Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19981

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 1
156   157
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 1

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ

В.В.Здольников

Диалог: возможности и пределы

(Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. Москва, Издательская группа
«Прогресс», 1996, 342 стр.)

В отшумевшей в конце 60-х — начале 70-х годов дискуссии о документально-художественной литературе при разности позиций все ее участники утверждали мысль о возрастании роли документа, о его невиданной художественной силе и убедитель ности. Причем понятие «документ» трактовалось достаточно широко: и родившаяся в государственно-чиновничьих недрах, а равно и вышедшая из-под пера штабного писаря бумага, и частные письма (не только, заметим, знаменитых людей), и устные воспоминания, когда стало возможным технически их зафиксировать 1. Та дискуссия и теоретический интерес исследователей не были случайными; они отражали возрастающее доверие и авторов и читателей к строгой документальности, вызвавшее к жизни ряд книг весьма специфических. В них принципиально отвергался всякий вымысел, обобщение, роль автора сводилась лишь к композиционной организации подлинного материала. Впрочем, оставалась за авторами таких книг и еще одна творческая функция — отбор материала, зафиксированного на магнитной ленте. Тогда с подачи ныне покойного А.Адамовича и родился термин для обозначения подобного рода произведений — «магнитофон ная литература» 2. Автор этой рецензии, в свое время пытаясь осмыслить ее с позиций художественно-эстетических, видел в этих книгах отражение какой-то новой эстетической ситуации, характеризующейся прежде всего доверием художника к неприкрашен
ной действительности, к реальным людям — ее творцам и, в то же время, носителям ее бед и радостей 3. Теперь, с некоторой временной дистанции, можно оценить эту ситуацию как сознатель ную попытку преодолеть авторский монологизм в наиболее подверженном ему жанре документально-художественной литературы.

Экскурс в недавнее прошлое спровоцирован чтением книги, созданной также на основании магнитофонных записей, не случайно. Ибо видится мне в ней вступление «магнитофонной литературы» в пору художественной зрелости по всем параметрам, так сказать. Это своеобразный роман, где два персонажа ведут диалог на протяжении почти тринадцати часов, растянувшийся в реальном времени на месяц. А самое главное: в ней утверждаемый Михаилом Михайловичем полифонизм, диалог участников «эстетического события-бытия» продемонстрировал, наряду с содержательными и изобразительно-выразительными возможностями, и свои пределы тоже.

Книга эта дает своеобразный портрет времени 10—20-х годов и поколения, принадлежавшего к университетской, литературной и философской среде тех лет. Читателю конца века, знакомого с ней исключительно по идеологически выверенным мемуарам советского периода и разнузданно пристрастным реконструкциям последнего десятилетия, книга — беседа-воспомина ния старшего и младшего современников той поры — представляет много неожиданного материала для размышлений и ассоциаций очень и очень актуальных. Вот, например, один из созданных пропагандой последних лет стереотип — представление о ВЧК-ГПУ и ее руководителях как монстрах хамства, тупости, о системе репрессий как об апофеозе жестокости. Позволю себе отослать уверовавших в него к страницам книги 117-й, 145-й, 149-й, 208-й. Думаю, что у Бахтина не было оснований ни любить, как он выражается, «соответствующие учреждения» тогда, в конце двадцатых, ни бояться их панически в 1973 году. Не этими мотивами был движим он в своих оценках, а пристрастием мыслителя к истине. Сторонников еще одного идеологического стереотипа — о Российской империи как тюрьме народов, о преследовании в ней по национальному или вероисповедальному признаку — приглашаю открыть страницы 25-ю, 107-ю. А уж наше время суверенитетов и всевозможных либерализмов пусть посмотрит на себя в бахтинское зеркало на страницах 53-й, 192-й, 227-



ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   В.В.Здольников
Диалог: возможности и пределы

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 1
158   159
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 1

й, а заодно и подкорректирует свое представление о Михаиле Михайловиче как об аполитичном небожителе.

В воспоминаниях Бахтина о литературной жизни 10—20-х годов интерес для современника особый. Пусть память на даты, имена и подводит порой Бахтина, но впечатления его, оценки тех или иных явлений культуры, писательских дарований и личностей чаще всего неожиданны и… Поразительны своей близостью к истине, очень часто проясняемой только судом времени. Особенно, если учесть, что такое именно мнение сложилось у молодого человека, только-только закончившего университетский курс. Правда, мне могут возразить, что на подобного рода воспоминания сплошь и рядом могут накладывать отпечаток другие, более поздние или другим принадлежащие взгляды, оценки, впечатления. Действительно, многие мемуары страдают такого рода «присвоением» «позднейших мнений света». Но скажите, где мы доселе прочитали о пошловатости так называемой «одесской школы» писателей, об ироничности поэмы А.Блока «Двенадцать», о снобизме А.Ахматовой, об отсутствии «своей воли в области мировоззрения» у М.Горького, о своеобразном «дендизме» В.Маяковского?

Говоря о своих современниках, чье творчество было мало интересно ему, Михаил Михайлович предпочитает давать чисто внешнюю оценку в образной форме, иногда даже не поднимая вопроса о творческой стороне. И вместе с тем демонстрируя запоминающуюся метафоричность своего мышления, точность и меткость найденного образа. М.Шагал у него «длинноногий», С.Городецкий — «каланча» и только; Д.Мережковский — «плюгавый интеллигент, вытащенный из воды утопленник… очень не мужественен», Философов — «барин, не утруждающий себя тем, чтобы иметь какое-то выработанное мировоззрение», В.Мочульский — «бледный преподаватель, бледный», С.Радциг — «пошляк, скучный человек, пересказывающий "Илиаду" как плохую сказку», З.Гиппиус — «сочеталось обаяние с явной фальшивостью… она сделана была… она только красовалась…»

В резковатых этих портретах-характеристиках да не увидится нам стремление, присущее душам мелким и завистливым, принизить, опошлить своего современника. Тут другой критерий оценки, — а значит и позднейшая мотивация ее обнародования,  — очень высокий и требовательный до придирчивости: «У него не было глубины и не чувствовалось… ярким он хотел быть»4.
Высказывание это касается Н.Гумилева; но и далее в беседах слово «глубина» как мерило творческой личности будет встречать ся очень часто. Особенно любопытно оно в контексте беседы о «серебряном веке» русской поэзии5. А современный читатель начинает понимать и смелость замысла, и подлинные причины успеха книги М.М.Бахтина о творчестве Достоевского. Философский критерий глубины положен здесь в основу литературовед ческой методологии — неслыханный в годы засилья сначала Пролеткульта, затем РАППа с формалистами, да и позднее.

Вместе с тем удивительна способность Михаила Михайловича не отделять человека от творца, с пониманием относиться к тем или иным экстравагантностям отечественной философской и поэтической богемы 10—20-х годов. Восхитителен этот его методологический принцип устного мемуариста «да, конечно…; но…» Даже литературные мемуары больше одного раза не читаются; редкие здесь исключения (А.И.Герцен, например) лишь правило оттеняют. А здесь удивительный случай (возможно, это чересчур субъективно, возможно): устные по сути воспоминания, хоть и снятые с магнитофонной ленты на бумагу, вызывают желание еще и еще к ним вернуться. И не только специфически исследовательский интерес тягу подобную определяет. Но и чрезвычайная информационная насыщенность этой книги; информационность здесь я имею в виду не ту, что энциклопедиям свойственна — не объем сведений, а их неожиданность, новизну и оригинальность, достигнутые через диалог.

В оценках людей и событий 10—20-х годов, ему современных, чувствуется как раз подверженность Бахтина расхожим тогда версиям, слухам, салонным сплетням, которые вооруженный точными фактами его собеседник разбивает совершенно. И, заметим, Бахтин признает свою неправоту, не упорствуя, не настаивая. Особенно показателен в этом отношении разговор о «ренегатстве» А.Блока и В.Маяковского. Старший собеседник скорее всего передает бытовавшее тогда в литературных салонах мнение об этих поэтах, политически окрашенное, несомненно. Он еще и о Брюсове обмолвился в том же духе — любит почему-то это слово Михаил Михайлович. Младший, воспринимая эту оценку как констатацию отступления от каких-то эстетических позиций, канонов, успешно доказывает в последующем диалоге, что измены Блока и Брюсова символизму, Маяковского раннему футуризму не было — обычная творческая эволюция в области поэтики.



ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   В.В.Здольников
Диалог: возможности и пределы

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 1
160   161
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 1

Бахтин вынужден согласиться, признать и силу фактов, и столь же убедительную в литературоведении силу… любви. Ведь им самим, рассуждающим о познании вещи и познании личности, записана в начале 40-х годов эта мысль: «Значение симпатии и любви. Критерий здесь не точность познания, а глубина проникновения» 6. В.Дувакин Маяковского самозабвенно любит, М.Бахтин, мягко выражаясь, недолюбливает. Своеобразная ситуация qui pro quo, какой-то спонтанный момент карнавала в диалоге о поэте возникает именно в силу этой причины. Подобная ситуация повторяется не однажды и по разным поводам в этой интересной книге.

И здесь появляется неизбежный вопрос о содержательной сути и конечной цели диалога. Ведь расхожее о нем мнение (я немного утрирую, разумеется): три-четыре эрудита сошлись, побеседовали на какую-то волнующую или злободневную тему и… остались каждый при своем мнении. И выдается такое за прообраз подлинно научного подхода, за все еще не досягаемый идеал обсуждения любой проблемы. Автономия, невосприимчивость, непринятие априори доводов и позиции «другого Я» здесь выдается за единственное условие равноправия участников диалога. И возникает естественно вопрос: «Зачем тогда диалог?» «Для поиска точек соприкосновения»,  — отвечают неистовые ревнители. Прекрасно; но это можно сделать и не сходясь на словесных ристалищах, то бишь конференциях, симпозиумах etc. Смеем предположить, что у участников диалога есть все же некая сверхзадача: переубедить другую сторону, склонить к принятию своей истины. Вот ведь и сам адепт диалогизма предстает в рецензируемой книге не только в образе носителя устоявшихся мнений и непререкаемых оценок, потому что он, видите ли, живой свидетель и участник событий, задача которого поэтому припомнить максимально точно, как все было, дать тогдашнее видение людей и событий. Но и как проповедник, призванный или убедить своих слушателей (слушателя) в истинности того, что он думает, или самому отказаться от прежних представлений. Есть у Михаила Михайловича понимание того, что истина все-таки одна, оно то и дело прорывается в согласии с собеседником, т.е. в отказе от своего прежнего «Я» ради новой истины, каковой становится согласие с «другим Я». Ничего унизительно компромиссного для себя подлинный диалогист здесь не видит, заметим. Дискуссию о Блоке, Маяковском и Горьком Бахтин «проиграл» Дувакину, тот сумел убедить маститого литературоведа в своей правоте. И, напротив, в диалоге
о Бальмонте, Вагинове и Сологубе Михаил Михайлович торжеству ет победу. К чести собеседников, такую корректировку прежних своих мнений, оценок и знаний оба воспринимают не как «крушение», а даже с радостью. Но как азартно они спорят — «знающий» Бахтин и «любящий» Дувакин! Впрочем, нередко эти определения можно и переставить местами применительно к предмету спора.

Книга эта без преувеличения — новое явление в документаль ной «магнитофонной» литературе. Она демонстрирует (или открывает) новые неожиданные возможности диалога, когда вступают в него действительно «равноправные дискурсы». Не только возможности информативные, хотя этот аспект книги уже обеспечивает ей статус бестселлера, скажем так. Здесь особый тип информации о культурной жизни северной столицы в 10—20-е годы, информации, исходящей от «активно причастного» ей Бахтина и изучавшего ее по другим источникам и с другими пристрастиями Дувакина. И когда их сводит активный диалог — эффект совершенно неожиданный наблюдается: переход истины первоначально монологической в диалогическую и далее снова в монологическую. Это уже, по-моему, вступаем мы в область иную, чем просто обмен информацией, в психологические глубины процесса выработки, отыскания истины монологической через диалог, но на качественно ином уровне, процесса приближения к подлинной истине. своеобразную гносеологи ческую триаду наглядно демонстрируют нам собеседники в этой книге; они, мне представляется, дают методологически новую основу для отношений «информатор — рецепиент» в области СМИ. Впрочем, у журналистов конечные задачи принципиально отличные от тех, что ставили себе в диалоге «информатор» Бахтин и «рецепиент» Дувакин. Хотя… Стремление «окрестить в свою веру» или получить подтверждение ей из другого источника у собеседников обоюдно и ощущается на многих страницах книги. Что снимает с нее глянцевитый налет дурной мемуарности, подразумевающей некую непогрешимость и объективность, освященную лишь именем автора. Вся книга производит впечатление романа, содержание которого составляют шесть глав-диалогов двух действующих лиц в реально обозначенном времени. Допускаю, что это чересчур субъективно, но резоны для такого именно восприятия рецензируемой книги — как художественно-документального повествования «о времени и о себе» — имеются. Несмотря на внушительный антураж (предисловие, послесловие, комментарии подробные), который заключает книгу в жесткие научные рамки, все равно читается она



ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   В.В.Здольников
Диалог: возможности и пределы

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 1
162   163
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 1

именно как повествование с присущими ему законами художествен ного воссоздания реальности и соответственного же ее восприятия.

Приняв предложение редактора журнала написать на нее рецензию, я с самого начала решил эксперимент провести: прочитать книгу, не заглядывая в ее научное обрамление, и написать эту рецензию лишь по собственным читательским впечатлениям. Неукоснительно соблюдая «чистоту эксперимента», я изложил их в жанре рецензии и предлагаю читателям журнала. Разумеется, после окончания своего труда я полюбопытствовал о содержании научного шлейфа книги, и в общем-то моего первоначального восприятия, зафиксированного выше, оно не изменило решительно.

История мировой литературы знает много примеров именно такого художественного повествования — исключительно через диалог, — от Т.Мора до А.Камю. И все-таки и в «Утопии» Т.Мора, и в «Племяннике Рамо» Д.Дидро, и в «Покаянии» А.Камю (ряд можно продолжить из менее известных авторов) звучит монолог, несмотря на наличие двух собеседников. В рецензируемой книге по первоначальному замыслу ведь тоже предполагался монолог М.М.Бахтина, вопрошал которого, языком СМИ выражаясь, интервьюер В.Д.Дувакин. В связи с этим еще одна особенность книги заслуживает быть отмеченной. Для меня, читателя, чрезвычайно интересно наблюдать, как предполагавшийся монолог постепенно, незаметно, плавно переходит в диалог не по внешней форме только, но и по содержательному своему существу. И как в этом процессе перехода становятся видны отчетливее не только очертания давно прошедших дней, их интеллектуальная и бытовая атмосфера, но как и сами собеседники предстают живыми людьми, а не просто носителями информации, неведомой ранее. На страницах этой книги они предстают во всей полноте неповторимых проявлений своего «Я». И ощущение такое, что сродни возникающему от непосредственного общения. Что за прелесть этот Виктор Дмитриевич! И неосведом ленность свою не стесняется показать, и бо́льшую осведомленность продемонстрировать, и польстить собеседнику, и провоцирующе понаивничать, и настойчивость проявить. Как он искусно «выводит» нередко увлекающегося собеседника на нужную ему, Дувакину, тему! Как азартно может спорить и… переубеждать, даже Михаила Михайловича! Впрочем, в силе убеждения, в азарте, в навязывании своего мнения Бахтин здесь тоже не уступает порою собеседнику — адепт диалога в этих сценах предстает как жесткий монологист. Но все это с извиняющими оговорками, с некоей наивной недоумен
ностью порой, дескать, что уж тут спорного, непонятного 7. И как вдруг эти спорщики достигают гармонии, когда с теоретической и с историко-литературной почвы переходят на художественную. Поразительно, как в унисон звучат голоса в диалоге, когда они читают стихи, как примиряет их сама поэзия. В то время, как рассуждения о ней так их разъединяют порою.

Собеседникам «развязывает» языки и мысли то обстоятель ство, что беседуют и спорят они о временах и людях, давно ушедших. Но нередко они касаются и здравствующих еще — В.Н.Турбина, С.Г.Бочарова, В.В.Кожинова и других. Сколько такта проявляет здесь Михаил Михайлович в оценках, в то время как его собеседник склонен порой к размашистым суждениям. И читатель видит, как Дувакин меняет свои первоначальные мнения под воздействи ем убежденности своего визави8. В такого рода ситуациях, встречающихся в книге неоднократно, две истины противоположные демонстрируют гармоничный переход через диалог в истину монологическую, одинаково приемлемую для, казалось бы, разнонаправлен ных поначалу дискурсов.

Витебск

—————————————————————-

1 См.: «Иностранная литература», 1966, №8; «Вопросы литературы», 1970, №7; Манн Ю. К спорам о художественном документе // «Новый мир», 1968, №8; Палиевский П.В. Документ в современной литературе // Палиевский П.В. Литература и теория. М., 1978; Явчуновский Я.И. Документальные жанры. Саратов, 1974.

2 «Блокадная книга» А.Адамовича и Д.Гранина, «Я из огненной деревни» А.Адамовича, Я.Брыля и В.Колесника, «У войны не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики» С.Алексиевич и др.

3 Studia i materialy WSP Zelena Gura, «Филология российска», 1990, №9, с.117—124.

4 Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. М., Издательская группа «Прогресс», 1996, с.99.

5 Там же, с.103—110.

6 Бахтин М.М. К философским основам гуманитарных наук // Собр. соч. Т.5. М.: «Русские словари», 1997, с.7.

7 Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. .., с.152—158, 162.

8 Там же, с.214—215, 217—218.


ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   В.В.Здольников
Диалог: возможности и пределы

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира