Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 2000 → 3-4
0 291
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ "РАБЛЕ"
За 35 лет, истекших после выхода в 1965 году книги М.М.Бахтина о Ф.Рабле, в разных странах было напечатано множество посвящённых ей исследований, рецензий и т.д. Какие-то отклики остались неопубликован ными, сохранившись лишь в различных архивах… Книга вызывала острые дискуссии… История восприятия «Рабле» в СССР, России последнего десятилетия и других странах представляет интерес и к тому же может содействовать более глубокому пониманию теории карнавала. Редакция открывает новую рубрику публикацией отзыва о «Рабле», написанного заведующим редакцией критики и литературоведения издательства «Художественная литература» во время подготовки книги к печати (см. об этом в публикуемой в наст. номере переписке М.М.Бахтина с В.В.Кожиновым).
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле
и народная культура
средневековья и Ренессанса
Рукопись,652 стр. (27 авт.л.)
Исследование М.М.Бахтина, заслужившее восторженные отзывы многих серьёзных и авторитетных специалистов, учёных и писателей, завершается основной мыслью автора: «Все акты драмы мировой истории проходили перед смеющимся народным хором. Не слыша этого хора, нельзя понять и драмы в её целом» (стр.651); «Повторяем, каждый акт мировой истории сопровождался хоровым смехом. Но не во всякую эпоху смеховой хор имел такого корифея, как Рабле. И хотя он был корифеем народного хора в эпоху Ренессанса, он с такою ясностью и полнотою раскрыл своеобразный и трудный язык смеющегося народа, что его творчество проливает свет и на всю народную смеховую культуру прошлого» (с.652).
Сам автор, пришедший к этим итогам, далёк от самооболь щения и с полным сознанием громадности той области, в которую он открыл дверь науке, пишет: «Наше исследование — только первый шаг в большом деле изучения народной смеховой культуры прошлого. Возможно, что этот первый шаг ещё не достаточно твёрд и ещё не вполне правилен. Но в важности самой за
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
292 293
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
дачи мы глубоко убеждены» (с.651).
Насколько правилен «первый шаг» — об этом, конечно, можно будет судить с уверенностью только при последующем развитии науки в открытой исследованием М.М.Бахтина области.
Задача этих замечаний — скромная редакционная задача: помочь автору при окончательной редакционной работе над рукописью, готовящейся к набору и затем к выходу в свет. По своему характеру эти замечания должны исходить из концепции автора, чтобы там, где он найдёт нужным, он уточнил выражение этой концепции. Наконец, эти замечания потребуют не большой авторской работы, а именно уточнения уже созданного, если это, с точки зрения автора, понадобится.
Приведённая основная мысль книги выражена таким образом, что «все акты драмы мировой истории» происходят сами по себе, без и помимо народа, а народ составляет «смеющийся народный хор», созерцающий эти драмы и откликающийся на них смехом как-то со стороны, не участвуя в драмах этих. Дело здесь не только в образном выражении, к которому, конечно, нелепо было бы придираться, а в некоторой недоговорённости концепции.
Основная мысль книги, судя по всему её материалу, состоит не в том, что история разыгрывается, а народ представляет собой сторонний смеющийся (или тем более — высмеивающий) хор (сам автор живо протестует против такого примитивного понимания народного смеха), а совсем в другом. Народ — вечен, он вечно умирающий и вечно обновляющий<ся> организм, он уверен в своём бессмертии, отсюда и возникает его амбивалентный смех — смех низвергающий и возрождающий, выражающий вечную духовную молодость народа в цепи поколений. Этот смех — не смех наблюдателей из партера или с галерки над тем, что разыгрывается на сцене, а смех народа над самим собой, над отживающим в нём самом, смех, который отправляет отживающее в переплавку и радостно приветствует рождение нового в народе, обновление народного организма.
Такова концепция, взятая в её наиболее общем виде, для всех времен и народов.
Особенность исследования М.М.Бахтина состоит в том,
что автор не накладывает эту концепцию на избранный им историчес
кий материал, а, напротив, его концепция возникла из исследова
ния конкретно-исторического момента развития народного
смеха.
Концепция твёрдо стоит на почве громадного исследованного
материала этой исторической эпохи, взятой для определённой
страны. Материал, конечно, выходит далеко за пределы Франции
эпохи Рабле, но он рассматривается применительно к этой эпохе,
в ней, как в фокусе, сходятся все привлекаемые источники, от
неё тянутся нити в будущее. Страна и время выбраны чрезвычайно
удачно, именно они «с такою ясностью и полнотою» осуществи
ли «своеобразный и трудный язык смеющегося народа»,
позволив тем самым раскрыть его Рабле. И здесь возникает
комплекс вопросов, освещение которых в исследовании только
намечено или как бы подразумевается, а между тем автору, наверное,
не составило бы труда наметить перспективу их решения (полная
научная разработка, естественно, выходит за пределы темы,
взятой на себя автором). Это целесообразно потому, мне кажется,
что весь материал и его осмысление в книге прямо толкают к
такого рода пояснениям авторской точки зрения.
Народный смех в исследовании берётся как средневековый народный смех, основа его — карнавальное перевёртывание, выворачивание наизнанку средневековой иерархии во всех областях жизни, а вместе с тем утверждение изобилия и бессмертия народной жизни. Смех этот рассматривается как революционный , освобождающий от средневекового мировоззрения с его догмами, а с другой стороны — и как смех утопический . Пояснений тому и другому не даётся, а между тем, видимо, они — хотя бы краткие — требуются внутренней логикой материала.
Вопрос здесь в том, что средневековая жизнь в её основе была жизнью, воспроизводящей себя по кругу, по годовому циклу (господство деревни, земледелия, если даже рассматривается и средневековый город с его ярмарками и карнавалами), и народный смех включался в этот цикл и подчинялся ему, как это с очевидностью следует из многочисленных материалов книги, — подчинялся веками, составил настолько прочную традицию , что её не смогли одолеть гонения церкви. Вопрос как раз и заключается в том, как понять и осмыслить этот традиционный характер народного смеха в сочетании с его революционностью , его революционность — с его утопичностью . Если говорить словами автора, то традиционность народного смеха — в перевёртывании средневековой иерархии по вертикали , но ещё не движение по горизонтали ; народ в этом смехе утверждает себя как он есть, утверждает воспроизводство своей жизни в том же её виде, его уто
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
294 295
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
пия всешутейшего королевства (т.е. королевства, где он сам себе владыка и хозяин) ограничена воспроизводством его традицион ной жизни, но без феодалов и попов. Поэтому движение народа от этой перевёрнутой вертикали к историческому действию (народные восстания, протестантизм и ереси, поскольку у них была народная основа, и т.д.) сопровождалось прощанием и с карнавальной традицией, с народным амбивалентным смехом, — наступала пора серьёзности, даже фанатизма. С другой стороны, развитие буржуазного сознания и само буржуазное развитие (в таких формах, как это было, например, в Англии) тоже изгоняли народный смех. Это, конечно, не означает безвозвратной гибели народного смеха, но, видимо, он должен был принять несколько иные формы, оставаясь в своём существе амбивалентным, т.к. народ оставался народом, даже если он пустился в дальний и безотрадный путь капиталистического прогресса.
В работе прослежены отзвуки амбивалентного смеха, но именно как отзвуки того, принадлежащего XVI веку и Рабле. Этим констатируется смерть народного смеха вместе с его средневеко вой основой. Но, с точки зрения идеи исследования, эта смерть тоже амбивалентна: она была рождением — м<ожет> б<ыть><,> через трагедии — какой-то новой формы народного смеха, уже не в старых карнавальных и прочих традициях. Или — по мысли автора — этому возрождению время ещё не пришло? Или оно невозможно?
То обстоятельство, что в работе прослежена судьба всё
более затухающих (преимущественно литературных) отзвуков
народного смеха в его средневековых формах, оставляет впечатление,
что народный смех только в этих формах и может существовать.
Народная смеховая культура Франции XV—XVI веков и
Рабле представляются высшим взлётом смеха человечества, своего
рода смеховым Олимпом, путь к вершине которого поднимался
тысячелетия, а с вершины спустился за какие-то полвека,
оставив Олимп после себя в дымовой завесе, иногда разрываемой
ветром воспоминаний. В
определённом
смысле, конечно, смех
этого Олимпа неповторим — неповторим
в таких
формах, как
неповторимы детство человечества и Гомер. В
определённом
смысле смех этого Олимпа, видимо, возродится, когда народ, свободный
от всякого рода «вертикальностей» своего миросозерцания,
построит этот смех на основе уже горизонтально-исторической
(вертикалью будет здесь космос, практически осваиваемый, но и
он
послужит исторической горизонтали). Но отсюда ведь ещё не
следует, как порой получается в работе, что весь «послеолимпов
ский» смех только постольку и ценен, жив и интересен,
поскольку на нём сохранились отблески олимпийско-раблезианской
амбивалентности. Здесь нужны пояснения, чтобы историзм
автора был последователен и ясен читателю.
Это запутывающее мысль читателя впечатление, думается, противоречит авторской идее и возникло, возможно, по причине остатков диссертационного изложения, которых много, в частности, в первой главе. Путающий остаток — обзор литературы и судьбы раблезианской традиции, тогда как идея исследования гораздо глубже и шире. Видимо, лучше пожертвовать частью этого обязательного в диссертации материала (он в главных чертах изложен во введении) и за этот счёт прояснить концепцию там, где это окажется целесообразным. Можно подумать о том, чтобы итоговые пояснения отнести в заключение, которое читателем будет воспринято уже как следствие из всего подробнейшего и доказатель нейшего исследования и даст ему ответы на вопросы, вытекающие из исследования. Можно, конечно, пойти по линии развития и уточнения имеющихся обобщений теоретического характера (это — легче, не потребует систематичности).
Второй вопрос, который возникает, это вопрос о «вечной», так сказать, непреходящей основе средневекового амбивалентно го смеха и о его временных, преходящих формах. Из материалов всего исследования явствует, как упоминалось, что традиция амбивалентного смеха накапливалась веками, даже тысячелетиями. Это, казалось бы, легко объяснить тем, что народ был и оставался производителем всех ценностей и благ, его силами возрождалась жизнь народа, праздник плодородия был его праздником, с этим не могли не согласиться любые господствующие сословия, будь то римские рабовладельцы или средневековые попы и феодалы; праздник плодородия (или весеннего возрождения) становился самоутверждением народа, и потому господином на нём был народ, и традиция закрепила за народом вольное и беспрепятственное выражение этого его самосознания, обратного господствующему сознанию. Такое пояснение прямо не выражено в книге, но как бы подразумевается. Однако это ещё самое общее пояснение, которому не поддаётся другой ряд фактов, широко представленных в работе, а именно — многочисленные факты быстрого исчезновения амбивалентно-раблезианского смеха вместе с
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
296 297
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
концом Возрождения.
М.М.Бахтин в одном месте книги замечает, что традицион
ный взгляд на средневековье должен быть пересмотрен, —
правда, эта мысль не раскрыта и промелькнула почти незаметно. А
она заслуживает развития. Если речь идёт о том, что традиционному
представлению о застойности средних веков надо противопоста
вить мысль о серьёзном развитии, совершённом за эти,
по-видимому, тёмные и мрачные столетия, — то такая мысль мало
оригинальна и мало что в них объясняет. Конечно, жизнь двигалась
и в средние века, подспудно накапливались производительные
силы, открывались неведомые страны, Восток приходил на
Запад, Запад совершал экскурсии на Восток, был изобретён порох, и
т.д. Но дело не только и не столько в этом: в просвещённый XIX
век производительные силы и науки шагнули куда дальше, чем за
всё средневековье, однако это ничуть не возродило раблезианского
смеха. Материал книги подсказывает другое объяснение:
патриархальный способ производства имел своей целью прямое и
непосредственное потребление людьми продуктов своего труда
(или труда чужого — это дела в принципе не меняет). Отсюда
амбивалентный образ
глотки, отсюда связь народного карнавала с
праздниками годового урожайного цикла, отсюда развитие,
трансформация и обогащение древних хозяйственных (ещё языческих)
празднеств, и т.д. Человек ещё не был отчуждён от своей «естествен
ной» трудовой жизни — отчуждались плоды его труда для
того же потребления. Поэтому, между прочим, в карнавале могли
участвовать
все, без различия сословий, — общая цель равняла
всех, праздник создающего изобилие народа становился
всеобщим
праздником, обычаи народа — обычаями
всех сословий
. Сутяг на свадьбе могли поколотить и в графском доме, и в доме
простого горожанина. Амбивалентное перевёртывание церковных служб
совершали сами клирики и монахи. И т.д. и т.п. Амбивалентный
смех — это не только перевёртывание (и таким образом
отрицание
) иерархической средневековой вертикали, но и
утверждение
этого социального подчинения производства потреблению без
всяких посредствующих звеньев. Отсюда — неистощимая
жизнерадостность и жизнеутверждение народного средневекового
смеха, раскрытая в книге так многогранно. Отсюда глубокая
родственность средневекового карнавала римским сатурналиям и,
может быть, греческому культу Диониса. Отсюда же и диалектическая
сложность отрицания-утверждения этого смеха в историческом
смысле.
Смех утверждал жизнь народа, его деятельность ради своих потребностей — ради глотки, брюха, плоти, радости общения и т.д., и это утверждение было по необходимости консервативным , так как двигаться вперед — значило пуститься в отчуждающий мир. Смех отрицал иерархию сословий, и это отрицание было революционным , но революция означала гибель утверждающего смеха. Наконец, эта гибель — тоже, как говорилось, амбивалент на, из гибели средневекового смеха должна родиться какая-то другая форма амбивалентного смеха, потому что отчуждение человека, его человеческая трагедия — не вечна, она — путь к высшей человечности, к возвращению человечеству человека как цели, и в этом смысле утверждающая сторона средневекового смеха, его консервативная сторона — в перспективе громадных эпох — оказывается революционной , утопическим прообразом революции, выводящей в человеческий мир. Утопия имеет свою реальность.
Исторически непреходящим средневековый народный смех становится не только как некий невозвратимый образец свободного человеческого отношения к миру, которым человек (народ) овладевает и владеет, подчиняя его себе, «съедая» его. В конечном счёте эта основа народной жизни остаётся и для последующего времени, как бы ни искажалась она капиталистическим отчуждением. Этот смех играет две исторические роли после того, как он сыграл свою собственную, — при выходе из средневековья и Возрождения в мир буржуазный он — революционный разрушитель средневековой иерархии; при выходе (или, вернее, после выхода) человечества из своей предыстории в подлинную историю он — мощный рычаг движения народного самосозна ния, обновления разума народа, его мироощущения. В последнем случае утопия амбивалентного смеха получает свою реальность.
Если эти размышления, вытекающие из исследования М.М.Бахтина, идут в правильном направлении, то это даёт возможность их продолжить и применительно к временным, преходящим чертам средневековой смеховой культуры.
В книге тщательно отмечаются все следы средневековой смеховой культуры в последующие столетия, причём преимуществен ное внимание обращается на внешние её признаки. В этом смысле наиболее показательны примеры русские, к тому же литературные. В последней главе, в заключении, взят Гоголь. Если «Ве
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
298 299
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
чера на хуторе» и отчасти «Миргород» и дают некоторые останавливающие внимание материалы, то, скажем, «Тарас Бульба» привлечён уже как-то формально (кулачный бой Тараса и Остапа по существу совсем не потасовка карнавального амбивалентного характера), а примеры из «Мёртвых душ» уже совсем формальны: обнаружить в «мёртвых душах» амбивалентный смысл на основании словесных ассоциаций (мёртвое, старое — рождает живое молодое) — это не согласуется ни с замыслом Гоголя, ни с объективным смыслом его поэмы.
В своём исследовании автор справедливо (и в этом сильнейшая сторона работы) настаивает на том, что народный средневековый смех имеет миросозерцательный характер, теснейшим образом связан со всем миросозерцанием средневекового человека, с его представлением о строении человеческого тела, о «верхе» и «низе» этого тела, с осмыслением Земли как организма, подобного человеческому телу, и т.д. и т.п. Автор устанавливает, что, в сущности, представления учёного доктора Рабле не так уж далеко ушли от народных. Но как раз все эти полуфантастические представления, поэтичные по форме и наивные по содержанию, отошли в прошлое вместе со своим временем. И дело не только в этом, не только в умирании мифологии и полунауки.
В исследовании подробнейшим образом показано, что
миросозерцание средневекового народа выражалось в грубом,
простом, открытом и откровенном соотнесении «верха» и «низа»,
разума (или умствований) и глотки, и т.д. и т.п. Поскольку это
соотнесение было миросозерцательным, оно не имело позднейшего
смысла непристойности
, оно было чисто, хотя и выражалось
по необходимости в живой жизни плоти. Другого выражения
амбивалентный смех тогда, при господстве «вертикальной» структуры
«модели мира», иметь не мог. Но это ведь не значит того, что
амбивалентный смех может иметь только это одно-единственное
выражение. Если следовать логике исследователя, то, очевидно,
надо будет заключить, что при своём возрождении (если оно
произойдёт) амбивалентный смех будет связан, конечно, не со
средневековым, а с каким-то другим миросозерцанием, которому,
может быть, не понадобится отправлять все отживающее непременно
в глотку или ещё куда. Дело здесь, конечно, совсем не в
благопристойной стыдливости образцовых людей — в будущем
покончат и с ханжеством, — а в том, что, во-первых, изменится
сам принцип амбивалентности (он будет строиться не «по вертикали»,
а по исторической «горизонтали»); во-вторых, изменится круг
овладения человеком (народом) природы, мира, он необычайно
расширится, и сейчас трудно предвидеть, на каких элементах
нового миросозерцания будут строиться смеховые сопоставления. Во
всяком случае, это не обязательно будет мощное возрождение
карнавала, потасовок, ругани, божбы и т.д. Можно предполагать
(или мечтать), что это будет всенародный пир очеловеченной плоти
и отелесненного духа, пир всеобщего кинетического искусства
— такого искусства, которое будет в то же время одной из
высших форм народной праздничной жизни и в котором не будет
деления (по крайней мере постоянного) на работающих исполнителей и
заглатывающих впечатления зрителей.
Амбивалентный смех, таким образом, как можно понять из всей работы М.М.Бахтина, представляет собой явление сложное в своей целостности, чреватое диалектическим развитием, способное изменять свою природу. И здесь возникают вопросы, связанные с соотношением народного амбивалентного смеха и смеха Рабле, и с другой стороны — с движением, судьбой смеха Рабле в последующие десятилетия эпохи Возрождения и за пределами этой эпохи.
Бросается в глаза следующее наблюдение автора: Рабле, собственно, не развивает, не поднимает на некую высшую ступень народный амбивалентный смех, а только как бы собирает рассыпанные в разных проявлениях народной жизни перлы смеха и инкрустирует эти перлы в своей общей картине; от этого они в целом дают концентрированное впечатление, но по существу идейно не более сильное и качественно то же самое; даже наоборот, вся сила Рабле — в точной передаче этого смеха, его миросозерцательного смысла, в этом, собственно, «последнее слово самого Рабле», как сказано на стр.616, где подведены некоторые итоги исследованию. С другой стороны, как только Рабле обращается к собственно гуманистическим «возрожденческим» идеалам (главная из них — идея смены средневековой «вертикаль ной» картины мира — исторически движущейся горизонталью — движущейся к утопии Телемского аббатства), так изложение становится серьёзным , «последнее слово эпохи» покидает почву народной смеховой культуры, хотя в центр новой концепции мира здесь становится человек в единстве его прекрасного тела и духа — как высшее, совершеннейшее создание природы, полное громадных возможностей.
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
300 301
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
Конечно, гуманизм Возрождения не имел непосредственно народного истока, Рабле здесь был фигурой исключительно яркого скрещения народного миросозерцания с гуманистическим, причём то и другое сочеталось определенными сторонами: смеховая народная культура, переворачивающая «вертикальную» картину мира и тем самым создающая предпосылку её разрушения, — и начальная, ещё оптимистическая стадия гуманизма. Выражаясь образами автора, напряжённое равновесие средневековой картины мира, гениально выраженное Данте, было перевёрнуто народным смехом, чтобы в книге Рабле, воплотившись в его весёлых и гуманных великанах, двинуться вперёд на поиски человеческого мира.
Всё это чрезвычайно убедительно, и всё же как-то не завершено, не договорено, толкает на раздумье. Создаётся впечатление, что выше всего автор ставит амбивалентный народный смех; всё остальное, в том числе и гуманизм Возрождения, рассматри вается по отношению к этому смеху в определённой иерархии, диалектические отношения разных явлений разных времён выстраиваются по вертикали, возглавляемой вечным и неизменным амбивалентным смехом: под ним — гуманизм Возрождения, ещё ниже — просветительская сатира, и т.д., — смех последующих времен даже получает название «редуцированного смеха», а весь процесс квалифицируется как «процесс разложения народно-праз дничного смеха» (стр.155).
Это впечатление — нельзя не заметить — противоречит
основному плодотворному пафосу исследования. Амбивалентный
смех — смех миросозерцательный, вырастающий на почве
определённого, благоприятного для него миросозерцания, причём
не любого, а
народного
миросозерцания. Смех — конкретен,
абстрактного смеха не бывает, и потому миросозерцание должно
иметь не только благоприятную для смеха
основу (уверенность
народа в своём бессмертии, например), но и благоприятную для него
форму. Одна такая форма исследована с удивительной тщательностью
и полнотой в рассматриваемой работе. Какие другие формы
благоприятны — покажет будущее (видимо, других пока не
было). Но отсюда ещё не следует, что мы можем подходить к
изучению движения народного и «культурного» миросозерцания
только с точки зрения утраченной историей единственной нам известной
благоприятной формы, мерить, так сказать, всё остальное её
аршином. Идея книги представляется сложнее, тоньше, историчнее,
в ней заложена диалектика подхода к диалектике развития и
смены миросозерцательных «картин мира», причём весь пафос
книги указывает на народный источник всего этого сложнейшего
процесса.
Между народным средневековым смехом и предполагаемым возрождением амбивалентного народного праздничного смеха в будущем легла большая историческая полоса утраты старой народной миросозерцательной формы, породившей смех Рабле. Но это не только утрата, а и необходимый путь к возрождению, если оно вообще возможно. Миросозерцанию народа надо было проделать большой путь видоизменений и переворотов, подчас трагических, чтобы подойти к созданию новой благоприятной для смеха формы. Рассматривать этот путь как только снижение, утрату, редукцию — по меньшей мере неплодотворно. Об этом свидетельствуют уже ближайшие примеры, промелькнувшие в книге М.М.Бахтина. Можно, скажем, представить себе соотношение между Дон Кихотом и Санчо Пансой как соотношение идеального «верха» и материального «низа» и вообразить, что смысл романа Сервантеса состоит в том, что все бредовые идеи рыцаря, пройдя сквозь глотку и пищеварительный канал его оруженосца, получают свой настоящий вид и каким-то образом рождают нечто новое, в духе утверждения вечной производительной силы народа. Слишком очевиден не только смех Сервантеса, но и трагизм его мироощущения, чтобы удовольствоваться такой схемой. Оптимизм гуманизма Рабле тоже ведь не лишён трагических нот, — это давно замечено; весёлая утопия остаётся всё же утопией, уже под ней скрывается серьёзное раздумье. Ещё выше трагизм поднимается у Шекспира, и нельзя сказать, что это лишь трагизм гуманиста, — здесь несомненно отразился и трагизм народа в начавшем бурно развиваться обществе. Трагедия, инвектива и сатира — вот что ближе всего стало к изменившемуся мироощущению народа, и потому нельзя близкие народу формы искать только среди смеха, напоминающего прежний амбивалентный, а всякий другой смех рассматривать как его «редукцию». Сатирический смех, конечно, не так богат, не так полнокровен, — это верно, но для своего времени он такой и был нужен, разрушающий и сокрушающий; на его месте старый амбивалентный смех показался бы простой забавой, потому что миросозерцание народа изменилось, народной поддержки и понимания он бы не встретил. «Кола Брюньон» Роллана и «Тиль Уленшпигель» де Костера
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…
«Диалог. Карнавал. Хронотоп», 2000, №3—4
302 303
М.М.Бахтин в контексте русской культуры ХХ в.
воспринимаются всё-таки как исторические романы — историчес кие и в смысле реставрации старого смеха; это — оживлённые музеи, но — музеи, а не народные книги нашего времени. Трагедии Шекспира, сатира Щедрина звучат едва ли не более современно и народно.
В плане этих размышлений (для автора, конечно, не обязательных, но, может быть, любопытных) в книге — при её чтении — всё время ожидается более сложный анализ взаимоотношений гуманизма Рабле и народно-смеховой культуры. Всё-таки, разве совсем не трансформировал Рабле традиционные смеховые образы в своём романе, не поднимал их на высоту своего гуманизма? Конечно, здесь что-то должно было утратиться и, видимо, утрачивалось, но ведь что-то и приобреталось. Застывшая ли перед нами инкрустация из перлов народного смеха или какая-то идейно движущаяся картина, в которой народные образы и способы мысли переходят в гуманистический строй мысли и тем самым играют своим светом по-новому? В книге поставлена проблема перехода, превращения «вертикально-перевёрнутого» народного миросозерцания в движущееся по горизонтали гуманистическое мировоззрение, но разрешена она как бы «отдельно»: народные образы остались народными, гуманистические — культурными, даже стилистически они разнородны, не смешались, как капли масла в воде. Конечно, автор может сказать, что он исследует народные истоки смеха Рабле, это само по себе немало. Но как раз глубина, широта, научная основательность его исследования и ставят именно перед ним все эти вопросы. Если на какие-то из них можно сейчас без больших изменений книги ответить, если какие-то из них можно без распространенных пояснений отвести, предупреждая возражения рецензентов, — задача этих заметок будет выполненной.
8—11 ноября 1964 г.
Несколько слов в пояснение теперь, через тридцать пять лет.
В своих воспоминаниях о редакторской работе над рукописью
М.М.Бахтина о Рабле («Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1997,
№1) Сарра Львовна Лейбович отмечает два типа редактирования:
1) когда сплошь «переписывают» сырой авторский текст и 2)
когда стремятся «проникнуть в замысел книги, помочь автору
освободиться от смысловых и стилистических огрехов и вместе с
тем на замысел как таковой не покушаться» (с.148—150). В
нашей
редакции литературоведения и критики издательства «Художествен
ная литература» господствовал второй тип, к нему и склонилась
С.Л.Лейбович в случае с М.М.Бахтиным. Не собирался
покушаться на концепцию книги о Рабле и я, когда прочитал её в
рукописи. Но именно она, концепция, вызвала у меня ряд вопросов
к автору: мне показалось, что она в чём-то не доведена до
завершённости, и я написал эти «размышления». М.М.Бахтин,
прочитав их, ответил мне комплиментарным письмом (такими
комплиментами он не раз защищался от покушений рецензентов и
читателей). Однако те же высокие слова о моём «размышлении»
он повторил в письме В.В.Кожинову, который комплиментов мне,
конечно, не ожидал; можно думать, что под комплиментами
подразумевалась похвала мне за то, что я
понял концепцию автора
в отличие от не понимающих её читателей.
Сходные с моими вопросы к М.М.Бахтину возникли и у С.Л.Лейбович. В письме к ней от 22 ноября 1963 года М.М. сослался на свою книгу о Достоевском: «В четвёртой главе этой книжки содержится частичный ответ на те вопросы о последующих судьбах карнавальной (смеховой) культуры, которые мы с Вами обсуждали в Малеевке» (там же, с.149). Я тогда как-то пропустил эту главу, а она отвечала и на мои недоумения того же порядка. Теперь, кроме того, я нашёл ответы и в другой книге М.М.Бахтина — «Вопросы литературы и эстетики», в статье «Формы времени и хронотопа в романе», особенно в главе «Раблезианский хронотоп». На досуге можно разбираться, насколько правильно я ставил вопросы и насколько полно ответил на них М.М. своим исследованием, датированным до работы над книгой (диссертацией) о Рабле.
Можно полагать, что спор Леонида Ефимовича Пинского с М.М.Бахтиным имел тот же предмет: на него указывает пояснительный комментарий Н.А.Панькова к рецензии Пинского («Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1998, №4, с.108—117); кстати, объём рукописи М.М., которую рецензировал Пинский, не 40 печ.л., как он думал, а 31 авторский лист (747 страниц : на 24 стр. = 31 авт.л.), так что прим.10 на с.116 неверно: рукопись так ужасно (на 10 л.!) не сокращалась, а в работе с редактором даже увеличилась с 27 до 28 авт. листов при 30 листах в плане).
Москва, 14 марта 1999 г.
ИСТОРИЯ РЕЦЕПЦИИ «РАБЛЕ»
Г.А.Соловьев
М.М.Бахтин. Творчество Рабле и народная культура…