 |
 |
 |
|
 |
Антонина Калинина
Письменный стол
|
Стихи из верхнего ящика
Бересклет
(вариации на тему одного романса)
Ветер и вишня бросают в окно
Горстку заученных нот сарабанды,
Тонкого ливня немое кино
Льётся за окнами утлой веранды —
Это корабль, утонувший давно.
Бледная радуга вдруг озарит
Мир, окольцованный узкоколейкой,
Робкая рябь по воде пробежит,
Мальчик с ведерком идет за уклейкой,
Поздний кузнечик в траве зазвенит.
И от зари загорится простор
Выцветшей нивы и ярких озимых,
чисто омытый откликнется бор
голосом, спрятанным в неопалимых
звонких деревьях его до сих пор.
Знаешь, раскрылся уже бересклет
Птичьим
Вспомнишь ли время, которого нет
Слушая гаснущий в небе широком
Поезда гул или пенье планет?
2004
Ангел смерти выходит из дома Лота,
Праведнику десницей закрыв глаза.
На заре проходят сквозь городские ворота;
Тишина; кузнечик стрекочет; близка гроза.
Высохла пальма; колодец пуст; отравлены брашна.
В городе весть разносится: умер Лот.
Последний праведник умер — и, значит, страшное
В Ниневии и в Содоме грядет.
Холодно чистое небо пока,
Выпорхнет птица, сорвавшись с шестка,
Свист издалека заслыша.
Сквозь колыханье воздушных слоев
Слышно биение колоколов —
выше, и выше, и выше!
Быстр алебастр, чист небосвод,
Носится голубь над просинью вод.
Скоро и Пасха настанет.
Долго ли — теплое время придет,
Стриж в переносице брови сомкнет,
В небо прогретое прянет.
Солнечный ветер подул и накрыл
Пару трещеткой распахнутых крыл,
Перьев сквозистых гребенку.
Вяхирь и ветер отныне — одно,
Пресуществление солнца в вино.
Глас хлада тонка.
(май 2007)
(два стихотворения из цикла)
Суламифь, ты гуляла в саду
Где бессонные птицы играли
Среди сизых олив.
Этот голос ты вспомнишь едва ли,
И едва ли тебя я найду
Суламифь, Суламифь…
Помнишь вьющейся выступ тропинки,
Золотистую ряску в пруду,
Птичьих перьев отлив?
Я по светлому склону взойду,
Ветер волнами гонит былинки,
Словно море в прилив…
Эхо имя твое повторяет,
И бездонное небо горит
Нестерпимым огнем.
А внизу море глухо шумит,
И лиловые волны вскипают
В бухтах с каменным дном.
Пена сизая в воздух летит,
Разбивается в брызги и клочья,
Влага точит свой дом.
Растворенною полная ночью,
Над косою песчаной блестит
Голубым светлым днем.
Только юность как волны вольна
Пахнет солнцем и медом
Желтой патокой нив
Ту страну, откуда мы родом,
когда будешь одна,
вспоминай, Суламифь!
Наподобие каменной чаши,
Ярким светом долина полна, —
Котловина, обрыв,
И до самого дымного дна
Сходят светлые полосы пашен.
И ступени олив.
Виноградники наши в цвету…
Образ этой забытой долины
В моем сердце воскрес.
В синем воздухе, в крике стрижином,
Я как стрелы ловлю на лету
Звуки прежних небес.
Море сизой подернулось тенью,
День стекает уже в темноту,
Блик последний исчез.
Помнишь пестрых голубок чету,
И сосновой раскинутый сенью
Переливчатый лес?
Слышно гулкое пение ночи,
Как биение моря в прилив,
Звездный холоден свет,
Всходит месяц и, слыша призыв,
Волны в скалах бурлят и клокочут,
И вскипают в ответ.
Повторяют бессонные губы,
«Суламифь, Суламифь, Суламифь!»
Ищет прежних примет
Память, имя твоё сохранив.
Льется море, гудя в свои трубы,
И забвения нет.
2002–2003
Я давно по отрогам скалистым блуждаю один,
Только козы пастушеский сон мой минутный тревожат:
«Разве нас охранять не велел тебе наш господин?»
По камням, по былинкам сбредаются в кучки и гложут
Лиловатых колючек клочки на нетучной земле.
Мое счастье — лежать под оливковой тенью зелёной,
И гудеть в свой тростник — это редкость на нашей земле,
Я добыл его осенью сам, когда прячется зной раскалённый,
На реке себе дудочку срезал, наполненной вновь.
В жарком мареве мне открываются сверху долины;
Созерцание их — это, верно, и значит «любовь».
И внизу, под собой, я полет наблюдаю стрижиный,
А меж скал ненароком мне моря кусочек блеснет —
Там, где тает зелёный и синий отлив голубиный.
Притомившись, у ног моих стадо мое прикорнет —
И тогда я мечтаю спуститься тропинкою длинной
К этим домикам чуть желтоватым, обмазанным глиной,
Где на дымной жаровенке
Нынче светятся ясным сиянием очерки скал,
И уже миновали мы нежную область олив.
Здесь все выше и чище, как будто покров
И морщины на лике суровом и ясном открыл.
Только слышен повсюду жестяных кузнечиков треск,
Словно солнца каленые капли о камни звенят,
И повсюду небес нескончаемый пламенный блеск,
И по колкому камню копыта так тонко стучат.
Он явился мне ясно и воду из камня исторг
Там, где раньше пылавший источник исчез этим летом,
И огнистой водою меня напоил, и исток
Озарился его нескончаемым пламенным светом.
Я на землю у ног его бросился и целовал
Край одежды и камни у царственных легких сандалий,
Но он поднял меня, и я руки его осязал,
И рыдания смуглые плечи мои сотрясали.
Над землёю мы вместе стояли, и он показал
Мне далекие страны в сияющей дымке тумана,
Виноградные лозы и реки, что вьются меж скал,
В желтоватой долине теряясь, и нежные раны
Каменистых оврагов, засыпанных бурей песчаной,
И зияющих пропастей сизый неровный оскал.
Он открыл мне глаза — и я видел меж пламенных птиц,
Как рука его верно их быстрый полет направляла —
И как птица своё голубое крыло расправляла,
Совершая движенье, подобное взмаху ресниц.
И я видел зверей в переливчатых солнечных бликах,
Как их мышцы играли, и как они были легки,
И как стаями полнилось небо, а в реках великих
И под зыбью зелёной морскою шли рыб косяки.
Он со мной говорил, и я каждое слово запомнил:
«Увенчают короною чёрные лозы кудрей,
Ты наполнишь рабами и слугами каменоломни,
И воздвигнешь дворцы, освещая их славой своей».
И ответил я тихо: «Покорен я воле твоей,
Но мне дороги эти отроги, и скал созерцанье,
Дорог ветер ночной, что витает средь узких полей,
Когда с гор мы спускаемся в звёздном неровном мерцанье.
Я всего лишь пастух — мне неведомы души людей,
И мила мне свирель, а не громких кимвалов бряцанье».
«О мой царственный мальчик! Ты выше венчанных царей!
— он ответил. — Пускай же отныне до срока
Ты гуляешь средь скал, на свирели играя своей,
И минует до времени участь царя и пророка
Мальчик стройный, тебя. Промолчи же о ней.
Не обмолвись ни словом о встрече сияющей нашей».
О, журчанье источника, холод искристой воды!
Вечереет, и синее небо спускается ниже.
Дробный топот копыт словно крупные бусинки нижет,
Видно темные горы, а воздух — прозрачней слюды.
Никому не скажу я о встрече чудесной своей —
О свирель моя, ты лишь Его славословь…
Бледной дымкой подернулись грани долин и морей.
Созерцание их — это, верно, и значит «любовь».
24 января 2001 — 5 февраля 2001
Орфей
Che farò senz'Euridice?
Свод небес, зимой затменных,
Опрозрачнился до дна.
На обители блаженных
Надвигается весна
Цвета моря и сирени
Округленный окоем,
Как черно ложатся тени
В бархатистый глинозем!
И под небом невечерним
Согревается земля,
Постелив к стопам дочерним
Вновь расцветшие поля.
Светоносный, золотистый,
Первый баловень весны —
Вспыхнул крокус остролистый
У подножия сосны.
Сладко имя «Прозерпина».
Семицветная дуга —
Мост, от темного притина
Переброшенный в луга.
Здесь, у берегов блаженных
Жду я — вдруг уже пришли
Из пределов отдаленных
Золотые корабли?
Из пределов, где так поздно
Ноздреватый снег лежит,
Где июньский гром так грозно
И торжественно дрожит.
Дождь прольется над садами,
Что мне памятны поднесь,
Что стоят перед глазами
В поволоке слез и здесь.
И, едва блеснув, излука
Речки, вьющейся в лугах,
(О, промолвишь ли — «разлука»?)
Вновь угаснет в берегах.
Обернусь — и не узнаю
Тени, что идет за мной
Вдоль расселины, по краю,
нерешительной стопой.
Эвридика, Прозерпина —
Не успею прошептать,
Островная примет глина
Легких ног твоих печать.