Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

"Мы должны узнавать
в обратных направлениях…"

Стенограмма докторской защиты В.Л.Махлина

Заседание Ученого совета Московского
педагогического государственного университета,
12 января 1998 года
(председатель — доктор философских наук,
профессор Л.А.Микешина)

ПОВЕСТКА ДНЯ

I. Защита диссертации в виде научного доклада МАХЛИНЫМ ВИТАЛИЕМ ЛЬВОВИЧЕМ на тему: «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании» по специальности 09.00.03 — история философии.

ВЕДУЩАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ: Волгоградский государствен ный университет.

ОФИЦИАЛЬНЫЕ ОППОНЕНТЫ:

1) доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой теории и истории мировой культуры МГУ им. М.В.Ломоносова А.Л.ДОБРОХОТОВ;

2) доктор искусствоведения, ведущий научный сотрудник Научно-исследовательского института Российской академии художеств М.Н.СОКОЛОВ;

3) доктор философских и доктор филологических наук, профессор, заведующий лабораторией «Философская классика и современность» института философии РАН П.С.ГУРЕВИЧ;

II. Разное.

В.В.Михайлов (Ученый секретарь, профессор; зачитывает):

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
138 139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ СОИСКАТЕЛЯ

МАХЛИН Виталий Львович родился в 1947 г. в Москве в семье военного историка, преподавателя военной академии им. М.В.Фрунзе. В 1970 г. окончил Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. М.Тореза. С 1972 по 1989 гг. преподавал английский язык и англо-американскую литературу в средней школе. С 1989 г. по настоящее время работает на кафедре философии Московского педагогического государственного университета, сперва в должности старшего преподавателя, а с 1992 г. в должности доцента.

С 1985 г. кандидат филологических наук. Тема диссертации «Формы времени и события в творчестве Э.Хемингуэя». Защищена на кафедре зарубежной литературы МГУ им. М.В.Ломоносова по специальности 10.01.05 — литература стран Западной Европы, Америки и Австралии.

Член-корреспондент Академии гуманитарных исследований. Ответствен ный редактор московского периодического издания «Бахтинский сборник», член редколлегии С.-Петербургского издания «Проблемы бахтинологии», член редколлегии международного периодического издания «Диалогизм» при «Бахтинском центре» в Великобритании (г.Шеффилд).

По теме, представленной к защите диссертации в виде научного доклада, опубликована монография «Я и Другой: К истории диалогического принципа в философии XX в.» М.: «Лабиринт», 1997. 253 с.; а также 63 статьи и пять переводов с английского и немецкого, общим объемом около 100 п. л.

Всего В.Л.Махлиным опубликовано 98 работ общим объемом ок. 150 л.

В.Л.МАХЛИН

Уважаемый председатель , уважаемые члены Диссертационно го совета!

Вашему вниманию и суду предлагается диссертация в виде научного доклада, которая называется «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании». В своем предваряющем дискуссию выступлении, которому подобает быть по возможности кратким, я позволю себе, не повторяя сказанного в тексте работы, восстановить в сжатом виде мотивационный контекст за текстом, т.е. реконструировать систему вопросов, посильным ответом на которые и является данное диссертационное исследование.

Исторически случилось так, что научно-философское наследие Михаила Михайловича Бахтина дошло до современного читателя, во-первых, как бы через голову двух поколений (непреемственно), во-вторых, во фрагментах (даже монографии его, на мой взгляд, — фрагменты), в-третьих, преимущественно в филологическом и литературовед ческом жанровом облачении, в-четвертых, в ряде случаев как бы с чужого идеологического голоса и даже под чужими именами (друзей из так называемого «круга Бахтина»). Четыре названных обстоятельст ва, как представляется, могут служить объяснением парадоксального факта, который поражает всякого непредубежденного читателя и ис
следователя истории восприятия бахтинской мысли за последние три с половиной десятилетия. Этот парадоксальный факт или фактический парадокс заключается в том, что степень известности и освоения идей, концепций, понятий, отдельных «словечек» Бахтина не находится ни в каком здравом соответствии с уровнем адекватного и, по-бахтински, «ответного», «ответственного» понимания этих самых идей, концепций и понятий. Сергей Сергеевич Аверинцев в одной из своих работ заметил: все знают, что такое «катарсис» по Аристотелю, кроме специалистов по Аристотелю; недоразумения с наследием Бахтина, на мой взгляд, еще серьезнее и еще комичнее. Все как бы знают, что такое «диалог», «карнавализация», «полифония» и т.д., кроме тех, кто брал на себя труд вчитаться и вдуматься в действительный смысл этих понятий в текстах Бахтина, по его же словам, — «напряженно замедлить над предметом». Такому непредубежденному, заинтересованному замедлению открывается нечто, достойное, на мой взгляд, настоящего философского удивления. А именно: в самые известные, прославлен ные на весь мир тексты Бахтина почти вовсе еще не ступала нога человека (исследователя). Спрашивается: как это оказалось возможным — на Западе по-своему (начиная со знаменитой статьи Юлии Кристевой 1967 года), а у нас по-своему? Таков первый, самый общий вопрос, постепенно встававший передо мною на протяжении примерно тринадцати лет, с 1984 года, с тех пор как я специально занимаюсь историей восприятия наследия Бахтина в отечественных и зарубежных гуманитарных науках.

Далее, по мере углубления особенно в западный контекст рецепций (а до начала 90-х гг. актуальные дискуссии о Бахтине происходи ли в основном за рубежом, из-за чего мне пришлось, располагая английским, немецким и немного французским языками, учиться читать еще по-итальянски и по-испански), — по мере углубления в западную периодику меня ожидали новые неожиданности и новые вопросы. Как ни продуктивен был теоретико-методологический бум вокруг наследия Бахтина на Западе в 80-е гг. (центром его была уже не Франция, как в 60-е гг., а США), однако и на этой, второй мировой волне обнаруживалось какое-то фатальное, онтологически-событийное расхождение между интерпретаторами и предметом интерпретаций. Если кого бы то ни было понимают и оценивают с тех самых теоретико-методо логических позиций, из критики которых сложились воззрения того, кого оценивают («за» или «против»), то, согласимся, в таком историко-теоретическом прецеденте есть что-то в высшей степени серьезное и вместе с тем, по бахтинской терминологии, «смеховое». Поэтому пере

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
140 141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

до мной встал новый вопрос: если в Советском Союзе многое можно было списать за счет понятных умолчаний, внешней несвободы и т.п., то почему же на Западе, где, казалось бы, «все есть» и «все можно», тон в бахтинистике зачастую задают воззрения и интерпретации не только далекие от бахтинской мысли (ее научной, мировоззренческой, национальной почвы), но как раз такие воззрения, с которыми Бахтин всю жизнь полемизировал и в которых он представал, по современно му выражению, «с точностью до наоборот»? Достаточно напомнить, что первая монография о Бахтине, опубликованная на рубеже 80-х гг. в Италии, называлась: «Между Марксом и Бахтиным: истоки советской семиотики».

С другой стороны, я не мог не заметить, что дефицит адекватности в рецепции бахтинского наследия, так сказать, не равен себе, и при всех невероятных аберрациях и недоразумениях единственное в своем роде, фантастическое шествие бахтинских идей по всему миру никак нельзя считать только недоразумением, просто ошибкой. Привыкши к тому, как трудно бывает переводить и вообще иметь дело с западной терминологией в русскоязычном контексте, я, признаюсь, не без известного удовлетворения следил за тем, как западные интерпретаторы и переводчики мучаются над переводом таких бахтински х понятий, как «вненаходимость», «поступок», «овнешнение», даже «слово». Как это ни странно на первый взгляд, но именно западная бахтинистика заставляет остро почувствовать в Бахтине русского мыслителя, между тем как на его родине, наоборот, в Бахтине предпочитают видеть (с различных идеологических позиций), так сказать, «западника», а его в русском языке укорененная, по существу новая научная и философская терминология подчас вызывает отторжение и вообще не воспринимается как терминология — в отличие от таких западных и подчас непроясненных у нас понятий, как «структура», «менталитет», «теория» и прочая и прочая. Отсюда другой вопрос, который все больше занимал меня: каким образом и почему, как оповещал своих читателей «Вестник высшего образования» США в марте 1986 года, «русский мыслитель Михаил Бахтин оказывает все возрастающее влияние на различные гуманитарные дисциплины»? Этот вопрос, в свою очередь, тянул за собою другой, еще более общий: что такое произошло и происходит в мире, в культуре, в гуманитарном мышлении, если через 40, 50, 60, 70 лет после того, как Бахтин мыслил и писал, он мог сделаться на Западе, можно сказать, нужным Другим? Позднее этот вопрос приобрел для меня еще более общую, общемировоззренческую остроту, как я это сформулировал в статье о Кьеркегоре , которая на
зывалась «Герменевтика греха», а именно: как может быть то, чего не может быть никогда? Именно проблема, я бы сказал, продуктивного заблуждения относительно Бахтина в мировом научном сообществе побудила меня тематизировать онтологически-событийное различие между бахтинским мотивационным контекстом и авторством, с одной стороны, и нашим современным или, если угодно, «постсовременным» мотивационным контекстом интерпретаций, с другой — что́ составляет архитектонический нерв обсуждаемого здесь диссертационного исследования. Понятие «мотивационный контекст», которым я активно оперирую, заимствовано у основателя современной философской герменевтики Ганса-Георга Гадамера, который прямо утверждает (в статье «Что есть истина?»), что умение вскрыть мотивационный контекст интерпретируемого философского или иного текста собственно и создает исследователя в науке.

Пытаясь проникнуть в мотивационный логический и исторический контекст бахтинской мысли, я натолкнулся на новые вопросы, которые соответствовали решительной переориентации с филологических и литературоведческих проблем, как производных, на собственно философскую и теоретико-методологическую проблематику, для Бахтина изначальную, имманентную и для его творчества «повсюдную». Эти вопросы таковы: почему наследие Бахтина с философской точки зрения некорректно было бы относить ни к идеализму, ни к материализму? Почему Бахтина, с духовно-исторической точки зрения, некорректно относить ни к традиционализму, ни к антитрадициона лизму? Наконец, почему Бахтина вообще не удается «поместить» в XX век, хотя биографически и по самой сути дела он — явление именно современной, в широком смысле слова, философской и общекультур ной ситуации, определяемой на Западе обычно как «постметафизичес кая», или (согласно заглавию известной книги Романо Гвардини) как «конец Нового времени»?

В своих поисках ответа на эти вопросы я должен был существен но изменить не только теоретический угол зрения, но и, так сказать, всю историческую архитектонику предмета исследования. Предмет, по слову Бахтина, «оплотнялся» как бы в двух разнонаправленных временны́ х горизонтах. С одной стороны, нужно было осмыслить мотивационный контекст не только Бахтина, но вообще философии и культуры, начиная примерно с 1800 года (не только М.Фуко, но и Ф.Розенцвейг, на четыре с половиной десятилетия раньше Фуко, ведут отсчет современного мышления и духовной культуры Запада с этого года). С другой стороны, вместе с нараставшим раздражением против того, что

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
142 143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

в тексте диссертационного доклада называется «постмодернизациями» (или еще «модернизациями-под-себя»), я должен был включить в исследование также и современный, или «постсовременный», контекст, который одновременно сделал возможным как бы второе рождение Бахтина (уже не в его, а в наше время), но и сделал невозможным, как я стал подозревать, подлинную встречу, или «диалог», с бахтинским диалогизмом. Так передо мною встал новый и, можно сказать, мучительный вопрос: каковы объективно-исторические условия возможности и, одновременно, условия невозможности встречи с Бахтиным — не в «его», даже не в «наше» время, а в том, что на языке раннего Бахтина называется «единым и единственным событием бытия», а на языке позднего — «большим временем»?

Работая с этой проблематикой, я наткнулся на новый ряд трудностей и вопросов. Они связаны с определением того, что можно назвать границами профессиональной компетенции — в бахтинистике и вне ее. Дело не только в том, что известная зашоренность, инерция самоудовлетворенных доминант (употребляя термин столь близкого Бахтину мыслителя, как Алексей Ухтомский) у некоторых философов выражается в отторжении от Бахтина как якобы просто «литературове да», а у многих филологов, литературоведов, историков культуры — в отторжении от Бахтина как, так сказать, слишком «философа» (а не «ученого»). Проблема, как мне представляется, залегает глубже. И вот, наблюдая в последние годы, как мода на Бахтина в филологии сменилась самой настоящей «реакцией», я должен был задаться вопросом: почему так произошло, причем острее всего — на родине Бахтина? И почему, с другой стороны, Бахтин как философ у него на родине как-то по-родственному невнятен и как бы не нужен? Можно подумать, что Хайдеггер или Деррида ближе и нужнее в нашем постсоветском пространстве.

Между тем то обстоятельство, что до недавнего времени Бахтиным интересовались не столько философы, сколько филологи, эстетики, литературоведы, а на Западе еще и социологи и критики идеологии, — этот факт указывает, я думаю, как раз на философское значение наследия Бахтина в целом. Не случайно, что интерес к этому наследию со стороны специалистов самых разных гуманитарных дисциплин , в особенности на Западе, с самого начала имел теоретико-мето дологическую и мировоззренческую направленность. Опыт современной философии за рубежом в этом отношении поучителен. Там, начиная с 60-х гг., философия все более решительно становится философской критикой гуманитарного познания, отдельных научных дисцип
лин: прежде всего — филологии и лингвистики, антропологии и психоанализа ; в конечном счете философия становится «спасающей критикой» себя же самой. Немецкий философ Микаэль Тейниссен в одной из последних своих статей («О возможности философствования сегодня») утверждает, что философия или, что то же, метафизика в наше время возможна уже не в качестве традиционной «первой философии», а в качестве, как он говорит, «последней философии» — исследования жизненного мира, опирающегося на достижения специальных наук и представляющего методологический корректив этих наук, невозможный изнутри их самих (что побудило Тейниссена в этом отношении поставить Маркса периода «Капитала» выше Гуссерля, который еще хотел реставрировать методологический идеал философии Нового времени как «царицы наук»). Но тогда я сам неизбежно оказался перед вопросом: почему Бахтину-философу не оказывается места и в постсоветской философии, как не было ему места и в советской? А этот вопрос, в свою очередь, приводил к другому, едва ли не глобальному: отчего ранние, собственно философские рукописи, составляющие, как я это назвал, «программу» Бахтина, в такой же мере свидетельствуют о связи с дореволюционной русской философской (и религиозно-философской) традицией, в какой заставляют также предположить, что в тех рукописях 1921—1923 гг., опубликованных лишь в последние десятилетия, произошло некое событие в истории русской философии — событие, которое невозможно определить ни в качестве только узнаваемого продолжения того же самого, ни в качестве «беззаконной кометы», неузнаваемо-уникальной и неизвестно откуда и для чего взявшейся?..

Таковы, уважаемые члены диссертационного совета, узловые вопросы, на которые, повторяю, я пытался дать посильный ответ в своем диссертационном исследовании. Оно потребовало мобилизации и сжатого (иногда почти конспективного) изложения и выражения всего, как говорится, наработанного в 68 предшествующих публикациях о Бахтине. Диссертационный доклад задуман и осуществлен как историко-философское исследование по принципиальным соображениям. Они касаются не только основного предмета анализа — философской программы М.М.Бахтина, но также общей ситуации в философских науках (и не в них одних) сегодня. Упоминавшийся выше М.Тейниссен, выдвинувший идею философии как «спасающей критики» («rettende Kritik»), предлагает такое определение: «Философия сегодня является серьезной только еще в модусе своего отрицания, что означает: в качестве только такой философии, которая, прежде всего прочего,

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
144 145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

являет собою исследование». Я бы добавил: философия сегодня имеет будущее лишь постольку, поскольку она способна еще поставить под вопрос свое настоящее в свете своего собственного прошлого, под углом зрения истории философии, понятой как неисчерпаемый герменевтический потенциал. Этот потенциал Шеллинг называл «Непредстав ляемым» («Unvordenkliche»), Ясперс — «Всеобъемлющим» («Umgreifende»), Гуссерль — «Другим» («der Andere»), а Бахтин — «другостью», «чужой речью», «плотью трансгредиентных моментов». В раскрытии или, по крайней мере, приоткрытии герменевтического потенциала бахтинской мысли, отчасти и русской религиозно-философской традиции, состояла, можно сказать, сверхзадача автора обсуждаемой здесь диссертации. О том, что в результате удалось, а что — не очень, судить, конечно, уже не ему.

ВОПРОСЫ ДИССЕРТАНТУ

И.М.КУТАСОВА

Мой первый вопрос. Тема Вашего доклада обозначена как смена парадигмы в гуманитарном познании и роль Бахтина в этой смене. Причем в самом докладе говорится не только о смене парадигмы в гуманитарном познании, но и вообще в философии и духовной культуре Запада в разных ракурсах и смыслах. Не могли бы Вы кратко сформулировать эти основные моменты смены парадигмы в духовной жизни Запада XX века?

И второй вопрос. В своем докладе и в выступлении Вы сказали о шествии бахтинских идей по всему миру. Не могли бы Вы эти идеи перечислить? Назвать?

В.А.НИКИТИН

Не могли бы Вы указать признаки научно-философского характера, как Вы говорите, «программы Бахтина»? И в связи с этим, почему «философия жизни», исторический материализм — у Вас через запятую — по Вашему мнению, являются ненаучными? Мне интересно, какими критериями Вы пользуетесь и как Вы различаете эти течения с этой точки зрения?

Второй вопрос. Вы говорите о «диалогизующем фоне» становления развития философии Бахтина. Скажите, а идеи Маркса, марксизма не были таким диалогизующим фоном в развитии философских взглядов? А если это есть, то почему не нашло отражения? Считали бы Вы оправданным здесь этот вопрос раскрыть? Относительно этих взглядов какова Ваша позиция?

Третий вопрос. Скажите, пожалуйста, я просто хочу для себя уяснить: как понять, что Бахтина не удается «поместить» в XX век?

И последний вопрос. Вы немецкое слово «Vergesellschaftung» переводите как «социация». С Вашей точки зрения это адекватный перевод? Не больше ли содержится в немецком слове «Vergesellschaftung», чем слово «социация», которые на мой взгляд, как и слово «социализация», не тождественны?

В.И.ДОБРЫНИНА

У меня будет только один вопрос, связанный с тем, что мы сейчас слушаем диссертацию по истории философии. В §6 Вашего доклада рассматривается очень кратко проблема: Бахтин и Мартин Бубер. Я бы хотела более подробно услышать, как Вы относитесь к этой проблеме: Бубер — философия, встречи, диалог; Бахтин — философия?

Д.С.ЧЕКИРЕВ (магистрант)

Позвольте мне задать два вопроса. Дело в том, что Бахтин испытал сильное влияние англо-саксонской культуры; более того, его единокровный брат был в эту культуру вживлен. А не представляется ли Вам, что испаноязычная культура несравненно ближе к творчеству Бахтина? И вопрос о соотнесенности творчества Бахтина на перекрестье англо-саксонской и испаноязычной культур. Каково место Бахтина в этих культурах?

Второй вопрос. Насколько идеи Бахтина созвучны творчеству такой полузабытой фигуры в немецкой философии, как Лео Поппер, и, возможно, тому философскому спору, который происходил между Лео Поппером и Лукачем?

(Прежде, чем В.Л.Махлин отвечает на вопросы, зачитывается отзыв С.С.Аверинцева)

ОТЗЫВ

на диссертацию В.Л.Махлина «Философская программа
М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном
познании»

На защите диссертации, посвященной бахтинским темам, трудно не вспомнить, что ритуальный диспут соискателя ученой степени принадлежит к таким же серьезным играм, разработанным средневековой Европой, как, скажем, карнавал. В ситуации диспута все должно быть диспутально; но я позволю себе начать с вещей бесспорных.

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
146 147
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

Во-первых, бесспорно право Виталия Львовича Махлина на искомую степень. Оно заслужено всей суммой уже им сделанного. Оно соответствует не сегодня сложившемуся реальному положению соискателя в пространстве мировой бахтинистики. В сущности, научное сообщество имело бы все основания присудить докторат honoris causa и без сегодняшнего диспута. Однако можно только порадоваться тому, что диспут явился для соискателя поводом к заостренной и обобщенной формулировке выносимых на защиту семи тезисов. За этими тезисами стоит множество книг, статей и докладов, которые мы можем сегодня — благодаря тезисам и разъясняющему их докладу — окинуть взглядом из одной точки и увидеть в целостной перспективе.

Во-вторых, я не вижу возможности не сочувствовать тому, что составляет самый нерв работы: заявленному в ней принципиальному и последовательному протесту против всех форм редукционистского подхода к феномену Бахтина и, через этот феномен и по бахтинскому примеру, к предмету гуманитарного исследования вообще. В этом — значение предлагаемых тезисов, выходящее далеко за пределы отечественной ситуации: хорошо известно, что фантомам Бахтина марксистского, структуралист ского, постструктуралистского, постмодернист ского и т.д. в бахтинистике зарубежной простора еще больше, чем в отечественной. Именно в полемическом контексте, в контексте реальной сегодняшней ситуации оправдана формулировка тезиса 1, которая сама по себе могла бы в других обстоятельствах показаться странной: в самом деле, всякое культурное творчество невыводимо из влияний, ибо в противном случае не заслуживало бы наименования творчества, и не может не быть «ответно» импульсам наследия и контекста, ибо в противном случае не было бы культурным. Но сказать это — необходимо, потому что обе составные части тезиса на каждом шагу de facto подвергаются игнорированию и отрицанию.

Мое сочувствие вызывает сознательно декларируемая и во многом осуществленная автором тенденция: стремление избежать как компромисса с определенными trends современности, так и декларативно -однолинейного и потому беспонятного негативизма по отношению к ним. Соискатель стремится, не принимая того, что для него неприемлемо (прежде всего в интепретации Бахтина, но через это — в социо-культурном самосознании века), понимать причины, корни, резоны этого неприемлемого. Такая тактика кажется мне для нашего времени, когда задачи простого, неотрефлектированного и постольку наивного неприятия идеологий отступили, необходимой.

Еще раз: в существенных пунктах я солидарен с высказанными
тезисами. Но диспут есть диспут, и ради принципа диалогизма попробую сказать несколько диспутальных слов.

Сила и слабость, как всегда, тесно связаны. Сила обсуждаемого доклада и стоящего за ними корпуса сочинений — в энергии полемического вызова и во вселенском масштабе замысла, причем за тем и за другим стоит, по счастью, интеллектуально-эмоциональное неравнодушие к бахтинской мысли. Побочным продуктом всего этого оказывается прежде всего некоторая гиперэмфатичность слога со стилистическими эксцессами: Бахтин «несравненно» глубже Вл.Соловьева (с.10), попытки локализовать Бахтина в контексте современной гуманитарии часто «смехотворны» и т.п. Я не призываю к бесстрастию и беспристрастию, каковые едва ли возможны при обсуждении сюжетов мировоззренческих; я не настаиваю и на такой осторожности формулиро вок, которая грозила бы смазать остроту полемики. Однако временами читатель ощущает со стороны интонации избыток эмоционально го давления; оборотная сторона широкого замысла — излишняя безоговорочность ряда утверждений, оборотная сторона острого спора с антагонистами — некоторый дефицит спора с самим собой, который выражался бы в оговорках, нюансировке, в готовности посмотреть на предмет с разных сторон.

Один из важных вопросов, который возникает в связи с обсуждаемым докладом, как он вообще возникает по отношению к текстам столь «ангажированным», — это методологический вопрос о соотношении между различными аспектами бахтиноцентризма рисуемой вселенской исторической панорамы. Постольку, поскольку работа трактует о Бахтине и об огромной историко-культурной (если не антропологической) перспективе через Бахтина, бахтиноцентризм задан самой постановкой вопроса: и я полностью разделяю с соискателем убеждение, что масштабность и оригинальность мысли Бахтина вполне достаточны, чтобы оправдать такую перспективу, как одну из легитимных эвристических перспектив. Но это не совсем то же самое, что постулирование некоего сущностного и объективного моноцентризма (т.е. как раз монологизма). Творческий и свободный гений, постольку, поскольку он действительно является творческим и свободным, т.е. не сводимым к современным ему trends, всегда по определению — единственный, его всегда невозможно до конца «поместить» в его век (ср. начало параграфа 5 на с.16), потому что иначе он ничего не имел бы сказать веку последующему. Но пишущий и читающий должны отчетливо чувствовать, что единственен он именно в таком смысле, что из этой единственности самой по себе не вытекает его единственность в

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
148 149
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

прочих классификационных смыслах.

Вот пример. Единственный ли Бахтин после Вл.Соловьева русский «проблематизатор западной философской традиции» (с.10), это вопрос спорный, на который каждый ответит по-своему. Задумаемся: западная философская традиция (после античности, схоластики, Декарта и Спинозы) — это, конечно, практически немецкая философская традиция (та небезынтересная антифилософия, которую едва ли не со времен Роджера Бэкона и уж точно что со времен Френсиса Бэкона создают англичане, при разговоре о западной философской традиции понятным образом не подразумевается). Но вопрос о Бахтине как «проблематизаторе» немецкой философской культуры стоит внутри исключительно богатого русского контекста непрерывного заинтересованного, участного и ответного спора с фундаментальными предпосылками упомянутой культуры, включая само понятие «Kultur» как объективации. Что еще делали в интеллектуальной России символист ского и постсимволистского века, как не «проблематизировали» эту «Kultur»? Тот же Вяч.Иванов, всю молодость проведший в Германии и сам воплощавший не для одного Бердяева именно «культуру», говорил в публичной лекции 1907 года: «Уже и само имя "культура " — достаточно сухо и школьно и по-немецки практично и безвкусно». А Бердяев: «Культура, дисциплинированная критической философией, оказывается последовательным умерщвлением жизни, угашением бытия». Когда Бахтин требует «преодоления дурной неслиянности культуры и жизни» («К философии поступка»), перед нами императив, для которого найдутся параллели от славянофилов через Вл.Соловьева и того, что Вяч.Иванов называл «реалистическим символизмом», до… — список окажется слишком длинным; если есть «русская тема» par excellence, то именно эта. Я не хочу сказать, что Бахтин не единствен ный; но его единственность не надо понимать просто. И я думаю, что русский контекст учитывается до сих пор недостаточно. У того же Вяч.Иванова, например, есть ведь не только «теургические» теории (ср. с.31 и др.). В данном контексте особенно важен его доклад «Мысли о символизме», прочитанный в 1912 году и затем вошедший в сборник «Борозды и межи». Он прямо отождествляет особое качество искусства как «символического» с подчеркиванием его способности диалогически «сочетать сознания», провоцировать голос читателя, звучащий, как специально подчеркивает Иванов, не unisono с голосом автора, а в контрапункте с ним — прямое формулирование принципа полифонии: «Символизм означает отношение, и само по себе произведение символическое, как отделенный от субъекта объект, существовать не может».
О том, что значил специально Вяч.Иванов как мыслитель — для Бахтина, не раз говорится в его беседе с В.Д.Дувакиным; ср. также лекцию Бахтина об Иванове в записи Р.М.Миркиной, где сказано о его «колоссальном значении».

Для особой осторожности при изучении Бахтина как философа sensu stricto и на фоне его западных собратьев имеются совсем особые причины, далекие от дипломатичной «академичности». Причины эти настолько просты, настолько очевидны, настолько лежат на поверхности, что их обычно не называют. Ввиду биографических и «хронотопических» обстоятельств сравнивать философское творчество Бахтина с философским творчеством любого более или менее современного ему философа Запада, дореволюционной России или русской эмиграции — все равно, что сравнивать какую-нибудь утраченную античную трагедию, о которой мы судим по фрагментам, свидетельст вам и отчасти отражениям в позднейшей литературе, с драматическим произведением Нового времени, дошедшим с авторскими указаниями для актеров. Моральная и творческая победа Бахтина неоспорима постольку, поскольку в таких условиях не капитулировать было уже победой. Но писать так, как он писал «К философии поступка», в этом жанре, в этой интонации, с этой свободой языкового самовыражения, стало немыслимо. Далеко не случайна спорная и обильная конфликтами ситуация, которая возникла вокруг текстов, как я когда-то выразился, девтеробахтинских, — косвенное выражение мысли, которое, как бы ни обстояло с авторством, Бахтин решением своей воли не мог признать вполне своим. Но ведь и философское размышление по поводу литературы, в соответствии с правилами литературоведческого жанра часто обрываемое там, где Бахтин мог бы вести разматывание мысли дальше, тоже есть отчасти непрямой способ выражения. Разумеется, все это нимало не умаляет ценности бахтинского наследия: в конце концов, досократики тоже дошли во фрагментах. Но зато и трудности там возникают совсем особые, и они должны быть ясно осознаны.

…Итак, тем для диспутального диалога о Бахтине хватает: не только для сегодняшнего ритуального диспута, но для нашего будущего. И как раз для правильного движения этого диспута необходимо, чтобы статус и научный ранг столь заслуженного его участника, как Виталий Львович Махлин, были возможно скорее формально признаны.

Член-корреспондент РАН, член Парижской академии мировых культур, член Лондонской Европейской академии, зав.отделом

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
150 151
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

христиан ской культуры в Институте истории мировой культуры при МГУ, доктор филологических наук, профессор С.С.Аверинцев

В.Л.МАХЛИН

Я благодарен С.С.Аверинцеву за положительный отзыв, который для меня — настоящий подарок. Но, как сказано в его отзыве, «диспут есть диспут», и я попробую сказать кое-что в ответ на два критических замечания.

Первое из них касается «бахтиноцентризма» и его изнанки, как выразился С.С.Аверинцев. По его мнению, бахтиноцентризм относительно оправдан в качестве эвристической исследовательской перспективы, которая пытается быть всеохватной в бахтинском — полицентрическом, полифоническом — смысле. Однако, с другой, изнаночной стороны, по мысли уважаемого Сергея Сергеевича, здесь возникает опасность впасть в моноцентризм или, по-бахтински, «монологизм» — то самое поглощение «другого» в понятийном конструировании его, в котором сам Бахтин видел основной грех современного мышления, современного идеолога («идеолога последних четырех столетий», как сказано в недавно лишь опубликованных «Дополнениях и изменениях к Рабле» 1944 года) и современного сознания, в котором рефлексия (т.е. буквально: «возвращение к себе», «reditus in se ipsum» Августина) клинически отделилась от исповедального самосознания, от прозаически трезвого (а не зеркального) взгляда на себя самого. Таким образом, Аверинцев не столько порицает, сколько предостерегает меня от меня самого, усматривая в заявленном в обсуждаемой работе «бахтиноцен тризме» и тотальном полемизме дефицит, как он говорит, «спора с самим собой». Я принимаю этот упрек. Думаю, если бы ситуация с Бахтиным в современной интеллектуальной культуре была не столь гротескной, то и «гиперэмфатичности», которую нашел в докладе Аверинцев, легче было бы избежать. Но это не снимает этических и методологических импликаций его замечания, которое я постараюсь учесть в дальнейшем.

Второе критическое замечание Сергея Сергеевича относится к историко-философской и историко-культурной стороне проблемати ки бахтинского наследия, именно к оценке (а точнее — недооценке) русского контекста. Я полностью разделяю мнение, что «русский контекст учитывается до сих пор недостаточно». На семинаре по русской философии во Фрайбурге минувшей осенью я имел возможность в этом убедиться очень наглядно, слушая выступление Дианы Штаудахер (Тюбинген), которое называлось «Эстетика восприятия другого чело
века у Вяч.Иванова». Иванов представал как критик идеализма, причем именно эта критика позволяла развернуть, как убедительно показала Д.Штаудахер, христологические аспекты мировоззрения Иванова, включая тезис «ты еси», ставший, как известно, исходным для всей бахтинской концепции поэтики (или формообразующего мировоззре ния) Достоевского. Таким образом, я разделяю мысль Аверинцева о глубокой укорененности Бахтина в русской мысли. Но я хотел бы подчеркнуть, что для меня в диссертационном исследовании важным было понять «шаг» Бахтина в контексте русской мысли, в меньшей мере — сам этот контекст. В этом смысл и понятия «третий ренессанс» в мой работе. Стоит обратить внимание на то, что высказывания Бердяева и Вяч.Иванова, которые приводит Аверинцев, свидетельствуют скорее об отталкивании, о «конфликте культуры», как это называл Зиммель, чем о попытке преодолеть «дурную неслиянность культуры и жизни». Мы еще не вполне осознали, в какой мере программа Бахтина — это философская критика эстетизма начала века — «серебряного века» и «религиозного ренессанса», о чем откровенно писал Флоровский в «Путях русского богословия». Русская революция стала имманентной карой за этот эстетизм и, вместе с тем, своеобразной «материальной» радикализацией его. Вот почему, на мой взгляд, Бахтин или Флоровский, Федотов или Пришвин — это не только следующее поколение, но и другая духовная генерация, чем, скажем, Мережковский, Флоренский или Иванов. Даже Лосев в чем-то существенном — уже другой.

И еще одно. Я на самом деле считаю, что развитие русской философии находится в прямой связи со способностью проблематизиро вать западную мысль, а не в том, чтобы принимать или, наоборот, отвергать поверхностно понятое в ней. И я действительно полагаю, что Бахтин гораздо более глубокий и радикальный проблематизатор западной философии, чем Соловьев, не говоря о других. Но ведь это и понятно: Соловьев — это еще XIX век, полный предчувствий и все-таки еще наивный. Во фрагменте 1940-х гг. «Риторика в меру своей лживости…» Бахтин писал: «Атеизм 19-го века — примитивный и плоский — ни к чему не обязывал религию, можно было верить «по старинке». Новое очередное преодоление наивности. Ею определяются все основы и предпосылки нашего мышления и нашей культуры. Необходимо новое философское удивление перед всем». Бахтина нельзя, на мой взгляд, понять вполне вне нового духовно-истори ческого опыта 1910—20-х гг., из которого родилась и философия, и филология XX века., как я это пытался показать в диссертационном докладе. И сегодня предпосылкой смены парадигмы в гуманитарном

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
152 153
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

познании, на мой взгляд, остается именно «новое очередное преодоление наивности», «новое философское удивление перед всем».

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ

В.Л.МАХЛИН

На первый вопрос Кутасовой И.М. На мой взгляд, смена парадигмы в философском познании, а отсюда уже в гуманитарном познании, произошла, во-первых, в западной философии, а не в русской, во-вторых, в России на самом деле, как я это пытался показать, смена парадигмы тоже произошла, но в филологии. Этим я пытался объяснить те процессы, которые происходят и произошли на самом деле в XX веке на границах филологического и философского познания. Что же касается смены философской парадигмы, прежде всего в западной философской науке, то здесь я выделяю два основных этапа. Я надеюсь, что ничего не выдумываю, а скорее продолжаю то, что понял из огромного числа западных работ (там их бездна), прежде всего из классической книги Карла Лёвита, которая называется «От Гегеля к Ницше. Революционный прорыв XIX века», книга 1941-го года, писалась в эмиграции, кажется в Китае, куда он попал. Этот поворот философии означает прежде всего ту ситуацию начала 40-х годов XIX века, когда философия Гегеля абсолютно завоевала философское пространство Германии, а практически и всей Европы, но в то же время почти сразу обнаружилось, что в этой философии не хватает чего-то такого, что вообще предполагает существование самой философии. Вот этот прорыв, начиная с 40-х годов и кончая феноменом Ницше, связан (о чем у нас можно прочитать у Пауля Тиллиха, если говорить о переведенных работах) с именем позднего Шеллинга, который поставил под вопрос всю метафизическую традицию Запада с Гегелем в конце и во главе, включая и себя самого, потому что Гегеля он рассматривал как реакцию на свою собственную философию — философию тождества . Поэтому Шеллинг — повторяю: поздний Шеллинг — прежде всего «Философия Откровения », о влиянии которой Бахтин говорит в разговорах с Дувакиным совершенно определенно. Но меня интересова ло не то, что он на него влиял. Не важно, если бы я не знал этой фразы! Я считаю, что теоретически компетентным это суждение, по крайней мере, могло бы претендовать быть. Почему? Потому что, на мой взгляд, существует объективный историко-культурный, участный контекст и мышления, и существования, в котором именно Шеллинг, как это прекрасно показал (очень я люблю этого философа) Манфред
Франк, ученик Гадамера, в своем огромном, с целую книгу, введении к «Философии Откровения», последнее издание которой было в 1995 году. Он показал, что́ произошло на этих беспрецедентных лекциях по философии Откровения 1841—42 года, на которых присутствовала совершенно фантастическая, невероятная компания в лице Энгельса, Кьеркегора, Тренделенбурга, Ранке, Александра фон Гумбольдта, Михаила Бакунина, Якоба Буркхардта — просто огромного числа блестящих людей. Все ждали нового философского откровения! От «философии Откровения». И не дождались. Но ситуация была такова, что фактически всё, что было сказано не только против Шеллинга, но вообще после него, — всё так или иначе подтверждало — за пределами Шеллинга было продолжением — этой основной его идеи. Она заключалась в том, что вся философия с Гегелем во главе, как утверждает Шеллинг (кстати, утверждает уже с 1804 года, в особенности в Мюнхенских лекциях, которые у нас опубликованы — «К истории новой философии»), — это «негативная философия» теоретизма.

Второй вопрос И.М.Кутасовой : какие идеи Бахтина шествуют по миру? Я просто кратко назову. Идея «диалога», в более широком контексте — идея «диалогизма»; идея «полифонии», или иначе «многоголосья », идея «чужой речи», чрезвычайно остро воспринятая в мировой гуманитарии в дискурсивной практике «другого» и «другости». Далее: совершенно чудовищная, безумная, и, в общем, ненормальная, конечно, говоря не научно, рецепция идеи «карнавала». Нам приходилось в Канаде в прошлом году, летом, выслушивать даже попытку проанализировать последнюю мексиканскую революцию в терминах Бахтина. Я подчеркиваю чисто объективный факт, не вникая в то, насколько серьезна рецепция. Наконец, оплодотворившая гуманитарное сознание, как-то по-своему понятая на Западе (именно на Западе, а не у нас), идея «материализации» духовных феноменов. Это очень актуальная для Запада тема. Здесь я вижу объяснение того факта, почему Западу Бахтин нужен как русский, как «другой». О чем, кстати, Бахтин прекрасно пишет в наиболее популярной его книге на Западе, которая вышла под именем Волошинова и написана на языке советской официальной марксистской культуры — «Марксизм и философия языка» (1929—30 гг., два издания).

Некоторые из этих концепций, идей оказывают странное, иногда нелепое, но влияние, то есть они нужны. Я имел в виду именно это. В своем докладе я попытался даже в недоразумениях вокруг Бахтина выявить некоторое позитивное содержание.

Ответы профессору Никитину В.А. Мне кажется основной

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
154 155
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

научно-философский признак философствования Бахтина и его программы заключается в новом понимании объективности познания, а значит, в новом понимании научности вообще. В известной степени это, наверно, как бы основной мотив того, что я пытался сказать. Я пытался показать, что Бахтин противостоит двум вещам, которые резко противостали друг другу, как некая бинарная оппозиция, в современном научно-речевом сознании. Причем интересно, что и на Западе, и у нас это имеет как бы свою фигуру, свое очертание. Причем оба очертания поразительно похожи друг на друга — в обратном смысле. И у нас, и на Западе речь идет о том, что, с одной стороны, Бахтин назвал в ранних текстах «теоретизмом» — это очень важное понятие. Решающий пункт всего: бахтинская критика «теоретизма» или (как он это назовет через 30 лет) «научной фикции». Борьба против научной фикции ведется Бахтиным за науку. Борьба против теоретизма ведется за теорию. В чем, на мой взгляд, совершенно замечательное качество мышления Бахтина. Назовите это «бахтиноцентризмом», как хотите. Если взять цитату Аверинцева, которую он приводит в своем отзыве, чтобы доказать, что Бахтин сам находится внутри контекста, — мое полувозраже ние такое: да, он находится внутри этого контекста; но там, где те, с кем Аверинцев его сравнивает, — допустим, Бердяев или Иванов, — там, где их высказывание полемично, или как я предпочитаю это называть, «альтернативно», — вот там-то альтернативы и не получается. Поэтому я ввел термин «альтернативный монологизм», как некое переворачивание классического монологизма, чтобы показать то, что в прежние десятилетия именовали «превращенными формами». Хотя мне кажется, что у меня это имеет особый, историко-философский, историко-культурный смысл. С другой стороны, бахтинская борьба за личность или, скажем так, за персонализм, если выразить это в терминах русского контекста, — это всегда, как ни странно, борьба против уединенного сознания. Опять-таки, это выглядит для нас непривычно, как некое противостояние, а у него необычным образом эти вещи совмещаются, так что борьба за личность выступает как полная деконструкция претензий личности на автономию. И в этом смысле, как я подозреваю, у Бахтина имеет место деконструкция и западного, и русского «экзистенциализма». А из воспоминаний Бочарова следует, что Бахтин вообще рассматривал западную философию после Гуссерля как «размен». То есть когда говорят, что Бахтин — экзистенциалист, это еще одно недоразумение. Не получается. Еще вопрос: в отношении историческо
го материализма и философии жизни — научны ли они? Речь шла вот о чем: самая лучшая философия современности, говорит Бахтин, — это неокантианство. И вот оно-то абсолютно бесплодно, говорит он, странно сказать, потому что оно — самое научное. И наоборот: те философии нашей современности, начала XX века, которые с научной точки зрения уязвимы (таковыми, по Бахтину, являются практически наиболее экстремальные формы философии жизни в лице Ницше (точнее, ницшеанства) и Бергсона — чту, кстати, не мешало Бахтину восхищаться и Ницше, и Бергсоном), — они продуктивны, имеют будущее. А если проще: как ввести в мышление «Existenz» в его реальной противоречивости, сложности и контингентности, не растворившись в этой сложности, удержав ее и как бы остаться в познании господином в хорошем смысле, хозяином своего предмета? Как его не обеднить? В этом смысле — борьба с редукционизмом, чту заметил Аверинцев. По мысли Бахтина, основной грех современной философии от антропософии до исторического материализма (я имею в виду известный пассаж, который я привел в своей маленькой книжечке с подачи Бочарова, потому что это было невозможно напечатать в 1986 году; это — пассаж про исторический материализм), — неразличение данности и заданности. Здесь я позволю себе сделать перескок — отношение к Марксу. Вопрос страшно, на самом деле, интересный, и совершенно бесполезно сейчас всерьез его начинать обсуждать, но все же. Итак, «диалогизующий фон». Возьмем «Невельскую школу философии», так называемую. Это на самом деле сидят ребята вашего, аспиранты и магистранты, возраста за столом и спорят в ситуации 18 года про все. Вот что такое «Невельская школа». Там прогулки были серьезные, не только на «озеро нравственной реальности», что уже некоторая эстетика. Там это было всерьез, потому что на всех известных фотографиях, которые приведены, в том числе недавно в книге «Беседы Дувакина с Бахтиным», там же за столом рядом с Бахтиным и Пумпянским сидят марксисты. Об этих марксистах Бахтин обычно говорит так: «Это был хороший, вдумчивый марксист». То есть абсолютно корректно. И в то же время, первое, что Бахтин сказал Бочарову, как известно, когда они к нему пришли в 61-м году, — здесь, наверно, имеет смысл об этом сказать. Первое, что он сказал в 61-м году, в мае: «Имейте в виду, я не литературовед, — первая фраза, — а философ»; вторая фраза — «И не марксист». Это — принципиальные вещи. Думаю, что его отношение к Марксу и марксизму было абсолютно серьезным и отрефлектированным. — Почему Бах

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
156 157
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

тина не удается «поместить» в XX век? Во-первых, наверно, потому, почему сказал Аверинцев, но Аверинцев сказал это классичес ки: он сказал, что каждый великий потому и велик, что иначе ему нечего было бы сказать следующему веку. Это, с моей точки зрения, слишком гладкое объяснение. Мне кажется, Бахтина не удается «поместить» в XX век потому, что он, и будучи человеком XX века, сумел по-особому увидеть всех; иначе бы он не создал свою концепцию Достоевского и «героев-идеологов» Достоевского, который, как автор, по мысли Бахтина, всех опроверг, включая себя самого как идеолога. Отсюда мысль Бахтина в споре с Луначарским: учиться надо не у Зосимы и не у Сони, не у Ивана Карамазова и не у других героев; «учиться нужно у самого Достоевского, как творца полифонического романа». Вот этот радикальный тезис Бахтина до сих пор абсолютно «в упор не видят», потому что совершенно непонятно: как может быть то, чего не может быть никогда? Как свобода героя может предполагать объективно пунятый по-новому контекст, в котором эта свобода оказывается по-своему детерминированной и имеющей свою собственную объективную логику самоотрицания? И, с другой стороны, каким образом свободное сознание обязательно сталкивается с таким же по типу сознанием и упирается в него как в некоторую стену, где оно еще должно увидеть себя со стороны? Это — проблема «другого».

Термин «Vergesellschaftung», который переводится в работе как «социация». Да, я не думаю, что это самый удачный перевод. Ваш вопрос предполагает некоторое сомнение. Откровенно говоря, у меня тоже это сомнение есть. Я не нашел, как это бы перевести лучше. Перевод «обобществление» вызывает не те ассоциации. У Зиммеля — эту книгу в 700 страниц как будто собираются переводить, его знаменитую «Социологию» 1908-го года — взят термин. Согласен, что перевод спорный, условный.

Ответ профессору Добрыниной В.И. Валентина Ивановна, Вы не будете на меня сердиться, если я, вместо того чтобы отвечать Вам, подарю свою книжку, потому что она посвящена почти целиком ответу на этот вопрос. Я скажу так, что сравнивать можно что угодно. Можно сравнивать Бахтина с Бубером, и это продуктивно, тем более, что Бахтин к нему очень хорошо относился. В кружке Бахтина Бубера знают примерно с 26-го года. Но дело в том, — и мне кажется, что есть смысл в связи с Вашим вопросом эту мысль проговорить, — что абсолютно все, с кем Бахтина сравнивают, («А вот смотрите — Бубер», «А вот смотрите — Левинас», «А вот смот
рите — Сартр», и так далее, и так далее, имен будет просто бесконечное количество), — это для него или в сравнении с ним — «другие». Я думаю, что все, кого Бахтин мог узнать задним числом, — Сартра, Левинаса, — это всё было для него настолько знакомо и продумано давным-давно, что он мог всех любить. Не ненавидеть, не отталкиваться, не спорить, а, наоборот, принимать. Он на десятилетия раньше всё это описал и лучше, гораздо. Поэтому узнавание Бахтина, как Аверинцев выразился, «фантомно»: через Запад, через какие-то знаменитые имена; оно, это узнавание, обманчиво. Мы должны узнавать в обратных направлениях. И мне кажется, что попытка описать «программу» Бахтина, в этом смысле, кое-что существенное дает.

Вопрос Д.Чекирева: не ближе ли Бахтин к испаноязычному культурному ареалу и как это может соприкасаться с англо-саксон ским? Для меня Бахтин настолько русский, что его можно принять за любого иностранца, как это собственно, по классическому определению Достоевского, и есть. Не думаю, чтобы английская традиция была ему как-то особенно близка. Но в книге о Рабле есть замечание о Пиквике. Он пишет то, что так трудно понять английским марксистам, которые пытаются сделать из Бахтина нечто такое, что любой русский марксист вздрогнет, если узнает. Бахтин говорит о Пиквике: английский народ смеялся и будет смеяться над ним. В этом есть глубокое понимание именно английского (не просто «англо-саксонского»). Вот это поразительная его способность. — Лео Поппер и Лукач. Очень коротко. Кого специально интересует этот вопрос. Лео Поппер — это замечательный молодой человек, Вашего, Денис, возраста, умерший. Это друг юности создателя современного западного марксизма Георга Лукача. Последний во всех западных работах фигурирует как один из основных оппонентов Бахтина. Ганс-Роберт Яусс в своей статье о Бахтине, которую я перевел и напечатал в 3-м «Бахтинском сборнике», специально анализирует извлеченный из архива Лукача «Диалог об искусстве» между молодым Лукачем и Лео Поппером (не путать со всем известным Карлом Поппером). Этот диалог Яусс считает как бы моделью всей ситуации «смены парадигмы» и в философии, и в философской эстетике.

(Далее зачитывается отзыв ведущей организации)

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
158 159
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

ОТЗЫВ

ведущей организации на диссертацию в виде научного доклада Махлина Виталия Львовича на тему «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании», представленную на соискание ученой степени доктора философских наук по специальности
09.00.03 — история философии

Диссертация В.Л.Махлина посвящена анализу и решению чрезвычайно серьезной, крупной и актуальной проблемы. Речь идет о методологическом кризисе, который переживает ныне гуманитарное познание и который, как указывается в самом названии диссертации, требует кардинальной «смены парадигмы». Этот процесс является общим, касается гуманитарного познания в целом, хотя в нашей стране он имеет свои особенности. Разрушение прежней монолитной и единствен ной методологической базы, восходившей к принципам философии марксизма, поставило перед отечественными философами задачу переоценки тех методологических принципов, которыми они пользовались прежде. Это, естественно, ставит перед необходимостью осмысления той духовной ситуации, в которой ныне находятся гуманитарные науки в целом, чту, в свою очередь, выводит исследование на уровень более общих задач, касающихся проблем философии культуры и истории, отрицать актуальность которых в современных условиях вряд ли возможно. С другой стороны, «смена парадигмы», необходимость которой совершенно очевидна, вряд ли может быть осуществлена путем выбора уже готовых методологических концепций, имеющих хождение в современных гуманитарных науках и в современной философии. Не менее очевидно, что такие попытки имеют и еще долго будут иметь место, но разработка действенной методологии предполагает подлинную аналитическую работу, невозможную без историко-фило софского анализа. К сожалению, в условиях идеологической несвободы, имевшей место прежде, историко-философские исследования часто сводились к простому реферированию, либо к весьма тенденциоз ной и нередко несправедливой критике, что делало выводы таких работ совершенно бесплодными для позитивного философского анализа. Рецензируемая диссертация представляет собой, на наш взгляд, весьма актуальное, интересное и содержательное историко-философское исследование, которое, соблюдая все принципы и нормы таких работ, вместе с тем дает импульс исследованиям более широкого плана. Это — один из главных аспектов актуальности диссертации В.Л.Махлина.

Несомненной заслугой диссертанта является введение в контекст философского анализа работ М.М.Бахтина, идеи которого до этого были предметом интереса и изучения преимущественно литературове дов, филологов, семиотиков, историков культуры. Правда, справедли вости ради, следует отметить, что философы, особенно на Западе, также проявляли и проявляют интерес к теоретическому наследию М.М.Бахтина, однако этот интерес, к сожалению, очень часто сводился к «растаскиванию» его концепций и приспособлению их к той или иной «философской моде». Разумеется, это имело свои объективные причины, главная из которых — известная и очевидная фрагментар ность оставленного М.М.Бахтиным теоретического наследия. Но были и более глубокие причины, связанные с известной эзотеричностью идей М.М.Бахтина, «неклассичностью» его мысли, требовавшей от исследователя непредвзятости и даже известного мужества. Нужно было не столько «вчитывать» свои концепции в бахтинские тексты, сколько открыто признать их принципиальную, качественную новизну в контексте трудностей современных гуманитарных наук. В.Л.Махлин подошел к исследованию именно с таких позиций, и результат его анализа вынесен в само заглавие диссертации. Диссертант пришел к выводу, что идеи М.М.Бахтина представляют собой ту методологическую базу, которая может привести к действительной, а не мнимой «смене парадигмы» в гуманитарном познании. Таким образом, актуальность диссертационного исследования В.Л.Махлина заключается в выявлении философско-методологического контекста творчества М.М.Бахтина, в приложении этого контекста к настоятельной в наши дни проблеме «смены парадигмы» в гуманитарных науках и в осмыслении того, что автор называет «ино-научным опытом». В последнем случае речь идет об отказе от ряда исторических интуиций, предрассудков и иллюзий, целью которого, однако, является не разрушение, а «собирание исторической реальности, частью которой мы сами является (…), для новой продуктивной ориентации» (с.5). Таким образом, актуальность диссертационной работы В.Л.Махлина несомненна, и эта актуальность плодотворно сочетается с новизной предлагаемых диссертантом подходов. В диссертации предпринимается попытка реконструировать единство бахтинской мысли в качестве особой философской позиции самого М.М.Бахтина, что, собственно, и делает его актуальным и интересным в условиях нынешнего кризиса.

В.Л.Махлин обосновывает свое право отказываться от ограничения анализа формально-дефинитивным осмыслением основных понятий М.М.Бахтина тем, что главной задачей является все же их при

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
160 161
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

менение к «смене парадигмы» в качестве некоторой герменевтической практики. Такой подход к изучению творчества М.М.Бахтина является достаточно новым и позволяет выявить некоторые ранее игнорировавшиеся аспекты его творчества. Несомненно, качеством новизны обладает и разработка диссертантом целого ряда понятий, которые он называет «паратерминами» и которые предназначены для фиксации и описания событий ино-научного порядка, влиявших на смену парадигмы. Новым результатом является и разрешение дилеммы современной бахтинистики, суть которой — выбор между деконструкцией бахтинского авторства и обновленной проблематизацией его. Новизну диссертационному исследованию придает также установление связи программы М.М.Бахтина с развитием других программ выхода из ситуации «забвения бытия», с русской религиозно-философской традицией. Таким образом, большинство предлагаемых диссертантом подходов и полученных им результатов являются новыми и вводят в научный оборот большое количество идей, концепций, гипотез.

Практическая значимость диссертации В.Л.Махлина заключается, прежде всего, в том, что она задает новый горизонт исследования творчества не только самого М.М.Бахтина, но множества более общих проблем — методологии гуманитарных наук, философии истории, философии культуры и, разумеется, самой истории философии. Ценной стороной рецензируемой диссертации является также то, что она может служить базой междисциплинарных исследований. И, разумеется, полученные в диссертации В.Л.Махлина результаты могут быть использованы в вузовском учебном процессе — при чтении общих курсов лекций по философии, истории философии, культуроло гии, а также при разработке и чтении спецкурсов. Особенно важными эти результаты могут оказаться для тех из них, которые затрагивают проблемы истории, сущности и будущего методологии гуманитарных наук. Практическое использование результатов диссертации В.Л.Махлина облегчается тем, что практически все ее содержание изложено в виде научных публикаций в весьма авторитетных изданиях (в том числе зарубежных), а также в ряде монографий.

Подход В.Л.Махлина к исследованию творчества М.М.Бахтина имеет ту особенность, что вся проблема с самого начала вписывает ся в анализ смены парадигмы в качестве гуманитарной проблемы. Диссертант считает, что «подлинным, событийно-фактическим "большим контекстом " научно-философской программы М.М.Бахтина (…) является не столько то или иное философское направление или отдельный мыслитель, сколько относительно непрерывная история кризиса и
(само-)критики спекулятивно-идеалистической метафизики Запада, с Гегелем в конце и во главе, — история, определившая развитие философского — а отсюда и общегуманитарного — мышления на протяжении примерно ста пятидесяти лет» (с.12). В связи с этим диссертант совершенно справедливо говорит о том, что уже у молодого М.М.Бахтина эстетические категории были связаны с процессом диалогизации новоевропейского разума. В связи с этим весьма интересен и нетривиален сопоставительный анализ, осуществляемый В.Л.Махлиным, в ходе которого он выявляет сходства и различия между М.М.Бахтиным, Г.Лукачем, М.Хайдеггером, М.Бубером, Ф.Розенцвейгом. Весьма плодотворным представляется использование в диссертации термина «архитектонический разрыв», что позволяет по-новому увидеть некоторые процессы развития культуры. Очень хорошее впечатление производит анализ эволюции взглядов М.М.Бахтина, в котором диссертант демонстрирует чрезвычайно высокую технику историко-философско го исследования и глубокую герменевтическую проницательность.

Этой задаче посвящен второй раздел, в котором речь идет об основных аспектах программы М.М.Бахтина-философа. И здесь диссертант рассматривает чрезвычайно широкий спектр существующих в литературе точек зрения и подходов, что позволяет ему уточнить собственное понимание. В частности, весьма интересен анализ диссертан том специфики самой постановки вопросов М.М.Бахтиным, результатом которого является вывод, что «бахтинская мысль (…) явно движется в направлении программы социальной онтологии» (с.29). Тщательно разработанным представляется исследование в диссертацион ной работе так называемой «первоклетки диалогизма». Его результатом является вполне обоснованное суждение, согласно которому «первоклетка диалогизма дает представление о том, насколько резко и принципиально Бахтин выходит за пределы (парадигмы) неоромантизма (символизма), «теургического» понимания искусства и творчества в диапазоне от Вяч.Иванова до Н.Бердяева в «Смысле творчества» (с.31). На основе чуткого, внимательного истолкования текстов излагается и оценивается концепция «карнавализации философии».

В третьем разделе речь идет о Бахтине-авторе в событии смены парадигмы. Здесь новым, открывающим новые грани как в творчестве самого Бахтина, так и в историко-философском процессе в целом является сопоставительный анализ бахтинских концепций с идеями Канта, Кьеркегора, западного диалогизма, философской герменевти ки, неоструктурализма и философской антропологии. И мысль автора снова возвращается к Достоевскому и проблематике русской фило

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
162 163
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

софии. Пафос исследовательского подхода в этом контексте выражен диссертантом следующим образом: «…Только приняв всерьез западную гуманитарную культуру, только сумев, говоря словами Г.П.Флоровского (…), "не только повторять готовые западные ответы, но распознать и пережить именно западные вопросы", (…) можно сказать несамозванное, продуктивное для Запада "новое слово", "войти в историю", по выражению Бахтина» (с.50).

Для всех трех разделов диссертационной работы характерна строгая научность, скрупулезность в работе с текстами. В этом смысле позиция диссертанта резко противостоит различного рода ненаучным формам философствования, которые в работе характеризуются, как «пророчески-свободное мыслительство». В ситуации крушения идеалов, которая характерна для нынешнего состояния отечественной культуры, в том числе и философской, такого рода сдержанность и строгость выступают своеобразным гарантом добротности и конструктив ности исследования. Диссертант сознательно стремится оставаться в границах научной парадигмы и весьма критически оценивает разного рода «свободные» мысленные конструкции, прекрасно понимая, какого рода следствия они могут иметь (и действительно имели) в истории человеческой и, в частности, отечественной культуры.

Вместе с тем, диссертационная работа В.Л.Махлина не лишена определенных недостатков, которые наглядно демонстрируют верность той истины, что недостатки являются продолжением достоинств.

Первое критическое замечание имеет концептуальный характер. Отказавшись в самом начале работы от скрупулезного формально-де финитивного отношения к основным понятиям и заставив их «работать» в контексте исследования, соискатель получил в итоге некоторую расплывчатость итоговых выводов. В частности, такие важные понятия, как «бытие-событие», «участное мышление», «теоретизм», «надбытие» и др., чрезвычайно часто используются в контексте диссертации, но специалисту в области гуманитарных наук, на которого, в сущности, помимо философов-профессионалов, и ориентирована работа В.Л.Махлина, крайне трудно, как представляется, «ухватить» из текста точный и однозначный смысл этих ключевых понятий. Разумеется, автор объясняет этот смысл, но формулирование строгих определений — это, вероятно, дело будущего.

Второе замечание касается самой логики изложения. Оно, как представляется, перегружено деталями, цитатами, аллюзиями, за которыми порой очень трудно восстановить саму схему рассуждений автора. Здесь филологическая точность и даже некоторый пиетет по от
ношению к текстам М.М.Бахтина также перерастают в свою противоположность и делают изложение временами несколько «непрозрач ным». Возможно, это можно было бы исправить, если бы в качестве итоговых выводов работы автор представил бы повторение того пути, который он прошел в процессе своих рассуждений, но без деталей, нарушающих последовательность изложения.

Однако высказанные замечания не снижают общего высокого уровня работы, и они носят, скорее, характер пожеланий для будущей работы. В.Л.Махлин, ведущий активную научную работу и очень много публикующийся, хорошо известен среди специалистов по истории философии не только в нашей стране, но и за рубежом. Его многочисленные книги и статьи часто цитируются и используются в научной работе, равно как и в лекционных курсах в вузах. Поэтому избранная форма диссертации, которая написана в виде доклада, вполне соответствует и уровню результатов, которые достигнуты соискателем, и степени их известности среди специалистов.

Диссертация В.Л.Махлина в виде научного доклада «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании», соответствует требованиям, предъявляемым к диссертациям на соискание ученой степени доктора философских наук по специальности 09.00.03 — история философии, а ее автор заслуживает присуждения ученой степени доктора философских наук по специальности 09.00.03 — история философии.

Отзыв обсужден и утвержден на заседании кафедры культурологии и истории философии историко-философского факультета Волгоградского государственного университета 15 декабря 1997 года, протокол №4.

Заведующий кафедрой культурологии и истории философии историко-философского факультета Волгоградского государственного университета, доктор философских наук, профессор А.И.Пигалев

В.Л.МАХЛИН :

Я благодарен такому на самом деле строгому и компетентному знатоку русской и западной философии (специально западного диалогизма в лице Ойгена Розенштока-Хюсси), как Александр Иванович Пигалев, за положительный отзыв. Попробую ответить на два высказанных им критических замечания.

Первое замечание по смыслу гласит: основные понятия бахтинской философской программы, хотя они выделены и проанализирова ны, но не отрефлектированы в достаточной мере и, как следствие,

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
164 165
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

остались труднодоступны для философа и гуманитария, которые подходят в большинстве случаев к бахтинским текстам скорее извне, чем к бахтинской мысли изнутри. Все это, как говорит уважаемый оппонент, дает «в итоге некоторую расплывчатость итоговых выводов».

Да, к сожалению, я должен признать это замечание справедли вым. Я лишь позволю себе заметить, что в пределах тех задач, которые я старался поставить и разрешить в диссертационном докладе отмеченный А.И.Пигалевым недостаток, возможно, оказался в какой-то мере и неизбежным. И вот почему.

Сергей Сергеевич Аверинцев в известной своей статье по методологии исследования классической греческой философии в ее дофилософ ской и дотерминологической истории становления писал: «К истории философии может быть два основных подхода. В пределе первый из них дает панораму результатов, второй — панораму процессов». Это замечание метологически точно, я думаю, не только в отношении философии, но также и в отношении всех, как выражается Гадамер, «наук об историческом опыте»; оно помогло мне лучше осознать то, что я сам хотел сделать и, кажется, сделал. Меня интересова ла именно «панорама процессов», причем таких, которые, хотя и относятся к прошлому, но еще не отошли целиком в прошлое.

С другой стороны, подлинная, по-гегелевски, «работа понятия», «Arbeit des Begriffs», объективно находится еще в самом начале, на что справедливо указал американский переводчик Бахтина Вадим Ляпунов на бахтинской конференции в РГГУ 3-го февраля 1993 года. Бахтинские, в особенности программные, понятия и паратермины потому зачастую кажутся неточными или «ненаучными», что они обладают реальным предметным потенциалом смысла, превышающим любое фиксированное значение. В диссертационном докладе я это пытался показать в связи с понятием «материальная эстетика». Поэтому я говорю, следуя в этом С.С.Аверинцеву, не о терминах, а о «паратерми нах», и сам пытался ввести такие рабочие паратермины. Но уважаемый оппонент совершенно прав в том, что необходимо тщательное описание всех, в особенности программно-философских, понятий Бахтина: только на этом пути, мне кажется, можно по-настоящему ввести бахтинскую мысль как в ее собственный исторический, так и в наш, тоже исторический, контекст, или дискурсивный горизонт.

Второе замечание уважаемого оппонента по смыслу гласит: работа перегружена «деталями, цитатами, аллюзиями», что затрудняет восприятие целого. С этим замечанием, по правде сказать, мне трудно согласиться, хотя сама форма диссертации в виде научного доклада
требовала известного воздержания от цитирования и т.п. Но дело в том, что именно «детали, цитаты, аллюзии» мне казались совершенно необходимыми и по жанру историко-философского исследования, и по существу бахтинской мысли, которую часто, как я заметил, просто, как говорится, «в упор не видят», не вдумываясь и не вслушиваясь ни в текст, ни в контекст, а строят собственный «образ Бахтина», маскируя таким путем просто неспособность вступить в диалогическое отношение на самом деле. Один филолог недавно написал, что «Я» у Бахтина сразу напоминает о «Единственном» Штирнера. А то, что Бахтин никогда не пишет «я» с прописной буквы, что вся идеалистическая «эгология» рушится с первых строк бахтинского феноменологического описания взаимоотношений я и другого («Когда мы глядим друг на друга, два разных мира отражаются в зрачках наших глаз»), — этого упомянутому филологу приходится не замечать, потому что тогда окажется, что Бахтин — это ни классическая эгология германского идеализма, ни «постклассическая» и, по слову Бахтина, «человекоборчес кая» парадигма философии французского образца, от Сартра до Альтюссера, Барта и Кристевой, а что-то такое совсем другое… Вообще мне было важно показать, скажем так, новую объективность всего исторического. Если уж не описать всесторонне, то, по крайней мере, научно обозначить то, что Гегель и Гадамер называют «объективным духом», было для меня едва ли не важнейшей задачей. Поэтому я не могу принять целиком возможный упрек, что в работе зачастую за деревьями не видно леса; без деревьев леса не только не видно, но его попросту нет.

(Слово предоставляется официальным оппонентам)

А.Л.ДОБРОХОТОВ (читает):

ОТЗЫВ

официального оппонента на диссертацию в виде научного доклада «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании», представленную МАХЛИНЫМ В.Л. на соискание ученой степени доктора философских наук.

Данную рецензию я хотел бы предварить тремя общими замечаниями о диссертации, которые сразу высветят и ее оригинальность, и ее актуальность. Диссертационное исследование, которое предложил

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
166 167
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

В.Л.Махлин, представляет собой в жанровом отношении не монографическое исследование творчества некоего протагониста, но опыт теоретического рассмотрения большого культурного поворота (смены парадигмы), происходящего в нашем веке в свете интеллектуальной судьбы наследия Бахтина. Эти два полюса диссертации играют роль взаимообъясняющих событий и позволяют автору по сути дела создать достаточно оригинальную предметность исследования, не сводимую к устоявшимся типам гуманитарных диссертаций. В этом же и актуальность работы: она включается в самые острые современные споры о кризисе (или даже «конце» философии), оставаясь при этом вполне академическим трудом. Вторая особенность диссертации — полное отсутствие часто встречающейся апологетической окраски героя диссертации. Автор с должной (и редкой) отстраненностью исследует феномен Бахтина, приходя к обескураживающим выводам о невозможности действительной встречи с наследием Бахтина в современной культурной ситуации. Такой вывод автора, принадлежащего к элите современного международного бахтиноведения, может в перспективе оказаться более плодотворным, чем привычный реестр заслуг Бахтина перед мировой культурой. Третья особенность диссертации — соотношение доклада и совокупности научных трудов диссертанта. Доклад, несомненно, вполне адекватно отражает проделанную автором научную работу, но в то же время он является самостоятельным вариантом осмысления темы, далеко выходя за рамки простого резюме, особенно благодаря удачно найденным формулировкам и «паратерминам» (как их называет автор), многим из которых можно предсказать долгую жизнь в гуманитарной лексике.

Общая задача диссертации — реконструкция философской программы Бахтина и ее внутренней логики в сопоставлении с логикой «смены парадигмы» — разбита автором на три темы и — соответствен но — части работы. Первый раздел дает анализ проблемы духовного перелома в культуре Нового времени, который привел к нескольким волнам философской переориентации в последние два столетия. В.Л.Махлин весьма точно определяет исторический момент перелома как появление «пост-идеалистической» философии в 40-е годы XIX столетия, и это позволяет ему в дальнейшем оперировать всеми этапами и поворотами новейших философских установок как некоторой последовательной цельностью, имеющей если не логику то, во всяком случае, сквозной сюжет. Автор выразительно и, пожалуй, даже увлекательно показывает , как ветвятся направления философской мысли, исходя из корневой интуиции «неснимаемого» рефлексией инобытия,
которое оказывается предпосылкой Я-субъекта. Весьма убедительно показывает В.Л.Махлин, каким образом «нигилизм» старого рационализма, выявленный и разоблаченный еще Якоби и Шеллингом, приводит к «монологизму» со всеми его социальными, этическими и эпистемологическими последствиями, что в свою очередь порождает диалогизм как один из основных способов мышления новой парадигмы. При этом весьма любопытен анализ того, что В.Л.Махлин называет «трансцендентальной рокировкой», то есть воспроизведения оппозиционным мышлением «изнанки отрицаемого», что приводит его к неспособности быть действительной альтернативой. Следует отметить удачную рубрификацию (в параграфе 9 первого раздела) основных принципов «новой культуры», появившихся в результате «архитекто нического разрыва»: это принципы «остранения», овеществления, экзистенции и бессознательного. Скрытые в этих принципах реликты монологизма, развернутые позднее постмодерном, «глубокая опутанность "постсовременного " сознания… его собственным прошлым», как убедительно показывает автор, создают условия невозможности «встречи с Бахтиным» сегодня и реализации его философской программы.

Второй раздел в основном посвящен реконструкции философской программы Бахтина. Автору удалось показать (собственно, даже доказать), что идейное развитие Бахтина отличается впечатляющей последовательностью, и, стало быть, мы имеем дело именно с программой, а не со «взглядами». В.Л.Махлин документированно показывает , каким образом Бахтин во всех своих работах преодолевает «монологическую» установку, определяя ее путь как подмену идеи единства бытия постулатом единства сознания, что ведет в конечном счете к монологизации сознания. Автором дан богатый контекст мысли Бахтина как в отношении конгениальных феноменов (Бубер, Розенцвейг и др.), так и в отношении альтернативных направлений. Можно оспорить некоторые его оценки — например, жесткое разведение по разным «парадигмам» неоромантического символизма и диалогизма , — но в целом нарисованная им топография философии XX века представляет ся более точной и плодотворной, чем многие другие привычные схемы. Представляется чрезвычайно важным понятие «нравственной реальности», рассмотренное в параграфе 5 второго раздела. В.Л.Махлин утверждает, что «ответственность» является более изначальным и фундаментальным принципом бахтинской философии, чем пресловутый «диалогизм», и находит для обоснования своего тезиса достаточно веских аргументов. Возможно, что обрисованная диссер

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
168 169
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

тантом проблематика станет одним из главных «топосов» будущего переосмысления наследия Бахтина.

Третий раздел диссертации ставит проблему размещения философии Бахтина в общем сюжете смены парадигмы и в какой-то мере выполняет роль развернутого заключения работы. В.Л.Махлин выделяет десять программ «постметафизического» мышления, которые играют роль культурного контекста философии Бахтина и в то же время не поддаются взаимной редукции. Этот методически оригинальный поворот позволяет диссертанту дать впечатляющую своей масштабностью и связностью картину процесса, в который вовлечена современная философия (и, видимо, философия ближайшего будущего).

Стоит отметить ряд интересных моментов в авторском анализе этих десяти программ. Указанное в параграфе 2 третьего раздела соотношение ряда кантовских и бахтинских идей не всегда является первооткрытием автора, но то, с какой полнотой и наблюдательностью проводится наблюдение за данной корреляцией, приносит новые плоды. Кантовский примат практического разума в свете разработок Бахтина приобретает более чем актуальное этическое и религиозное звучание. Чтобы оценить существенность проделанного диссертантом анализа «кантианских» мотивов Бахтина, следует учесть, что в русской философской традиции Канту чрезвычайно не везло, и он прочитывался или сквозь призму его оппонентов, или сквозь призму его педантичных эпигонов. Необходимость сегодняшнего непредвзятого прочтения Канта еще раз подтверждается наблюдениями автора.

В параграфе 3 того же раздела ("Кьеркегор ") автор по-новому ставит вопрос о влиянии датского мыслителя на Бахтина. Пожалуй, не будет преувеличением, если мы скажем, что диссертант убедитель но показывает Бахтина главным преемником Кьеркегора в русской традиции. Если рецепция Шестова исчерпывается общеэкзистенциа листскими мотивами, то в случае с Бахтиным мы имеем дело с самостоятельным развитием темы «существования», введенной в топику европейской философии Кьеркегором.

Интересно в данном контексте выделение автором в качестве особой программы западной социальной онтологии, коррелятом которой, как полагает В.Л.Махлин, была у Бахтина тема «Другого», открывающая коммунальные основания сосуществования людей. С этим же моментом связан, как выясняется, и бахтинский концепт «большого времени». Легко понять, как много соблазнов было у интерпрета торов той или иной социальной ангажированности истолковать бахтинскую онтологию социальности (или, как называет это автор, «со
циации») как политический проект. В диссертации, как представляет ся, даны более адекватные координаты для этой концепции.

Интересны наблюдения В.Л.Махлина над соотношением западной философской герменевтики и методом Бахтина. С одной стороны, как показывает диссертант, бахтинская онтология истории в значительной степени проясняется в свете концепции Гадамера. В частности, их объединяет всесторонняя критика монологизма, порожденного научным сознанием Нового времени. С другой стороны, автору удается размежевать их по принципу отношения к «тексту»: для Гадамера истолкование текста есть доминирующая задача, тогда как для Бахтина существует сверхзадача — проникновение в бытийную ситуацию, которая делает возможным текст.

Особо следует упомянуть параграф 8 третьего раздела, в котором В.Л.Махлин исследует почти детективную историю взаимоотно шения бахтинских идей со структурализмом и постструктурализмом. Эта тема тем более важна, что именно структуралисты в немалой степени создали мировое реноме философии Бахтина. Автор с вызывающей восхищение тонкостью проясняет основания сближения идей Бахтина и структурализма (внутренняя социология сознания, речевое мышление, «альтериорность») и основания их принципиального различия, которые в основном сводятся к тому, что «неоструктурализм есть продукт распада классического рационализма», его антигуманис тическая изнанка, тогда как путь Бахтина в конечном счете приводит к «человеческому голосу».

Мне не удалось найти в диссертации каких-либо заслуживаю щих упоминания недостатков, хотя, разумеется , можно найти немало поводов для научной дискуссии. Но таковая дискуссия скорее может быть причислена к позитивным результатам работы, поскольку диссертация сама является, на мой взгляд, большим событием как попытка не только историко-философской, но и прямой, полемически-ост рой философской рефлексии состояния современной духовной культуры.

Диссертация В.Л.Махлина с формальной точки зрения выстроена методически корректно, фундаментально обоснована фактическим и текстуальным материалом и оформлена в соответствии с нормативными требованиями.

Диссертационно е исследование В.Л.Махлина — глубокое, великолепно аргументированное, открывающее новые аспекты в истории отечественной мысли исследование. Текст научного доклада адекватно представляет вклад соискателя в гуманитарные науки. Исследо

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
170 171
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

вание соответствует критериям ВАК, предъявляемым к докторским диссертациям. В.Л.Махлин заслуживает присвоения ему искомого звания доктора философских наук.

20 декабря 1997 г.

В.Л.МАХЛИН

ОТВЕТ НА ОТЗЫВ ОФИЦИАЛЬНОГО
ОППОНЕНТА А.Л.ДОБРОХОТОВА

Я искренне благодарен уважаемому оппоненту за положитель ный отзыв на диссертационный доклад. Поскольку прямых замечаний или возражений Александр Львович не высказал, а как-то отреагиро вать на его отзыв все-таки желательно, то я позволю себе высказать следующее соображение или, точнее, надежду. Положительное и глубокое, совершенно незашоренное прочтение уважаемым оппонентом обсуждемого доклада, как мне кажется, является, может быть, симптомом или предвосхищением постепенного, медленного изменения отношения к Бахтину со стороны научно-философского сообщества. Не секрет, что еще совсем недавно (а иногда и теперь) известного рода монополией на, так сказать, международное реноме Бахтина обладали структуралисты, семиотики, деконструктивисты и критики идеологии (на Западе чаще всего марксистской или околомарксистск ой, а у нас чаще всего антимарксистской ориентации). Появление, с конца 70-х гг., в печати ранних рукописей Бахтина невельско-витебского периода, которые я пытаюсь интерпретировать как философскую программу, стало для всей структурно-семиотически-деконструктивистской парадигмы мышления своего рода тихим шоком. И только в 90-е годы появление со стороны мыслящих в этой парадигме и на Западе, и у нас «деконструкций» (попытки вскрыть, так сказать, русское бессознатель ное Бахтина как некий «тоталитаризм» и даже «сталинизм») является верным признаком того, что монополия означенной парадигмы на Бахтина — закончилась. Тем, кого мы до известной степени вправе назвать «новыми русскими в философии» (а равно и в филологии), с Бахтиным просто больше делать нечего. Ведь деконструкция в принципе — это такая вещь, которую, как всякий скандал, нельзя проделать дважды: будет уже скучно и, так сказать, «неактуально». Поэтому, как я надеюсь, новая актуальность наследия Бахтина в уже ближайшем будущем будет осознана и «отвечена» по мере возникновения и оплотнения существенно иной парадигмы мышления — «нового мышления», заявленного ещё в середине 20-х годов.

М.Н.СОКОЛОВ (читает):

ОТЗЫВ

О научном докладе В.Л.Махлина «Философская
программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании», представленном на соискание ученой степени доктора философских наук

Доклад вкупе с большим числом научных работ автора на данную тему (он, доклад, собственно представляет их продуманную и логичную сумму) представляет значительный и весьма ценный вклад в мировую бахтинистику. Конечно, странно было бы утверждать, что работы эти, как принято говорить в отзывах, «заполняют существен ную лакуну», — ведь отечественная и иностранная литература о великом русском философе огромна. Исследования В.Л.Махлина (здесь и далее я подразумеваю именно совокупность доклада и других работ) не столько заполняет какую-то новую зону наших гуманитарных наук, сколько реконструирует, оживляет новым смыслом то, что отчасти вроде бы нам было известно, — но известно, как выясняется, во многом смутно и во многом превратно.

Ракурсы взгляда В.Л.Махлина привлекают своей новизной и, — я позволил бы себе так выразиться, — широкоохватностью этой новизны. Проникновенно учитывая близкие ему векторы поиска целого ряда других исследователей Бахтина, бахтинского круга и философии диалогизма в целом (поиска таких авторов, как Б.Каспер, Г.Морсон, Н.Николаев, А.Пигалев, М.Тейниссен, К.Эмерсон и другие), он стремится восстановить максимально целостного и в то же время максимально адекватного самому себе Бахтина. Освобождая его наследие от базисно-чуждых ему интерпретаций, но в то же время, — в чем по-своему проявляется подлинно диалогическое чутье, — стремясь даже ложные и далекие от сути дела интерпретации прочно обосновать и уяснить. Таким образом, — что и придает работе особый размах и новизну, — философия Бахтина предстает как герменевтическое испытание целого ряда важнейших тенденций философии XX века (таких, как марксизм, структурализм, собственно герменевтика и сам диалогизм). Причем испытание отнюдь не «овнешненное», говоря языком Бахтина, но всецело основанное на «культуре внутренних границ», познавая которые мы познаем и сам объект диссертации, и обширные прилега

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
172 173
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

ющие регионы мысли. «Границы соединяют» : в справедливости этого речения Г.К.Честертона мы лишний раз, читая данное исследование, убеждаемся. Напротив, ложные синтезы, культивирование которых столь болезнетворно сказывалось на нашей гуманитарной теории долгие десятилетия, заводят обычно в бесконечный тупик.

В.Л.Махлин не синтезирует, а структурирует. Необходимость «смены парадигмы» или «трансцендентальной рокировки» в системе гуманитарных наук, — то есть наличие той ситуации, где труды Бахтина, равно и раннего и позднего, обретают особую актуальность, во многом определяя мыслительный тонус конца XX века, — всегда излагается так, что мы всегда видим альтернативы подобной «смены» или подобной «рокировки». Видим разных участников диалога, а не цепочку (по критическому выражению Ханны Арендт) «переворотных операций», в ходе которых один идеологический агент или реагент безучастно уничтожает другого. Благодаря этому перед нами вырисовывается не перманентный кризис, а перманентный выход из кризиса, проступает разнообразие смысловых перспектив, которое перспектив но именно в силу своей разнообразности. Бахтинистика, — в чем убеждаешься, читая данное исследование, — тем самым «восстанавливает архитектурность» философской мысли, выполняя к концу века ту же роль, что в его начале сыграло неокантианство (которое имел в виду Осип Мандельштам, говоря о подобном структурном восстановлении).

Корректируя позицию Бахтина в пространстве современной философии (точнее, в пространстве современных философий), наш автор постоянно дает почувствовать нам, в рамках того же сознания «внутренних границ», и поле культуры в целом. Показывая, как Бахтин преодолевает традиционалистски-романтический, «органический» (или, мы могли бы сказать,«синтетический»), равно как и авангардно-ро мантический, «функциональный», подходы, то есть, иными словами, показывая в равной степени, как он полемизирует и с «серебряным веком» и с ЛЕФовской теорией, наш автор выходит далеко за рамки собственно философии. Перед нами предстают здесь и эстетические, и даже религиозные перспективы. Напомним, что в одной из своих работ (мы имеем в виду книгу «Я и Другой», стр.18) В.Л.Махлин пишет, что Бахтин «осуществил секуляризацию религиозного опыта» в русле диалогического принципа (то есть восстановил для этого опыта возможность полноценного общения с философией). Это — чрезвычайно важная и подлинно новаторская мысль. Эстетических же перспектив у В.Л.Махлина еще больше — и тоже достаточно новаторских.

Сосредоточимся в этом плане на толковании бахтинского «Раб
ле» — не только в силу необходимой краткости, диктуемой регламентом защиты, но и потому, что в толковании парадигмы карнавала, на наш взгляд, актуальность данных исследований выделяется особенно рельефно. Книга Бахтина о Рабле была так же окутана плотным слоем вульгарных прочтений, как в свое время «Заратустра» Ницше (а мощное влияние обоих книг на художественную жизнь и культуру в целом вполне сопоставимо). Пародийно-эзоповское, «фиговкарман ное» прочтение бахтинского Рабле угнетало так же, как босяцко-анар хическое прочтение «Цветов зла» Бодлера и того же «Заратустры» на рубеже веков, — и начинало казаться, что и сам Бахтин (мы сами грешили такой умственной аберрацией) в основном эзопствует и упивается кухонным вольномыслием. Решительно освобождая текст Бахтина от подобных побочных наслоений, В.Л.Махлин показывает, что его карнавальность сосредоточена не на чем-то внешнем, но именно на самой себе и своей изнутри выходящей трансгредиентности. Являя и саму «карнавальную амбивалентность» как призыв к радикальной смене гуманитарной парадигмы (стр.23), и уникальную тенденцию к обнаружению внутренней, «высшей» социальности в тварном бытии (стр.35). Само «гротескное тело», оказывается, есть метафорическое (или, скажем точнее, метаисторическое) обнаружение многомерных констант бытия. Короче говоря, карнавал есть не сатира и не какая-то тайная апология реальной политики, но наиболее убедительная и яркая (стоит лишь непредвзято взглянуть!) картина социальной онтологии как базиса бахтинской мысли, картина «неслитного соединения», говоря литургическим языком, Я и Другого. Решимся сказать, что никто до В.Л.Махлина не выразил эту позицию с такой пластической убедитель ностью.

Исследование двигается путем самого Бахтина, ставя своей сверхзадачей преодоление пагубного разрыва между философией и гуманитарными науками. И эта цель — по мере своего частичного, не абсолютного, разумеется, выполнения — придает работе В.Л.Махлина особую, уже не только теоретическую, но и практическую актуальность. Каждый, кто преподает сейчас эстетику, теорию или историю искусства, неизбежно чувствует то отвращение, которое молодежь, по понятным историческим причинам, питает к систематическому, строго академичному философствованию, — хотя свято место пусто не бывает, и зона этого ressentiment все равно заполняется псевдофилософ скими конструктами, подхваченными из окружающей культуры. В.Л.Махлин показывает, изучая Бахтина, как можно быть философом, не будучи идеократом, тем самым восстанавливая доверие к древней и

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
174 175
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

почтенной «науке наук». Доверие, особенно ценное именно в педагогическом плане.

Возрождая значение теории искусства (собственно, в полнообъемном значении прекратившейся у нас, сколько бы потом ни склоняли слово «методология», на рубеже 1920—30-х годов, когда была разогнана Российская академия художественных наук), наш автор показывает насущность и даже неизбежность искусства для процесса познания как такового. Лишь в русле искусства (как подчеркивает В.Л.Махлин на стр.31) социальная онтология общения может быть правильно понята. Это вполне естественно — ведь без Достоевского не было бы Бахтина. Равно как и без Гельдерлина не было бы Ницше и Хайдеггера.

Но, — тут, естественно, сказываются наши профессиональные интересы, — нам хотелось бы видеть еще больше этой теории. Понятия «материальной эстетики» и «экспрессивной эстетики», с которыми полемизировал Бахтин, могли бы быть развернуты горазо шире. Все-таки дело ведь не сводимо к отечественным формалистам 1920-х годов. До сих пор детально не проработаны связи Бахтин—Липпс, Бахтин—Ригль, даже Бахтин—Вельфлин, — вообще в целом контакты великого мыслителя не с неокантианской философией, а именно с неокантианской теорией искусства. Даже факт очевидного взаимоинтереса Бахтина и Малевича (если уж говорить о философах-теоретиках) не осмыслен в его параллельной или контрастной контекстуальности. Но это все — не столько в плане критики, сколько в плане предложений, в каком направлении исследование могло бы быть плодотворно продолжено.

Что же касается критики, то она — в поле нашего сознании — прежде всего должна коснуться понимания постмодерна. В.Л.Махлин, как, надо признаться, и большинство отечественных и зарубежных авторов, сужает тут герменевтические возможности, исходя лишь из материала философии. А ведь само понятие постмодернизма или постмодерна возникло задолго до Лиотара не в философии, а в художествен ной, точнее литературной критике 1930-х годов, детально же его обосновал — между Дэниэлом Беллом («Конец идеологии») и Лиотаром — американский архитектор и теоретик Роберт Вентури («Проблема, сложность и противоречия в архитектуре», 1966), причем идеи Вентури о «синхронном» сознании как сущности традиции диаметрально противоположны той пародийной, псевдокарнавальной деконструк ции, с которой форму и содержание постмодерна обычно отождествля ют. Постмодернизм — это отнюдь не сплошные «симулякры», это
культура или, точнее, тенденция, культур-тренд, содержащий в себе и массу моментов той «равновременности» прошлого и настоящего, которые близки и Бахтину, и Гадамеру (у которого В.Л.Махлин заимствует данный термин). Тут нужен гораздо более дифференцирован ный, бережный подход. Видимо, нашего исследователя смущают и как бы несколько расцентровывают в этом вопросе те волны деконструк ции, что плещутся в сообщающемся сосуде масс-медиа и популярной философии. Но ведь тот же поп-культурный симбиоз искажал и реальный образ бахтинского карнавала, который был реабилитирован В.Л.Махлиным в его глубинных, сущностных интенциях. В такой же реабилитации нуждается постмодерн , — и именно бахтинское наследие могло бы сыграть в этом деле решающую роль. Ведь в конце концов — если перейти прямо к художественной эмпирии — что в полном смысле диалогичнее по отношению к классической архитектуре: те копии западного постмодерна или исторических стилей, которые возводит сейчас российский бизнес, либо предшествовавший архитектурный утопизм, который историческое наследие долгие десятилетия подавлял? Так что, подчеркнем, нужна дифференциация и еще раз дифференциация.

Еще один, более частный, критический момент, связанный с понятием «третьего ренессанса», которое наш автор вводит на стр.51—52. Все-таки, во-первых, истинный Ренессанс един и неделим, все остальное — романтико-ностальгические медитации и грезы. Во-вторых, обойма, здесь предложенная, сочетает несочетаемое. Ну никак не вписывается Пришвин, — при всей моей собственной любви к его таланту, — в компанию Флоровского, Федотова и Бахтина. Личность Пришвина, по его собственному выражению, «двухэтажна», уединенный философ жизни, критически переоценивавший философские утопии «серебряного века», соединялся в нем с писателем, продолжившим эти утопии в рамках соцреализма. Тут тоже необходима дифференциация, уже в пределах одной творческой индивидуальности.

Но, быть может, мы слишком отклоняемся от основной темы предложенной нам работы, прежде всего, работы философской (хотя, еще раз подчеркнем, ведь Бахтин — это обычно именно философия -через-искусство). В целом же, подчеркнем в сумме, исследование В.Л.Махлина, вся совокупность его бахтинских исследований, впечатляет своим новаторством и своевременностью, которые мы, разумеется, смогли акцентировать лишь пунктирно. В силу именно этого, то есть в силу своего глубоко новаторского характера, диссертацианная работа полностью соответствует пункту 13 Положения ВАК РФ.

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
176 177
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

В.Л.Махлин, посвятивший изучению наследия великого русского философа долгие годы и, главное, сумевший придать этому наследию немалую дополнительную теоретико-инструментальную, прагматическую, в лучшем смысле этого слова, ценность, безусловно заслуживает присуждения ему степени доктора философских наук.

Публикации В.Л.Махлина оптимально отражают всю полноту диссертационного исследования. Научный же доклад вполне соответствует содержанию и направленности его работ, излагая их в сжатой, убедительной, экспрессивной форме.

ОТВЕТ НА ОТЗЫВ ОФИЦИАЛЬНОГО
ОППОНЕНТА М.Н.СОКОЛОВА

Я благодарен моему оппоненту Михаилу Николаевичу Соколову за очень живой и увлекательный положительный отзыв. Попробую ответить на его критические замечания.

Первое из них касается сложной и острой проблемы так называемого «постмодернизма». Я целиком принимаю основной пафос уважаемого оппонента: недопустимо превращать понятие «постмодерн» или даже «постмодернизм» (чту не совсем одно и то же) в некий недифференцированный объект, все равно — объект полемики или объект апологии. Вместе с тем я позволю себе в какой-то мере прояснить свою позицию по отношению к проблеме постмодернизма, тем более что во время предварительного обсуждения моего диссертационного исследования на нашей кафедре прозвучало мнение, диаметрально противоположное точке зрения М.Н.Соколова. Если, на взгляд уважаемого оппонента, я оцениваю постмодернизм излишне жестко и однозначно, то, согласно прозвучавшему на предзащите мнению, я, наоборот, оцениваю постмодернизм настолько, так сказать, лояльно, что моему тогдашнему рецензенту показалось, что моя работа едва ли не может быть расценена как «постмодернистская». Сама эта диаметраль ная противоположность оценок, на мой взгляд, не случайна: она отражает реальную двойственность самого обсуждаемого явления.

Во-первых, я всерьез принимаю философскую и социокультур ную констатацию «крестного отца» постмодернизма, французского философа Жана-Франсуа Лиотара, о том, что современная духовно-идеологическая ситуация, начиная с 60-х и в особенности 70-х гг., — это в значительной мере новая историческая ситуация, которую он определил в 1979 году как «ситуацию постмодерн». Более того: как справедливо заметил отечественный исследователь постмодернизма на За
паде, Илья Петрович Ильин (в разговоре со мною), для России осознание этой ситуации, как исторической, еще актуальнее, чем на Западе, потому что западная культура более исторически-преемственна (даже там, где она декларирует разрыв преемственности), тогда как у нас теоретической и практической альтернативой какому-нибудь внеисторическому «застою» периодически оказывается еще более антиистори ческий разрыв родства, тотальное охаивание так называемого «проклятого прошлого». Между тем на Западе даже Жак Деррида может работать для составления вузовской программы по образованию: попробуйте представить нечто подобное со стороны его постсоветских учеников и эпигонов — новых русских в философии! Мы и сами в 90-е годы объективно включились в общеевропейскую ситуацию постмодерн — со всеми отрезвляющими (положительными и негативными) следствиями этого процесса. И это, на мой взгляд, целесообразно признать совершенно независимо от нашего отношения к эстетическому и философствующему «постмодернизму».

Во-вторых, как я старался показать в своем диссертационном докладе, идеологический, в особенности философствующий, постмодернизм (так называемое «мышление 68-го года» и его трансформа ция в последующие десятилетия) знаменует собою не столько революционную смену парадигмы в гуманитарном познании, сколько контрреволюционное, в точном смысле этого слова, завершение «замысла новой культуры», о котором писал Г.П.Федотов, — эпигонски-ра дикализованный авангардист ский проект, взятый с обратным знаком. Постмодернизм в этом смысле, в смысле, так сказать гуманистическо го человекоборчества и культа «конца» и «смерти» («конец истории», «конец философии», «смерть субъекта», «смерть человека», «смерть автора» и т.п.) — это агония революционного утопизма и экстремиз ма на стадии «пост»; немецкий философ Манфред Франк в опубликованной в нашем философском журнале «Логос» статье 89-го года не побоялся обвинить Лиотара, Бодрийяра, Дерриду и других французских философов уже не только в «теоретическом антигуманизме», которым так гордился в 60-е гг. Альтюссер, но прямо в эпигонской фашизации мышления. О той же нетождественнности «ситуации постмодерн» философски-идеологическому постмодернизму (разрушающему теперь уже не во имя «мировой революции», а во имя «демократии») свидетельствует знаменитая встреча-собеседование между Гадамером и Дерридой в Париже в 1981 году, материалы которой американцы перевели и издали с целой серией критических откликов «за» и «против» в книге 1986 года «Диалог и деконструкция». Меня в диссертаци

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
178 179
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

онном докладе интересовал главным образом именно философский, отчасти идеологический «постмодернизм», у которого, на мой взгляд, есть чему поучиться: его нужно принять всерьез, для того чтобы суметь противопоставить ему, опираясь не только на западных его оппонентов, но и на определенный русский опыт и русский научно-философский потенциал, нечто большее, чем душеспасительные заклинания и осенения. Я недавно был на международном семинаре, посвященном Бахтину и русской диалогической традиции, проходившем в Католической академии во Фрайбурге, и вот там после доклада одного немецкого профессора о С.Л.Франке сотрудник одного весьма политизированного издания по русской интеллектуальной культуре на Западе спросил докладчика: в каком отношении находятся идеи Франка к современной духовно-идеологической ситуации? Докладчик не нашел фактически ни одного слова в ответ, и это печально.

В-третьих, понятие «постсовременность» (которое у нас, кстати, пытался позитивно определить такой далекий от постмодернизма философ, как Арсений Гулыга) я употреблял в своей работе еще в одном, расширительном смысле, следуя в этом пункте за известным немецким теологом Гансом Кюнгом и не только за ним одним. Не случайно понятие «постмодернизм», как культурфилософское, появилось впервые, насколько мне известно, в 1917-ом году. В более широком смысле постмодернизм, или «постсовременность», означает ситуацию после уже не только «модернизма», но и после «Нового времени».

Что же до тех в основном художественных проявлений постмодернизма в эстетике и искусстве последних десятилетий, то я и не претендовал на серьезный и дифференцированный анализ их. Во всяком случае, повторяю, стремление уважаемого оппонента дать со временем не только негативную, но и позитивную оценку философского и художественного «постмодернизма» — я разделяю.

Второе замечание Михаила Николаевича относится к термину «третий ренессанс», который я применил для обозначения, на мой взгляд, относительно единой по времени и по духовному и интеллектуальному опыту русской культурной генерации постсимволистской и постреволюционной эпохи 20-х гг. Здесь я позволю себе не согласить ся с уважаемым оппонентом ни по принципиальному, ни по более частному поводу.

Первый (принципиальный) момент относится к самому понятию «третий ренессанс», выдвинутому у нас Фаддеем Францевичем Зелинским, знаменитым исследователем, педагогом и популяризатором античной культуры, у которого, как известно, учились в Санкт-Петер
бургском университете оба брата Бахтины — старший Николай и младший Михаил. Согласно концепции Зелинского, «ренессанс» обозначает не только определенный период европейской культуры XV—XVI вв. «Ренессанс», по Зелинскому, есть перманентный культурный взрыв, связанный с очередным обновлением культуры — обновлени ем, которое, в свою очередь, опирается на античный, греческий образец. Речь идет, мы бы сказали, о диалогическом обновлении античных образцов как условии возможности подлинной культурной революции, если угодно — «смены парадигмы», — в сознании и познании уже за пределами античных хронотопов. Поэтому Зелинский говорит: до сих пор было два «ренессанса»: романский (после средневековья) и германский (между 1750 и 1830 гг., т.е. до смерти Гегеля и Гете); грядет третий «ренессанс», который Зелинский называет «славянским», или русским. Так вот: в специальной статье в питерской «Бахтинологии» в 1995 году и, очень конспективно, в своем диссертационном докладе я старался показать, что «третий ренессанс» на русской почве на самом деле произошел, имел место, но что его пик приходится не на так называемый «серебряный век» и так называемый «русский религиозный ренессанс», а на неофициальную русскую культуру пореволюционных лет. Важно, на мой взгляд, уяснить некую принципиальную — философскую, мировоззренческую — разницу между Флоренским и Ухтомским, между Соловьевым и Флоровским, между Франком и Бердяевым, с одной стороны, и Бахтиными, Михаилом и Николаем, с другой, между Мережковским или Сергеем Булгаковым, с одной стороны, и Федотовым, с другой. Именно здесь, как мне кажется, возможно понять спор внутри преемственности, без того, еще и сегодня рокового, разрыва культурного родства, которое стало официально и принудительно культивироваться у нас после 1917 года.

По частному поводу — в отношении оценки великого русского писателя и мыслителя Михаила Михайловича Пришвина — я позволю себе не спорить: феномен Пришвина открывается сегодня почти с такою же сенсационностью (правда, не на Западе), как феномен Бахтина. Я позволю себе только сделать одно замечание в этой связи, на мой взгляд, имеющее философско-методологическое значение. Если сказать, что по своему идейному содержанию (в самом широком смысле слова) русская литература XIX в. значительно превосходит русскую философию того времени, то это едва ли может быть оспорено, и мощное воздействие русской классической литературы (не философии), в особенности в первые десятилетия XX в., в мире — тому подтвержде ние. Так вот, я рискну предположить, что русская художественная про

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
180 181
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

за XX в., от Андрея Белого и Ремизова до Пришвина и Андрея Платонова , именно философски более интересна и богата, чем Флоренский или Франк; у нас только нет пока подхода, адекватного философско му значению наших лучших писателей. То есть мы не умеем — ни философы, ни литературоведы — перевести речевое мышление в искусстве на речевое мышление науки, не говоря уже об общественном сознании. Не случайно Ухтомский открыл для себя в 20-е гг. Пришвина как именно мыслителя, а Бахтин в «Слове в романе» сослался на пришвинскую «Журавлиную родину», в которой Пришвин дал свой диалогический бой материальной эстетике и русскому формализму, в качестве того, что он называет в дневнике 20-х гг. «обыгрывание м принципа».

П.С.ГУРЕВИЧ (читает):

ОТЗЫВ

официального оппонента о диссертации В.Л.Махлина в виде научного доклада на тему: «Философская программа М.М.Бахтина и смена парадигмы в гуманитарном познании», представленной на соискание ученой степени
доктора философских наук

Вполне обоснованно В.Л.Махлин защищает свою диссертацию в виде научного доклада. Автор работы является одним из ведущих и, несомненно, ярких представителей отечественной бахтинистики. Он опубликовал 68 работ по теме, всего — около 100. Высокую оценку получила его монография «Я и Другой: к истории диалогического принципа в философии XX века». В.Л.Махлин был организатором многих конференций, семинаров и симпозиумов, посвященных М.М.Бахтину.

Диссертация защищается в виде научного доклада по совокупности опубликованных работ: в их числе монография, две брошюры, учебное пособие, статьи в журналах и сборниках научных трудов, другие формы научных публикаций. По глубине и содержательности, по емкости и концептуальности доклад без преувеличения превосходит многие диссертационные исследования, которые подтверждают свою «достойность» пухлостью и неопределенностью замысла.

Отношение официального оппонента к научному докладу не беспристрастное, не теплохладное, как говорят в церковных кругах, а, безусловно, заинтересованное и во многом восторженное. В.Л.Махлин по праву может быть назван сегодня форвардом отечественной бахти
нистики, крупным специалистом в области историко-философского знания в целом.

Как это ни парадоксально, но диссертация не воспринята официальным оппонентом как труд, посвященный преимущественно М.М.Бахтину. Похоже, что имя русского философа, которым В.Л.Махлин занимается в течение роковых тринадцати лет, использовано соискателем для того, чтобы выразить собственное кредо, определиться по отношению к широкому кругу историко-философских проблем, выстроить нечто вроде философской компаративистики. Разумеется, истоком этих концептуальных открытий для В.Л.Махлина является углубленное и ценностно напряженное изучение М.М.Бахтина.

Актуальность проведенного исследования обусловлена многими общекультурными факторами. Хотелось бы, прежде всего, выделить проблему специфики гуманитарного знания. На протяжении последних веков точные науки постоянно сравниваются с гуманитарны ми, то есть человеческими. До недавнего времени пальма первенства принадлежала так называемым конкретным наукам. Сейчас ситуация во многом меняется.

Хотя демаркации между «науками о природе» и «науками о духе» («науками о культуре») отчетливо проводились еще в прошлом веке, идея различения гуманитарного знания слабо укореняется в современном философском сознании. Утверждение М.Вебера о том, что знание астрономии, биологии, физики или химии не только не объясняет смысл мира, но даже не указывает, на каком пути можно напасть на след этого «смысла», во многих работах игнорируется.

Отсюда стойкое неприятие многими исследователями мысли о том, что философия является суверенным, уникальным и вполне самодостаточным способом постижения мира. Многие философы, в том числе, скажем, Э.Гуссерль пытаются восстановить в философии идеал рационального познания. Другие попросту не могут впустить в сознание идею о том, что философия не может рассматриваться как наука.

В диссертации подчеркивается, что структура опыта, с которой имеет дело гуманитарное познание, — иного рода, чем естественнона учная модель: это — структура мотивационного контекста, социально-диалогических, ценностных напряжений внутри определенной исторической ситуации.

После осознания автономности и суверенности науки и философии как специфичных форм постижения реальности можно, разумеется, говорить об их диалогичности, восприимчивости. Несомненно, в

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
182 183
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

философии обнаруживает себя принцип научности, в ограниченной зоне действуют критерии точного знания. Но это в еще большей степени помогает выявлению специфики гуманитарного знания. По мнению В.Л.Махлина, философия вынуждена, чтобы остаться наукой, сама принять объективно-исторический закон смены парадигмы и для этого, так сказать, переместиться из привилегированного положения над «науками» в положение «между» науками.

Для обоснования злободневности работы существенно замечание В.Л.Махлина, который полагает, что проблематика Т.Куна (речь идет о «смене парадигмы») нуждается в дополнительной, герменевти ческой тематизации в сфере исторического опыта и наук об историческом опыте, то есть в плоскости гуманитарного познания и философских основ его.

Актуальность проведенного исследования обусловлена, на мой взгляд, также и тем, что постсоветский опыт отрицания тоталитарной культуры парадоксальным образом воспроизводит принципы отвергаемой культуры. Оправдывается замечание М.М.Бахтина: «Изнанка всегда хуже лица». Борьба за свободу оборачивается рабством. Радикализация завершается обожением традиции. «Мечта» обостряется в обратном направлении. Прогресс оказывается регрессом. Следователь но, понятие «трансцендентальной рокировки» актуализирует многие социальные и духовные процессы современности.

Не вызывает сомнений и научная новизна диссертации. Здесь, прежде всего, хотелось бы отметить, что впервые в отечественной литературе М.М.Бахтин представлен не как филолог, культуролог или социолог. Он трактуется именно как философ. Конечно, в 1992 году выходил сборник статей, который назывался «М.М.Бахтин как философ» (М., под ред. Л.А.Гоготишвили и П.С.Гуревича). Однако замысел той книги был принципиально иным. Авторы хотели показать, что у М.М.Бахтина есть философские сюжеты, что его, вопреки традиции, можно оценивать и как философа. В предисловии отмечалось, что философский облик Бахтина остается загадкой. С одной стороны, имя Бахтина и символические ссылки на его центральные категории (монологизм, полифония, карнавал, диалог, смеховая культура) встречаются почти в каждом философском тексте; с другой стороны, серьезного разговора о Бахтине в нашей философии не было.

Здесь показателен даже набор понятий. Они все-таки отсылают скорее к культурологии, нежели к философии. У В.Л.Махлина все принципиально иное. М.М.Бахтин — философ не потому, что пользовал ся этими понятиями. Он философ по программной устремленности, —
вышколенный кантианством систематический мыслитель. Эта тема развивается на протяжении всей работы и оказывается весьма аргументированной. М.М.Бахтин действительно оказывает ся в диссертации социальным мыслителем, философским антропологом, историком философии, идеи которого родились из этого историко-философского контекста. Кроме того, эти философские идеи вызвали отклик в философской среде и заполнили определенную нишу, работая вместе с тем на новую парадигмальную установку эпохи.

Новаторский, концептуальный смысл проведенного исследова ния обнаруживается в том, что расхожие сюжеты отечественной бахтинистики оказываются в совершенно неожиданном ракурсе. Становится понятным, что попытки отечественных исследователей представить М.М.Бахтина крупным мыслителем марксистской традиции или провозвестником уже явленной диалогической парадигмы не выражают сути его наследия, а во многих отношениях затемняют смысл теоретической работы М.М.Бахтина. Сколько написано работ, авторы которых стремились представить М.М.Бахтина «органичным» наследником русской философской традиции! М.М.Бахтина усердно «выводили» также из авторитетных западных источников и даже пытались отрекомендовать последователем или скорее, эпигоном, скажем, Г.Зиммеля (Ю.Н.Давыдов). Никому не удалось вместе с тем оценить творчество М.М.Бахтина целостно, исходя из эволюции его взглядов и разности подходов и облюбованных сюжетов. В работе В.Л.Махлина такой замысел реализован с несомненной убедительностью.

Для меня лично как исследователя, лишь коснувшегося темы Бахтина, было чрезвычайно интересно обнаружить, что экспертизу взглядов М.М.Бахтина можно начать с позднего Шеллинга, который осуществил самокритику идеалистической метафизики Запада (от античности до Гегеля и самого себя). В.Л.Махлин подчеркивает: связывая философскую программу Бахтина с произведениями Розенцвейга и Хайдеггера через со-детерминирующий всех троих проект позитивной философии позднего Шеллинга, мы не только восполняем определенный пробел в истории русской философии XX в. Мы, кроме того, получаем ключ к разумению таких понятий, как «другость» и «плоть трансгредиентных моментов».

Концептуальный замысел соискателя прекрасно реализуется в предложенной структуре научного доклада. В первом разделе смена парадигмы трактуется как гуманитарная проблема. Во втором разделе представлены аспекты программы Бахтина-философа. В третьем — М.М.Бахтин явлен как Бахтин-автор в событии смены парадигмы.

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
184 185
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

Изложение доклада разбито на небольшие параграфы. В основном это трактовка тех или иных понятий, изложение программных проектов. Надо отметить, что эти маленькие параграфы содержат в себе чрезвычайно уплотненный, откристаллизированный концептуальный остаток. Положения, выносимые на защиту, кристально ясны по замыслу. Вместе с тем они получают тщательную философскую проработку.

Некоторые замечания по диссертации таковы:

1. Раскрывая степень разработанности проблемы, В.Л.Махлин полемизирует с теми исследователями, которые трактуют М.М.Бахтина со структуралистских, формалистических, сциентистских и марксистских позиций. Однако эти объекты критики соискателя не персонифицированы. Можно только догадываться, кого исследова тель имеет в виду. В частности, среди исследователей не названа Л.А.Гоготишвили, не упомянут и Г.С.Батищев. Вообще здесь оппоненты безымянны. Вероятно, В.Л.Махлин следует принципу упоминать только достойных. Но следовало бы назвать и тех, против кого направлены критические стрелы.

2. По замыслу исследования в нем могли бы быть упомянуты имена А.Шопенгауэра, Г.Марселя, Э.Левинаса, Сартра. Разумеется, доклад — не поминальная молитва. Но историко-философский контекст диссертации весьма широк, поэтому забвение некоторых знаковых имен рождает удивление.

3. Исследованию явно недостает заключения. Итоговые мысли так и просятся в некий синопсис. Однако соискатель сообщает нам в итоговой части исследования всего лишь о том, что научное исследование наследия М.М.Бахтина находится еще почти в самом начале.

Эти замечания носят частный характер. Глубина исследователь ского замысла, последовательность и аргументированность в его реализации, оригинальность позиции В.Л.Махлина, основательность в экспертизе наследия М.М.Бахтина позволяют сделать вывод:

В.Л.Махлин заслуживает присуждения ему искомой степени доктора философских наук.

ОТВЕТ НА ОТЗЫВ ОФИЦИАЛЬНОГО
ОППОНЕНТА П.С.ГУРЕВИЧА

Я благодарен уважаемому оппоненту, П.С.Гуревичу, за положительный отзыв и позволю себе не очень длинно ответить на три высказанных им основных критических замечания.

Начну с того, что уважаемый оппонент сожалеет, что я, говоря о так называемой «социальной онтологии» ХХ в., не упоминаю многих важных имен, — например, Сартра или Левинаса. По мнению Павла Семеновича, работа бы выиграла от привлечения этих выдающихся представителей данного направления. Да, в некотором общем смысле это, пожалуй, и так. Но я позволю себе сослаться на известную мысль Бахтина в большой статье 1924 года: «Мы освободили также нашу работу от излишнего балласта цитат и ссылок, вообще не имеющих прямого методологического значения в исследованиях не исторических, а в сжатой работе систематического характера — совершенно излишних: они не нужны компетентному читателю и бесполезны для некомпетентного». В данной своей работе я тоже исходил из подобных соображений. Правда, уважаемый оппонент мог бы возразить на это в том смысле, что диссертационный доклад — это все же историко-фи лософское, а не чисто систематическое исследование. Бесспорно, обсуждаемая диссертация в виде научного доклада очень напряженно и, возможно, не всегда удачно балансирует между логико-систематичес ким и историческим подходами. Чрезвычайно интересная задача — сопоставительный анализ бахтинской и сартровской социальной онтологии, взаимоотношения я и другого; помимо всего прочего, такой анализ мог бы значительно прояснить, в теоретическом и историческом плане, взаимоотношение между диалогизмом и пост- или неострукту рализмом. Бахтин писал, что проблема «другого» — центральная в современной философии, в том самом 1943 году, когда в оккупирован ном Париже вышла в свет книга Сартра «Бытие и ничто», при том что сам Бахтин создал свою, в ряде моментов альтернативную сартровской, феноменологию «другого» в программных текстах за два десятилетия до Сартра. Так же интересен для сопоставления и Левинас. Но уделить всему этому и многому другому должное внимание в научном докладе я оказался не в силах.

Во-вторых, уважаемый оппонент считает недостатком обсуждаемого исследования то обстоятельство, что и своих собственных оппонентов автор, явно имея их в виду (в буквальном смысле выражения «иметь в виду»), тем не менее никак не упоминает. Да, я принципиаль но отказался от этого. Дело не столько в том, что Бахтин называет (в «Формальном методе…») «речевой тактичностью»; вопрос гораздо серьезнее. Перефразируя известную мысль Бахтина (в книге о Достоевском), что не каждая эпоха располагает прямым авторитетным словом для выражения своих воззрений и стремлений, можно сказать, что не каждая эпоха располагает культурно-речевыми условиями для не

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
186 187
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

посредственного, прямого диалога в коррреляции «я и ты», как о том мечтал Бубер. Куда более современный и реалистичный Гадамер писал, как известно, о «неспособности к разговору» как характерной примете последних десятилетий технической цивилизации. Не надо, по-моему, понимать диалог или, точнее, разговор идеально и в этом смысле только отвлеченно-теоретически. Мне кажется, что, не называя имен и никого не задевая, можно больше способствовать диалогу в нашей сегодняшней исторической ситуации, как я это бы назвал, постсовет ского постмодернизма, когда «другого» (как у Достоевского ) боятся не меньше, если не больше, чем нуждаются в нем. Гадамер снова прав: подлинный разговор не сводится ни к бесплодному спору, ни к так называемому «выяснению отношений»: он обязательно, и не только в теоретических дискуссиях, включает в себя предметную суть дела, die Sache selbst, как говорят немцы. Бахтин соответственно говорит об интенционально-предметном моменте суждения или высказывания. Диалогична, т.е. интенциальна и адресованна, в сущности, всякая жизненная ситуация, включая, конечно, и научный диспут.

Третье критическое замечание П.С.Гуревича представляется мне самому самым серьезным. Мне не удалось в формальном порядке сделать должные выводы из своего анализа. Причин к тому две. Во-первых, у меня не хватило места: развернутый анализ мне казался важнее выводов. Во-вторых, хотя диссертационный доклад и имеет характер известного обобщения моих предшествовавших работ, но сам я считаю его еще очень предварительным исследованием; любой вывод в этой ситуации мне самому кажется слишком поспешным и как бы нескромным. И все же вынужден согласиться с уважаемым оппнентом: «Заключение» следовало бы переработать и расширить.

ВЫСТУПЛЕНИЯ

Э.Ю.СОЛОВЬ¨В (профессор, главный научный сотрудник Института философии РАН).

Хотя я и раньше был знаком с работами Виталия Львовича, его диссертация в виде научного доклада произвела на меня очень большое впечатление. Очень много было бы можно об этой работе говорить, но времени мало, и я обращу внимание только на два момента.

Во-первых, мне показалась очень убедительной историко-фило софская топография Бахтина, которая дается в первом разделе работы. Этого никто так ясно до Махлина не говорил, а он утверждает следующее: что Бахтин как философ обязан прежде всего философской дискуссии, которая в его время проходила на Западе. Бахтин как фи
лолог обязан прежде всего своей стране и своему времени, то есть тем интереснейшим сдвигам в литературоведении, в лингвистике и в самой литературе, которые произошли в это время в России. Я считаю, что эта позиция эвристически очень ценна; она подлежит в нашей литературе еще очень длительному, продуктивному развертыванию. Мне кажется, что именно с этой точки зрения надо отнестись к тому критическому замечанию, которое прозвучало в отзыве Аверинцева. В общем, конечно, сама формулировка на с.10, из придирки, из которой практически вытекает весь отзыв Аверинцева, — она несколько досадна, она буквально звучит так: «Бахтин стал в XX веке по сути дела единственным после Вл.Соловьева и несравненно более глубоким ("диалогич ным") проблематизатором западной философской традиции». Я могу согласиться с Аверинцевым в том, что в таком буквальном выражении это — перебор. Но тем не менее здесь очень сильно выражено то, что до сих пор не замечалось и что отметить нужно обязательно. Верно, конечно, что западная философия проблематизиро валась в России на протяжении всего XIX века. И славянофилы русские были замечательными проблематизаторами немецкой традиции применительно к тем социальным и духовным запросам, которые они в свое время переживали в России. Несомненно, и русские либералы, например, Чичерин, были интереснейшими проблематизаторами западного наследия; так называемое «гегельянств о Чичерина» (я говорю «так называемого», потому что термин очень сложный) — это, конечно, одна из интереснейших реакций на философию Гегеля. И все-таки я вместе с Махлиным решаюсь сказать, что русского мыслителя, столь открытого по отношению к Западу и в такой же мере заангажированного собственно западной проблематикой, в русской традиции до Бахтина, пожалуй, не было. Вот такая лакмусовая бумажка — очень интересное измерение этой проблемы. К какому бы мыслителю «серебряного века» вы ни обратились, вы увидите, что все они склонны к восприятию Запада как цивилизации, которая находится в кризисном, предзакатном состоянии, которая ждет каких-то обновлений извне — со стороны России прежде всего. Вот ничего похожего у Бахтина — у него единственного — нет; он воспринимает Европу в это время как живое и предренессансное общество. Если использовать термин «третий ренессанс», который употребляет Зелинский, то Бахтин переживает, как наступающий третий ренессанс, саму кризисную ситуацию, которая происходит в его время в западном сознании. И он пытается понять, как это духовное возрождение Запада возможно и каким образом он, как русский человек и как гражданин мира, мог бы в этом про

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
188 189
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

цессе принять участие. В одной из своих работ я писал, и это высказывание цитирует в своем научном докладе Виталий Львович, что если бы «философия поступка», в действительности написанная в начале 20-х годов, в 30-е годы попала на Запад и включилась там в полемику, то развитие западной герменевтики могло бы пойти по-другому. Это был самый прямой и непосредственный отклик на то, над чем билась в то время западная мысль. Я не могу привести ни одного примера вот такого рода русского исследования из «серебряного века», которое могло бы на Западе произвести такой эффект.

То, что при этом Бахтин остается по проблемному контексту русским мыслителем, показывает вторая констатация, которую Виталий Львович приводит, то есть на самом деле продуктивность Бахтина коренилась в русском литературном опыте, в опыте русской филологии и в опыте русской лингвистики. Поэтому все-таки, хотя, вероятно, терминологически избыточно то, что на странице 10 пишет диссертант, я склонен занять его позицию против той позиции, которую формулирует в своем отзыве Аверинцев.

И вторая проблема, на которой я коротко остановлюсь. Конечно, эта диссертация, написанная лучшим бахтинистом постсоветской эпохи, выводит далеко за рамки бахтиноведения в тесном смысле слова. То есть простая вещь: как давно надо было об этом подумать, как давно в самом общем виде это надо было зафиксировать, что помимо смены парадигм в естественных науках (чему в последнее время посвящена, наверно, четверть нашей научно-методологической литературы), несомненно , происходила смена гуманитарной парадигмы в последней трети XIX и в первой половине (да и по сей день) XX столетия. И тем не менее этот факт так решительно обозначить, зафиксировать, как это сделано в диссертации, до сих пор никто не решался. В чем здесь дело? Это и вопрос профессора Кутасовой был: собственно, о какой парадигме прошлой идет речь и о какой новой парадигме идет речь? Я думаю, что здесь есть некоторое непонимание, может быть, отчасти диссертант сам в этом виноват; это непонимание я увидел и в выступлении Александра Львовича Доброхотова. Конечно, речь идет не о том, что парадигма монологизма сменяется парадигмой диалогизма. Если так, то действительно я всю историю вплоть до сократиков "прочешу" и покажу, что эта проблематика всегда стояла, и — в каком-то виде обе эти парадигмы в истории философии были как-то представлены. Обратите внимание на то, что для самого диалогизма Бахтина диссертант не считает понятие «диалога» определяющим и центральным. Сначала он просто говорит, что это не так, а потом в одном из
пунктов диссертации поясняет, что на самом деле центральным и основополагающим понятием для диалогизма Бахтина является понятие «ответственности». Так вот: я рискну утверждать следующее. Я здесь, конечно, берусь за интерпретацию научного доклада, но мне кажется, что гуманитарная парадигма, над которой философия бьется в течение последних полутора столетий, начиная с позднего Шеллинга, как очень остроумно и верно отмечает диссертант, — ее скорее всего можно обозначить попперовским термином «историцизм», хотя смысл, который в этот термин приходится вложить, будет несколько отличаться от попперовского. Историцизм — секуляризованный провиденциализм в применении к истории. Это — культ истории, и это, простите меня, такой способ осмысления истории, при котором действующий индивид все время оказывается в безответственном состоянии. Ответственность за процесс возлагается на собственную логику процесса. На мой взгляд, самым крупным выразителем этого был Гегель, и затем историцизм получил множество выражений; родом историцизма является и марксизм. Особенно опасным родом историцизма был марксизм того периода, в котором жил Бахтин и на который падает ключевая проблематика перестройки гуманитарной парадигмы. Не буду об этом говорить подробно, скажу одну вещь: совершенно замечательно, на мой взгляд, в работе то, что автор показывает, что на самом деле смена парадигмы за эти полтора века не произошла; процесс, который здесь произошел, был поступательно-возвратный. По какой-то причине почти все участники этого движения забирали завтра обратно то, что они сказали вчера. В этом месте, по поводу постмодернизма, я сделал на полях этого доклада такую заметку, что в сущности современный постмодернизм — это не что иное, как закомплек сованный авангардизм 20-х годов. Вот закомплексованность этого движения совершенно удивительная, страшно интересная. В чем здесь дело? Дело в том, что при проработке гуманитарной парадигмы от одного очень существенного измерения историцизма все участники этого движения никак не могут отказаться, они не могут отказаться от притязаний на то, чтобы быть историософами и социальными философами. Совершенно удивительная особенность Бахтина заключается в том, что, конечно, и он тянется к этой проблематике, но он по кругу своих интересов понимает, что надо взять проблематику гуманитар ной парадигмы сперва в возможно более тесном и узком смысле. Не прописывая подробно эту мысль, я хочу просто заглянуть в будущее и поразмышлять о том, каким образом проблема смены гуманитарной парадигмы может быть решена. Я считаю, сейчас, слава Богу,

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
190 191
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

историцист ские концепции рухнули (марксизм — это последнее), они уже влияния такого друг на друга не имеют, как раньше, и впервые складывается ситуация, когда человек, работающий над проблемати кой гуманитарного познания, может сказать себе следующее: я, простите, не занимаюсь вопросом о том, как мне лучшим образом устроить общество, каким является предвидимое будущее, каковы цели истории; от такого рода проблем я отказываюсь. В каком смысле? Не потому, что считаю их псевдопроблемами, как сказали бы позитивис ты, а потому, что сейчас я имею возможность взять и вынести их за скобки, как говорил Гуссерль, отнестись к ним так, как если бы они были псевдопроблемами. А заняться чем? Заняться вопросом о том, каким образом люди живут при ныне существующих режимах, при свойственном им непонимании того, чем завершится история, — заняться вопросами взаимопонимания. Впрямую заняться вопросами взимопонимания, впрямую заняться проблематикой межличной и литературной коммуникации, — вопросами, которые на самом деле едины, что́ Бахтин прекрасно понял. На самом деле движение от человека к человеку идет через литературу и литературного героя; то есть в центре внимания настоящей герменевтики должна оказаться проблемати ка читателя и писателя, особенно — подчеркиваю в этом учреждении — проблематика учителя и ученика. Может быть, единственная область практическая, в которой будет разворачиваться действительно строго построяемая гуманитарная парадигма, — это будет проблематика воспитания. В том виде, как она была задана одним из первых критиков старой, назовем, классической модерной парадигмы, Кьеркегором, когда он сказал, что основной вопрос заключается в том, в какой мере и как мы можем учить истине. Мне кажется, что сейчас, действительно, все разговоры о конце истории, о конце философии не беспочвенны, потому что, на мой взгляд, историософия, философия истории и социальная философия — кончились. Таких продуктивных явлений, по моему убеждению, в ближайшие 20—30 лет — не будет.

Они могут возникнуть, если будет решена другая, гораздо более узкая, скромная и, по-бахтински, видимая задача. Разрешите на этом закончить.

У меня, как и у других читателей, есть известное недовольство языком работы, явлением, которое диссертант определил как «паратерминология». Действительно, в такой работе — эвристической, пропедевтической, как он написал, — это позволено. Но все-таки я ему от всей души желаю как можно скорее перейти от паратерминов к нормальной терминологии. А если он со мной не согласится и задержится
на этой фазе, то я советую Ученому совету прислушаться к следующей рекомендации:

«Ободравши мозги о тернии,

Мы решили, что поделом

Вам за Ваши за паратермины

Выдать докторский парадиплом».

(Смех. Аплодисменты)

А.П.БОНДАРЕВ (зав. кафедрой зарубежной литературы Московско го государственного лингвистического университе та, доктор филологических наук, профессор)

Уважаемые члены Ученого совета!

Мое выступление будет самым коротким, поскольку я читаю на Ваших лицах следы усталости…

Хотел бы обратить Ваше внимание на то, что на защите присутствуют не только философы-профессионалы по долгу службы, по личным симпатиям и убеждениям, но и представители других гуманитарных наук, в частности, я — от имени литературоведения. Так вот, на мой взгляд, протекающее здесь событие знаменательно еще и тем, что Виталий Львович предстает в его контексте мыслителем интертекстуальным, специалистом междисциплинарным, который своим талантом, а в том, что мы обсуждаем талантливую работу, нет сомнений (хотя талант — это нечто мистическое и в то же время — реальное, мы не будем пытаться определить его ни в терминах «рокового теоретизма», ни в терминах витализма «во всех его разновидностях»), так вот, который своим талантом в состоянии объединить людей разных специальностей, но по сути занимающихся одним делом.

Знаменательно и то, что эта защита проходит в стенах педагогического университета. Многие из нас — профессиональные лекторы, которые почти каждый день выходят на студенческую аудиторию и обязаны заинтересовать ее и поддерживать завоеванный интерес. А добиться этого можно только тогда, когда самому лектору интересно то, о чем он говорит, когда он узнает себя в излагаемом материале, а материал организуется его интересом. И читает он курс, объединенный единой концепцией. Словом, передо мной стоит проблема соотношения части и целого — лекции и курса.

Я говорю об этом потому, что обсуждаемая работа, под которой я подразумеваю дело жизни Виталия Львовича, убедила меня:

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 2
192
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 2

Бахтин, как целое, доступен человеческому разумению, его можно увидеть в единстве, а не только растаскивать по цитатам. Что, по-видимому, открывается перспектива — ближайшая или отдаленная — увидеть в единстве то, что каждый из нас обязан пережить, если хочет обрести чувство реальности своей собственной жизни, если хочет иметь право сказать себе, что он был и есть. Именно с этой точки зрения, я полагаю, работа, безусловно, заслуживает Вашего одобрения.

У Гадамера в его главной книге есть фрагмент, озаглавлен ный «Возвышение историчности понимания до герменевтического принципа». Оставляя на совести Гадамера окончательное разрешение вопроса о том, что до чего возвышается: историческое сознание до герменевтического принципа или герменевтический принцип — до исторического сознания, поскольку историческое сознание — это, в конечном счете, способность исторического сознания к рефлексии и о самом себе, Бахтин и все, что о нем здесь говорилось, — я имею в виду контекст самый широкий, — это, безусловно, явление возвышения нашего сознания до некоего понимания, которое в состоянии увидеть частное во всеобщем и всеобщее в частном.

Спасибо за внимание.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО
В.Л.МАХЛИНА

Наверное, будет разумнее, если я ограничусь в основном тем, что выражу благодарность председателю Диссертационного совета, Людмиле Александровне Микешиной, членам совета, моим официальным и неофициальным оппонентам, всем пришедшим на защиту и выступавшим на ней — за внимание к моей работе, а главное, за внимание к Бахтину. Для меня это важно еще и потому, что, конечно, я надеюсь продолжить исследования. Задача теперь не столько в новых идеях, сколько в достоверной конкретизации всех догадок, гипотез и, извините, «паратерминов»; в итоге это может дать четыре тома: такой, скажем, «Архипелаг МЕТАГУЛАГ: история разума в век безумия на путеводной нити Михаила Бахтина»… В этом отношении сегодняшняя дискуссия для меня очень важна, очень стимулирует.

Спасибо.

ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
"Мы должны узнавать в обратных направлениях…"