Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 2001 → 2
154 155
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
В журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп» установилась традиция помещать материалы не только о самом М.М.Бахтине, но и о людях, общавшихся с Михаилом Михайловичем, принимавших то или иное участие в его судьбе. Одни из них были его друзьями, единомышленниками, другие оказались с ним связаны достаточно случайно, в силу жизненных обстоятельств. Но и последние сыграли какую-то роль в судьбе Бахтина, иногда они могут представлять интерес и сами по себе. Мне хочется рассказать о двух людях, с которыми Михаил Михайлович столкнулся в первое десятилетие своей жизни в Саранске. Их выбор тоже достаточно случаен и связан с моими личными обстоятельствами: с Мухамеджаном Юлдашевым когда-то пересеклись судьбы близких мне людей, а Лев Михайлович Кессель работал, хотя и не в одно со мной время, в академическом Институте востоковедения, с которым связаны уже более тридцати лет моей жизни.
Мухамеджан Юлдашев
Уже не раз в литературе отмечалось, что первым
директором Саранского пединститута при М.М.Бахтине был Мухамеджан
Юлдашевич Юлдашев. Об этом человеке, ставшем впоследствии
академиком Узбекской академии наук, написано довольно
много. В Ташкенте в год его смерти вышла специальная
брошюра М.Ю.Юнусходжаевой. Есть сведения о нём в биобиблиографи
ческом словаре советских востоковедов С.Д.Милибанд. Но
наиболее интересно и подробно рассказала о нём старейшая наша
специалистка по истории Индии (сейчас ей больше девяноста
лет)
Кока Александровна Антонова в своих воспоминаниях «Мы,
востоковеды…», печатавшихся с продолжением в журнале
«Восток» (о Юлдашеве — 1992, №4). Конечно, всякие мемуары
субъективны, а воспоминания К.А.Антоновой в силу особенностей её
характера субъективны в квадрате. Поэтому я не могу ручаться
за точность всего ею написанного (те её ошибки, которые я
заметил, я постарался скорректировать). Но воспоминания ярки и в
общем соответствуют, хотя и не во всём, тому, что я слышал с
детства о Юлдашеве от своих матери и тётки.
М.Ю.Юлдашев родился 1 апреля 1904 года в кишлаке Бешарык около Коканда. О дальнейшем пишет К.А.Антонова: «Он в 16 лет вступил в Красный отряд и храбро сражался с басмачами. Когда в Самарканде <…> стали набирать студентов в САКУ (Среднеазиатский коммунистический университет, фактически дававший образование в размере нынешних 7—8 классов школы) из узбеков рабоче-крестьянского происхождения, командир, естественно, послал туда Мухамеджана, самого младшего в отряде. В 1921 г. Пенджаб был охвачен волнениями. Тогда из Средней Азии решили послать добровольцев на помощь индийцам, борющимся против британского колониального господства. Имена свои добровольцы не имели права называть, но, чтобы, в случае если его убьют, знали, кто он, Мухамеджан вытатуировал на наружной стороне пальцев левой руки надпись "САКУ". Из добровольческой идеи ничего не вышло, так как Афганистан отказался пропустить эти отряды через свою территорию, но татуировка сохранилась у Мухамеджана на всю жизнь».
САКУ Юлдашев, по данным словаря С.Д.Милибанд, окончил лишь в 1928 году: видимо, его отвлекали от учёбы разные мобилизации. В 1934 году его послали в Москву в Институт красной профессуры. Он закончил его как раз в 1937 году и вернулся в Узбекистан в момент полной смены руководства республики. Арестовали и затем расстреляли после бухаринского процесса прежних лидеров А.Икрамова и Ф.Ходжаева, новый первый секретарь Усман Юсупов поначалу стал выдвигать Юлдашева. Возможно, играли роль земляческие связи: обы были ферганцами. К сожалению, у меня нет точных данных о постах, занимавшихся будущим директором Саранского пединститута в 1937—
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
156 157
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
1940 гг. К.А.Антонова пишет: «…тогда Юлдашев стал вторым секретарём горкома и обкома». В Бугуруслане в годы войны его считали бывшим секретарём ЦК Узбекистана по хлопководству. Во всяком случае и тогда, когда его карьера пошла вниз, он сохранил два знака, унаследованных от прошлого: орден Ленина и значок депутата Верховного Совета СССР первого созыва (этот созыв из-за войны длился долго: с 1937 по 1946 гг.).
Скоро, однако, начался конфликт Юлдашева с Юсуповым, который, как пишет К.А.Антонова, «стал выталкивать Юлдашева с постов: в 1940 г. Юлдашева назначили наркомом просвещения Узбекистана, а в 1941 г. он стал всего лишь директором Института Академии наук». Речь идёт об Институте языка, истории и литературы Узбекского филиала Академии наук СССР. Тут началась война. К.А.Антонова вспоминает: «Когда началась эвакуация учёных из Москвы и Ленинграда, Юлдашев с большим почтением принимал академиков и членов-корреспондентов, старался их устроить получше, и они по-приятельски относились к нему». Тогда «многие узбеки ещё помнили Юлдашева в славе», и на глазах К.А.Антоновой «милиционеры вскакивали со скамеек и отдавали ему честь, а в чайхане аксакалы сразу приглашали его к себе на почётное место. Юсупову эта популярность Юлдашева не давала покоя».
Дальше Антонова рассказывает: «В ноябре 1941 г. в Ташкенте начались кампания против национализма и аресты узбеков. В УзФАНе был взят Маджиди, заведующий отделом литературы и близкий друг Юлдашева. <…> В конце ноября 1941 г. Юлдашев перестал приходить в институт. Его жена сообщила по телефону обеспокоенным сотрудникам, что у него депрессия (он страдал сильной шизофренией и подозрительностью), надо лишь оставить его в покое и всё будет в порядке. Когда прошла ещё неделя, а Юлдашев не появлялся, сотрудники <…> пришли к нему домой — и обнаружили, что Юлдашевых и след простыл».
Несколько лет К.А.Антонова ничего не знала о
Юлдашеве. Но в 1946 году (как раз в саранский период его жизни) она
случайно встретила его в Москве. Он рассказал ей о том, что
случилось в конце 1941 года. Верный ему человек предупредил
Юлдашева, что против него готовится дело. Надо было уезжать
из
Ташкента. «Поехать во время войны в Москву, Ленинград
или Куйбышев (где тогда находилось правительство) можно было
лишь по вызову. Поэтому Юлдашев приколол значок депутата
Верховного Совета и отправился к начальнику Ташкентского
вокзала, заявив, что ему надо быть в Куйбышеве. Значок подействовал,
и он получил билет. В Куйбышеве он заявился к Берия и
сказал, что с ним — Юлдашевым — хочет расправиться Усман
Юсупов. «Мы запросим из Ташкента материалы, — сказал Берия, — и
разберёмся здесь». Через месяц Юлдашев опять пришёл на приём
к Берия. «Юсупов никаких материалов не прислал, — заявил
Берия, — очевидно, у него их собрано достаточно, чтобы Вас
посадить в Узбекистане, но они не выдержат разбора здесь.
Поэтому можете жить спокойно, но не советую появляться в пределах
Узбекистана». После этого Юлдашев оказался в соседнем с
Куйбышевым (ныне Самарой) Бугуруслане в должности директора
учительского института. Место было вакантно, поскольку
прежний директор ушёл на фронт.
В этом институте уже работали моя мать, историк Зинаида Владимировна Удальцова, и её сестра, моя тётка, преподаватель литературы Ирина Владимировна Мыльцына (я сам тогда ещё не родился). Неожиданное знакомство с Юлдашевым они потом вспоминали до конца своих дней.
15 марта 1942 года моя тётка писала своему отцу, не захотевшему эвакуироваться и оставшемуся в Москве: «У нас уже новый директор, очень высокопоставленное лицо, орденоносец, член Верх<овного> Совета СССР — узбек». 9 апреля она писала уже так: «Новый директор, узбек, в прошлом работник союзного масштаба. С нами держится надменно и подозрительно. Видимо, привык к раболепству, а мы на это не идём. Поэтому в ин<ститу>те скучно и натянутая атмосфера. Все стараются ему на глаза не попадаться, т.к. он может грубо изругать. Благоволит зато к хорошеньким девочкам, в том числе к нашей Зине. Но она ужасно боится его». Письмо от 15 апреля: «В ин<ститу>те атмосфера неважная, новый директор всех запугал». Наконец, 3 мая писала мать: «Я думаю, что лично для меня всё же необходимо будет по многим причинам попытаться приехать домой. К сожалению, о нек<оторых> причинах писать не могу, но они очень серьёзные…
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
158 159
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
Новый наш директор очень строгий, и мы его боимся. Работы много, но меня всё время треплют со всеми делами, много приходится нервничать, и я поэтому даже тебе некоторое время не писала, всё было некогда».
Причины, о которых моя мать не могла писать, были связаны с Юлдашевым. Ей тогда было 24 года, она за год до войны закончила истфак МГУ и к моменту эвакуации училась в аспирантуре. Тогда её все считали очень красивой. Новый директор, «красивый ферганец», как его аттестует К.А.Антонова, сразу положил на неё глаз и достаточно откровенно заявил о своих желаниях (при том, что в Бугуруслане он был с женой). Она отказалась. Тогда Юлдашев начал её преследовать. Моя тётка была старше и внешностью меньше привлекала мужчин, к ней он не приставал, но попадалась под руку и она. До появления Юлдашева институт оплачивал им жильё (а с ними жила ещё мать), теперь им в этом было отказано. Наконец, когда Юлдашеву стало ясно его поражение, он решил избавиться от непослушной молодой преподавательницы, отправив её на фронт. Не помню уже, как это было обставлено. Мать моя была настроена патриотически, постоянно ощущала свою вину за то, что она находится в дальнем тылу. Но армии она, разумеется, боялась. Не пустила её на фронт немолодая и опытная женщина, врач военкомата. Она сказала: «Девочка, нельзя тебе на фронт! С твоей красотой пойдёшь там по рукам!» Найдя какие-то болезни, врач отпустила её назад.
Юлдашев быстро отстал от матери, поскольку нашёл ей замену из числа студенток. Вообще за годы работы в Бугуруслане он создал небольшой гарем. Его жена, еврейка, прекрасно всё знала и относилась к этому спокойно. В остальном она имела большое влияние на мужа. Она писала за него все бумаги, поскольку Юлдашев по-русски был малограмотен (грамотно ли он писал по-узбекски, неизвестно). Лишь однажды под его горячую руку попала машинистка института, он немедленно написал сам приказ о её увольнении. На этот приказ преподаватели ходили смотреть: в коротком тексте была масса ошибок.
В то же время, надо сказать, Юлдашев заботился о
материальном состоянии института, сильно запущенном за первый
год войны. Пользуясь орденом и депутатским значком, он
выбивал
пайки для преподавателей и студентов. Благодаря ему произошло
одно облегчение обстоятельств жизни: до Юлдашева и
студенты, и преподаватели постоянно ездили за много километров в
колхозы на разные сельхозработы, а новый директор наладил
функционирование собственного подсобного хозяйства института в
самом городе. Работа в колхозах была полностью заменена
заботами о подсобном хозяйстве, где помимо общей барщины
преподаватели могли копать и собственный огород. Но самый
большой участок принадлежал Юлдашеву и его жене. Они были единствен
ными, кто сам не работал: если что-нибудь там нужно было
сделать, немедленно снимали с занятий студентов и посылали туда.
Моя мать после истории с военкоматом установила какие-то сносные деловые отношения с Юлдашевым. Он перестал её трогать ещё и потому, что у неё появились защитники. Среди них был её будущий муж, мой отец, тогда работавший в обкоме. Их отношения завязались на почве общей борьбы с Юлдашевым. Я иногда думаю: не будь Юлдашева, может быть, не было бы и меня. Но всё равно постоянные грубость и хамство директора мешали жить. Моя мать стала бороться за возвращение в Москву, куда в то время попасть было очень трудно. Летом 1943 года это ей удалось. Её мать и сестра прожили в Бугуруслане ещё год, потом тоже возвратились в Москву.
Сам Юлдашев работал в Бугуруслане три года, до конца войны. В 1945 году он переехал в Саранск, где волею судеб стал начальником Бахтина. Для Юлдашева это было несомненное повышение: он переезжал из города областного подчинения в столицу автономной республики и стал директором не учительского (что-то среднее между институтом и техникумом), а педагогичес кого института, дававшего дипломы о высшем образовании. Дальше данные наших источников несколько расходятся. По словам К.А.Антоновой, он не появлялся в Узбекистане, пока там у власти был У.Юсупов. Однако словарь С.Д.Милибанд даёт информацию о том, что в 1948—1950 гг., то есть ещё при Юсупове, Юлдашев был директором Среднеазиатского университета в Ташкенте. Последние данные, видимо, надёжнее. Но в 1950 году (тут единодушны и Милибанд, и Антонова) Юлдашев уехал в Ленинград в докторантуру Института востоковедения (кандидатом наук он стал
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
160 161
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
в 1947 году, когда работал в Саранске); в Ленинграде он оставался и после того, как в 1953 году стал доктором наук. Видимо, в Ташкенте для него обстановка оставалась неподходящей и при преемнике Юсупова Ниязове. Обе юлдашевские диссертации, надо сказать, отнюдь не лишены научной ценности. Они были посвящены отношениям России с Бухарским эмиратом (кандидатская диссертация) и Хивинским ханством (докторская) в XVIII—XIX вв., основывались на источниках из эмирских и ханских архивов и вводили в науку свежий материал. Люди, знавшие дремучесть Юлдашева, вроде моей матери, не могли поверить в то, что он сам написал вполне приличные диссертации. Ходил слух, что их писала ему жена. И, безусловно, много ему помогали знающие ленинградские востоковеды во главе с А.Ю.Якубовским.
О дальнейшей жизни Юлдашева пишет К.А.Антонова: «В 1956 г. вернулся наконец в Узбекистан, где уже не было Юсупова. Однако политической роли он уже сыграть не смог, там у власти стояли совсем новые люди (Н.Мухитдинов, потом Ш.Рашидов — В.А.). Зато он сделал научную карьеру, став членом-корреспон дентом Узбекской академии наук, директором Института истории партии при ЦК КП Узбекистана, заведующим отделом исследования восточных документов Института востоковедения АН УзССР, а также членом президиума ВАКа в Москве». Добавим, что Юлдашев возглавлял Институт истории партии лишь до 1961 года, а потом до конца жизни только заведовал отделом исследования восточных документов и актов, зато в Узбекской академии наук он стал не только членом-корреспондентом в 1956 году, но и академиком в 1968 году.
Моя мать смогла-таки через много лет взять хотя бы моральный реванш за неприятности в Бугуруслане. В 1964 году в Москве проходила всесоюзная сессия научного совета «Закономер ности перехода от одной общественной формации к другой». Сессией рукводила моя мать. Из Ташкента приехал Юлдашев. Мать специально его третировала и не посадила в президиум, что полагалось ему по рангу. Юлдашев рассвирепел и досрочно покинул сессию.
О Юлдашеве в старости К.А.Антонова пишет резко
неприязненно: «Сказалась его шизофрения: он стал враждебно относиться
ко всем, кого считал своим соперником, вёл себя безапелляци
онно и нетерпимо. Так, он считал своим заклятым врагом
молодого тюрколога Юрия Брегеля, тоже написавшего диссертацию
на основе того же архива хивинских ханов. <…> Когда Брегель
(в 1973 году —
В.А.) уехал в Израиль (на самом деле в США
— В.А.), Юлдашев торжествовал: он всюду писал, что Брегель
— человек нехороший, теперь всем видно, что он — американский
шпион. Так романтический юноша, готовый сражаться за
революцию и умереть в чужой стране, превратился в брюзжащего,
злобного старика.
"Только змеи сбрасывают кожу. / Мы
меняем души, не
тела" (Гумилёв)».
Брюзжащий, злобный старик? Видимо, да. Моя мать, встретив его спустя много лет после Бугуруслана, оценивала его так же. Но был ли Юлдашев на самом деле шизофреником? Никому в нашей семье это не приходило в голову. Антонова тоже, судя по всему, его таковым не считала, пока им не сообщили о таком диагнозе. Но диагноз мог, весьма вероятно, быть фиктивным: Юлдашев готовил почву для бегства из Ташкента.
Умер Мухамеджан Юлдашев 3 сентября 1985 года в 81-летнем возрасте.
Как оценить этого человека, судьба которого в общем типична для «выдвиженцев» из национальных кадров советского времени? Когда я в связи с моими бахтинскими занятиями решил написать о Юлдашеве, была ещё жива моя тётка (умерла она в 1999 году). Она была уже очень стара, не вставала с постели, и все мои попытки узнать что-либо новое о нём оказались неудачны. Она смогла сказать о бывшем своём начальнике лишь одно слово: «Сволочь!»
Оценки К.А.Антоновой всё-таки иные (а вообще она человек язвительный, и о многих московских языковедах пишет гораздо хуже, чем о Юлдашеве). «Романтический юноша» явно ей симпатичен, и о Юлдашеве в 1941 году она пишет скорее хорошо, чем плохо. Очень резко оценивая интеллектуальный и культурный уровень тогдашних узбекских учёных, она подчёркивает, что среди них Юлдашев был «самым значительным». И очень её подкупил один уже послевоенный рассказ Юлдашева. Муж Антоновой спросил его, почему он, помогая многим эвакуирован
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
162 163
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
ным, не взял на работу одного московского профессора. Оказывается, этот профессор, придя к Юлдашеву наниматься, рассказал следующее: «Я в 1927 г. по приказу райкома примкнул к троцкистам, чтобы партия была в курсе их деятельности. В 1928 г. (видимо, в 1929 — В.А.), когда считалось, что меня сослали за троцкизм, я в действительности был послан на Принцевы острова, где жил тогда Троцкий, организовать на него покушение. Однако эта попытка окончилась неудачей. Поэтому можете принять на работу, ГПУ (тогда НКВД — В.А.) поручится Вам за меня». Далее К.А.Антонова пишет: «Юлдашев подумал, что такого провокатора лучше не иметь при себе, и сказал, что у него нет мест, — и без того нужно сокращать штаты. "Разница между информатором и провокато ром, — учил нас тогда Юлдашев, — в том, что информатор просто сообщает, что он видел и слышал, а провокатор ещё придумывает, а что человек хотел этим сказать, что он намеревается делать. Поэтому от провокаторов надо держаться подальше" ».
Юлдашев был человеком с восточными привычками. Он был груб с подчинёнными, бывал к ним безжалостен. К.А.Антонова тоже рассказывает, как он выгнал из института сотрудницу невысокого ранга. Моя мать для него была лишь красивой девушкой, отвергшей его домогательства. Не знаю, изменил ли он к ней отношение, когда она стала довольно известным историком, специалистом по Византии. А эвакуированные из Москвы и Ленинграда учёные, включая и Антонову, которая была ненамного старше моей матери, вызвали у него почтение. Поэтому и воспоминания у них остались разные.
Итак, малокультурный хам, почтительный к высшим и
грубый с низшими? Но как здесь быть с Бахтиным? Об их
взаимоотношениях мы знаем не слишком много, но все свидетельства
дают сходную картину. Г.В.Карпунов, В.М.Борискин,
В.Б.Естифеева, авторы книги
«Михаил Михайлович Бахтин в Саранске»,
упоминают, что М.Ю.Юлдашев встретил в 1945 году вновь
прибывшего преподавателя доброжелательно, сразу дал квартиру, где
Бахтины жили до 1959 года, и дал распоряжение посылать за
Бахтиным
лошадь1. То же с некоторой конкретизацией В.Б.Естифеева пишет
и в своих воспоминаниях: «Директор пединститута М.Ю.Юлдашев
встретил Бахтиных доброжелательно и в меру своих возможностей
старался им помочь. Прежде всего он предоставил им комнату в
лучшем из домов, которыми в то время располагал пединститут»
2. «Первые годы по прибытии Бахтиных в Саранск по распоряже
нию директора пединститута М.Ю.Юлдашева в непогоду и
гололёд за М.М.Бахтиным посылали директорскую лошадку.
<…> Позже при М.И.Романове (директор с 1950 года —
В.А.) эта "привилегия
" была отменена»
3. С.С.Конкин и Л.С.Конкина
указывают, что Юлдашев сразу назначил Бахтина заведовать
кафедрой, но Наркомпрос не утвердил назначение под предлогом
отсутствия степени, и до 1947 года кафедрой по совместительству
руководил зав. кафедрой русской литературы А.И.Панфёров
(человек из окружения Юлдашева, вместе с ним приехавший из
Бугуруслана)
4. Наконец, В.Б.Естифеева пишет и о том, что
после выхода в газете «Культура и жизнь», органе Управления
пропаганды и агитации ЦК, статьи с упоминанием М.М.Бахтина как
«отрицательного примера» «высокое начальство Саранска»
потребовало обсудить статью в институте. Однако Юлдашеву
«удалось убедить высокое начальство в том, что нецелесообразно
обсуждать диссертацию, пока ВАК не высказал своего
мнения»5
.
Для Юлдашева Бахтин был малозначительный и.о. доцента, к тому же с пятнами в биографии. Он мог обойтись с ним так же, как обходился с молодыми преподавателями в Бугуруслане. Но явно всё было иначе. Конечно, мог повлиять возраст Бахтина (он был на девять лет старше Юлдашева), директору могло быть просто жалко человека без ноги. Но, вероятно, Юлдашев чувствовал в Михаиле Михайловиче нечто значительное. Как бы узбекский «выдвиженец» ни был дремуч, какая-то интуиция у него могла быть. Вспомним и его рассуждения об информаторах и провокаторах, свидетельствующие о том, что он не был глуп и разбирался в людях.
Тут неволько вспоминается другой «выдвиженец», только не из Узбекистана, а из Таджикистана: Бободжан Гафуров, первый секретарь ЦК КП Таджикистана в 1947—1956 гг., а потом более двадцати лет, до самой смерти, директор академического Института востоковедения. Тоже человек не с лучшим образованием, говоривший по-русски с сильным акцентом, очень жёсткий и властный. И в то же время почти все сотрудники института незави
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
164 165
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
симо от партийной принадлежности сходятся на том, что это был лучший директор за всю историю института (замечу, что непосредственным его преемником был Е.М.Примаков). Мало того, что Гафуров, используя связи наверху, добился расширения штата института, создания собственного издательства, поездок сотрудников за границу и пр., защищал своих сотрудников от нападок извне. Но Гафуров обладал удивительной для не слишком образованного человека интуицией, он каждого сотрудника видел насквозь и прекрасно понимал, кто чего стоит6.
Гафуров, конечно, был намного значительнее Юлдашева, но, возможно, в них было нечто общее. И в жизни Михаила Михайловича Бахтина Юлдашев сыграл скорее положительную роль, хотя другие его бывшие подчинённые вспоминали о нём иначе.
Лев Михайлович Кессель
Об этом человеке, безусловно, более достойном, чем предыдущий, я, к сожалению, могу сказать гораздо меньше. Я его не застал в Институте востоковедения, а бывшие его сослуживцы, которых и численно уже не так много, мало что могли мне рассказать. В Отделе литератур народов Востока он проработал около десяти лет, но те несколько человек, которые остаются с тех пор в отделе, единодушно говорят, что, конечно, Кесселя помнят, но знали его очень неблизко. Лучше всего знал его старейший наш иранист, одна из легенд нашего востоковедения Даниил Семёнович Комиссаров (ему 93 года, а он всё ещё трудится). И кое-что я смог узнать от летописца советских востоковедов, автора не раз издававшегося биобиблиографического словаря Софьи Давыдовны Милибанд. Она также дала мне справку, что литературы о Кесселе не существует за исключением некролога, напечатанного в журнале «Народы Азии и Африки» (ныне он называется «Восток»), 1968, №57. С.Д.Милибанд не учла краткие его упоминания в воспоминаниях о М.М.Бахтине. Вот и всё! И всё же хочется, чтобы этого человека не забыли.
Как сказано в упомянутом некрологе (без подписи
автора), «Л.М.Кессель родился в городке Шавли (тогда Ковенской
губер
нии, ныне это Шяуляй в Литве —
В.А.) в 1890 г. в семье
ремесленника. <…> Ему удалось закончить в Казани реальное
училище, перебиваясь уже со школьной скамьи скромными заработка
ми репетитора. Пристрастившись к иностранным языкам
(французскому и немецкому), он скоро стал заниматься переводами.
Впоследствии он овладел итальянским и английским
языками. Высшее образование Лев Михайлович получил в Лозаннском
университете, который окончил по двум факультетам: литературы
и языка и социальных наук».
Вернулся в Россию Л.М.Кессель сразу после революции и, как сказано в некрологе, «включился в бурную действительность страны». Он работал в иностранных отделах РОСТА, газетах «Экономическая жизнь», «Рабочая Москва», участвовал в качестве переводчика в конгрессах Коминтерна, а в 1923—1926 гг. работал в советском торгпредстве в Берлине. Тоже в какой-то степени карьера выдвиженца из «угнетённой при царизме националь ности». Но национальность была другая и, разумеется, уровень культуры был совсем иной, чем у Юлдашева.
В 1927 году Л.М.Кессель ушёл из практической деятельно сти в науку. Как сказано в некрологе, «до 1936 г. он работал в Институте экономических исследований в Москве, где опубликовал ряд трудов в изданиях Института 8, а с 1935 года был помощником ответственного редактора журнала "Плановое хозяйство "». Об этом периоде также пишет выпускник Саранского пединститута Е.И.Лавров: «Как значительно позже я узнал, он (Кессель — В.А.) был доктором экономических наук, профессором, автором ряда книг по экономическим проблемам, до работы в Саранске был научным сотрудником Института экономики АН СССР в городе Москве. Сегодня докторов наук не так уж много, а для тех лет это вообще была редкость» 9. Однако наличие у Л.М.Кесселя степени доктора наук и звания профессора вызывает сомнения: в некрологе этот факт не упомянут и, главное, степень и звание ему были бы возвращены после реабилитации, но Лев Михайлович, как сказано в том же некрологе, в последние годы работал над докторской диссертацией, оставшейся неоконченной.
Всё оборвалось в 1936 году, когда Л.М.Кессель был арестован. В начавшейся кампании он пострадал в числе первых, в
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
166 167
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
чём ему парадоксальным образом даже повезло: в 1936 году расстреливали реже, чем год-два спустя, и лагерные сроки давали не очень большие. В Бугуруслане в годы войны было несколько преподавателей из имевших «минус» бывших лагерников, и всех их арестовали ещё до 1937 года. Судя по тому, что Л.М.Кессель прибыл в Саранск в 1941 году, можно предположить, что он был осуждён на пять лет и отбыл срок полностью.
О годах, когда Лев Михайлович оказался в одном институте с М.М.Бахтиным, в некрологе говорится: «В течение 12 лет (1941—1953) он работал в Мордовском государственном педагогическом инстиуте, где позже возглавлял кафедру иностранных языков. Одну за другой он публикует в "Учёных записках" Института (издание, игнорировавшееся М.М.Бахтиным, — В.А.) обстоятельные статьи по лингвистике: "Имперфект во французском языке в сравнительной характеристике с несовершенным видом в русском языке", "К вопросу о происхождении аналитического строя в индоевропейских языках", "О семантическом идеализме " и др. В 1947 г. им была успешно защищена в Московском университете диссертация на степень кандидата филологических наук — "«Опыты» Монтеня"» 10.
К этому кое-что добавляют мемуаристы. Е.И.Лавров: «Запомнился также заведующий кафедрой иностранных языков Кессель <…>. Энергичный, шумный, он выделялся среди преподавателей. <…> И жил он, как помнится, недалеко от церкви, в которой, по преданию, содержался арестованный Пугачёв с товарищами» 11. В.Б.Естифеева называет Л.М.Кесселя среди работавших в институте «людей с большими научными знаниями» 12 и упоминает, что он часто заходил к Бахтиным 13.
Несомненно, что Л.М.Кессель, как и М.М.Бахтин,
выделялся среди преподавателей института. Е.И.Лавров в кратких
воспоминаниях упоминает его среди немногих запомнившихся ему
в те годы людей даже при том, что он непосредственно у него
не учился. Показательно, например, что ни Е.И.Лавров, ни
В.Б.Естифеева не вспомнили упомянутого выше А.И.Панфёрова
(брата писателя Ф.И.Панфёрова), имевшего ранг профессора. По
бугурусланским воспоминаниям моей тётки, это был человек,
почти такой же необразованный и грубый, как Юлдашев, но в
отличие
от последнего ещё сильно пивший.
Важно свидетельство о личных контактах Л.М.Кесселя
с М.М.Бахтиным. Несомненно, их сближала и общая судьба, и
общее положение высокообразованных людей, занесённых в
глухую провинцию. И, может быть, их беседы сыграли какую-то роль
в выборе Л.М.Кесселем тематики его исследований.
После лагеря путь в экономическую науку был для него закрыт. Отметим, что он не вернулся туда и после реабилитации. Знание четырёх языков всё-таки оказалось в той обстановке спасением. Но приведённый выше перечень работ Л.М.Кесселя того времени показыывает его колебания между лингвистикой и литературоведением. «К вопросу о происхождении аналитического строя в индоевропейских языках» — очень типичная для СССР 40-х гг. лингвистическая тема: в последние годы марристской эпохи многие под влиянием трудов академика И.И.Мещанинова обращались к исторической типологии. Но Монтень — тема совсем иная. Заниматься знаменитым французом Л.М.Кессель, вероятно, начал независимо от М.М.Бахтина: диссертация уже была защищена через два года после приезда последнего в Саранск. Но по возвращении в Москву Л.М.Кессель оставит и лингвистику, и Монтеня и обратится к Гёте. А как известно, М.М.Бахтин много занимался Гёте, особенно в годы, предшествовавшие Саранску. Но ничего достоверного мы здесь не знаем.
Сразу после фрагмента о Л.М.Кесселе Е.И.Лавров пишет: «После доклада Н.С.Хрущёва о культе личности Сталина на ХХ съезде и реабилитации репрессированных некоторые преподава тели возвратились в Москву, но М.М.Бахтин остался работать в Саранске» 14. Под «некоторыми преподавателями» явно в первую очередь имеется в виду Лев Михайлович. Вернулся в Москву он, как указано в некрологе, ещё до ХХ съезда: в 1954 году. Сопоставление двух судеб ещё раз опровергает легенду, согласно которой Бахтин оставался в Саранске потому, что ему как ранее судимому деваться было некуда. Просто у него не было внутренней потребности добиваться возвращения в Москву. А у его коллеги она была.
Мы ничего не знаем о жизни Л.М.Кесселя между возвращением в Москву в 1954 году и зачислением в Институт восто
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
168 169
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
коведения АН СССР в 1958 году. А потом он оказался в институте, казалось бы, не соответствовавшем по своему профилю всему тому, чем он ранее занимался. Достаточно сказать, что Л.М.Кессель знал четыре западных языка, но не владел (ни тогда, ни позже) ни одним восточным.
В это время Институт востоковедения, вскоре переименован ный на некоторое время в Институт народов Азии, переживал эпоху расцвета и расширения. После заявления А.И.Микояна на ХХ съезде о том, что Институт востоковедения ещё не пробудился от спячки, и назначения директором Б.Г.Гафурова летом 1956 года штат института резко расширился. Брали самых разных людей: совсем молодых и уже пожилых, уволенных из армии и органов безопасности (там тогда шло сильное сокращение) и вернувшихся из лагерей, ссылок и «минусов». Подозреваю, что и М.М.Бахтин, если бы того очень хотел, мог бы тогда устроиться в Институт востоковедения (делал же он доклад о творчестве Лу Синя).
Льва Михайловича, как мне рассказывали, устроил в институт Иосиф Самуилович Брагинский, с которым, кажется (точно не знаю), он был знаком ещё с 30-х гг. Это очень многие годы был весьма влиятельный в нашем востоковедении человек. Одно время он был заместителем директора Института востоковедения, а потом много лет — главным редактором журнала «Народы Азии и Африки». Пламенный оратор, мастер юбилейных речей, статей и некрологов (не исключено, что некролог Л.М.Кесселя в своём журнале писал тоже он: похож стиль), он оставил, как сейчас принято говорить, неоднозначную о себе память. Были в его биографии разгромные и погромные выступления с трибуны и в печати. В уже упоминавшейся «Культуре и жизни» он в 1949 году разоблачал языковедов, осмелившихся сомневаться в «учении» Марра (сейчас принято считать, что тогда состав избивающих и избиваемых целиком определялся национальностью, но на самом деле были исключения в обе стороны, и Брагинский — одно из них). Но этот несомненно яркий человек известен и помощью людям, в том числе в прошлом репрессированным. Одним из людей, кому И.С.Брагинский покровительствовал, был Лев Михайлович.
Л.М.Кессель работал в качестве младшего научного
сотрудника со степенью в отделе литератур народов Востока. Заведовал
отделом Е.П.Челышев, ныне академик (с Евгением Петровичем
я разговаривал о Кесселе, он дал ему очень тёплую характеристи
ку). В отделе работал и И.С.Брагинский. Первые годы Льва
Михайловича использовали для перевода и
реферирования
западных работ по востоковедению, потом он получил собственную тему.
Она была оптимальной для человека, знавшего западные языки и не
владевшего восточными: восточные мотивы в западноевропейской
литературе. Начал он с «Восточно-западного дивана» И.В.Гёте.
При жизни он успел опубликовать две
статьи15. Кроме того он
перевёл «Примечания и заметки для лучшего понимания
"Западно-восточ
ного
дивана"» Гёте, перевод был издан лишь частично
16.
Все в институте, кто помнит Л.М.Кесселя, отзываются о нём хорошо, но, как я отмчеал выше, говорят о том, что знали его мало. Их оценки, особенно у С.Д.Милибанд, несколько отличаются от оценок знавшего его в Саранске Е.И.Лаврова. Тот запомнил Льва Михайловича «энергичным, шумным», а сотрудники Института востоковедения говорят о тихом, скромном, замкнутом человеке, мало контактировавшем с большинством сослуживцев. По мнению С.Д.Милибанд, Л.М.Кессель после лагеря и жизни «с минусом» очень многого боялся и привык находиться в замкнутом мире. Но только ли в прошлом здесь дело? В Саранске как будто было не совсем так. Видимо, надо учитывать ещё одно обстоятельство. В Саранске Л.М.Кессель заведовал кафедрой, окружён был людьми с более низким уровнем знаний, а в Институте народов Азии он не мог не ощущать некоторый «комплекс неполноценности». Его коллеги, в большинстве намного моложе его, были профессиональными востоковедами, знали тот или иной восточный язык, а для него всё-таки этот мир был чужим. К тому же в семьдесят лет ему во многом приходилось всё начинать заново. С.Д.Милибанд передаёт такую его фразу: «Я много знаю, но не умею применить свои знания». Когда она начала готовить свой справочник, Лев Михайлович сам попросил его туда не включать.
В то же время работал он много (С.Д.Милибанд называет его «фанатиком»). Потеряв массу лет, Л.М.Кессель наконец-то мог заниматься тем, что ему было действительно интересно. Он успел закончить книгу о «Западно-восточном диване», которая вышла
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №2
170 171
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №2
уже посмертно в серии «Из истории мировой культуры» с предисловием и под редакцией И.С.Брагинского 17. Книга невелика по объёму: 6 п.л. Как пишет автор, «цель настоящей работы — показать социальный и философский смысл "Дивана" Гёте, попытаться доказать несостоятельность представления о "Диване" как об увлечении Гёте восточной экзотикой, проникнуть в подлинный замысел поэта, скрытый за восточными аллегориями» 18. Книга показывает хорошее знание наследия немецкого классика. Имя М.М.Бахтина нигде не упомянуто, но, может быть, что-то от бесед двух учёных в Саранске в книгу и попало. Кто знает?
Как сказано в некрологе, под конец жизни Л.М.Кессель писал докторскую диссертацию, «содержание которой должен был составить анализ "восточных мотивов" в западноевропейской литературе от филоориентализма во Франции (куда включался и уже изученный им Монтень) до "Дивана" Гёте в Германии <…> Но осуществлению помешала болезнь».
У меня с этим человеком связано всего одно личное воспоминание. В начале июня 1968 года я первый раз открыл дверь Института народов Азии (через год он снова станет Институтом востоковедения): нужно было узнать правила подачи документов в аспирантуру. Первое, что я увидел, — объявление на стене о смерти пенсионера, бывшего сотрудника отдела литератур Льва Михайловича Кесселя.
1 Карпунов Г.В., Борискин В.М., Естифеева В.Б. Михаил Михайлович Бахтин в Саранске. Саранск, 1995, с.7.
2 Естифеева В.Б. Воспоминания о Бахтине (Первое десятилетие в Саранске) // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №1, с.128.
3 Там же, с.147.
4 Конкин С.С., Конкина Л.С. Михаил Михайлович Бахтин. Страницы жизни и творчества. Саранск, 1993, с.257.
5 Естифеева В.Б. Воспоминания о Бахтине (Первое десятилетие в Саранске)…, с.134.
6 Подробнее о Б.Гафурове я пишу в статье, включённой
в
сборник: В масштабе века. Сборник воспоминаний о
Б.Г.Гафурове. М., 1999.
7 Лев Михайлович Кессель // «Народы Азии и Африки», 1968, №5, с.229-230.
8 В РГБ (бывшей Библиотеке им.Ленина) имеются три работы Л.М.Кесселя тех лет: Контрактация в свете решений XVI Партконференции. М., 1929, 64 с.; Контрактация и производственная помощь бедноте. М.—Л., 1930, 27 с.; Три колхоза (Организация колхозного сева). М., 1930, 91 с.
9 Лавров Е.И. Воспоминания о М.М.Бахтине // «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №1, с.152-153.
10 «Народы Азии и Африки», 1968, №5, с.229.
11 Лавров Е.И. Воспоминания о М.М.Бахтине…, с.152—153.
12 Естифеева В.Б. Воспоминания о Бахтине (Первое десятилетие в Саранске)…, с.127.
13 Там же, с.146.
14 Лавров Е.И. Воспоминания о М.М.Бахтине…, с.153.
15 Западно-восточный синтез в гётевском «Диване» // «Народы Азии и Африки», 1963, №2; Философско-эстетические идеи Гёте и искусство («Западно-восточный диван») // Эстетика и искусство. М., 1966.
16 «Проблемы востоковедения», 1960, №3.
17 Кессель Л.М. Гёте и «Западно-восточный диван». М., 1973.
18 Там же, с.9.
Москва
«ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН»
В.М.Алпатов
Двое из Саранска