Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
174
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
171

А.О.Панич

БАХТИН С КАВЫЧКАМИ И БЕЗ

(Bakhtin/«Bakhtin»: Studies in the Archive and Beyond.

«The South Atlantic Quarterly». Summer/Fall 1998. Volume 97, №3/4.

Special issue editor: Peter Hitchcock)

Прежде всего я хотел бы уверить своего читателя, что в заглавии этой рецензии нет совершенно никакой иронии. Просто именно так — то с кавычками, то без — именует Бахтина Питер Хитчкок, организатор и редактор рецензируемого здесь выпуска «Южно-Атлантического ежеквартальника» («The South Atlantic Quarterly»). Другое дело, что в подобном заглавии, видимо, чувствуется некоторая полемичность; но, как мне кажется, вызвать такое ощущение у читателя как раз и входило в намерения авторов рецензируемого издания.

Чтобы убедиться в этом, читателю сборника «Bakhtin/'Bakhtin'» достаточно познакомиться с открывающими сборник заметками самого Петера Хитчкока. Два центральных тезиса этих заметок — (1) несоизмеримость «биографического Бахтина» («Бахтина-без-кавычек») с «Бахтиным-автором» («Бахтиным-в-ка вычках»), включая сюда и некий «образ» этого автора, неизбежно создаваемый адресатами и реципиентами его творчества, а также (2) принципиальная невозможность создания при этом единого и непротиворечивого образа, представляющего нам «целостного» Бахтина во всём объёме его творчества и биографии.

Для обоснования первого тезиса ключевое значение имеет совершаемый П.Хитчкоком перенос бахтинской теории авторства на проблему изучения бахтинского же творчества. Если принять само это базовое допущение, то со многими дальнейшими рассуждениями П.Хитчкока будет уже трудно не согласиться. Так,

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
172
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
173

стоит прислушаться к его замечанию о том, что «с точки зрения бахтинской теории авторства, автор "Бахтин" никогда не может быть завершён осмысляющим его критиком, поскольку это означало бы его ('Бахтина') эстетизацию, превращение его в героя эстетического акта — опасный гамбит, если только мы не намереваемся просто сделать Бахтина предметом, говоря его же словами, "авантюрно-героической" биографии» (526)¹. Безусловно, элемент эстетизации (неизбежно?) присутствует в подавляющем большинстве «бахтинологических» исследований, причём элемент этот, как можно предположить, до некоторой степени провоцируется уже и самой идеей «бахтинологии» (прав П.Хитчкок, здесь трудно обойтись без кавычек!). Ведь идея «бахтинологии» как особой области гуманитарного знания автоматически ставит эту область в контекст прежде всего литературоведческих и искусствоведческих, а отнюдь не собственно историко-биографичес ких исследований.

Действительно: только в сфере изучения художественной культуры различные «-истики», «-знания», «-логии» и «-ведения» традиционно строятся по персоналиям («чайковсковедение», «пушкинистика», «бахтинология» etc.), тогда как вне этой сферы выделение подобной «персональной» научной области — явление редчайшее. Во всяком случае, в истории философии есть кантианство и гегельянство, но нет «кантоведения» и «гегелезна ния»; в политической истории легко можно выделить специализацию «по периодам», но тоже практически никогда — по персоналиям (кажется, единственное, но яркое исключение составляет здесь романтический образ Наполеона, породивший хотя бы на какое-то время своё весьма эстетизированное «наполеонове дение»). Дело здесь как раз не сводится к собственно биографии, так как создаваемый в результате подобных усилий, допустим, литературоведческий «образ Пушкина» явно представляет собой некоторый синтез, выражаясь вполне стандартно, его «жизни и творчества».

Впрочем, «вторичная эстетизация» вообще литературоведчес кого и искусствоведческого мышления — это всё-таки отдельная проблема. В данном случае нам важно заметить лишь то, что обычно этот канон «вторичной эстетизации личности» и у литературо ведов срабатывает лишь по отношению к писателям, а не по отношению к себе подобным (насколько мне известно, никто ещё не провозглашал создания ни «соссюрологии», ни, допустим, «ве
селовсковедения»). Для Бахтина же тут было сделано едва ли не единственное исключение. Кстати, даже и сам П.Хитчкок, с явным подозрением относящийся к изображению Бахтина в ключе «авантюрно-героической биографии», вносит свою лепту в эту эстетизацию уже тем, что применяет к научным трудам Бахтина его же собственную теорию, сориентированную прежде всего на анализ словесного художественного творчества. Именно этим и объясняется, на мой взгляд, лёгкость перехода П.Хитчкока к его второму главному тезису — например, в утверждении, что «как бы широко ни определялось понятие "автора", автор бахтинской работы о Достоевском не имеет той же авторской "прописки" (agential coordinates), что и действующий ("поступающий") автор ранних философских рукописей Бахтина» (512).

Так было бы естественно рассуждать, допустим, о Толстом — авторе романа «Война и мир» и Толстом — авторе нравоучительного детского рассказа «Косточка». Однако в применении к бахтинскому (как ни крути, всё-таки не художественному) творчеству подобный подход неизбежно порождает представление о «плюрализме» уже не изображающих, а исследовательских позиций в различных бахтинских работах. Свести эти позиции в какое бы то ни было «целое», утверждает П.Хитчкок, практически невозможно, да и вряд ли нужно; в противовес же такому «генерализующему» подходу им выдвигается подход «фрагментар ный» (512, 515, 522 и др.), признающий множественность существующих позиций «Бахтина-автора», как кажется, в полном соответствии с его собственной теорией авторства (опять же, при оговорённом выше допущении, правомерность которого П.Хитчкоком, однако же, никак не обосновывается и вообще не обсуждается).

Принцип «фрагментарности», сразу же заявленный составителем сборника, не мог, разумеется, не сказаться и на подборе (как композиционном, так и содержательном) материалов, этот сборник составивших. Поэтому, прежде чем делать (если вообще делать) хоть какие-то обобщающие выводы, нам стоит задержаться хотя бы на некоторых из этих материалов по отдельности. При этом я постараюсь показать, что по крайней мере часть этих материалов действительно содержит в себе своего рода «образ Бахтина», тем самым внося свою лепту в ту его «вторичную эстетизацию», о которой уже было сказано выше.

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
174
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
175

1. «Бахтин-плагиатор», или Скандал в благородном семействе

Первая же статья сборника, написанная Брайаном Пулом (B.Poole, «Bakhtin and Cassirer: The Philosophical Origins of Bakhtin's Carnival Messianism»), обрушивает на голову читателя сенсацион ное открытие: Бахтин — плагиатор! Причём не в каком-то метафорическом, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Речь идёт о «заимствовании» из Эрнста Кассирера (без ссылки и без кавычек), составившем одно из центральных, по мнению Б.Пула, мест книги о Рабле: именно, пассаж, посвящённый анализу гротескного тела². Помимо этого, Б.Пул обнаруживает у Бахтина и другие текстуальные совпадения как минимум с двумя работами Кассирера: «Индивидуум и космос в ренессансной философии» и «Платоновский ренессанс в Англии». Черновики и рабочие материалы Бахтина не позволяют нам усомниться в том, что и эти, и другие работы Кассирера были знакомы ему к моменту начала работы над «Рабле…». И тем не менее, в итоговом тексте диссертации и книги Бахтина ссылки на Кассирера полностью отсутству ют.

Брайан Пул останавливается на сопоставлении развития мысли у Бахтина и Кассирера достаточно подробно, отмечая как совпадения, так и значимые «несовпадения» (например, значитель ная часть статьи посвящена отсутствию в итоговом тексте книги Бахтина фигуры Николая Кузанского, представлявшей для Кассирера принципиальный интерес именно в контексте общего у него с Бахтиным интереса к трансформации в ренессансной культуре средневекового космоса). Здесь воспроизводить этот анализ излишне, хотя он и представляет собой вполне самостоятельный интерес для специалистов. Во всяком случае, сам по себе «горячий» факт обнаружения плагиата в центральной работе Бахтина после статьи Б.Пула можно, по-видимому, считать доказанным. Вопрос заключается в том, как нам отнестись к этому факту?

И у Б.Пула, и у комментирующего его статью в своём введении П.Хитчкока этот вопрос вызывает реакцию где-то на грани между ироническим изумлением и нравственным замешатель ством. Нечто подобное, наверное, испытывал андерсеновский ребенок, вдруг обнаруживший, что «король-то голый». Во всяком случае, Б.Пул не отказывает себе в удовольствии подчеркнуть, что речь идёт именно об одном из самых известных и фундаменталь
ных мест в бахтинской работе, а не просто о каком-нибудь «проходном» пассаже (543). С другой стороны, при всём своём уважении к Бахтину, Б.Пул твердо «называет вещи своими именами», обвиняя Бахтина в том, что он «украл» (grafted) или даже просто «стащил» (pilfered) нечто у Кассирера (560, 561). В конце концов и само ключевое слово «плагиат», играющее здесь роль своего рода нравственного приговора, всё-таки появляется в тексте (568). А Петер Хитчкок (возможно, не без желания намеренно «раздразнить» читателя) находит возможным говорить в этой связи даже о «чрезвычайном акте интеллектуального пиратства» (428).

За этой достаточно жёсткой констатацией неминуемо должны последовать и какие-то профессиональные и нравственные выводы. Что касается первого, то, по словам Б.Пула, «использова ние Бахтиным Кассирера усиливает актуальность вопроса об источниках всех его текстов, особенно в тех случаях, когда значительные части опубликованных бахтинских работ основываются на немецкой литературе второго ряда» (are based upon German secondary literature) (568). В отношении же второго Б.Пулу во всяком случае ясно, что «если мы не можем рекомендовать эту технику своим студентам, мы не должны пытаться и примирить (condone) бахтинскую практику как "исключительный случай" с /нашими/ филологическими стандартами» (там же).

В качестве единственной, и достаточно абстрактной, «индульгенции» Бахтину в связи с обнаруженным фактом «интеллекту ального пиратства» Б.Пул в заключительном абзаце своей статьи припоминает найденное им у Кассирера же высказывание Гёте: «правда была открыта давным-давно» — так что «это лишь бессознательное высокомерие, не признавать со всей искренностью факт собственного плагиата» (569). И уже в примечании, «вдогонку» этой цитате следует (опять-таки устами Кассирера) ещё и ссылка на Пико делла Мирандола, у которого, согласно Кассиреру, невозможно найти «даже предрасположенность или желание достичь оригинальности», если под последней понимать «способность индивидуума превосходить в своей мысли и своей деятельности пределы того, что уже достигнуто» (578). Впрочем, как тут же осмотрительно оговаривает Б.Пул, и это всё отнюдь «не является удовлетворительным объяснением для плагиата» (569).

Что же является — если, конечно, такое объяснение вообще

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
176
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
177

существует? Ни в коей мере не претендуя на окончательный ответ, я всё же позволю себе обратить внимание на два обстоятель ства, от Брайана Пула, видимо, ускользнувшие.

Первое обстоятельство — сугубо историческое (точнее, историко-культурное). Заключается оно в том, что проблема плагиата впервые возникает лишь в культуре нового и даже новейшего времени (resp. «modern» and «post-modern time»), в связи с общим процессом эмансипации личности в культуре и переосмыс ления в этом контексте самого понятия авторства (а также вытекающей отсюда проблемы «авторских прав» и проч.). С этой точки зрения, ссылка на Пико (и даже на Гёте) ровным счетом ничего не даёт для понимания проблемы «авторства» и «плагиата» в культуре позднейшего периода — и обратно³ . Ещё и Монтеня вряд ли кому-то придёт в голову упрекать в плагиате, несмотря на то, что он страницами — и без единой ссылки на первоисточник — переписывает и пересказывает Секста Эмпирика в своей знаменитой «Апологии Раймонда Себундского».

В двадцатом веке ситуация в целом, конечно, меняется, и с особой остротой эта проблема «авторских прав», безусловно, ощущается в пределах современной западной цивилизации. Требуемая сегодня на Западе щепетильность в этих вопросах доходит порой до степеней, уже в свою очередь едва ли не выходящих за пределы здравого смысла — когда, например, для сканирования или копирования на ксероксе даже одной странички из свежеопубликованной книги формально требуется письменное разрешение издателя (о чём грозно предупреждает текст на обложке многих изданий, особенно вышедших в последние годы) или когда преподаватель американского университета копирует для своих студентов старый и очень неточный перевод классическо го текста пятидесятилетней давности, потому что при распространении среди студентов копий более свежего и точного перевода он может быть обвинён в нарушении авторских прав переводчика (последнему случаю я сам был свидетелем).

Я, впрочем, ни в коей мере не стремлюсь поставить здесь под сомнение эти принципы максимальной щепетильности в вопросе об авторстве. Я лишь пытаюсь восстановить тот контекст, в котором проблема «плагиата у Бахтина» естественно оказывается и для Питера Хитчкока, и для Брайана Пула. Поскольку занятая ими позиция — имеющая, разумеется, своё культурно-историчес кое обоснование — кажется многим её защитникам вневремен
ной и универсальной, постольку и оправдания, и даже серьёзного объяснения для уличённого в «плагиате» Бахтина здесь быть просто не может. Если не осудить за интеллектуальное воровство Бахтина, как бы претендующего ныне (правда, не по своей воле) на роль одного из «интеллектуальных лидеров» всего двадцатого столетия, как же мы будем смотреть в глаза… да вот хотя бы и нашим студентам? Мне бы очень хотелось, чтобы русский читатель воспринял этот вопрос в устах западного профессора без какой-либо иронии.

Последний жест «примирения» с Бахтиным, который может позволить себе Брайан Пул, заключается в том, чтобы подать, так сказать, пример «борьбы с плагиатом в себе», следуя заветам великого Гёте. Поэтому Брайан Пул заканчивает свою статью признанием в том, что в начале этой же статьи он, не предупреждая читателей, использовал диалог двух героев, «украденный» им всё у того же Эрнста Кассирера (569). Этот благородный жест вызвал даже осуждение Петера Хитчкока, скептически заметившего, что поступать так — значит «скорее имитировать Бахтина, чем освещать его» (530).

Что же… последую и я столь заразительному примеру. Один из методов проверки умственных качеств — это испытание способности мыслить в необычной ситуации, когда приходится пренебречь стандартными ограничениями. Существует, например, правило не выходить на улицу в нижнем белье, однако в случае пожара мы его нарушаем. Может быть, читатель и не видит связи между этим пожаром и проблемой плагиата в работе Бахтина о Рабле, но я её вижу.

Предыдущий абзац моего текста почти буквально воспроизводит монолог Ниро Вульфа, произносимый этим гениальным детективом в одном из романов любимого мною Рекса Стаута (я заменил только предмет сравнения в последней фразе). Вот я, по примеру Б.Пула, и сознался в только что допущенном «плагиате». Но мысль, высказанная Ниро Вульфом, как мне кажется, всё-таки имеет к обсуждаемому вопросу самое прямое отношение.

Странное дело, но в своём обсуждении «неупоминания» Кассирера в двух предназначенных для публичного распространения текстах Бахтина (1946-го и 1965-го года) Б.Пул полностью игнорирует особенности идеологической и культурной ситуации в СССР того времени. Видимо, в данном случае этот аспект Б.Пул не посчитал важным — хотя в другой связи он (пусть и петитом,

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
178
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
179

в примечании) всё-таки указывает, что именно по «чисто идеологическим причинам» Бахтин исключил из опубликованного текста рукописи «Слово в романе» ссылки на Марра и Дильтея (573). Ну так если уж говорить об «идеологических причинах», поставлю, что называется, «вопрос на засыпку»: существовал ли в 1946 году риск существенно осложнить и без того крайне драматичес кую судьбу бахтинской диссертации, да и самого её автора, в случае введения туда ссылки на работу — как напоминает нам и сам Б.Пул — первого еврейского ректора германского университета?

Читатель, живущий в пределах СНГ, в ответе на этот вопрос, как я полагаю, не нуждается вовсе: память о временах «борьбы с космополитизмом» жива у нас едва ли не в каждой семье. Что же касается П.Хитчкока и Б.Пула, то остаётся лишь надеяться, что игнорирование ими этого обстоятельства вызвано не каким-либо умыслом, а всего лишь недостаточным знанием упомянутого «культурного контекста», — без которого судить о мотивах обсуждаемых действий Бахтина так же сложно, как судить об остроте реакции на них самих П.Хитчкока и Б.Пула без учёта их собственного культурного контекста, уже упоминавшегося выше.

Предлагаю читателю поставить над собой маленький мыслительный эксперимент и поместить себя на секунду в позицию Бахтина, готовящего текст своей диссертации к защите после пятнадцати лет вынужденного ухода из какой-либо «официальной» науки. Рассуждение, заимствованное у Кассирера, мне необходимо, ибо оно, действительно, достаточно принципиально для общего развития мысли в соответствующей главе моей работы. «Выкинуть» его — более или менее серьёзно пострадает целое. Оставить со ссылкой на первоисточник — значит вызвать к жизни плохо предсказуемые идеологические последствия, с непосредственной угрозой не только для научной карьеры, но и для здоровья и для самой жизни (срок, как известно, у нас давали и за куда меньшие прегрешения). Оставить без ссылки на источник… — благодаря Б.Пулу, сегодня нам уже известно, что именно так Бахтин и поступил. Но прежде чем осуждать этого человека в назидание сегодняшним студентам, я бы для начала предложил им поставить и себя (мысленно, мысленно!) в положение, подобное описанному. Что бы выбрал в таком положении я сам? по совести говоря, просто не знаю…

2. «Бахтин-мифотворец», или «Вмале узри мя и паки вмале и не узри мя»

Непосредственно за статьёй Брайана Пула в сборнике следует работа Кена Хиршкопа (K.Hirschkop) «Бахтинские мифы, или Почему нам всем нужны алиби» («Bakhtin Myths, or Why We All Need Alibis»). К.Хиршкоп, по сути, начинает с того же, чем Б.Пул заканчивает: мы до сих пор не знаем, кто такой был Михаил Бахтин, и теперь мы знаем лишь то, что на самом деле мы знаем о нём гораздо меньше, чем нам казалось раньше. Причину этому К.Хиршкоп усматривает в многослойной «мифологизации», окутывающей, как ореолом, эту загадочную фигуру.

Первый слой такой мифологизации, по мнению К.Хиршкопа, создавался при активном участии самого Бахтина. Если вместе с Б.Пулом мы только что видели, как Бахтин «выдаёт за свои» некоторые мысли Кассирера, то теперь К.Хиршкоп, ссылаясь на биографические исследования Н.А.Панькова⁴, напоминает нам о подобном же, как предполагается, обращении Бахтина с фактами своей и не своей биографии (речь идёт, в частности, о том, не приписал ли Бахтин себе нечто из биографии своего брата, рассказывая в своё время Дувакину о своей учёбе в Новороссий ском и затем в Санкт-Петербургском университете).

В других ситуациях, как замечает К.Хиршкоп, Бахтин был «вполне согласен соответствовать мифам, уже имеющим хождение» (581). Здесь невозможно не вспомнить совершенно неразрешимый, по сути дела, вопрос о том, в какой степени можно (и можно ли вообще) приписывать Бахтину авторство работ двадцатых годов, выходивших под именами В.Н.Волошинова и П.Н.Медведева. Поскольку доказательств у нас явно недостаточно для любого однозначного заключения, нам остаётся лишь выбор между осознанным сомнением и верой, — а в последнем случае мы и вступаем во второй круг околобахтинской мифологии (отголоски её К.Хиршкоп находит, в частности, в рассуждениях по этому вопросу С.Г.Бочарова⁵). Главным симптомом мифологизации для К.Хиршкопа в обсуждаемом случае является то, что вопрос об авторстве здесь «должен быть решён по правде, воплощённой не в свидетельствах, а в самой личности Бахтина» (581).

Наконец, само это последнее убеждение приводит нас к третьей и наивысшей форме мифологии, к наиболее «дерзкому и фундаментальному» мифу, на котором, по К.Хиршкопу, строится

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
180
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
181

едва ли не всё бахтинское мировоззрение: мифу о «существова нии правды и ответственности "поверх" интересов и проблем исторического, секулярного существования» (581). И, между прочим, именно здесь, с точки зрения К.Хиршкопа, коренится источник знаменитого бахтинского тезиса о нашем «не-алиби в бытии» (586). Для К.Хиршкопа этот тезис означает ответственность абсолютную, не допускающую никаких извинений или исключений («without any excuses») (591). А подобная ответственность уместна лишь тогда, когда человек воспринимает свою ответственность перед лицом самого Бога, в надежде на своё искупление и спасение (593). Если же мы всё-таки «не хотим возлагать всё лишь на возможность спасения», мы не должны отделять свою ответственность от своей конкретной социальной роли, которой на самом деле и ограничиваются «глубина и рамки нашей ответственности» (там же).

Это, собственно, и есть ответ на поставленный К.Хиршкопом в заглавии вопрос, «почему нам всем нужны алиби?» При этом для К.Хиршкопа подобный взгляд, вступая в противоречие с бахтинским пониманием ответственности, в то же время прекрасно согласуется с бахтинским пониманием истории (как она отражается в европейском романе), а также с его трактовкой фигур шута, дурака и бродяги, пребывающих как бы одновременно и «в рамках» и «вне рамок» окружающего их социума (594).

Таким образом, если в предыдущем случае у нас были некоторые основания упрекнуть в неисторичности Б.Пула, то здесь аналогичный упрёк (в «над-историчности» понимания ответствен ности) адресуется уже самому Бахтину; причём в трактовке К.Хиршкопа бахтинская неисторичность напрямую увязывается с обращением к Богу, т.е. вообще с религиозным мировоззрением. Чтобы отыскать в таком повороте дискуссии ещё одно свидетель ство «мифологизации» образа Бахтина, достаточно вспомнить, что Н.К.Бонецкая, например, совсем недавно адресовала Бахтину упрёки прямо противоположного содержания⁶. Н.К.Бонецкую, в частности, шокировал тот факт, что в одном из рассуждений Бахтина Бог оказывается как бы в одном ряду с «абсолютной истиной», «народом», «судом истории» и проч.⁷; с точки же зрения К.Хиршкопа, Бог вообще вряд ли должен был бы здесь появляться, ибо апелляция к Нему мешает нам понять, что все несовершенства нашего общества «обязаны своим происхождением сделанным нами ошибкам (due to poor judgment), а не первородно
му греху или моральному грехопадению» (594).

Странно сказать, но позиция самого К.Хиршкопа, при всём его пристрастии к «историзму» и при всей его неприязни к каким-либо попыткам «ухода» от истории и политики (прежде всего в религию и мир «абсолютных» ценностей), в свою очередь оказывается здесь поразительно неисторичной и, я бы сказал, также и крайне недиалогичной. «Неисторизм» её, на мой взгляд, проявляется в том простом факте, что К.Хиршкоп (как и Н.К.Бонецкая) в споре с Бахтиным высказывает свои собственные убеждения крайне безапелляционно, как истину, не подлежащую уже совершенно никакому сомнению. Однако так ли уж принципиально отличие «абсолютизации историко-политического релятивизма» от «абсолютизации религиозно-внеисторических ценностей»?..

Для прояснения этого вопроса, возможно, стоило бы провести разграничение между тезисом о релятивизме культурных позиций и релятивизмом как культурной позицией. В первом случае мы утверждаем относительный, а не абсолютный, характер любой возможной позиции в диалоге. Во втором случае мы имеем дело с той конкретной позицией, с которой высказано предыдущее утверждение. Вопрос заключается в том, обращаем ли мы на неё саму только что высказанный нами тезис.

Для Бахтина, как мне представляется, подобное «самоотри цание релятивизма» носит совершенно сознательный характер уже в силу того, что для него ни одна из позиций в диалоге — включая и его собственную — по определению не представляет и не может представлять собой истину «в последней инстанции». Без применения этой «презумпции относительности» к себе и прежде всего к себе, как мне кажется, попросту невозможно вообще стать участником диалога (в бахтинском смысле этого слова). Вообще можно предположить, что в этом и заключается принципиальное различие между, так сказать, «диалогическим и историческим» релятивизмом с одной стороны, и, напротив, релятивизмом «неисторическим» и «недиалогическим». К.Хиршкоп же, на мой взгляд, явно представляет вторую из названных разновидностей релятивизма, хотя бы уже потому, что к описанному выше «самообращению релятивизма» он в своей статье нигде и никоим образом не прибегает. В результате его позиция доходит в этом пункте до самоотрицания уже помимо его воли — и притом с ещё большей очевидностью, чем та гипотетическая позиция, которую он, со своей стороны, приписывает Бахтину.

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
182
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
183

3. «Бахтин-анархист», или Вся власть никому

Образ «Бахтина-анархиста» предлагается читателю в статье Роберта Барски (R.Barsky) «Бахтин как анархист? Язык, закон и творческие импульсы в работах Михаила Бахтина и Рудольфа Рокера» («Bakhtin as Anarchist? Language, Law, and Creative Impulses in the Work of Mikhail Bakhtin and Rudolf Rocker»). На всякий случай напомню читателям, что Рудольф Рокер (1873—1958) — виднейший представитель движения анархизма в двадцатом столетии. Немец по происхождению и католик по воспитанию, он в юности примкнул к социалистам, и даже принял участие во втором конгрессе Второго Интернационала в 1891 году в Брюсселе; однако с 1892 года Рокер сближается с немецко-еврейским крылом движения анархистов и вскоре уже занимает в нём одну из лидирующих позиций (при этом Рокер не только выучил идиш, но и поселился в еврейской общине, а позднее даже редактировал выходившие на идиш анархистские газеты «Dos Fraye Vort» [«Свободный мир»] и «Der Arbeiter Fraint» [«Друг рабочих»]). В первые десятилетия ХХ века Рокер сыграл ключевую роль в становлении теории и практики анархо-синдикализма. С 1933 года Рокер, спасаясь от нацистских преследований, переезжает в США, где, по выражению Николаса Уолтера, он до конца жизни пользовал ся бульшим почетом и уважением, «чем любой ветеран этого движения со времён Кропоткина и Малатесты»⁸.

Сопоставление трудов Бахтина (прежде всего, конечно, «Рабле…») с идейным наследием анархизма на сегодняшний день уже имеет свою историю, своих сторонников и противников⁹. Правда, при этом Бахтин до сих пор сопоставлялся главным образом с русскими анархистами, прежде всего с М.Бакуниным. Между тем, с точки зрения Р.Барски, особенно интересной может быть типологическая параллель именно между Бахтиным и Рокером, поскольку последний также «уделял в своих работах значительное место отношениям между культурой и структурами власти» (626). Р.Барски находит в работах двух указанных авторов «критически важные связи» на уровне базовых представлений о языке и социальных формациях (629).

Во-первых, и для Бахтина и для Рокера существенно важно представление о свободно развивающемся языке, который, «так же, как и люди, должен быть защищён от властного подавления и притеснения» (630). Отсюда особый интерес обоих мыслителей
к жизненному контексту языка в его реальном функционирова нии: «все попытки отделить высказывание от присущего ему контекста для Рокера предстают как политическое действие, для Бахтина — как действие, лишённое смысла, и для обоих — как угроза для жизни языка как такового» (631). Таким образом, «изучение языка есть изучение его контекстуального богатства» (631), что вызывает, опять же у обоих мыслителей, пристальное внимание к феноменам полиглоссии, гетероглоссии (631—633) и интертекстуальности (634—635).

Наконец, особый интерес вызывает сходство в понимании Бахтиным и Рокером феномена ответственности. Р.Барски специально подчёркивает, что ни карнавал, ни принцип устройства Телемской обители (к которому обращались в своих работах и Бахтин, и Рокер) не означают утверждения «вечной неуправляемости как новой нормы»; напротив, и то и другое приводит к идее «собирательной (inclusive) политики, которая не знает разделения на правителей и подданных; (идее) места, где люди свободны от притеснения со стороны себе подобных и обитают в пределах собственного жизненного пространства, которое подконтрольно им и за которое они ответственны» (638). При этом Р.Барски (пожалуй, несколько прямолинейно) объединяет между собой «диалогичес кий роман, пространство площади и карнавальное пространство» в качестве тех мест, где «культивируется диалогизм», а следовательно, «подпитывается (nourish) и оживляется социум» (637).

Можно было бы поспорить с тем, насколько «диалогичен» у Бахтина карнавал и насколько согласуется с диалогическим принципом «нераздельности и неслиянности» участников диалога то полное и всеобщее согласие, которое царит у Рабле в его Телемской обители. Опять-таки, не следует забывать, что мы, вслед за Бахтиным, работаем здесь не с абстрактными метафорами социальности, а с исторически конкретными явлениями, которые (согласно изложенным самим же Р.Барски принципам) не могут быть поняты вне присущего им живого историко-культурного контекста. Если мы в состоянии говорить об историческом формирова нии индивидуальности (как мы это делали, например, в связи с обсуждением статьи Б.Пула), почему мы не можем говорить и об историческом развитии социальности, включая сюда и постепенное разложение в ней «хорового» начала, предполагающего абсолютное слияние всех членов социума (как это сохраняется, например, в карнавальном действии), и постепенное развитие в ней

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
184
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
185

идеи индивидуальной ответственности, основанной уже на принципе «нераздельно-неслиянного» сосуществования с другими?

Тем не менее, Р.Барски, не обосновав, как мне представля ется, возможности непосредственного отождествления «диалога» и «карнавала», доказал другое, не менее важное: именно, что обращение к трудам Рокера может позволить нам полнее представить себе внутреннюю связь между этими двумя феноменами у Бахтина — подразумеваемую у последнего и эксплицированную у первого. Итоговый вывод Р.Барски заключается в том, что и для Бахтина, и для Рокера «свобода также создает формы ответствен ности, которые естественно приходят вслед за освобождением» (638). «Анархия — мать порядка» — с этим знаменитым тезисом, пожалуй, действительно могли бы по-своему согласиться оба мыслителя.

4. «Бахтин — социальный работник», или Диалогика в действии

Рассуждая о бахтинском пристрастии к максимальной открытости речевых сообществ, Р.Барски замечает, что этот поворот делает наследие Бахтина полезным для изучения проблем беженцев и эмигрантов (632). Следующая статья сборника «Бахтин без границ: Исследование через Участное Действие в социальных науках» («Bakhtin without Borders: Participatory Action Research in the Social Sciences»), принадлежащая Марусе Хайдуковски-Ахмед (M.Hajdukowski-Ahmed), показывает, что и бахтинское понятие ответственности может быть использовано в тех же целях.

Речь идёт, собственно, об исследовании социальных проблем женщин-эмигрантов в сегодняшней Канаде, для которого и используется социологический метод, обозначаемый М.Хайдуков ски-Ахмед как «Исследование через Участное Действие». Таким образом, перед нами, кажется, никоим образом не «бахтинологи ческая» работа; и, однако, эта работа по праву занимает своё место в сборнике, посвящённом бахтинскому наследию.

«Всякое исследование, и в плане саморефлексии и в его социальном аспекте, представляет собой попытку понимания и оправдания "Бытия-события"», — рассуждает М.Хайдуковски-Ах мед. Это, разумеется, касается и самого Бахтина, труды которого «могут быть рассмотрены как диалог между его существовани ем как событием и тем историческим контекстом, в котором оно
описывается. Согласно Бахтину, наше уникальное присутствие в истории заставляет нас не просто сформировать (to assume) ответственную позицию, но и активно занять ее (to account for it). Почему? Потому что актуализировать себя в жизни — значит действовать, а не оставаться безразличным к этой тотальности, которая случается только один раз» (644).

С этой точки зрения, лучший способ следования Бахтину заключается в том, чтобы не столько теоретизировать по поводу ответственности, сколько практически принять её на себя, каждый раз в своей уникальной жизненной ситуации. Отсюда вывод М.Хайдуковски-Ахмед о том, что «теории Бахтина соответствуют Исследованию через Участное Действие» по крайней мере по трём позициям: «(1) отрицание дихотомического способа мышления и материализации (reification) человеческого субъекта при производстве знания; (2) принятие позиции вненаходимости и сопереживания в акте понимания; (3) работа на принципах диалогического общения, принятия знания простых людей (validation of popular knowledge) и культурного многообразия» (644). В свою очередь, «диалогика Исследования через Участное Действие создает эпистемологию и этику, направленную на политику признания и на практическое воплощение участной демократии (praxis of participatory democracy)» (там же). Исследователь, следующий(ая) этим принципам «с позиции вненаходимости, движим(а) сопереживанием, так что он(а) может отказаться от /своей/ власти, разделяя знания и обмениваясь опытом с /исследуемой/ социальной группой. При этом он(а) действует одновременно как интеллектуал/практик и как помощник/участник» (647).

Как и в случае с П.Хитчкоком, здесь можно было бы задать вопрос о том, насколько теоретически уместно перенесение эстетических категорий Бахтина на область непосредственно жизненной практики: в частности, насколько возможно (и возможно ли вообще) говорить вне сферы эстетического отношения о позиции «вненаходимости». Но практически делать этого просто не хочется. Сопереживание исследователя к женщинам-иммигрантам, ко всем тяготам и драмам их «натурализации», преодолевающее разрыв в социальном положении исследователя и исследуемого (его-то, по-видимому, М.Хайдуковски-Ахмед и называет «вненаходи мостью»), настолько подкупает, а результаты исследования оказываются настолько проникновенными, что тут уж как-то не до теоретических тонкостей. Остаётся только порадоваться, что Бах

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
186
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
187

тин может оказывать на людей и такое влияние, подвигать их и на такие практические поступки.

5. «Бахтин-по-кусочкам», или Новая история Шалтая-Болтая

Статья Энтони Уолла (A.Wall) «Разбитый мыслитель» («The Broken Thinker») во многих отношениях может считаться концептуальным центром всего сборника. Во всяком случае, именно здесь содержится развёрнутое доказательство того самого тезиса, с которого П.Хитчкок начал своё предисловие: бахтинское наследие представляет собой не какое бы то ни было «целое», а, напротив, набор вполне самодостаточных фрагментов, «разбитых кусков», которые могут и должны рассматриваться нами как таковые (670, 674, 682). Эти фрагменты, «неисправимо незавершён ные», могут противоречить друг другу; могут представляться как последовательность «фальстартов», ведущих из одной точки в разных направлениях; могут, наконец, вступать в различные (и опять же противоречивые и взаимоисключающие) отношения между собой (670—671, 676—677, 688—689, 691). Так, например, этические построения фрагмента «К философии поступка» радикально отличаются, по мнению Э.Уолла, от размышлений, содержащихся в «эссе» о речевых жанрах, а также в бахтинской трактовке Рабле и Гоголя (680).

Фундаментальным качеством всех бахтинских фрагментов для Э.Уолла является их «ненаправленность» (indirectedness). Как поясняет сам Э.Уолл, он использует этот термин, «чтобы подчеркнуть полную невозможность предсказать дальнейшее развитие авторской мысли на основании любого отдельно взятого фрагмента» (672). Единственное, что эта «ненаправленность» полностью исключает, так это состояние статики, отсутствия развития (687); поэтому более точно здесь было бы, вероятно, говорить о «полинаправленности» (multidirectedness). И действительно, сам Э.Уолл в одном из мест своей статьи говорит о способности «каждого данного элемента принадлежать к нескольким направлениям движения в одно и то же время» (694). Так или иначе, следующая отсюда «непредсказуемость» возможного развития бахтинской мысли представляется для Э.Уолла чрезвычайно драгоценным качеством (678, 691, 693).

Так Э.Уолл подходит к другой важной проблеме: рассмот
рению бахтинского творчества в его, так сказать, «необратимом становлении». Позиция Э.Уолла здесь может быть хорошо выражена известным афоризмом: «нет ничего легче, чем сделать из яиц яичницу, но нет ничего сложнее, чем вновь сделать из яичницы яйца». Или, как говорит (ссылаясь при этом на Лукреция) сам Э.Уолл, «базовым условием становления является способность целого разбиваться на части, его невозможность вечно пребывать в своей целости» (676). Так ребёнок, разбив игрушку, убеждается, «что время движется вперёд, и в своём движении исключает множество /ранее бывших/ возможностей» (там же). Да и вообще, философски замечает Э.Уолл, ещё древние греки находили, что всякое движение носит парадоксальный характер (690).

С этой точки зрения, утверждает Э.Уолл, мы никогда «не можем быть уверены, что то, что нам удалось воссоздать, выглядит хоть как-то похоже на то, чем это было до своего распада на части»; а стало быть, все наши попытки воссоздания из фрагментов гипотетического целого «задним числом» представляют собой плод полного непонимания с нашей стороны самой сущности механизма культурной памяти (677). Таким образом, нам следует избегать «искушения прочесть подобные фрагменты в романтическом ключе, как если бы каждый из них был крошечным зеркалом, миниатюрной репродукцией какого-то великого и таинственного целого» (669). Или иначе: не следует представлять Бахтина в виде своего рода «философского Шалтая-Болтая» (philosophical Humpty-Dumpty), которого нам всё-таки удастся собрать в целое, если только достаточное количество королевской конницы и королевской рати будут привлечено к решению этой задачи (677).

Замечу по ходу изложения, что манера угадывать за цепочкой фрагментов контуры «какого-то великого и таинственного целого» хотя и имеет место у некоторых романтиков, но вовсе не является непременной чертой романтического миросозерцания. Не менее «романтичной» является здесь и позиция, занимаемая самим Э.Уоллом, поскольку она, как мне представляется, вполне согласуется, например, с блестящим афоризмом Вакенродера: «Кто поверил в систему, тот изгнал из своего сердца любовь»¹⁰ . Эстетика самодовлеющего фрагмента, явное предпочтение «богатства возможностей» перед лицом лишающей нас этого богатства суровой и темпоральной «действительности» — во всём этом с такими романтиками, как Вакенродер или Новалис, могли бы, по

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
188
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
189

жалуй, поспорить лишь некоторые творцы эпохи позднего Ренессанса. Именно этот ход мысли вызывает у Э.Уолла самое горячее сочувствие. Но насколько сродни между собой «романтичес кая незавершённость» и незавершённость «фрагментов» бахтинского творчества?.. Этот вопрос, видимо, нуждается в дальнейшем изучении.

Легко увидеть, что уже упомянутый выше образ Шалтая-Бол тая придаёт проблеме целого в статье Э.Уолла отчётливое «телесное» измерение. Этот поворот рассуждений является, пожалуй, одним из самых интересных (и самых спорных) в обсуждаемой работе, особенно если учесть, что Э.Уолл в разных местах своей статьи высказывает на этот счёт весьма неоднородные соображения. С одной стороны, несколько раз речь в статье заходит о разъятом теле (675, 677, 695) — причём наряду с membra disjecta гротескного тела, так интересующих Бахтина в его работе о Рабле, Э.Уолл упоминает и «незавершённое» или «неполное» (incomplete) тело… самого Бахтина (675). При этом, как утверждает Э.Уолл, «ненаправленность незавершённого тела той же природы, что и ненаправленность фрагмента, указывающего одновременно на тысячу других осколков (pieces); каждый из этих осколков может оказаться именно тем, к которому данный фрагмент устремлён на самом деле» (693). С другой же стороны, фрагмент уподобляет ся ещё и «ребенку, обладающему в будущем практически неограниченными возможностями» (675).

Таким образом, оказывается, что целое, «распавшееся» по ходу своего развития на фрагменты, дошедшие до нас в виде незавершённых бахтинских текстов, вроде бы как бы и существовало: иначе нам было бы вообще бессмысленно говорить о каких бы то ни было «фрагментах» (фрагментах чего?), о «разъятом» на части, — а значит, когда-то всё-таки едином — теле, и т.д. и т.п. Однако нам думать об этом целом не рекомендуется вовсе, так как любое помышление о нём уничтожает богатство возможных комбинаций и сочетаний, в этих фрагментах представлен ное. Что же касается каждого отдельного фрагмента, то по отношению к гипотетическому, но невосстановимому, «изначальному» целому он, по-видимому, предстаёт как membrum disjectum (подобно «разъятым» членам трупа), а по отношению к своей «поливалентности» в отношении себе же подобных — скорее как ребёнок, которому предстоит по определению неизвестное, но по определению же прекрасное будущее. «Тело» бахтинского творче
ства, таким образом, как бы схватывается в процессе саморазложения на отдельные элементы, потенциально способные к органической регенерации, но не реализующие эту способность в силу множественного характера одновременно открывающихся при этом перспектив и возможностей. После всего этого не приходится удивляться утверждению, что «эти трещины (cracks) между текстами в Бахтинском корпусе (in Bakhtin's corpus), возможно, являются единственным местом, где может быть распознана печать его индивидуальности» (689).

Может показаться, что, реконструируя post factum изначальное целое, мы как раз и раскрываем эту присущую самим бахтинским фрагментам способность к регенерации. Однако вся беда в том, что при этом мы каждый раз реализуем всего один, только один вариант из бесконечного множества их возможных сочетаний, — а это вносит такой диссонанс, с которым Э.Уолл уже согласиться не может. Хотя он и признаёт, что «какое-то чувство внутри нас, наша потребность верить в некое высшее целое, заставляет нас отвергать законность (validity) фрагментарного смысла» (694). В результате вся жизнь в изображении Э.Уолла предстаёт как вечный круговорот рас-членения и нового со-членения (dis-memberment and re-memberment)¹¹, в котором «власть и иллюзия» постоянно толкают нас на вос-соединение осколков, но при этом в каждой попытке «овладеть прозой этого мира» нами вновь и вновь овладевает его «ненаправленность» (695). «Бог» этой ненаправленности — «двуликий Янус» (696); и М.М.Бахтин — пророк его…

6. …И другие неофициальные лица

Пятью представленными здесь «образами» создаваемый сборником «Bakhtin/'Bakhtin'» облик Бахтина, конечно же, отнюдь не исчерпывается. Так, Галин Тиханов (G.Tihanov) в работе «Волошинов, идеология и язык: рождение марксистской социологии из духа философии жизни» («Vološinov, Ideology, and Language: The Birth of Marxist Sociology from the Spirit of Lebensphilosophie») спокойно и обстоятельно показывает, как Бахтин и Волошинов стремились синтезировать в своей философии языка источники марксизма и Lebensphilosophie. Интересно использует бахтинские наблюдения над эпическим хронотопом Рашель Фальконе (R.Falconer) в статье «Бахтинский хронотоп и современный рас

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без

«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
190
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
191

сказ» («Bakhtin's Chronotope and the Contemporary Short Story»). Ценные биографические данные содержатся в сообщении Николая Панькова «Архивные материалы о невельском периоде Бахтина», которое ранее уже публиковалось на русском языке в третьем выпуске «Невельского сборника»¹².

Сборник завершается несколькими текстами «обобщающе го» характера, в которых ясно слышатся многообразные отклики на содержащиеся в нём статьи и материалы. Один из таких текстов — краткое, но энергичное эссе Виталия Махлина «Вопросы и ответы: Бахтин сначала, в конце столетия». Явно полемизируя и с П.Хитчкоком и с Э.Уоллом, В.Махлин утверждает, что «новая фаза изучения Бахтина должна неизбежно сосредоточиться на новой интеграции (или, возможно, реинтеграции) его /Бахтина/ собственной авторской позиции» (774). До сих пор, по мнению В.Махлина, во всех наших обращениях к Бахтину преобладал скорее момент «саморефлексии», — в результате чего приписывае мые нами Бахтину мысли оказывались на поверку в большей или меньшей степени «"двойниками" наших собственных надежд и страхов, а не отражением его авторских намерений» (778). (Читатель сам может судить о том, насколько это наблюдение применимо к статьям, обсуждавшимся выше — А.П.). Теперь же, в эпоху «деконструкции самоизображения», «настало время принять его герменевтику регенерации, так же как и его теорию карнавально го смеха, совершенно серьёзно, как средства возрождения ("regenerating") бахтинской авторской вненаходимости в нашем (пост)модерновом ("(post)modern") мире» (там же).

Немало интересных идей и наблюдений содержится и в двух других «итоговых» материалах: интервью П.Хитчкока с Дэвидом Шеппардом (D.Shepherd), директором Бахтинского центра в университете Шеффилда, и кратком послесловии «Двуликий Гермес» («A Two-Faced Hermes»), принадлежащем Майклу Холквисту (M.Holquist) — одному из самых уважаемых мэтров сегодняшней «бахтинистики». Но пересказать все даже самые интересные идеи сборника в жанре журнальной рецензии — задача, разумеется, совершенно безнадёжная и невыполнимая. Скажу одно: читатель, познакомившийся с составленным Питером Хитчкоком сборником, гарантированно не будет разочарован.

¹ Ссылки на рецензируемое издание здесь и далее даются в тексте с указанием только номера страницы. Нумерация выпуска начинается со страницы 511, т.к. сквозная нумерация страниц сохраняется издателем в пределах всего (97-го) тома «The South Atlantic Quarterly» за 1998 год. Переводы цитат с английского оригинала на русский во всех случаях мои — А.П..

² В русском тексте книги о Рабле это, в частности, большой абзац, начинающийся словами: «Средневековый космос строился по Аристотелю…» (см.: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1990, с.401—402). Брайан Пул приводит в примечании к своей статье полный текст соответствующего абзаца из работы Кассирера «Individuum und Kosmos in der Philosophie der Renaissance» (Leipzig und Berlin, 1927, S.25—26), буквально совпадающий с бахтинским текстом.

³ О становлении ренессансной индивидуальности (в т.ч. у Пико) при посредстве техники комбинирования «готовых» литературных форм см.: Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989, с.51—58 и др.

⁴ Паньков Н.А. Загадки раннего периода: Ещё несколько штрихов к «биографии Бахтина» // «ДКХ», 1993, №1, с.74—89.

⁵ См.: Бочаров С.Г. Об одном разговоре и вокруг него // «Новое литературное обозрение», 1993, № 2, с.70—89.

⁶ См.: Бонецкая Н.К. Бахтин глазами метафизика // «ДКХ», 1998, № 1, с.103—155.

⁷ Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с.306.

⁸ Цитата заимствована из предисловия Николаса Уолтера к недавнему изданию основополагающей работы Рокера «Анархизм и анархо-синдикализм». Выдержки из этого предисловия Уолтера, а также английские тексты большинства трудов Рокера можно найти в Интернете по адресу: http://flag.blackened.net/rocker/

⁹ К числу последних относятся, например, Гэри Сол Морсон и Кэрил Эмерсон, с известной работой которых «Mikhail Bakhtin: Creation of a Prosaic» (Stanford, 1990) неоднократно полемизирует Р.Барски в рецензируемой статье.

¹⁰ Литературные манифесты западноевропейских романтиков.

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
А.О.Панич
Бахтин с кавычками и без