Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
140   141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

---

Эрик Лозови

Диалог между Сталиным и Бахтиным, или Фантазии двух американских литературоведов

Booker М. Keith and Juraga D.
Bakhtin, Stalin, and Modern Russian Fiction.
Carnival, Dialogism, and History.
Wesport, Connecticut, and London:
Greenwood Press, 1995, 181 рp.

Связь между Бахтиным и советской литературой — сложная тема, исследовать которую начали только недавно. Книга М. Кита Букера и Дубравки Юраги — первый труд на английском языке, полностью посвященный этой проблеме. Известно, что Бахтин практически ничего не написал о советской литературе. Так что связь между его творчеством и современной ему литературой, если она и существует, может быть только скрытой, кодированной, лежащей на уровне «глубинной структуры» текстов. Связывающей мыслителя и советскую литературу нитью, по мнению Букера и Юраги, является история. Они считают, что призрак сталинизма «обитает» («haunts») не только в произведениях почти всех советских писателей, от Зощенко до Зиновьева, но и в творчестве Бахтина. Эти два явления принадлежат одному и тому же историческому фону, в центре которого мы находим грозного палача; поэтому, сопоставляя их, необходимо рассматривать эти явления в определенном историческом контексте. Авторы оговаривают, что их книга не есть общее введение в творчество Бахтина. Главная цель всех очерков, собранных в эту книгу, показать, каким образом Бахтин и русские писатели ХХ века (Ильф и Петров, Зощенко, Аксенов, Алешковский, Битов и Соколов) преодолевали трудности, связанные с ходом развития современной русской истории, и как они стремились восстановить
русские культурные традиции, противоборствуя тем историческим силам, которые эти традиции разрушали.

В первой главе, «Читая Бахтина диалогически», Букер и Юрага нам предлагают читать тексты Бахтина с точки зрения теорий самого Бахтина. По их мнению, «бессмысленно пытаться определить "настоящее" значение текстов Бахтина», так как это значение «не существует отдельно от динамической взаимосвязи со множеством других текстов и контекстов» (11). Если учитывать исторический контекст, в котором были написаны работы Бахтина (террор, массовые репрессии, цензура), нельзя не ощущать «потенциальную двойственность» («potential doubleness») почти каждого высказывания и каждого ключевого термина мыслителя. Всем ясно, конечно, что такие понятия, как незавершенность, становление и множественность, идут вразрез с идеологией сталинизма. «Кроме того, внимательное чтение раскрывает потенциальное скрытое рассуждение о сталинизме даже в самых технических сторонах текстов Бахтина о языке и о литературе» (12). Например, когда Бахтин в работе о хронотопе рассматривает культ семьи в римской цивилизации, он, якобы, разоблачает одновременно культ семьи в официальной сталинской идеологии. Но дело не только в том, что бахтинские тексты написаны эзоповским языком, что за каждым его словом стоит «другое», запрещенное, или что концепция Бахтина — альтернатива социалистическому реализму и официальной идеологии. Букер и Юрага утверждают, что высшим «нададресатом» его творчества является не Бог, не абсолютная истина, не народ, не наука, а страшный тиран. Так что нам следует видеть в Сталине и его цензорах «третьих» невидимых участников диалогов Бахтина с Рабле и Достоевским (3, 10—11, 24).

Во второй главе, «Карнавал, диалогизм и хронотоп в прозе Василия Аксенова: бахтинский букварь (А Bakhtin Primer)», Букер и Юрага анализируют романы современного русского писателя Аксенова, пользуясь основными терминами и понятиями Бахтина. При чтении этой главы создается впечатление, что все, написанное Бахтиным о его любимых русских и зарубежных писателях прошлых веков, имеет прямое отношение к творчеству Аксенова, раскрывает саму суть его поэтики и что, наоборот, такие романы, как «Ожог», «Скажи Изюм» и «Остров Крым», являются «подтверждением» теорий, изложенных

---

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   Эрик Лозови
Несостоявшийся "диалог" между Бахтиным и Сталиным

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
142   143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

---

в книгах о Рабле и о Достоевском. Как будто творчество Бахтина и Аксенова — два зеркала, поставленные друг перед другом и отражающие один и тот же образ. Букер и Юрага это пишут прямо: «Действительно, творчество Аксенова, рассматриваемое в целом, резонирует со столькими идеями Бахтина, что можно читать произведения Аксенова как своего рода введение в размышления Бахтина о литературе» (55). По их мнению, сходство между писателем и мыслителем не случайно, так как они жили и творили в одном и том же историческом контексте. Стараясь осмыслить кровавую эпоху сталинизма, мыслитель Бахтин придумывал такие понятия, как «многоголосие» и «карнавал», а потом, через 30 или 40 лет, во время периода «застоя» (которое можно считать более мягким вариантом сталинизма), писатель Аксенов «обыгрывал» («enacted») эти понятия в своей литературной деятельности.

Третья глава, «Смотри в обе стороны (Look Both Ways): двуголосая сатира в творчестве Ильфа и Петрова», посвящена сатирическим романам Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок». Ссылаясь на рассуждения Бахтина о том, что функция плутовского романа — разоблачать дурную условность и весь существующий строй, Букер и Юрага обнаруживают в знаменитых романах Ильфа и Петрова особую двуголосость и двусмысленность: «С первого взгляда, оба этих романа могут читаться как совершенно ортодоксальные сталинские нападки на элементы советского общества, которые мешали развитию коммунизма. Однако оба романа в высшей степени двуголосые в бахтинском смысле и содержат в себе явно антисталинское значение» (62). Таким образом, по их мнению, главный прием сатириков есть то, что Бахтин называл «веселым обманом» (80).

В четвертой главе, «Язык, жанр и сатира в творчестве Михаила Зощенко», Букер и Юрага стремятся доказать, что, вопреки общепринятому мнению, поздние произведения Зощенко «Возвращенная молодость» и «Перед восходом солнца» столь же двуголосые и двусмысленные, как и его ранние юмористические и сатирические рассказы. Для них характерны такого же рода диалогические отношения, однако этот диалогизм наблюдается уже не «на микроуровне диалекта», а «на макроуровне жанра» (87). Главная формальная и стилистичес кая особенность этих произведений — та же многожанровость,
которая, по определению Бахтина, характеризует романное слово. Более того, авторы считают, что, с точки зрения бахтинской теории романа, автобиографическая книга «Перед восходом солнца» — один из самых типичных романов во всей мировой литературе (102).

Пятая глава носит название «Добро и зло, правда и ложь: дуализм и диалогизм в прозе Юза Алешковского». В ней Букер и Юрага вновь возвращаются к утверждению о том, что художественное произведение современного русского писателя может «перекликаться» почти со всеми основными понятиями и темами, присущими бахтинской мысли. Они также сравнивают Алешковского с Достоевским: с одной стороны, есть автор-догматик, который имеет склонность к дуалистическоыу мышлению и верит в четкую границу между добром и злом, правдой и ложью, а, с другой стороны, есть автор-художник, который «диалогизирует» в таких романах, как «Рука» и «Кенгуру», всякое монологическое или авторитетное слово, особенно официальный советский и сталинский язык.

Шестая глава — «Дом, который построил Битов: постмодернизм и сталинизм в "Пушкинском доме"». Букер и Юрага считают, что, несмотря на свою цитатность, иносказательность и пародийность (черты постмодернистской эстетики), роман Андрея Битова все-таки несет в себе глубокий политический и социальный смысл. По их мнению, антисталинское и антисоветское направление «Пушкинского дома» проявляется особенно ярко в его «открытой вымышленности» («overt fictionality») и в отказе от традиционной роли автора как всемогуще го бога, а также в том, как Битов пародирует эстетику социалистического реализма и марксистское теологическое представление об истории. Особенное внимание авторы уделяют «бесконечному окончанию» «Пушкинского дома», заключая, что произведение Битова «очень хорошо поясняет бахтинское понятие о незавершенности в романе» (137).

В седьмой главе, «Многоцелевая (All-Purpose) пародия: "Палисандрия" Саши Соколова», Букер и Юрага утверждают, что роман Соколова во многих отношениях есть «вершина антиавторитетных произведений русских и диссидентских писателей прошлых десятилетий» (145). Более того, они считают, что эта книга — «почти классический пример менипповой сатиры как ее определил Бахтин» (157). Особое внимание

---

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   Эрик Лозови
Несостоявшийся "диалог" между Бахтиным и Сталиным

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
144   145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

---

обращается на пародийные элементы в романе. Соколов пародирует множество текстов и жанров, но его сатирический смех прежде всего направлен против диссидентской и эмигрантской литературы. Букер и Юрага подробно излагают, каким образом рассказчик «Палисандрии» вступает в диалог с Солженицыным и Лимоновым и подсмеивается над их концепциями истории и личности (то есть над наивным документализмом и национализмом Солженицына и наивным автобиографизмом и сенсационализмом Лимонова). В этой главе затрагиваются другие важные темы: влияние Стерна и Набокова на Соколова, а также проблема границы между «изображающим реальным миром» и «миром изображенным», как она представлена в «Палисандрии».

Рецензируемая книга представляется интересной особенно тем, что в ней авторы устанавливают межтекстуальные связи между Бахтиным и другими русскими писателями советской эпохи, показывая тем самым, что бахтинская мысль формировалась не в полной пустоте. Существовала, напротив, огромная «зона контакта» между разными авторами. Но не теряется ли специфичность бахтинской мысли при таком огромном количестве взаимосвязей? Не теряется ли также творческая индивидуальность отдельных писателей? И не преувеличивают ли Букер и Юрага значение образа Сталина в творчестве Бахтина? Растолковывая любое упоминание об «авторитетном слове» как скрытый намек на доклады Сталина, не упрощаем ли мы бахтинскую мысль? Есть к рецензируемой книге и другая, более серьезная претензия. Авторы цитируют только английские переводы и не ссылаются на русские тексты, даже тогда, когда обсуждают языковые особенности прозы Алешковского. Они не воспроизводят также ни одного исторического документа, хотя и утверждают постоянно, что доклады, постановления, газетные статьи и другие материалы создают «диалогический фон» как в трудах Бахтина, так и в произведениях русских писателей ХХ века. Таким образом, в этом исследовании заключения остаются на уровне предположений и догадок. Несомненно, что книга о Рабле до такой степени пропитана духом сталинизма, его риторикой и символикой, что идеологическая позиция автора не может не казаться нам «амбивалентной». Как пишут Букер и Юрага, образ карнавала может отражать «некоторые элементы и потен
циального сопротивления сталинизму и самого сталинизма» (8). Но это еще ничего не доказывает. Может быть, это всего лишь наша фантазия, наше искаженное представление о сложной и противоречивой эпохе. Чтобы читатель мог составить себе четкое представление о диалоге Бахтина со Сталиным, авторам следовало бы познакомить его с историческими документами и высказываниями обоих «собеседников». После всего сказанного, хочется, однако, уточнить, что рецензируемая книга предназначена не специалисту, а широкому читателю Бахтина на Западе, не располагающему глубокими знаниями о русской истории и культуре.

Монреаль

---

ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ   Эрик Лозови
Несостоявшийся "диалог" между Бахтиным и Сталиным