Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 2001 → 1
138
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
139
бор (главы о Телемском Аббатстве, ценность которых Бахтин немного преуменьшает, а также пассаж о войне между Физисом и Антифизисом). Речь идёт о глобальном изменении восприятия произведения и о раскрытии его значения, но уже не в двусмыслен ной и случайной игре символов и аллегорий, а через звучание голоса автора, посредством общего впечатления, производимого всем тем, что он рассказывает и записывает кончиком пера. Даже через свободу его речи, которая может показаться игрой и алогизмом, но в которой Бахтин прочитывает другие значения 3. Конечно, исследование исторических аллюзий согласно методу, использовавшемуся некогда Абелем Лефраном, также не является самым важным для Бахтина, даже если он и не преуменьшает никоим образом его значение.Тем не менее, вопрос, поставленный Люсьеном Февром, — атеист Рабле или нет, — ему кажется просто плохо поставленным, или, скорее, ответ на него ищется в неправильном направлении: вопрос, согласно Бахтину, должен адресоваться произведению в целом, раблезианскому смеху, и только внимательно вслушиваясь в него, мы когда-нибудь получим ответ.
Но всё же — почему Рабле? Почему именно смех Рабле, а не Вольтера или Гоголя, например? Бахтин отвечает, не распространяясь, впрочем, и не предоставляя всех своих обоснований: потому, что Рабле занимает уникальную позицию во всей мировой литературе. Он практически единственный, кто собрал, сконцентрировал в каком-то роде в своём произведении всё наследие народной комической культуры, предшествующей и современной, в полной мере сохранив при этом дух и веселье, поставив её в центр всего своего въдения мира.
Итак, в чём по существу заключается эта народная
комическая культура, которую Бахтин видит во всём
Рабле4 и
которая, в свою очередь, придаёт смысл менее значительным главам,
включая и главу о подтирке задов? Прежде всего, в операции
переворачивания или пародии на церемонии, ритуалы, а также на
ценности, лежащие в основании существующего общества и,
стало быть, соблюдаемые, предписываемые и признаваемые господству
ющими классами. Но переворачивание посредством пародии
на официальное устройство совершается по ту сторону противопо
ставления одной системы другой; напротив, оно имеет
диалектический характер, вещи и идеи переворачиваются в свои
противо
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ "РАБЛЕ"
После выхода книги М.М.Бахтина о Ф.Рабле (1965) в разных странах было напечатано множество посвящённых ей исследований, рецензий и т.д. Какие-то отклики остались неопубликованными, сохранившись лишь в различных архивах… Книга вызывала острые дискуссии…
История восприятия «Рабле» в СССР, России последнего десятилетия и других странах представляет интерес и к тому же может содействовать более глубокому пониманию теории карнавала. Редакция продолжает рубрику, открытую в предыдущем номере (см.: «ДКХ», 2000, №3—4, с.291—303), публикацией французской рецензии на «Рабле», написанной в начале 1970-х гг.
Ив Бено
Бахтинский "Рабле", или Похвала смеху
Обращаясь к анализу полной энергии и ритма работы Михаила Бахтина о Рабле1, пришедшей к нам с небольшим опозданием из СССР в прошлом году, я должен сознаться в некоторой растерянности. Каким образом, говоря об этом превознесении смеха, который серьёзности и догматизму противопоставляет фарс, гротеск и другие формы шутки, — самому не попасть в сети той самой серьёзности и догматизма? Между тем, даже если бы я во что бы то ни стало захотел избежать тяжеловесности мысли, справедливо заклеймённой советским учёным, я всё-таки побоялся бы довольствоваться поверхностными комментариями и обойти актуальные фундаментальные и неизученные проблемы, изложенные в этой работе; наконец, я рискнул бы ограничиться похвалой, в полной мере заслуженной этой новаторской работой, но такая манера не смогла бы объяснить её истинную значимость. Итак, в последующем университетские тяжеловесность и педантизм следует вменять в вину исключительно мне, а не Бахтину.
Что имеется в виду под этим новым "прочтением" Рабле, которое, согласно некоторым указаниям 2, предлагал Бахтин, начиная с 1940-го года? Прежде всего, речь идёт о необходимости оставить традиционное объяснение, которому присуще выделение из целостного текста нескольких ключевых моментов, где Рабле, сознательно и выразительно представляя свои идеи, делал свой вы
© Benot I. Le «Rabelais» de Bachtine, ou L'eloge du rire // «La
Pensйe», 1972, №162, pp.113—125.
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
140 141
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
положности, чрево5, секс, испражнение — всё то, что считается обычно постыдным, неблагородным, — становится, например, возвышенным, поскольку является источником живого, в котором ликует космический поток, который порождает и беспрестан но возрождает новую жизнь, начиная с гниения и смерти. В этом глубинном единстве, комическое больше не сводится к тому, чтобы быть оборотной стороной официального мира, оно утверждает самоё себя и через самоё себя; не то и не другое, оно есть торжествующее постоянство, которое является постоянством жизни и, добавляет Бахтин, постоянством народа перед лицом сменяющихся церквей, режимов угнетения, тираний.
Эти первые замечания ставят нас перед лицом некоей амбивалентности, — чтобы употребить любимый бахтинский термин — которая касается на этот раз смеха как такового. Так как смех и всё народно-смеховое — по крайней мере, в их отправной точке и в сюжетной линии фарсов, пародий, шуток и т.п., — является по необходимости вторичным явлением, смеяться можно лишь над вещами предсуществующими. В средневековье, гротескные творения которого анализируются и излагаются Бахтиным в его введении, мы найдём пародийные литургии 6, "весёлые" проповеди и т.п. вплоть до совершенно пародийных месс. Одним словом, раблезианский смех, точно так же, как и смех средневековой толпы7, начинает прежде всего с разрушения — посредством насмешки — установлен ного порядка, т.е. порядка церкви и господ.
Но это, в каком-то роде, только поверхность комического,
может быть, даже и не истинная точка отсчёта, но всё же и
не простой предлог. Смех, фарсы и комическое являются, в
большей и значительной степени, проявлением и утверждением одной
сущностной потребности — потребности в Празднике. Свобода
слова, признающая всяческие неистовства, сквернословие,
эротизм и вольности, повторения, ассонанс, аллитерации, свобода
жратвы, свобода оскорблений и провокаций по отношению к
богатым и господам, — во всяком случае, остаются закрытым миром,
в котором, возможно, слышалось только отрицание нормального,
повседневного времени, тогда как Праздник, в своём основании
и посредством себя, является тем, что придаёт смысл
человеческому существованию. Его радость, взрывы смеха — есть
открытие единства и постоянства жизни, беспрерывно
возникаю
щей из дерьма, отходов, всего того, что покрывается
плесенью, гниёт и умирает, чтобы возродиться вновь. Но в конечном
счёте, не вдаваясь в дискуссии и полемику, можно сказать, что
Праздник, торжествующий и совершенный, был отвергнут
основой гражданского общества, которое тщательно разделяло
сторону того, что правильно, и сторону защитников лжи и ошибок:
различие просто и явно отменяемое Праздником. Уже благодаря
этому, он является уничтожением догматизма, чему Бахтин
придаёт, можно сказать, навязчивое значение на протяжении всей
работы. Может быть, стоило бы здесь предоставить ему слово:
"Понимали, что <…> смех не создаёт догматов и не может быть
авторитарным, что смех знаменует не страх, а сознание силы, что
смех связан с производительным актом, рождением, обновлением,
плодородием, изобилием, едой и питьём…", т.е. что он открывает
путь, путь в будущее. Смех, по крайней мере смех народного
праздника
8, свободный и коллективный, антидогматичен, неустанно
повторяет Бахтин, он есть отказ от риторической серьёзности;
он, возможно, сказал бы — от университетской серьёзности, но
чувствуется, что он имеет в виду и ненавидит другую вещь,
более сильную и страшную.
Если следовать этому принципу, то оказывается, что книга Рабле, — с Телемом или без него, с атаками против сорбонщиков или без них, с теми или иными отрывками из произведения или без них — отрицает и уничтожает догматизм эпохи, догматизм церкви, репрессивной юстиции, охотников на еретиков и уклоняющих ся (как из Женевы, так и из Рима), она уничтожает всё это Праздником, которым она является и который она дарит от первой до последней строки9. В этом взрыве, празднике слова и воображения, раблезианский роман оказывается помещённым на стыке истории, в точке, где он может одновременно собирать и публиковать весь средневековый народный комизм, в то время как это народное наследие становится под его пером машиной войны против установленного порядка, с которым сражались гуманисты. Вся буффонада, вся буржуазность и вся скатология Рабле открывают путь в будущее, начинают битву, продолжение которой возлагает ся на нас10.
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
142 143
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
***
С этой точки зрения, будет логичным наметить, начиная с этой новой эры, на вершине которой располагается Рабле, историю суждений, касающихся этого произведения, где своими суждениями выдают себя консерваторы, призванные защищать серьёзность и вечно возобновляемый догматизм, и прогрессисты — непременно антиподы догматизма, педантизма, непреклонности и тяжести мышления. Линия раздела, которая значима для литератур ной истории, где, например, Вольтер оказался вытолкнутым не на ту сторону11 , с лёгкостью могла бы играть свою роль на политической и идеологической сценах сегодняшнего дня.
Эта гипотеза является ещё менее абсурдной, если учесть, что наряду с некоторыми изменениями и ориентациями, столь отличными от мощного оптимизма Бахтина, в целом во Франции, до последней войны, подобные критерии употреблялись — или ими злоупотребляли, — как скажут некоторые. Можно рассмотреть критерии Батая и Социологического Колледжа 1937—39 годов, прибавим сюда критерии книги Роже Кайуа этих лет "Человек и священное", который, помимо прочего, стремился создать теорию Праздника, которая не удивила бы читателя Бахтина (или наоборот).
Здесь напрашивается некоторое сопоставление: ибо Бахтин, для создания собственной теории Праздника восходит к Карнавалу, в частности, в форме, для него типичной, римских сатурналий, а также в формах, сохранившихся и воссозданных в итальянской традиции, в которых присутствует определённое насилие12 . Между тем, многочисленные ссылки на Карнавал, на карнавальный дух прочитаны здесь и увидены в контексте комического мира, мира Праздника и смеха. В одном отрывке Бахтин касается трагической серьёзности греческой античности, чтобы противопоставить её "односторонней догматической серьёзности средневековья" (должно быть, эта серьёзность вновь завоевала своё место в буржуазном торжествующем обществе). Серьёзность греческой трагедии, подчёркивает он, "вообще не боялась смеха и пародий и даже требовала смехового корректива и восполнения" 13. Это несомненно, однако данный анализ странным образом поддерживает разделение между концепцией трагической и концепцией комической, тогда как сам Бахтин поставил акцент на единстве въдения мира, которое является въдением народного Праздника.
Но можно ли рассматривать Карнавал исключительно (односторонне, сказал бы Бахтин) под углом зрения комизма? Сатурналии, о которых идёт речь, были надлежащим образом смягчены в эпоху, когда Гораций их использовал как повод для одной из своих сатир, однако так было не всегда14: прежде неотъемле мой частью развязки сатурналий была обязательная казнь короля Карнавала к дате Рождества. Таким образом, это погружение в народные источники комического творения непосредственно приводит нас к культурным формам, где единство мёртвый-живой, о котором нам говорит Бахтин, было вначале единством комического и трагического. Сами сатурналии отсылают нас к наиболее древним традициям: например, к традиции античного культа Сета, когда фараоны, предшествующие первой "исторической" династии, собственноручно умерщвляли себя. И если история древнего Египта, та, которую мы изучаем сегодня, начинается только по-сле этого тёмного момента, когда Фараоны освободили себя от обязательства быть казнёнными, то конституция государства Йоруба, находившегося на территории современной Нигерии, сохранила вплоть до XIX века этот принцип контроля над официальным правителем через своего рода Сенат, который в определён ный момент непременно вынуждал его на собственноручную казнь. Попутно напрашивается вопрос: не начинались ли все королевства и монократии с этой странной борьбы короля против благоразумной традиции, предусматривающей его казнь через более или менее короткий срок?
***
Какова бы ни была эта гипотеза, тем не менее этих бегло проведённых исследований достаточно в настоящий момент, чтобы прояснить, что мир народной смеховой культуры, откуда, по Бахтину, проистекает весь или почти весь Рабле15, до такой степени "амбивалентен", что границы между трагическим и смехом больше не выглядят в нём столь очевидными. Существует, впрочем, и другая "амбивалентность" — может ли дораблезианская культура быть справедливо названа народной или же является эманацией всего общества на предшествующей стадии организации? Даже если мы примем это обозначение "народный", на котором зиждется вся диссертация Бахтина, необходимо ещё узнать то, что
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
144 145
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
здесь предполагается под словом "народ", репрезентирующим один-единственный класс в чётких границах, что вовсе не очевидно, когда речь идёт о долгих веках средневековья.
Эти вопросы не представляются нам поставленными в смысле за или против тезиса Бахтина, но они возникают при вниматель ном чтении текста. Постулируемая связь "народного" Праздника и Карнавала кажется достаточно неоспоримой, но её смысл от этого не становится столь же непосредственно очевидным, как это можно было бы предположить. Здесь снова необходимо вернуться к вопросу, что такое этот вечный и праздничный народ? Бахтин нигде ничего не говорит об этом; конечно, можно было бы попытаться ответить, что этот народный источник может здесь и сейчас хлынуть именно из массы крестьянских творений, из которой все современные культуры заимствуют, никогда не признаваясь в этом, пословицы и поговорки, сказки и мифы, старинные сельские обряды, кулинарное искусство.
Поскольку я только что затронул, наряду с кулинарным
искусством, аспект народных творений, слишком часто
оставляемых без внимания людьми "серьёзными", можно было бы
ожидать, что глава, посвящённая Пиршеству у Рабле, внесёт
бульшую ясность. Представляется, что в период расцвета Ренессанса
классовые различия в этой области были особенно чёткими, и
изучение жратвы в раблезианским романе, возможно, уточнит
отчасти этот задний социальный план. Однако не таким образом была
построена эта относительно краткая
глава16. Необходимо
признать, что автор имел возможность сделать в этой области всё,
решительно всё, даже должен был бы посвятить этому всю свою
жизнь. Серьёзный университетский учёный, риторический, как
говорит Бахтин, во всех так называемых передовых странах, изгнал
из сферы знаний исследования по истории питания, во всяком
случае в историческую
эпоху17. Однако не сегодня "мысль
рождается во рту". Возможно мысль, но ещё скорее поэзия, и
наверняка сам Праздник, который идентифицируется именно как
"коллективная еда", концентрируются на огромных кусках дичи или
на поросёнке, или на его многочисленных вариантах
18, или на
барашке — ограничимся этими тремя приведёнными образцами.
При нынешнем состоянии работ (скажем напрямую об этой
весьма значительной непоследовательности университетских
исследо
ваний) не приходится удивляться, что Бахтин предпочёл
по-иному проанализировать раблезианский пир. С полным правом он
обращается к "коллективной еде, как завершающему
моменту коллективного же трудового процесса", который "не есть
биологический животный акт, а событие социальное". Но этот
праздник, в котором "равно участвовало всё общество", сохранял
свой смысл только "в системе образов трудящегося
народа"19
и терялся или атрофировался для господствующих
социальных сил классового общества. Таким образом, с одной
стороны, в том, что касается архетипов этой народной культуры,
нас отсылают к недифференцированному миру примитивного
сообщества (но можно ли согласиться без дополнительного анализа с
тем, что способы репрезентации, формы чувственности, образы
восходят так далеко и остаются собой в качестве таковых?), а с
другой стороны, в том, что касается источников более очевидных,
— к единственной дихотомии общества между "трудящимся
народом" и праздными господами. Однако этот народ, тот, что
знаком Рабле, представленый в значительной мере крестьянством —
этой частью нельзя здесь пренебречь, — включает также
торговцев, купцов, адвокатов и знать, идентифицированные и
локализованные следы которых в стольких раблезианских повествова
ниях находят исследователи источников, а также рабочих,
подмастерьев, ремесленников всех специальностей, забавно
перечисленных Эпистемоном по возвращении из ада. Включает ли он
также и лионских книгопечатников, которые в те же годы, когда
Рабле работает и пишет в Лионе, уже поднимают восстание? И ещё,
какое место необходимо было бы отвести в нём студентам и
учащимся, иначе говоря, тем живым источникам, из которых
подпитывается раблезианское чувство шутки?
Эти вопросы не находят ответа в книге Бахтина, но его исследование средневековых комических произведений поднимает другую проблему, не менее важную. С одной стороны, церковь и власти терпели эти произведения, эти карнавальные шествия, иначе говоря, языческий дух: это была зона разрешённого раскрепоще ния, необходимая уступка для поддержания, даже для безопасности установленного порядка. С другой стороны, они имели содержание определённо бунтовщическое, даже если часто и просачива лись под прикрытием того, что было разрешено. Здесь снова при
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
146 147
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
ходится признать, что нелегко установить такие различения — к тому же, здесь нет жёстких границ — при отсутствии детальных исследований, проводимых с этой точки зрения. Мы вынуждены будем просто констатировать, что великая раблезианская весёлость питается из множества источников, что мы обнаружим в ней как что-то из ночных бдений, сказок и что-то из жизни собственно крестьянства, так и что-то из шутовства наиболее учёных клерков и гуманистов и студенческих фарсов, уже раздирающих древнюю Сорбонну, и не случайно метр Франсуа Вийон занимает в пантагрюэлевской мифологии место, сравнимое с местом персонажей Лотреамона или даже Рембо в сюрреализме. Необходимо было бы ещё добавить, что тотальная свобода мысли и выражения в отношении сексуальности, которую Бахтин пытается отделить от "банального эротизма" 20, эта сексуальная откровенность, которую можно, следуя автору, отнести к народно-крестьянским представлениям, фактически не остаётся в стороне от уже древней традиции антифеодальной "буржуазной" литературы (литературы горожан, торговцев и ремесленников). Таким образом, мы вынуждены признать, что кажущаяся неясность, в которой замыкается Бахтин относительно социальной природы средневекового народа, находит определённое оправдание в этом разнообразии тенденций и источников, которые здесь сходятся, соединяются, в некотором смысле, в Рабле и через Рабле, чтобы опровергнуть и уничтожить старый серьёзный, догматичный, отвратительный и, прежде всего, безрадостный мир.
Однако в исследовании процесса отрицания (напрасно
было бы спрашивать, отрицания во имя чего, т.к. смех и Праздник
сами по себе есть утверждение) Бахтин пускается в серию анализов
и констатаций, которые являются характеристиками сельских
цивилизаций и сообществ. Роль Праздника, регулярно прерывающего
монотонность циклического времени, с его периодическим
возвращением времён года и работ, амбивалентность Карнавала,
разрушающего и воссоздающего этот мир одним и тем же
движением — очевидный отголосок поворота года в разгар зимы,
периодичности процессов посева-жатвы, возбуждение естественных
физиологических функций, пищевых, сексуальных, выделитель
ных, — всё это определённо вводит в работу, которая
посредством этого сохраняет дух и созданные образы, глубокий
элемент
нонконформизма по отношению к морализму и клерикальному
и феодальному порядку, которые находит перед собой Возрождение,
а также предвещает обновление, новое творение.
Отталкиваясь от этого, Бахтин замечает, что роман Рабле всегда связывали не со средневековьем, но с противоречивостью и "народностью" средневековья, и одновременно подчёркивает революционный пафос этого произведения, если воспринять его в целостности и последовательности, отбросив отрывки явно идеологические. Очевидно обнаруживающаяся связь с греко-латин ской античностью оказывается отодвинутой на второй план21; впрочем, именно средневековое родство проливает свет на связь с тем, что осталось и было избрано из греко-латинского фонда, а не наоборот. Революционер, но революционер, главным образом, по-средством своих раскатов смеха и веселья. И также, не высказывая этого с очевидностью, Бахтин нам подсказывает всей своей книгой часто забываемый критерий подлинности революцион ного движения и его руководителей, — силу их смеха, их способность создавать вокруг себя триумф Праздника 22. Здесь, в центре уныния индустриального города великих капиталистических стран XX века, есть тема, которая уже не может нас оставить безразличными, ибо она соответствует ещё туманным в их выражении, но присутствующим повсюду требованиям и стремлениям. Рабле — тот Рабле, которого здесь очистили от пыли, и вместе с ним книга Бахтина — получают от этого неоспоримую актуальность; я хочу подчеркнуть, что эта книга не должна быть оставлена только для специалистов по Рабле или по XVI веку, она не является исследованием по истории литературы или одной среди прочих диссертаций, а адресована всем тем, кто берёт на себя заботу противопоставить новые, собственно человеческие, ценности догматизму и установленному порядку; она адресована политикам в такой же степени, как и моралистам.
***
Установив это, я, тем не менее, не готов определить революционное значение работы Рабле точно в тех же терминах, что и Бахтин. Действительно, в отношении ко всему тому, что он черпает в потоке средневекового гротескного торчества, у Рабле есть точка радикального разрыва, которую Бахтин то маскирует, то ука
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
148 149
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
зывает, но как будто бы случайно: речь идёт о концепции времени. Циклическое время примитивных обществ осталось циклическим временем в контексте народного праздника средневековых городков не через отношение к циклам природы и полевых работ, но потому, что оно выражает бессилие этого народа в нормальное время перед институциональными властями. Словесный разгул, временный разрыв с манерами и ценностями господствую щих классов является тем более мощным, даже изобретательным, поскольку означает духовный реванш над порядком вещей, которые назавтра вновь обретут свои права. Всё остальное, утешительные идеи о непрерывности природного мира, о безнравствен ности народа перед лицом всемогущества господ, — это не капитуляция, но и не то, из чего может возникнуть революционная воля. И когда Бахтин, по поводу глав 4-ой книги о господине Гастере и противоречивых аспектах его прославления, пишет, что Рабле, не имея здесь возможности принять решение, полагается на "противоречивую сложность жизни, уверенный, что всемогу щее время найдет выход"23, необходимо поставить вопрос, о каком в точности времени идёт речь. Здесь и повсюду в работе создаётся впечатление, что Бахтин действительно полагается на всемогущество Кроноса, развёртывающегося вне человеческого действия, Кроноса, перед которым человеческая индивидуальность — ничто.
Однако, в другом месте, он отмечает то, что Возрождение
в целом всё-таки вносит новое в этом отношении: мир "движется
уже не снизу вверх, а вперёд по горизонтали времени — из
прошлого в будущее"
24. Удивительно, что он не ощущает
существования в своей книге пробела, очевидной пропасти между
тем, что он отмечает в этой идее направленного линейного времени,
в протяжённости которого записывается исторический прогресс,
и тем, что он, значительно пространнее, говорит о включении в
раблезианский роман мира карнавальных форм. Поскольку в том,
что касается концепции времени, понятия прогресса (практически
отсутствующего в карнавальном
въдении, повёрнутом к
воспоминанию о золотом веке), конкретного разрыва с древним
порядком, эти две концепции несовместимы. Здесь ни одна
двусмысленность, ни одно непостоянство не может скрыть эти
противоположности. Или вечное возвращение карнавального
въдения,
или историческое время, где возникают окончательные события,
точ
ки разрыва, все знаки прогресса, несомненно беспокойного и
беспорядочного, но всё же прогресса, а не движения по кругу.
Однако Рабле, во всяком случае в тех идеологически определённых
пассажах, которые Бахтин цитирует, несмотря ни на что и
почти вопреки
себе25, подтверждает, что он переживает со своим
временем некое историческое начало, некий разрыв и рассвет
новой эры. Ничего не поделаешь, именно Рабле открывает и
осознаёт открытие того, что новая эра порывает не только с карнавальным
въдением, но и с серьёзностью сорбонщиков. Он пускает в
ход все силы для борьбы, все силы смеха для него — необходимое
оружие, посылаемое природой, не только современное
оружие, но и предвосхищающее будущий мир, свободный от каготов
и матаготов, гармоничный и весёлый — и в этом Бахтин сто раз
прав, особенно он прав в 1971 году перед лицом духа неповоротливости
и серьёзности, который не покинул ещё наши университеты. Но
в то же время Рабле ставит предел этой народной комической
культуре, самым гениальным глашатаем которой он стал. Он её
выражает — по крайней мере непреднамеренно, он её использует; но
он же её и упраздняет.
Другие отрывки из работы нас ставят перед аналогичными проблемами, касаясь пограничной позиции, которая является позицией самого Рабле. Если мы согласимся с Бахтиным, что в народной комической культуре тело (универсальное, уточняет он) "чувствует себя в космосе как в своём родном доме", что оно "есть плоть от плоти и кровь от крови космоса"; если мы примем также, что в этой же концепции, предшествующей Возрождению, нет чистых границ между телом и внешним миром (отсюда отсутствие сексуальных запретов), короче говоря, что противопо ложность между внешним миром и субъектом ещё абсолютно неизвестна 26, необходимо также признать, что современная наука могла сложиться, только отбросив наследие народной культуры, наметив границы и классификации, выполняя свою задачу, в свою очередь, без смеха. Конечно, при жизни Рабле эта наука, этот новый научный дух далеки от того, чтобы быть окончательно сложившимися, но медик и прозектор Рабле не мог не ощущать более или менее определённо это противоречие. И какими бы ни были в глазах философов ХХ века упущения Рабле в этой области, он, по крайней мере, не предпочёл заранее беспредельное расшире
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
150 151
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
ние науки и техники космическому, недифференцированному въдению праздника и народного ликования.
Последняя проблема, поднимаемая работой Бахтина, — проблема индивидуализма. Народная комическая культура является созданием и проявлением коллективным, её буффонада достигает полной свободы только в той мере, в какой она пренебрегает индивидуализмом. Но что в этом раблезианского? Можно было бы вначале сослаться на Телемское Аббатство, идеальную общность, или на необщительную группу путешествующих пантагрюэлистов, особенно в 4-ой книге. Но хотя Бахтин и отметил новизну индивидуализации эпохи Возрождения, он не задержался на том, чту происходит в самум внутреннем мире произведения Рабле в процессе его обработки и почти без ведома автора: я имею в виду перевоплощения Панурга.
Первоначальный Панург, из "Пантагрюэля", будущей 2-ой
книги, написанной до первой, играл в ней роль, которая два года
спустя перешла в "Гаргантюа" (1-ая книга) брату Жану
Зубодробителю. Начиная с 3-ей книги, всё ещё присутствующий
Панург не может больше представлять стремления автора, поскольку
брат Жан стал по сравнению с Пантагрюэлем тем, кого никто не
назвал бы положительным персонажем. Во что он превратится?
В пантагрюэлевском кругу, где процветает коллективная свобода
Телема, Панург по романному происхождению не может оказаться
чужим, это понятно, и тем не менее, чем дальше мы продвигаем
ся, тем больше он отличается от других своим анрхичным
поведением, скорее эгоистичным и трусливым, нежели индивидуалис
тичным. Он отличается от них в такой степени, что мы
спрашиваем себя, не ускользнул ли он в конце концов от своего
творца, чтобы воплотиться в середине работы, где воспламеняется
триумф гуманизма, в то, что должно стать мелким индивидуализмом
и даже бульшим: буржуазным индивидуализмом последующих
веков, — недостаток, от которого рушится мечта гармонии,
воссозданной в коллективном прыжке к науке, праздничному и
свободному
смеху27. Вовсе не обязательно, чтобы Рабле полностью
осознавал это: его роман намечает разрыв с комическим
народного праздника в той мере, в какой там возникают все
формы индивидуализма, выступающего против угнетающей власти
церковников, этих зажравшихся котов, приверженцев Антифизиса,
—
и в этом он недалёк от того, чтобы принять эпический вид, а
также и манеру фарсов Панурга и манеру мелкого буржуа. В
одном и в другом случае налицо разрыв с комической народной
культурой, или, если мне позволят такой анахронизм, с идеологическим
Сопротивлением Народа средневековья. Впрочем, в случае
Рабле следовало бы говорить о Наступлении.
Непрерывность и одновременно радикальный разрыв, — именно потому, что она могла быть и тем и другим, — книга Рабле занимает эту уникальную позицию, которая удивила Бахтина, как ранее Гюго. В "Вильяме Шекспире" Рабле — единственный француз, вошедший в галерею гениев Гюго, и если объяснения, предложенные поэтом, выделяющим Рабле среди прочих французских писателей, не убедительны сами по себе, уникальность Рабле заставляет всё же признать себя вне зависимости от того, понимал ли её Гюго в действительности.
Бахтин предлагает нам ответ: Рабле уникален именно в силу того, что напрямую связан с народным творчеством, нонконфор мистским, маргинальным и оппозиционным по отношению к господствующей идеологии, он уникален по крайней мере среди важнейших писателей мира, произведения которых остались живыми. На этой важной оговорке Бахтин, спешащий поставить акценты на неофициальные, разрушительные аспекты раблезианского комизма, на то, что оставалось до сих пор без внимания или вуалировалось, не слишком настаивает. И всё-таки так же, как именно единство народного наследия и революционного разрыва с этим наследием в романе придаёт книге уникальность, как триумф смеха в "великой мировой книге", иными словами в книге идей, привносит новые концепции и въдение мира, так контраст или противоречивое единство выдвигают раблезианский роман, как стоящий особняком в начале одного или нескольких этапов приключений человечества (dresse le roman rabelaisien comme un solitaire а l'aube d'une ou plusiers йtapes de l'aventure humaine). Но с этого момента мы должны запомнить из Бахтина то, что необходимо войти в Рабле начиная с гротеска и громкого смеха, чтобы перейти к отрывкам более или менее идеологическим, а не наоборот; напротив, мы не станем запоминать противоречия между этими отрывками, которые были бы несколько официальными, риторически ми, и всей остальной книгой. Подобная купюра рисковала бы, я
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
152 153
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
полагаю, денатурализировать Рабле в смысле, противоположном буржуазным фальсификациям 28, и единство раз и навсегда было бы нарушено.
Однако историческая ситуация, при которой родилась эта книга и которую Рабле переживал на разных уровнях: в качестве монаха в бегах, в качестве медика-исследователя-переводчика, активного участника в политике того времени на стороне Дю Белле; этот сорт исторической случайности был использован им и его окружением — кучкой авантюристов мысли для того, чтобы бросить вызов или заключить пари, которое явится решающим моментом для дальнейшей эволюции литературной мысли во Франции (и не только в ней одной). Именно это пари, скрывающее, хотим мы того или нет, ориентацию на атеизм, пари, пришедшееся на 1530—1540 годы, когда вопрос для всех ставился таким образом: евангелистская реформа или сохранение средневековой церкви, — окончилось двойным отказом — от Рима и от Женевы, от старой церкви и от новой.
Бахтин прав: Риму постов и монастырей, Женеве,
которая подвергает гонениям и скоро запретит театр и игры, Рабле
противопоставляет праздник и свободную речь. Но Бахтин
говорит не всё. Рабле им также противопоставляет безграничные
права познания, и было бы неплохо суметь доказать, что этому веку
ещё недостаёт научного духа, что он ещё пантеистичен, следы
чего здесь присутствуют, и демоничен, как показывает гимн
Ронсара. Не менее справедливо и то, что без радостного разрушения,
весёлой чистки, применённой Рабле и некоторыми другими,
этот научный дух никогда не мог бы сам по себе возникнуть,
определиться и восторжествовать над цензурой времени. Раблезианское
пари открывает путь по ту сторону контрреформ, репрессий и
отступлений, которые последуют за отказом Монтеня от
религиозных войн, за глухим сопротивлением свободомыслящих умов
и атеистов XVII века, авторов тайных манускриптов, короче
говоря, за длинной битвой идей, которая, полностью опустошив
небо, очистила в свою очередь землю для основателей марксизма.
В этом приключении, которое всё ещё продолжается, действитель
но, условия эпохи стали всё более и более сложными, а
веселье и связь с народной культурой, в то же время, вступили в
стадию истощения. Смех Мольера, Вольтера заслуживали бы,
несомнен
но, отдельного исследования, как впрочем, и смех Гюго или
дада, но даже первый из них не обнаруживает в полной мере
раблезианского единства. И, в противоположность этим и некоторым
другим писателям, сколько таких, которые не смеются никогда. С
этой точки зрения, французская культура от Рабле до сюрреалистов,
за исключением оных, кажется, основательно противостоит
раблезианскому стремлению — аспект, подчёркиваемый
Бахтиным, и в плане смеха он достаточно прав; однако именно ту же
борьбу она с упорством продолжает вплоть до настоящего времени,
разрушая возрождающуюся цензуру.
***
Эти замечания, сформулированные в общих и упрощённых терминах, — и в этом я откровенно сознаюсь — оказываются более актуальными, чем казалось бы, из-за проектов реформы преподавания французского языка, исподволь подготовленных в последние годы, и заключающих в себе культурный выбор (а не педагогический, это не тема для дискуссий между специалиста ми или техниками). Действительно, признбют или нет то, что роман Рабле открывает новую эру29, над которой он властвует — посредством пари, о котором я сказал, — признбют или нет эволюцию литературы, которая имеет историю ужасного спора с установленным порядком 30, — в зависимости от этого будет сделано заключение о рациональной необходимости хронологическо го исследования этой истории, или наоборот, о необходимости её ликвидации, чтобы представлять исключительно изолированные, отделённые друг от друга и от самой битвы произведения. Именно об этом тайно ведётся речь в течение многих лет: опровергнуть значение этой хронологии так, чтобы опровергнуть либо подменить разрушительное содержание спора, начатого писателями и мыслителями Возрождения; содержание, которое марксизм, и это не устанут повторять никогда, записал на свой счет, включая и раблезианский смех31. Попытка опровергнуть, во имя "тематических" или "структуралистских" исследований, потребность хронологического исследования, подобного "Рабле" Бахтина, посредством проблем, которые он решает (а также и посредством тех проблем, которые он ставит), напоминает нам, что такая позиция не имеет ничего прогрессистского. Она соответствует во Фран
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
154 155
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
ции желаниям не новаторского авангарда, но капиталистической власти, которая, может быть, по примеру Наполеона, хотела бы освободить, по крайней мере, среднее образование от всего того, что может32 ему придать минимум прогрессивного содержания.
Бахтин, со своей стороны, принимает сторону тех, для кого значение и актуальность Рабле были бы неотделимы от его исторической новаторской роли.
В конечном счете, существует уже достаточно серьёзной догматики, уныния и тяжеловесности в сегодняшнем мире, чтобы смех Рабле стал для нас хоть какой-то опорой.
20 декабря 1971 года.
1 Bakhtine М. L'oeuvre de Franзois Rabelais et la culture populaire au Moyen Age et sous la Renaissance / Traduit du russe par Andrйe Robel. Paris: Gallimard, 1970. Насколько я могу себе позволить судить об этом, перевод, мне кажется, максимально, педантично следует тексту, рискуя оказаться немного серым. Нельзя ли было опереться на само содержание работы, чтобы придать французскому тексту вид более свободный, более весёлый? [В русском переводе рецензии все цитаты из книги Бахтина даются по следующему изданию: Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. 2 изд. М., 1990. — Ред.]
2 Эти указания фигурируют на обложке перевода его работы о Достоевском, но не о Рабле. Во всяком случае, переведён ный текст отличается от текста диссертации 1940-го года, поскольку недавние ссылки, например, в некоторых статьях Пьера Дэ, отмечают пересмотр взглядов к концу 50-х годов.
3 Он мог бы говорить, подобно сюрреалистам, к которым он, однако, никоим образом себя не относил, о словах на свободе, о словах, которые занимаются любовью. Ср. стр.468: "На полной воле, они [слова — И.Б.] вступают между собой в совершенно необычные отношения и соседства".
4 Это означает: только до Четвёртой Книги. Не вдаваясь в
детали хорошо известной полемики об аутентичности Пятой
Книги, Бахтин в своём исследовании исключает её, считая её нераблези
анской по стилю и тону. В каком-то роде она принадлежала
бы
уже миру Серьёзности. Таким образом, заключением книги
становится речь (Издательство «Плеяда», стр. 729), которая
завершается так:
"...это гибернийский шафран. Ха-ха, хи-хи! Да,
да, гибернийский
шафран! Села!
Итак, по стаканчику!", — слова,
которые относятся к состоянию Панурга, "обделавшегося под
влиянием мистического страха", и которые Бахтин пространно
комментирует.
5 Здесь необходимо напомнить поразительное выражение Гюго: "Рабле сделал эту находку, чрево" («Вильям Шекспир», 1-я часть, LII, II, §XII). Однако последующая часть пассажа показывает, что чрево сохраняет для Гюго уничижительное, приниженное значение, тогда как Бахтин стремится показать, что для Рабле, как и для народной культуры этот "материальный низ" не заключает в себе ничего низкого.
6 Традиция которых сохраняется вплоть до стихотворения из "Цветов зла" «Franciscae meae laudes», несправедливо обойдённого вниманием.
7 А также, походя будет сказано, смех учёных и клерков. Приходится только сожалеть, что на страницах, специально посвящённых средневековью, Бахтин не делает различий, как кажется, между творениями собственно народными и шуточками, средневеко выми розыгрышами самих монахов. Но к этому вопросу мы ещё вернёмся.
8 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса… , с.109, а также с.135 и многие другие отрывки.
9 Хотя Бахтин не касается проблем построения текста, здесь можно было бы сделать вывод из его анализа, что уступки, на которые пошёл сам Рабле в корректировках издания 1542 года, особенно его не ограничивали: он изменил кое-где отдельно взятые слова с тем, чтобы не задевать сорбоннскую цензуру, нападавшую на слова и явно выраженное содержание текста. Тем не менее, всегда оставался вербальный раблезианский праздник и истинный смысл.
10 Конечно, что касается последних слов, я пытаюсь продолжить линию, начатую Бахтиным, — он не высказывал это с такой очевидностью.
11 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная куль
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
156 157
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
тура средневековья и Ренессанса…, с.131—132. Собственные суждения Бахтина о Вольтере, или скорее о вольтерианском прочтении Рабле, не лишены некоторой тяжеловесности или упрощения. Вольтер тоже оказался бы в выигрыше, будучи прочитаным в целостном движении его скрытой ухмылки, а не оцениваемый только по выраженному содержанию. То, что необходимо было бы противопоставить раблезианскому смеху, — это исповедание веры из письма аббату Трюбле: "Я немного весел, так как врачи мне сказали, что это полезно для моего здоровья". Это "немного весел" отмечает различие и падение по сравнению с Гаргантюа, но также природу смеха, возможного в других условиях.
12 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса…, с.273—276: Бахтин упорно обращает внимание на "Sia Ammazzato…" ("Смерть тебе…") римского карнавала, описанного Гёте.
13 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса ..., с.135.
14 И к тому же, если их не совершали больше в Риме, кажется, что в других областях Империи традиция не была утеряна, одна надпись в Дации свидетельствует о казни короля Карнавала в 3-ем веке нашей эры. Необходимо ли напоминать о гипотезе, которая уподобляла казнь короля Карнавала Страсти Христа?
15 На самом деле, ссылки на античные источники, см. особенно с.112—113, кажутся приведёнными исключительно для очистки совести. Именно смеховая культура средневековья подготовила "формы", в которых выразилось Возрождение (с.112). Однако Бахтин отводит гораздо большее место смеху медиков античной Греции.
16 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса… , с.305—334, гл.IV.
17 Конечно же, здесь необходимо вспомнить исключение,
о котором читатель уже наверняка подумал, а именно Леви-Строса
и его "Сырое и Варёное" а также "От Мёда к праху".
Отметим, однако, что здесь мы видим только начало и что данное
предприятие — совершенно философское, как и сама работа.
Можно было бы ожидать, что, с риском неудачи в этой области,
будет установлена история, пусть позитивистская, того, что пожиралось
и дегустировалось в течение веков, — исследование,
необходи
мое, между прочим, для истории литературы.
18 Случайно ли, что данное животное, во времена Рабле являвшееся главным продуктом питания сельских жителей (зажиточных, я полагаю) и занимающее особое место в его романе, стало оскорблением в устах представителей высшего общества.
19 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса…, с.310—311 для этих различных цитат. Здесь появляется двусмысленность, результирующая употребление слова "образы": образ, в данном переводе, кажется, означает скорее только репрезентацию, тогда как у сюрреалистов он может являться обозначением наркотическго въдения.
20 Таково по крайней мере выражение, употреблённое переводчицей. Всё содержание, тот же дух работы заставляет каждый раз нас прочитывать "порнография", а не "эротизм". К тому же, как можно связать "банальный" и "эротизм".
21 Исчезает также, и это досадно, связь, тоже известная, со средневековой арабской культурой. Бахтин практически не говорит о ней, в чём прослеживаются уже слишком хорошо установившиеся традиции или тенденции.
22 Я отсылаю, в частности, к с.38—48, где Бахтин превозносит "праздничное безумие" "народного гротеска", где он подчёркивает роль маски, которая постоянно присутствует во всех проявлениях народной культуры, и "связана с радостью смен и перевоплощений, с весёлой относительностью, с весёлым же отрицанием тождества и однозначности, с отрицанием тупого совпадения с самим собой…"
23 Бахтин М.М. Творчество Ф.Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса…, с.332; "всемогущее время" выделено Бахтиным.
24 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса… ,с.402; пассаж, цитируемый и выделенный Бахтиным. Необходимо, впрочем, обратиться ко всему отрывку (с.400—406), где появляется тема прогресса.
25 Бахтин, совершенно естественно, ссылается на письмо Гаргантюа Пантагрюэлю и комментирует его, с.447—451. Хотя оно кажется ему вышедшим "из другого речевого мира", по сравнению с миром праздника и площади, он соглашается, что эта глава эксплицитно идеологически выражает реальное сознание, при
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2001, №1
158
«Dialogue. Carnival. Chronotope», 2001, №1
сущее Рабле, сознание "исторического поворота, резкой смены времён, наступление нового века". Это идеи, идущие наперекор обычным карнавальным концепциям.
26 Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса…, с.377 процитирована, с.355—357 — о разграничении тела и мира. Одной фразой Бахтин сказал о средневековом понятии: "…гротескное тело космично и универсально" (с.353).
27 Если мы последуем этой интерпретации, мы получим объяснение замечания Бахтина о последней главе IV книги (см. выше прим.4).
28 Бахтин избегает всякой критики подобного рода, особенно в VII главе: "Образы Рабле и современная ему действитель ность".
29 Конечно, я упрощаю: работа Рабле выступает как наиболее совершенное во Франции выражение гуманистического разрыва.
30 В противном случае, она умирает и впадает в вечную скуку неоклассицизма. Сам Буало, до того как исчезнуть, был ворчуном в первоначальном варианте своих Сатиров — как и многие другие.
31 Либо смех племянника Рамо, если взять автора, чаще прочих цитируемого Марксом и Энгельсом.
32 Очевидно, что осветить прогрессивное содержание этого хронологического исследования сегодня — это только одна возможность, противостоящая учебникам и приобретённым привычкам; мешает в настоящий момент именно эта возможность. Напротив, возможное принятие Комиссией Эммануэль по реформе преподавания французского языка проектов, которые отодвинут хронологические исследования на ступень высшего образования, уничтожило бы для группы меньшинства специалистов эту возможность. И это насущная опасность.
Париж
Перевод с французского языка Елены Лопатнёвой
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Ив Бено
Бахтинский «Рабле», или Похвала смеху