έφθαναν.
Θάθελα και δυο άλογα (καλά είναι τ’ αλογάκια).
Κ’ εξ άπαντος τρία, τέσσαρα απ’ τ’ αξιόλογα
τα συμπαθητικά εκείνα ζώα, τα γαϊδούρια,
να κάθονται οκνά, να χαίροντ’ η κεφαλές των. (1917)

Вторая Одиссея

Вторая Одиссея, больше первой,
Наверное… Увы, она
В гекзаметрах Гомером не воспета.

Тесны были отцова дома стены,
Был тесен городок его отца.
И вся Итака тесною была.

И Телемахова любовь, и верность
Супруги, и отеческая дряхлость,
И старая дружина, и народа
восторженная преданность, и отдых —
Счастливый, мирный отдых в стенах дома —
Все было в радость, что как бы лучами
Вливалась ныне в сердце морехода.
И, как лучи, угасло все.

Желанье
Проснулось моря в нем. Возненавидел
Он самый воздух суши. Сон его
Тревожили виденья Гесперии.
И он был вновь тоской своей охвачен
О возвращенье — не на остров, в море…
О путешествиях! Об утренних прибытьях
В невиданную прежде гавань — ты
Тогда таким бывал исполнен счастьем…

И Телемахова любовь, и верность
Супруги, и отеческая дряхлость,
И старая дружина, и народа
Восторженная преданность, и мир —
И отдых, тихий отдых в стенах дома —
Постыло все!
И он решил бежать.

Когда Итаки берега пред ним
Стирались постепенно, незаметно,
Когда, все паруса подставив ветру,
Он плыл на запад, где живут иберы,
Где Геркулесовы столпы, где море
Кончается Ахейское — казалось
Ему: он будто снова оживает,
Он сбросил тягостные бремена
Знакомого, домашнего… И сердце,
Исполненное жажды приключений,
Безлюбое — торжествовало хладно.

Δευτέρα Οδύσσεια

Ὀδύσσεια δευτέρα καὶ μεγάλη,
τῆς πρῶτης μείζων ἴσως. Ἀλλὰ φεῦ
ἄνευ Ὀμήρου, ἄνευ ἑξαμέτρων.

Ἦτο μικρὸν τὸ πατρικόν του δῶμα,
ἦτο μικρὸν τὸ πατρικόν του ἄστυ,
καἰ ὅλη του ἡ Ιθάκη ἦτο μικρά.

Τοῦ Τηλεμάχου ἡ στοργή, ἡ πίστις
τῆς Πηνελόπης, τοῦ πατρὸς τὸ γῆρας,
οἱ παλαιοί του φίλοι, τοῦ λαοῦ
τοῦ ἀφοσιωμένου ἡ ἀγάπη,
ἡ εὐτυχὴς ἀνάπαυσις τοῦ οἴκου
εἰσῆλθον ὡς ἀκτῖνες τῆς χαρᾶς
εἰς τὴν καρδίαν τοῦ θαλασσοπόρου.

ἐξύπνησεν ἐντός του τῆς θαλάσσης.
Ἐμίσει τὸν ἀέρα τῆς ξηρᾶς.
Τὸν ὕπνον του ἐτάραττον τὴν νύκτα
τῆς Ἑσπερίας τὰ φαντάσματα.
Ἡ νοσταλγία τὸν κατέλαβε
τῶν ταξιδίων, καὶ τῶν πρωινῶν
ἀφίξεων εἰς τοὺς λιμένας ὅπου,
μὲ τὶ χαράν, πρώτην φορὰν ἐμβαίνεις.
Τοῦ Τηλεμάχου ἡ στοργή, ἡ πίστις
τῆς Πηνελόπης, τοῦ πατρὸς τὸ γῆρας,
οἱ παλαιοί του φίλοι, τοῦ λαοῦ
τοῦ ἀφοσιωμένου τὴν ἀγάπην,
καὶ τὴν εἰρήνην καὶ ἀνάπαυσιν
τοῦ οἴκου ἐβαρύθη.
Κ’ἔφυγεν.
Ὅτε δὲ τῆς Ἰθάκης αἱ ἀκταὶ
ἐλιποθύμουν βαθμηδὸν ἐμπρός του
πρὸς Ἴβηρας, πρὸς Ἡρακλείους στήλας, —
μακρὰν παντὸς Ἀχαϊκοῦ πελάγους, —
ᾐσθάνθη ὅτι ἔζη πάλιν, ὅτι
ἀπέβαλλε τὰ ἐπαχθῆ δεσμὰ
γνωστῶν πραγμάτων καὶ οἰκιακῶν.
Καὶ ἡ τυχοδιῶκτις του καρδιά
ηὐφραίνετο ψυχρῶς, κενὴ ἀγάπης.

Гораций в Афинах

В покоях светлых Леа денно, нощно
Изящество и роскошь обитают.
Он держит ветвь жасмина, и блистают
На пальцах перстни. Стан его скрывает

Шелк белого гиматия, восточным
Узором пряжи пурпурной расшит.
Он по-аттически прекрасно говорит,
Но что-то в голосе его сквозит,

Что выдает в нем уроженца Лация.
Речь юноши — любовное признание.
Гетера Леа слушает в молчании:

Прекрасен слог влюбленного Горация, —
И мир благой она и новый созерцает,
Что речь поэта перед ней приотворяет

Ο Οράτιος εν Αθήναις

Εις της εταίρας Λέας το δωμάτιον,
όπου κομψότης, πλούτος, κλίνη απαλή,
νέος, με ιάσμας εις τας χείρας, ομιλεί.
Κοσμούσι τους δακτύλους του λίθοι πολλοί,

κ’ εκ σηρικού λευκού φορεί ιμάτιον
με ανατολικά κεντήματ’ ερυθρά.
Η γλώσσα του είν’ Αττική και καθαρά,
αλλ’ ελαφρός τις τόνος εν τη προφορά

τον Τίβεριν προδίδει και το Λάτιον.
Ο νέος την αγάπην του ομολογεί,
κ’ η Αθηναία τον ακούει εν σιγή

τον εύγλωττόν της εραστήν Οράτιον•
κ’ έκθαμβος βλέπει νέους κόσμους του Καλού
εντός του πάθους του μεγάλου Ιταλού.
(1897)

На кладбище

Когда ведут тебя воспоминания
На кладбище — склони колена
Перед святою тайной, с должным тщанием, —
Пред темным будущим всего, что тленно.
Все к Господу направь искания,
Внемли!
Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной
Христовой милостию земли.

Здесь тихое свое благословение
Дает надгробиям смиренным
Родная вера, чуждая стремлению
Язычества к уборам драгоценным.
Даров ненужных позлащения
Вдали
Сон вечен в узком ложе, здесь, в лоне осененной
Христовой милостию земли.

᾿Εν τῷ κοιμητηρίῷ

Ὁταν ἡ μνήμη εἰς τὸ κοιμητήριον
Τὰ βήματὰ σου διευθύνῇ,
μ’ εὐλάβειαν τὸ ἰερὸν μυστήριον
τοῦ σκοτεινοῦ μας μέλλοντος προσκύνει.
Τὸν νοῦν σου ὔψου πρὸς τὸν Κύριον.
Πρὸ σοῦ
τῶν ἀπεράντων ὕπνων ἡ στηνοτάτη κλίνη
κεῖται ὑπὸ τὸ ἔλεος τοῦ Ἰησοῦ.

Ἡ προσφιλὴς θρησκεία μας τὰ μνήματα,
τὸν θάνατον ἡμῶν σεμνύνει.
Τῶν ἐθνικῶν τὰ δῶρα καὶ τὰ θύματα
καὶ τὰς πομπὰς δὲν ἀγαπᾷ ἐκείνη.
Χωρὶς ἀνόητ’ ἀναθήματα
χρυσοῦ
τῶν ἀπεράντων ὕπνων ἡ στηνοτάτη κλίνη
κεῖται ὑπὸ τὸ ἔλεος τοῦ Ἰησοῦ.

Кошка

Не любит кошек люд простой. Их волшебство, их тайна
Для недалекого ума — мученье. Он не в силах
Движений прелесть оценить случайных,
Повадок… [………………………………….]
[ ]
[…………………………………………………………….]
Но гордость кошки есть душа и суть ее от века,
Свобода — плоть и кровь ее. Она не опускает
Свои глаза под взглядом человека.
Покрыта тайной жизнь ее страстей;
Она всегда спокойна, и сияет
Опрятностью, и позы принимает
Изящные. Все выдает в ней тонкость восприятья
Нетронутую. Вот она мечтает или дремлет —
Какая отстраненность! Созерцать ей
Дано иное — может статься, внемлет
Она теням, из древности пришедшим — может статься,
Видения ведут ее в Бубастис — процветал
Там храм ее, и фараон шел кошке поклоняться,
И в каждой позе жрец грядущее читал.

Ἡ Γαλή

Εἶν’ ἡ γαλῆ ἀντιπαθὴς εἰς τοὺς κοινοὺς ἀνθρώπους.
Μαγνητικὴ καὶ μυστική, τὸν ἐπιπόλαιόν των
κουράζει νοῦν· καὶ τοὺς χαρίεντάς της τρόπους
δὲν ἐκτιμοῦν [………………………………….]
[ ]
[…………………………………………………………….]
Ἀλλ’ εἶναι τῆς γαλῆς ψυχὴ ἡ ὑπερηφάνεια της.
Τὸ αἷμα καὶ τὰ νεῦρα της εἶν’ ἡ ἐλευθερία.
Ποτὲ δὲν εἶναι ταπεινὰ τὰ βλέμματά της.
Ἐν τῶν παθῶν της δὲ τῷ πάντοτε κρυπτῷ,
ἐν τῇ καθαριότητι, ἐν τῇ ἠρεμίᾳ
καἰ καλλονῇ τῶν στάσεων, τῇ ἐγκρατείᾳ

ἐνδειξεων, πόση λεπτὴ αἰσθήσεων ἁγνότης
εὑρίσκεται. Ὅτ’ αἱ γαλαῖ ρεμβάζουν ἢ κοιμῶνται
τὰς περιβάλλει ὁραματισμοῦ ψυχρότης.
Ἴσως τριγύρω των τότε περιπλανῶνται

φάσματα παλαιῶν καιρῶν. Ἴσως ἡ ὀπτασία
εἰς Βουβάστιν τὰς ὀδηγεῖ· ὅπου τὰ ἱερά των
ἢνθουν, καὶ Ραμεσῶν τὰς ἔστεφε λατρεία,
κ’ ἦν οἰωνὸς εἰς ίερεῖς πᾶν κίνημά τῶν.

Письменный стол

Переводы