Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1998 → 3
38 39
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 3
А.А.Казаков
О смысловом облике диалогической ситуации
Вслушиваясь в многоголосие по поводу полифонии, можно заметить одну странную потерю: утрачена тема «целого» полифонического романа (ход мысли, отсылающий к центрирующим элементам гомофонии, здесь не учитывается) 1. А ведь в контексте творчества М.М.Бахтина, начинающего с учения об архитектоническом целом, эта тема немаловажна.
Можно подойти к вопросу с другой стороны. Думается, всем симпатична мысль Бахтина о том, что диалогический мир Достоевского подобен застывшей Дантовой фигуре или церкви. Но разве не интересно выявить, как именно выглядит полифоническая «церковь» Достоевского? В какие фигуры сложились души у Данте, мы знаем, хотелось бы узнать то же самое о мире Достоевского.
Автор данной публикации не претендует на решение этой задачи во всей ее полноте, но хотелось бы, чтобы предлагаемые наблюдения воспринимались именно в этом контексте (в статье анализируются многоголосое слово2 во вставных произведени ях романа «Братья Карамазовы» — «Житии Зосимы» и поэме «Великий Инквизитор»).
Природа «голоса» и его функция внутри многоголосого слова определяются нами через то место, которое занимает в бытии человек, соучаствующий в слове. Каждый индивидуум находится на собственном уникальном , незаменимом месте в мире; благодаря этому есть некоторый комплекс смыслов, которые может внести только этот человек3 . Конечно, разница между «местами» героя (сотворенной «личности») и автора (реальной личности) не сравнима с разницей между «местами» людей, существующих в действительности, но это лишь повышает возможности смыслового взаимодействия. Точка зрения героя позволяет ощутить события как действительные, сотворенную личность как реальную, как настоящего брата, отца, учителя, врага или друга. Кроме того, герой может естественно говорить на таком языке, который для автора — лишь стилизация. А ведь бывают случаи, когда автор и хотел бы говорить на таком языке прямо, но не может в связи с ограничениями, которые накладывает на него собственное место в мире (житийное слово и Достоевский как писатель XIX века).
Здесь следует оговориться, что большинство теоретиков
отказывают исследователю в праве на выход из текста в
пространство реальной жизни автора (в котором находится
незаменимое место последнего в
бытии)4. Замечу лишь, что
минимум составляющих реального положения автора в бытии учитывать
необходимо, более того, этот минимум
всегда (пусть даже
методически неосознанно) учитывается при чтении. Читатель
всегда помнит, что Достоевский — писатель современного (в
широком смысле) типа, а значит, во-первых, воспринимает героев и
события их жизни под знаком художественной сотворённости,
во-вторых, дистанциирован от некоторых языковых субъектов.
* * *
По мнению Бахтина, «авторитарное слово» (к которому, по всем признакам, относится и язык «Жития Зосимы»), являясь словом с «закреплённой смысловой структурой», не может быть использовано для внутрисловного диалога, с ним невозможно живое интенционное взаимодействие 5. Попытка использования такого слова Достоевским названа у Бахтина «безнадёжной» 6. Однако у Достоевского всё же есть смысловое напряжение между потенциальным субъектом подобного языка и авторской позицией. Этот писатель не относится к житийному слову наивно.
В «Братьях Карамазовых» мы сталкиваемся не только со стилизацией церковного слога (как в «Житии»), но и с пародированием (Федор Павлович: «Те-те-те, вознепщеваху! И прочая галиматья!») 7, а также с его компрометацией (в речи «изувера» отца Ферапонта).
Помимо «негативного» взаимодействия (пародия) житийное слово у Достоевского вступает и в «позитивные» отношения (сюжет усвоения слова Зосимы Алёшей). В последнем случае как раз и становится важной закреплённость смысловой структуры, о которой говорил Бахтин (см. выше). Ведётся поиск нового слова, столь же устойчивого, как «святое» слово уходящей эпохи, и для этого первое учится у второго.
Достоевский ощущает, что он не может свободно использовать житийный язык. Прививка церковного слога к ткани романа и произнесение слова Зосимы в художественном мире с реалиями современности (для Достоевского), — всё это требует особых усилий автора. Как уже сказано, эти усилия делаются в сюжете (усвоение слова Зосимы Алёшей). Попробуем описать, какие действия в этом направлении произведены в структуре многоголосия.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.А.Казаков
О смысловом облике диалогической ситуации
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 3
40 41
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 3
Первый «голос», участвующий в слове «Жития», принадлежит Зосиме (это вставное произведение организовано как его монолог). Это носитель устойчивого слова (столь важного среди людей с расколотым словом, «нерешённым вопросом» — людей из мира Достоевского). Зосима совпадает с потенциальным субъектом, «фокусом» житийного языка. Как пишет в письме Достоевский, "многие из поучений старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выраженья) принадлежат лицу его". И далее: "Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал, то выразил бы их в другой форме и другим языком"8 .
Из этого же отрывка видно, что Достоевский дистанциирует себя от субъекта житийного слога. Он стилизует. Стилизация вносит необходимые позитивные смыслы в слово «Жития»: оно приподнимается над обыденным языком романа. Зосима перестаёт быть «просто человеком», он соотносится с образом житийного святого («лицо и фигура из древле-русских иноков и святителей» 9).
Однако это «приподнимание» имеет и оборотную сторону — герой отрывается от земли, степень его условности резко возрастает. А ведь для Достоевского Зосима важен именно как святой в реальном мире, святой «на земле». Достоевский вкладывает в уста народа следующие слова: «Если у нас грех, неправда и искушение, то всё равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а стало быть, когда-нибудь и к нам перейдёт и воцарится по всей земле, как обещано» (29, курсив мой — А.К.). В письме о «Житии Зосимы» Достоевский пишет: «Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставлю сознаться , что чистый, идеальный христианин — дело не отвлечённое, а образно реальное, возможное, воочию предстоящее» 10. Однако собственное место Достоевского в бытии не даёт ему возможностей для решения такой задачи, между ним и Зосимой непроходимая граница.
Оказывается необходимым «голос» Алёши Карамазова — этот герой объявлен внутрироманным «автором» «Жития». С позиции Алёши житийная стилистика оказывается языком существующего в его мире человека — его учителя. Алёша не стилизует, а записывает речь вполне реальной (для него) личности — ср. в заголовке названного вставного текста: «составленно с собственных слов его [Зосимы] Алексеем Фёдоровичем Карамазовым» (260, курсив мой — А.К.).
Итак, если автор, стилизуя слово Зосимы, замыкает последнего в житийных высотах, то Алёша, передавая реальное слово Зосимы, возвращает его кругу жизни.
Такое совмещение прямо противоположных задач стало возможным за счёт использования преимуществ незаменимых мест автора и Алёши, за счёт взаимодействия последних внутри многоголосого слова, взаимодействия, направленного на третий голос (Зосима), совпадающий с потенциальным субъектом житийной стилистики. Все три голоса оказываются необходимыми: автор — это реальный человек, который ищет идеальный образ и художественно создаёт его, но с его места этот образ может быть подан только как условный; Зосима — это сам идеал; позиция Алёши позволяет придать Зосиме статус «реальности».
Позиция Алёши используется в этой функции весьма последовательно: то, что текст создан с точки зрения Алёши, ставит нас на место слушателя монолога Зосимы. Таким образом, мы оказываемся внутри романного мира — «рядом» с Зосимой, или, если прочитать эту ситуацию наоборот, слово старца обращено прямо к нам, то есть нарушает границы и действует во внероманной жизни.
Ещё один штрих: слово «Жития» непосредственно обращено к читателю, поставленному на место Алёши, а значит к читателю обращены и все три голоса в этом слове. Ни один из трёх голосов как бы не отказывается от соучастия.
По-другому обстоит дело в поэме «Великий Инквизитор»: Иисус начала эры слушает духа, Иисус средних веков воспринима ет монолог Инквизитора, слово Ивана обращено к Алёше — между «голосом» автора и читателем целый ряд других голосов и слушателей; в результате — говорение героев заслоняет письмо автора. Удаление от «уст» автора здесь даже большее, чем при изображении «объектного» слова, служащего только сюжету или характеризации. Думается, что поэма Ивана носит всё-таки иной статус, чем «объектное» слово персонажа. Здесь есть прямые интенции автора, но они организованы особым образом: как молчание.
Достигается это, во-первых, тем, что автор заслоняет своё письмо говорением целой лестницы героев. Во-вторых, автор лишает себя «языка», принадлежащего только ему: атрибуты реального переживания собственного слова перемещаются на ступень Инквизитора, формальное отношение отнимает Иван (см. вступительные замечания Ивана, которые он сам называет «литературным предисловием» <224>). И если для Алёши всё, что
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.А.Казаков
О смысловом облике диалогической ситуации
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 3
42 43
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 3
описано в «Житии», реально (и это важно в целом романа), то в сознании Ивана возникает тема условности, — он говорит Алёше по поводу поэмы: «И если уж тебя так разбаловал современный реализм, и ты не можешь вынести ничего фантастического — хочешь qui pro quo, то пусть так и будет» (228).
Что означает это «молчание» Достоевского? (Если перед нами действительно «молчание» — возможны и другие варианты, об этом ниже.) В качестве ориентира может быть взято молчание Иисуса в поэме.
Но для начала нужно разобраться: стоит ли искать в молчании Христа особый смысл? Может быть, всё объясняется гораздо проще: Достоевский просто не дерзает вложить свои человеческие слова в Иисусовы уста? Это предположение может не принимать ся во внимание, так как Иван упоминает в «литературном предисловии» традицию мистерий и апокрифов, в которых авторы использовали образ Христа без особого стеснения. И главное: Иисус в поэме молчит не только на свидании с инквизитором, но и в сцене искушения (слова духа даны прямой речью, а слова Иисуса — описательно), а ведь разговор с духом взят из канонического источника. Молчание Христа, таким образом, неслучайно 11.
В бессловесности Иисуса основное место занимает установка на невыразимую истину (являемую самим присутствием Христа — Иисус как воплощённое Слово). Но для понимания позиции автора важнее, наверное, второстепенная (в образе Христа) установка на «слушание». Молчащий Иисус слушает Инквизитора — любяще, прощающе и с ожиданием, верой в лучший выбор говорящего. Думается, так же организуется и позиция автора.
При этом становятся важными характерные для Ивана черты мышления и говорения (атеист, скептик), — не случайно во вступительном слове к публичному чтению главы «Великий инквизитор» Достоевский счёл нужным указать на эти черты характера Ивана12. Слово атеиста и скептика Ивана Карамазова включает в себя и окаймляется любящим восприятием Иисуса и Достоевского. Ожидающее молчание воцаряется на обоих полюсах: любят и молчат «персонаж» персонажа и автор «автора», а между ними находится Иван и его поэма.
Иисус от инквизитора и автор от Ивана ждут лучшего выбора. Можно сказать, что если в многоголосом слове «Жития» отражена попытка дать святого земле, то в слове поэмы есть следы попытки вернуть атеиста к Богу.
При определении позиции автора ориентиром может быть не только Иисус, но и Алёша13. Если Иисус ждёт от говорящего лучшего выбора, то Алёша сам делает выбор внутри слова Ивана: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел этого» (237). Через Алёшу же в момент произнесения поэмы происходит отстранение от всего, с чем автор и Алёша не согласны. Например, с помощью мотивации высказывания (что снимает со слов статус объективной истины): «Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!» (238), и ниже: «Ты не веруешь в Бога» (239)14.
Алёша и автор, если можно так сказать, избирательно со-говорят с Иваном, отбрасывая всё, что «contra», и оставляя то, что «pro», — расколотое слово Ивана позволяет это сделать.
Возможен также третий вариант позиции автора: вопрошание Бога вместе с Иваном. Этот вариант не требует анализа, так как многоголосие в этом случае организовано примитивно 15.
Слово «Жития» должно быть перенято; между языком современности и языком Зосимы ощущается граница, — поэтому в «Житии» очень важна разница между местами в бытии соучастников говорения. В поэме, напротив, границы стираются, так как перед нами слово современности, которое должно быть разрешено (в том числе — Достоевским).
Как можно увидеть, перед нами не простое метонимическое соположение «голосов», а некоторая смысловая целостность, не равная механической сумме составляющих. Обращение к незаменимому месту человека оказалось продуктивным. Думается, что эта категория поможет разрешить проблему «целого» полифонического романа.
Томск
1 В числе работ, в которых поднята проблема целостного облика диалогической ситуации, хотелось бы выделить следующее исследование: Тюпа В.И. Архитектоника коммуникативного события (К первоосновам коммуникатив ной дидактики) // «Дискурс». Новосибирск,1996, №1, с.30—38.
2 Прошу прощения за неблагозвучие этого термина. Не случайно Бахтин называл это явление двуголосым словом, — но присутствующее здесь количественное ограничение заставляет отказаться от такого обозначения феномена.
3 Следует указать, что Бахтин использует категорию «незаместимого места» в своем теоретическом аппарате при изучении архитектоники эстетическо го («Автор и герой в эстетической деятельности») и этического («К философии поступка») акта. Действует ли эта категория в его ви́дении двуголосого слова? Когда Бахтин определяет природу «голоса», он возводит его к языковому фокусу, см.: «Слово в романе»// Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.А.Казаков
О смысловом облике диалогической ситуации
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 3
44 45
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 3
М.,1975, с.138,166.
Даже с учетом того, что Бахтин говорит в этом случае о личностно окрашенном языке, целесообразнее говорить здесь о «незаменимом месте», так как существуют случаи непрямого говорения (характерно: Бахтин никогда не пишет, что́ и ка́к в непрямом слове автор говорит от себя).
4 См. например: Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельнос ти // Бахтин М.М. Работы 1920-х годов. Киев, 1994, с. 93, 255; Барт Р. Смерть автора // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994, с. 384, 387—388.
5 Бахтин М.М. Слово в романе // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики…, с. 155—157.
6 Там же, с.157.
7 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 тт. Т.14. Л., 1976, с.84. В дальнейшем номера цитируемых страниц указываются в скобках.
8 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 тт. Т.30/1. Л., 1988, с.102.
9 Там же.
10 Там же, с.68. Курсив Достоевского.
11 Принципиальное разведение Христа и слова подчёркнуто также тем, что если у евангелистов на каждое искушение Иисус отвечал цитатой из Закона или Пророков, то у Достоевского этого нет. Зато оставлена (т.14, с.232—233) единственная цитата, приведённая духом.
12 Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 тт. Т.15. Л., 1976, с.198.
13 В поэме нарушается граница между производящим и сотворённым хронотопом (или, если использовать выражение Бахтина, «рампа» между искусством и реальностью). Достоевский жизненно заинтересован тем, что происходит в поэме, — его незаменимое место вне произведения неактуально (это поддержано передачей формальной реакции). Может быть, этим и объясняется «несамостоятельность» позиции автора в поэме (она определяется через другие позиции).
14 По отношению к слову Зосимы тоже есть моменты отстранения, но в формальном отношении. Какая разница? Достоевскому не нужно отстранение от Зосимы, но нужна именно такая фигура, и отчуждение проникает (как нежелательное последствие) вместе с образом старца, поэтому в формальной реакции на слово (подбор тем, языка и т.д., которые соответствуют именно этому образу, пусть даже они отчуждают слово от Достоевского и мотивируют, т.е. деобъективируют его). Но ни в коем случае отстранение не проводится в предметной реакции на слово (вроде фразы: «Да ты, просто, в Бога не веруешь»). Другое дело — Иван. Его образ минимально отчуждён: не монах, современный Достоевскому человек — и даже «литератор». Можно безболезненно отдать формальное отношение к слову, — даже если поставлена задача отчуждения. Отстранение возможно только через предметно направленное слово (чем и являются упомянутые высказывания Алёши).
15 Можно прочитать интенционную структуру поэмы совсем
по-другому. Поэму можно рассматривать как вынимаемые друг из друга (по
принципу матрёшки) четыре диалога, между которыми есть определённый параллелизм.
Первый диалог: Христос и дух. Дух говорит (= говорит прямой речью),
Иисус молчит (его слова даны косвенной речью). Второй диалог: Христос и
инквизитор. Инквизитор говорит (пересказывая, кстати, встречу Иисуса и духа —
вот он принцип матрёшки). Христос молчит; причём движение касания, скрытое
в
выражении «косвенная речь» переходит на этот раз в буквальное прикоснове
ние: Иисус целует Инквизитора. Третий диалог: Иван говорит (тоже
рассказывая о встрече Христа и инквизитора), Алёша говорит очень мало и также
целует Ивана. Четвёртый диалог: автор и читатель. Автор рассказывает нам о
разговоре Ивана и Алёши и … тоже ждёт нашего «поцелуя»?
The essay analyzes the multivoiced word in the Life of Zosima and the poem
The Grand Inquisitor, two inserted texts within THE BROTHERS KARAMAZOV.
Ultimately the author locates voices that are not advacent in a metonymic sense but
emerge in a certain pattern. For example, in the Life of Zosima the polyphonic word is
arranged is such a way that the saint is made available to people, while in The Grand
Inquisitor the word strives to return the atheist to faith in God. The overall theoretical
center of this concrete analysis is the problem of integrated sense patterns obtaining in a
dialogic situation.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.А.Казаков
О смысловом облике диалогической ситуации