Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19974

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
  7
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

АНКЕТА «ДКХ»

Мы завершаем публикацию ответов на анкету, посвященную народно-праздничной теории М.М.Бахтина (см.: «ДКХ». 1996, №4, с.5—45; «ДКХ». 1997, №1, с.5—33, «ДКХ», 1997, №2, с.5—16, «ДКХ». 1997, №3, с.5—18). Но тема, естественно, не закрыта. Редакция надеется, что полученные с помощью этого опроса данные не останутся без внимания и даже послужат импульсом для создания новых, обобщающих и фундаменталь ных исследований об истоках и смысле концепции карнавала, ее месте в духовной эволюции Бахтина, ее роли в мировой науке и культуре. К примеру, И.О.Шайтанов, чья статья публикуется в следующем разделе (см.), просит считать свою работу развернутой репликой в обсуждении вопросов анкеты. Разговор продолжается, и мы готовы предоставить слово его участникам… (а еще лучше, если «репликами» станут не только и не просто статьи, но и целые монографии, связанные с поднятой в анкете, несомненно, важной и актуальной научной проблематикой).

1. Насколько, по Вашему мнению, книга о Рабле «вписывается» в общий контекст теоретического наследия М.М.Бахтина? Насколько она была органична (или, напротив, чужеродна) в процессе духовной эволюции мыслителя?

2. Каковы, на Ваш взгляд, истоки теории карнавала? Является ли она обобщением исторических особенностей древней и затем неофициальной средневековой культуры Запада или же, как это иногда утверждается, в гораздо большей степени отражает «русское отношение к смеху» (С.С.Аверинцев), развивает «русскую идею соборности» (Л.Е.Пинский)?

3. В какой мере Вы считаете карнавальную концепцию убедительной и верной, соответствующей позднейшим данным гуманитарных наук? Кто из последователей или оппонентов Бахтина сделал, как Вам представляется, особенно много для ее усовершенствования или уточнения?

4. Как Вы оцениваете значение работы «Творчество Ф.Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» для мировой науки? Какова ее роль в мировом искусстве последних десятилетий?


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
8   9
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

М.Л.Андреев
Институт высших гуманитарных исследований РГГУ (Москва)

2—4. У теории карнавальной культуры нет недостатка в критиках, и надо сказать, что по крайней мере в двух отношениях эта критика имеет под собой серьезные основания. Во-первых, не находит фактического подтверждения тезис об универсальности и всенародности смеховой культуры (по Бахтину, ее создали «широчайшие массы народа», а вылилась она в своего рода сатирову драму, непременно сопровождающую каждый акт исторической трагедии): как показано в теперь уже многочисленных исследованиях по различным субкульту рам (в том числе и в работах А.Я.Гуревича, посвященных неофициальным пластам средневековой культуры), народная культура отнюдь не сводится к культуре смеховой. Более того, при том, что ритуальные (и, следовательно, «народные») истоки смеховой культуры не подлежат сомнению, весьма проблематична «народность» ее собственно культурных проявлений. Не случайно всякий раз, когда со смеховой культуры снимается покров принципиальной анонимности, на поверхности показываются, в качестве ее носителей и творцов, люди без строгой социальной и сословной определенности, вырванные из породившего их социального лона, но либо не ищущие, либо не нашедшие нового жесткого положения в жизни и обществе (ваганты — наиболее очевидный пример). Кроме того, смеховая культура проявляет агрессию не только по отношению к культуре высокой или, как ее называет Бахтин, «официальной», но и по отношению к культурам нижестоящим, неофициальным в принципе — к культуре деревни, например. Так называемый жанр «антикрестьянской сатиры» также создан вагантами, и в смехе, который практикуется этим жанром, трудно усмотреть хоть какие-либо признаки бахтинской амбивалентности  — он отнюдь не дарует жизнь, он лишь умерщвляет.

Еще одно направление критики связано с той ролью, которую Бахтин резервировал карнавалу в процессе становления литератур ных жанров и, прежде всего, романа. Согласно разработкам последнего времени, ближайшим фольклорным аналогом романа является сказка, а ближайшим ритуальным архетипом, соответственно, — не календарные обряды (к которым относятся и ритуалы карнавального типа), а обряды инициации и свадебные. Магистральная линия становления романа идет от рыцарского романа к плутовскому, и те про


изведения (в первую очередь, «Гаргантюа и Пантагрюэль»), которым Бахтин присваивал решающее значение в генезисе жанра, оказывают ся на ее не самой близкой периферии.

Однако при всей справедливости этих и подобных им критических уточнений концепция Бахтина нимало не потеряла в своей эвристической силе — более того, с ходом времени, пожалуй, даже выиграла. Лишившись статуса «всенародной», карнавальная культура отнюдь не становится маргинальной; не будучи прямым генератором жанрового оформления романа, не утрачивает существенной причастности к жанровому генезису как таковому (в частности, можно утверждать, что карнавальный обряд в его «клерикальной» форме — «праздник дураков» — сыграл решающую роль в становлении средневековой драмы). Концепция Бахтина оказалась как бы шире своей фактографической базы (и потому любая, сколь угодно убедительная фактографическая критика не понижает ее истинности, у нее просто другой эпистемологический статус); она описывает не столько конкретный историко-культурный феномен («народную» или «смеховую» культуру), сколько глубинные механизмы культурообразования — обновления и воспроизводства культуры. Она вообще с ними каким-то образом соотнесена, — и потому ей в обозримом будущем не грозит стремительное устаревание, столь характерное для большинства идей в сфере гуманитарных наук.

Гачев Г.Д.
Институт славяноведения и балканистики РАН (Москва)

Из четырех вопросов анкеты по вопросам 2, 3, и 4, где речь о месте книги Бахтина о Рабле в контексте мировой науки, рассуждать не берусь (не чувствую себя тут уверенно), но вопрос 1 меня заинтересовал и привлекает думать (а думать можно — и не будучи уверенным в своей эрудиции…). И ответ не стану выстраивать, а дам в естественной последовательности: как зароненное в меня семя вопроса принялось прорастать в днях (нескольких) моей жизни. Ибо оформлять текст сажусь 16 декабря 97 года, а думать начал 17 ноября. Н.А.Паньков прислал накануне номер журнала (№1 за 1997) с вопросами, я зачитался материалами и снова зажил во мне образ М.М.Бахтина, и захотелось снова открыть его тексты… А пока стал соображать по старой памяти.


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
10   11
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

Эрос

17.11.97. Ой, радость — снег! Белая благодать — наша манна небесная, северная, — сыплется, покрывая грязь и выбеливая грехи, — и душе новую жизнь — с начала! — обещая, подавая, приветствуя. Можно — значит!..

О, какой диалог Зимы и Лета у нас — на правах карнавализации Бытия — в цикле года! И что тут — рекреация от серьезности и ответственности: Лето иль Зима? Кажется: Зима — холод, страх, она — серьезность и официальность. Но когда выпал Первый снег — как бог, как весенний он — после сугубой серьезности и грязи дождливо-слез ной Осени, когда уж и презираешь себя в безвылазности уныния и в вогнанности внутрь себя. И вдруг — распахнулся белый свет, Небо снизошло и приветило. Первый снег осенью — как Дионис весною: высвобождение и легкость.

Это я настраиваюсь отвечать на вопросы анкеты бахтинского журнала «Диалог. Карнавал. Хронотоп».

«1. Насколько, по Вашему мнению, книга о Рабле "вписывается" в общий контекст теоретического наследия М.М.Бахтина? Насколько она была органична (или, напротив, чужеродна) в процессе духовной эволюции мыслителя?»

Такая постановка вопроса предполагает, что моя система взглядов, оценок и пониманий — организм безусловный, а вот «предмет»: в данном случае жизнь Бахтина, его развитие, его творчество — организм под вопросом. На самом же деле — наоборот: жизнь — и творчество как ее элемент, орган (голова, печень…) — есть организм безвопросный, и что бы там ни случилось — естественно; а это мне, нам, надо расширить нашу систему (механизм) понятий, чтобы освоить, присоединить к себе, перевести сие живое на наш язык: организм освоить системою. И «насколько "вписывается"…» — это уже наши проблемы, нашего представления о целостности Бахтина и его творчества. Однако и недоумение наше тоже естественно: как так, после книги о Достоевском, что вся сугубо спиритуальна, христианска (герой как автор своего сознания при авторе романа — да это же человек со свободной волей в диалоге с Творцом!), — и вдруг такой языческий разгул телесности в книге о Рабле?..

Тут принцип дополнительности помогает разобраться, если из логики исходить. А попросту — развитие, рост как изменение, смена, отталкивание-отрицание уже осуществленного, пресыщение тем, что аз есмь и уже понимаю, — и тяга к иному, к Другому: его вместить-
освоить.

И вот как я себе это представляю в случае Бахтина.

Он рос как головастик, «ботаник» (как на жаргоне школьном ныне отличника-умника обзывают), долихоцефал, вытянутый в Ум и Дух. И был лидер в сугубой серьезности и ответственности мышления, вел кружок в Витебске и семинары религиозно-философские и филологические, и все почти тут превзошел и перепонял… Так, что даже и само мышление понял как поступок. То есть то, что по прежней традиции гуманитарного, с Канта, умствования полагалось сферой теоретического разума, он перевел в зону разума практического: уже и мысль в тебе, даже не высказанная, есть деяние, вмешательство в Бытие, СО-бытие с ним, вторжение. Как «помысел» в религии: подумал = поступил. Как по Христу: «посмотрел с вожделением = уже прелюбодействовал…».

«Философия поступка» Бахтина — это открытие, новый шаг в философском развитии человечества, что допринесла с собою советская действительность, когда за мысли сажали и казнили, и чекист «шестым чувством» распознавал, что в тебе что-то «не тое», «не наше» таится, — унюхивал. И Бахтин это, что в воз-духе эпохи, уловил и выразил, высказал (трудно врубался, добывая, как шахтер: в негладком слоге текста эта работа зафиксирована) в трактате о мысли — как поступке, подсудном: у него — суду внутреннему, совести, ну а у партии и правительства — суду ЧК, которая тоже «чрезвычайна», не «обычна», и работает не в профанической зоне стыда, а в сакральной зоне совести — чистоты души «перед партией и народом»…

Итак (как мне чувствуется), — до того завинтил молодой Бахтин свою душу и мысль в серьезности и ответственности, что сам себе стал его ум — деспотом казенности и официальности. И естественно накапливались в нем возмущение и бунт против сего ярма, самоналоженной «епитимьи». Тираническое сознание Супер-Эго (коли по психоанализу…) начало топорщиться в нем, скидываться уже в книге о Достоевском, где автор = «тиран», «отец», монологист, а против него — персонаж, Другой, сын, со своим словом и свободной волей — подпольный человек со словом «с лазейкой»…

В эту щель-лазейку и ухнул долго спираемый поток жизни живой в нем: прорвало плотину сугубо умственной жизни и творчества — и витальность его родила книгу о Рабле.

Муку обреченного на мышление человека хорошо выразил Баратынский:

Все мысль да мысль! Художник бедный слова!


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
12   13
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

О жрец ее! тебе забвенья нет;

Все тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

К ним, чувственным, за грань их не ступая!

Есть хмель ему на празднике мирском !

Но пред тобой, как пред нагим мечом,

Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

(Подчеркнул я важные, ключевые для книги о Рабле слова).

И вот «земную жизнь пройдя до середины» (примерно в свои 35—38 лет), ломает Бахтин прежний «динамический стереотип» свой — и приникает вниманием к Жизни, Матери-и, к Телу, к Женщине. До сих пор ведь все посреди Мужского начала Духа и Ума пребывал; даже не преформировал-сублимировал «Вечно Женское» в Прекрасную Даму или Софию, как его старшие — Вл. Соловьев, Блок, Флоренский, С.Булгаков… И тут уж — пустился во все тяжкие: восславил Материально-Телесный Низ, приник умом и всею словесностию своей изощренной облизывать живородное лоно Природы, Матери-и, Бабы, Народа и хоровод земледельческого цикла крестьянства — он, сугубый горожанин-урбанист дотоле…

Представьте его жизнь: болезненный, с ущемленной телесностью, «с изнеможением в кости», с женой — другом, и непонятно, в реальном ли браке или в полумонашеском «обручничестве», как параллельно Лосев?.. И без рожания детей… Какая сухость и холод, и отлученность от Жизни — той простой, ее радостей, что даны каждому простолюдину-профану, а он, умник, — обделен, отлучен! Как не взвыть и не восстать на свою прикованность к галере Духа — и на Бога, понимаемого как Дух только и Верх-Небо? А Матерь(я), Земля, Низ, Пол-подол?.. Как не заглянуть ПОД — хотя бы воображением, теоретически?

И вот чутьем-интуицией навелся на совершенно точный фокус-полюс всему кругу доселешних занятий-интересов: его предмет — скабрезный охальник Рабле. Обитатель антиподного Святой Руси космоса — Сладкой Франции (la douce France), с ее культурой Эроса. И он, обреченный в келии кабинета обитать, — вот выходит на площадь на никогда не испытанный им и оттого ослепительно манящий — КАРНАВАЛ (это тебе не «маленький аккуратненький бордельеро», о чем мечтает выпущенный из колонии зэк в «Калине красной» Шукшина! Но ведь и Бахтин = зэк Духа!..)! И, одинокий мыслитель, — теперь со всем народом, «каплей льется с массами» — и в оргиазме
зазывает сюда всякое «я» и «эго», а «Супер-Эго» имеет ритуальное право — поносить!..

О, Карнавал — это Утопия! Идеальное общежитие, как и Коммунизм, как Общее Дело Н.Федорова… Тот утопизм русского «менталитета», что у многих (еще и у А.Платонова одновременно), — в превращенной форме учено-культурологического трактата тут сказался.

И — совершенно народная книга это — если еще атмосферу начала 30-х годов вспомнить: золотая мечта о «молочных реках в кисельных берегах» — в ситуации голода, разгрома деревни — как могли звучать возмутительно бунтарски его рассуждения про «пиршественные приношения гастролятров» у Рабле?!..

Да, не забыть! Нужно учитывать пласты языка — у философа в поле советской цивилизации и идеологии: оттого дополнительная «темнота» писаний Бахтина — и энигма их, что мы разгадываем. Но и — глубина дополнительная (как и у Гераклита «Темного»): ибо еще и воля Бытия, а не логичность субъективного «я» их писала «однознач но» и «непротиворечиво», как коли б критериям учено-профессио нальным следовал четким… О, они тоже есть, выполнены Бахтиным, — но не отделаешься от догадки, что над этой маской ученого колпака (выполненной в совершенстве!) он сам в подспуде потешается раблезиански, когда не пойдешь, то ли всерьез, то ли дурачит…

Silentium!

2.12.97. Сегодня день — в окружении раздражений пошел… Конечно, перенапряжены мои героические женщинки, и сыграл я своим писком (пискнул — «флейта-пикколо»!) им роль громоотвода… Так что осторожно… Внимать надо… И лучше всего — молчать. Ибо как говорить кажется экономнее трата, чем делать, так и молчать или молча делать свое — эффективнее… и безопаснее.

Да… СИЛЕНЦИУМ! Это — императив и для практического поведения меж людей.

И новый смысл нахожу в сих стихах Тютчева. Он же — о слове как обращенном к людям, в диалог как средство общения. И — роковая с этим неудача. И это — верно… в прагматике жизни и быта.

Но Слово — как лопата добычи со-мыслов во Логосе, при сосредоточении в себя и выговаривании — не наружу людям, а Логосу, Слову же, как ступенька в пути понимания (то, что и я делаю), — годится. Слово — в себя, форма молчания-таения и труда в душевной глубине.

А что Бахтин добавил своим ДИАЛОГОМ — так это поняв-пред



АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
14   15
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

ложив его как инструментарий именно добычи со-мысла, копания в сосредоточении — общем, со слухом на чужое слово.

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

— А вот надо высказывать себя и именно Другому, чтобы лучше понять себя и расширить свое понимание взглядом со стороны, своим бытием в душе-уме ближнего. Так что и докапываться до Бога-Слова в душевной глубине своего колодца — лучше и богаче, впустив туда и душу, ум и слово ближнего. И так и тогда осуществляется христианская заповедь: «возлюби Бога и БЛИЖНЕГО, как самого себя». Тогда Ближний — тоже путь к Богу, как и сосредоточение во глубине себя и в той шахте-колодце продвижение к Богу через познание самого себя — сократово, в монологе. А теперь, Бахтиным, в процесс познания самого себя и мира впускается коллектив ближних, их души, умы и голоса. Как на приходской общине, в сектах или на партсобра ниях в «чистках», где тебя «прорабатывают» и говорят твои недостатки… В Соборности.

Так и философы XX века вводят КОММУНИКАЦИЮ — как элемент в гносеологии Бытия, добычи Истины. А не просто — как средства массовой коммуникации, информации, со-общения…

И у Бахтина — не СО-общение, а СО-мысл добывается-высказы вается через Диалог. То есть первичная добыча, а не изложение готового.

Да, тютчевское могучее заклинание о Молчании, запрет на выговаривание мучит каждого работника в Слове России и словом. Как с таким кляпом в устах мыслить, глаголать? Мучим этой проблемой был, безусловно, и Бахтин. И вот в развитом им понимании Диалога обрел свою «лазейку» выбраться из тупика.

Это уразумение, пожалуй, можно и в бахтинский журнал в Витебске (где от меня ждут про Карнавал) — дать.

МАТЬМА и ЛЖИЗНЬ

17.12.97. … Однако над Бахтиным думать еще надо: обещал к завтрему дать свои ответы на вопросы анкеты.

Вчера читал книгу о Рабле (привез из города экземпляр с дарственной надписью Бахтина мне и жене в 65-м году) — и снова погрузился в его мир, миф и вселенную. Конечно — целостное мировоззре ние он развивает-строит тут. И его «интенция» — оптимизм! Ликующее кредо — об открытости Бытия, его незавершимости, так что цепенящие ныне властно-серьезные формы и строя Социума, и стиля Рацио — прейдут, суть временщики, маски, коим предстоит быть рас
швыриваемым в веселом праздничном поношении. И это — в 30—40-е годы, когда интенсивно устанавливался «на вечные времена» социализм-коммунизм, которому несть конца и ничего опричь не будет, по его самоверию, и в климате «единственно правильного мировоззре ния», в его монологизме тоталитарном! Как у Пушкина:

Борис, Борис! все пред тобой трепещет…

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет:

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от Божьего суда.

Ну — не «донос»… Хотя и — донос, доклад, — но не в «органы» «компетентные», а — Бытию, Его Целому. И с высоты-глубины сей раздается гомерический хохот богов над всякой смертно-человечес кой застылостью и самовеличанием «богов земных». СМЕХ contra СТРАХ! И сей ученый келейник, среди шума и гама митингов и «чисток», расслышивает этот хохот, сам подключается к нему — и нам его со-общает, ДОНОСит, как Благую Весть от Целого Бытия. А среди нас и внутри советской цивилизации он подлинно шпион = соглядатай, но — Бога. И не одного, а вкупе — с женою Его = с Миром, Великой Матерь-ей! И поскольку Богу-Духу уж сколько было воздано дани в Русском религиозно-философском Ренессансе (которого Бахтин начался-затеялся как один из последних могикан, наряду с Лосевым), а Мира-Творения и не вызволяли, а предоставляли ему «во зле» так и лежать, да еще в таком крутом его замесе, как в XX веке да в СССР (лишь робко о «Софийности» Бытия как Психее Мира заикались, но упаси, Боже, — чтоб о Теле!..), то он уж призванность ощутил — Логос-голос Матери-и Бытия трубно возглаголать.

В этой книге развито целое миропонимание, философия — новые и у нас, и в мировой философской традиции. Хотя, как каждый умозритель, прозирающий Истину, он демонстрирует, что всегда именно об этом и так видели-думали-понимали: и Гиппократ, и Демокрит, и Ренессанс, а главное — Народ в своей Культуре.

И поразительно, ведь как клялись в то время наверху, в официальной советской культуре, о ее «народности» (но непременно в тождестве с «партийностью» — и фальшь звучала в сем перекашивании понятий), — а этот подпольный интеллигент, ученый книжник в тиши кабинета расслышал многоголосую симфонию Народного, всегда и везде такого, Слова-Логоса: многоразличные способы и жанры его самовысказывания обо всем — явил. И не только через слова, но и через жест, танец, обряд, обычай есть, пить, любить, рожать, смеять



АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
16   17
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

ся… То есть, как «говорит» Матерь-я сама, ее Высочество… — нет, Нижайшество, — Телесность Бытия.

Если Маяковский рядом писал: «Улица корчится безъязыкая: Ей нечем кричать и разговаривать!» на языке тогда рафинированной декадентской словесности — и дал ей язык, прорезаться ее голосу, — подобное и Бахтин сделал в философии и гуманитарной культуре и науке, что были чопорным рационализмом и позитивизмом, слухом лишь на «междусобойчик» своих категорий — окованы.

И еще одна аналогия. Подобно тому, как Николай Федоров дал пророческий завет своей философии Общего Дела в жанре «записки от неученых к ученым» (сам будучи просвещеннейшим книжником и эрудитом), — таковое дело соделал и Бахтин в книге «Творчество Франсуа Рабле и НАРОДНАЯ КУЛЬТУРА средневековья и Ренессанса». Он явил по сути вечные формы и каналы выражения Логоса наРОДа, язык Бытия в ипостаси МАТЕРИ(и). Язык Телесности перевел на Дух, явил ДУХОВЕНСТВО ВЕЩЕСТВА (— «вещества существования» — термином Андрея Платонова тут естественно досказать). И это открытие — умопомрачительно и сногсшибающе для узеньких ученых умников, так что даже «телесной мистикой» я себе поначалу приназвал -обозначил таковое делание, метод и ви́дение…

Теперь — МАТЕРИАЛИЗМ! В официальной идеологии только и талдычили тогда о материализме и боролись с идеализмом. Но материализм-то трактовали совсем непонятно — в навороте псевдо-науч ных и философейных категорий: там «объективная реальность, данная нам в ощущении»… и проч. Как глухие, не расслышивали корня «матерь», что трубно вопияла из слова этого: что «материализм» — это волеизъявление Женского начала Бытия, «Инь», Великой Матери-и так понимать Бытие — с ее позиции, в ее оптике и Логосе. Помню, как мой наставник в философии Эвальд Ильенков, вообще-то философ Божьей милостью, перетрактовавший марксизм по-гегелевски, произносил сочетание «матушка-природа» — иронически, цедя сквозь зубы, как нечто наивно-примитивное, глупое, несусветное внутри философии…

Конечно, всякая философия большого стиля, поскольку исходит из Логоса-Слова (ее язык таков), усиливается, как решать уравнение «квадратуры круга», — так и соединить Дух (Мужское, Отец, Социум) и Материю (Женское, Природу). И «диалектический материализм» — был плодом такой попытки, и много еще…

Бахтин тоже предложил свое решение этой вечной темы-пробле мы в книге о Рабле. Ее пафос — высказать Логос, Ум Матери(и). Не с
высот Духа и идей-ВИДей световых, а из Низа материально-телесного зайти к постижению Целого Бытия, дать его расклад и «вид», панораму оттуда. Явить Материю — как Культуру, а не просто «вещество», «мать-сыру землю», сырье в обработке проМЫШЛенности — в том числе и МЫШЛение, в интеллекте. Что она сама мыслит. И как вся лучится-сочится сомыслами. И задача умников-ученых, философов  — УЗНАТЬ эти сомыслы и их сродство со своими мыслями-категори ями — и перевести на свой язык.

Но тут таится еще аспект. Вслушайтесь в слово МА-ТЬ. Оно из тех же слогов, что и ТЬ-МА. Это я расслышал еще в 1970 году (когда и слово ЛЖИЗНЬ произвел), — и пришло мне уразумение, что Дух = Свет (основная метафора), что ИДЕЯ = ВИДея, тоже на свету, так что Идеализм = мужская философия Отца, Неба, Света, и там — Истина; а наряду с этим — вторая равномощная ипостась Бытия — МАТЬМА (или ТЬМАТЬ) существует. И как же ей выразить себя, когда весь язык человеческой цивилизации — световой, все позитивные ценности — в этом ключе (Святой Дух, ученье = свет, «просвещение», ЯВление, «очевидность» как критерий Истины и т.д.)? А ведь на свету прекращается рост некоторых растений, существ, они разлагаются в химической реакции = теряют именно свою сущность, себя. То есть ТАЙНА им именно приСУЩа, а попытка перевести ее в явь — убивает суть, так что выходит ЛОЖЬ (на языке опять же прямолинейной ПРАВды, но не Истины Бытия вообще).

Итак, половина Бытия (при грубом расчете) пребывает в невысказанности внутри световой цивилизации Логоса, мужской, патриархатной, «аполлоновой» (если по Ницше…). И что же дает язык-сказ этой МАТЬМЕ? — Музыка! Она напрямую голос-логос бессветного Бытия выражает и находится в дополнительности к языку световой цивилизации, что на поверхности Жизни царит. Но Жизнь как раз есть синтез обеих ипостасей Бытия. Потому-то с позиции и на языке прямолинейной «прав-ды» и рассудочной «сПРАВедливости» она неуловима, есть ЛЖИЗНЬ: то, что называется «ложь» («лука-вое»), и «зло» законным началом входит в ее понятие.

И вот бахтинский Карнавал есть Логос потехи — над всякими «правдами» и прямолинейностями надстроечных структур и их ценностей, и тут культ Кривой (что есть «курва», по латыни), всяких изгибов лукавых, безобразия вспученных животов и торчащих фаллосов, — и отвращение к всяческому совершенству и шару, что есть ВИДеальная фигура в световой шкале ценностей. Но она, как совершенство = завершенность, окончательность (и эрго — смерть), — отвратна



АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
18   19
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

Жизни, есть именно Безобразное в ее шкале, а Прекрасное — то, что топорщится, растет, зачинает, продолжает, образ чего подвижен, открыт, вопросителен…

Так что МАТЬМА и ее «Логос» высвечены, проявлены Бахтиным в книге о Рабле. А подчеркнул я корни слов, чтоб воочию показать, как язык весь насквозь приватизирован Светом, тотально, — и просто не дает возможности словечка вымолвить на языке Матери-и, которая закупорена в ТЬМАТЬ, заколдована в Тайну.

И, кстати, не случайна индукция мысли Бахтина — из космоса Музыки. И роман Достоевского он называет «полифоническим», и великая пианистка Мария Вениаминовна Юдина была в его кругу и облучала его (вот, весь язык светов: «луч» из этой же оперы…). А музыка — огромно-развитая культура, язык, на коем высказывается Бытие в Целом, «собственной персоной», «сутью» и «самостью», — минуя свет, что надземен и царит лишь в половине Бытия — и в пространстве, и во времени (ночь…)1.

1 О том, что музыка — это язык и культура, что равномощна и дополнительна к световой цивилизации, см. цикл моих статей «Музыка и световая цивилизация // «Музыкальная жизнь», 1988, №10; 1989, №8 и «Музыкальная академия», 1992, №3. Это не про «светомузыку», а наоборот: «светомузыка» = измена принципу Музыки, ее незаменимой сути.

Померанц Г.С.
(Москва)

Через карнавал к диалогу

Книгу М.М.Бахтина о Рабле я прочел до того, как она вышла в свет. Мой старший друг, Леонид Ефимович Пинский, занес ее к нам в виде нескольких папок машинописи. Мы с женой (покойной Ириной Муравьевой) и ее сыном читали эти листы запоем. Тогда это была не только новая неожиданная концепция европейской средневековой культуры. Захватывал современный пафос, близкий начинавшейся контркультуре: эпическое по мощи разрушение постной серьезности (типологически родственной позднему советскому стилю) и вдобавок — удар по самым основам Марксовой концепции исторического про
цесса. Бахтин читался как самиздат, как гигантская параллель пародийной песни, превратившей в карнавальные фигуры любимых классиков Ленина и Маркса — Толстого и Шекспира.

Революция дружила с авангардом; сталинский режим рядился в классические одежды, пытался выглядеть незыблемым классическим телом. Бахтин ставил это тело вверх тормашками, раскрывал его материально-телесный низ. Трудно представить себе, чтобы Михаил Михайлович не понимал и не чувствовал того, что понимали и чувствовали мы, его первые читатели, — современного и совсем не академического звучания труда, посвященного давно прошедшей эпохе. Я думаю, что он работал с двойным увлечением — ученого и памфлетиста.

Советские чиновники всех рангов безусловно чувствовали неприятный для них привкус. Но время было оттепельное, и книгу напечатали. Она не представляла собою непосредственной политической опасности. Слишком отдаленным от злобы дня был ее материал, слишком большая эрудиция требовалась, чтобы понять цепочку ассоциаций между гротескным ракурсом, в котором выставлены были «титаны эпохи Возрождения», и советским итогом «реального гуманизма» (К.Маркс). Для широких масс трудящихся это оставалось закрытым без всякого спецхрана. Но для интеллектуальной элиты книга стала событием. Все стрелы попадали в цель. И за десять-пятнадцать лет всякий толковый аспирант познакомился с новой системой понятий. Началась карнавализация советской филологии. Вошел в обиход новый язык. Можно было отодвинуть в сторону и классовое, и народное, — вся советская схоластика оказалась на задворках, авансцену заняла оппозиция карнавального и серьезного, гротескного и классического. В этой области не было никаких установок — ни Маркса, ни Ленина, ни Жданова. И рядом с вяло продолжавшейся травлей Ахматовой и Зощенко выгорожено было пространство академического капустника.

Михаил Михайлович смотрел на это, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело» (Тютчев). Он давно уже стал другим. Покойный художник Селиверстов рассказывал, что Бахтин очень долго не мог собраться написать предисловие к сборнику своих старых статей и на вопрос, почему он медлит, ответил: «Я сейчас так не думаю». Ему трудно было вернуться к темам, занимавшим его много лет тому назад, и он сделал это с усилием. Старые работы были добросовестно выполнены, и не было нужды ревизовать их, переделывать; но изменились творческая воля, творческий интерес; если сказать в двух словах, — интерес ушел внутрь, в душевную глубину. Я ездил в богадель



АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
20   21
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

ню, где Бахтин доживал свои дни в обществе выживших из ума стариков и старушек, несколько раз забредавших в комнату, где мы беседовали, и — вспоминаю тогдашнее свое живое впечатление. Бахтина совершенно оставил полемический задор. Все полемическое его отталкивало, он даже не возражал, а просто молчал, не откликался. Отклик вызвала попытка пойти вглубь, в глубину романа Достоевского, по ту сторону всяких интеллектуально постижимых структур и форм.

К структуралистам, восторженно принявшим его, Бахтин относился иронически. По его словам, у наших еще мелькает живая мысль, а французский структурализм смертельно скучен. Я чувствовал поворот внимания вглубь, если не совсем по ту сторону науки, то во всяком случае — к пограничной области, где интеллект прикасается к целостной жизни духа, — к «целостному разумению», как писали ранние славянофилы. От этого душевного состояния карнавал был очень далек. Захватывало не разрушение ложной серьезности, а поиски иной, истинной.

Это не означало, что Бахтин отказался от своей концепции карнавала. Но она, эта концепция, перестала быть «экзистенциальной», жизненной и осталась как академическое начинание. В той мере, в которой наука продолжала занимать его, — на иерархически менее высокой ступени, — он мог дополнять свою работу новыми главами (например, о карнавальном в творчестве Достоевского). Но мне кажется, что ближе другого из старых начинаний была ему концепция диалога, в котором дух целого выше каждой отдельной реплики, диалога, где за разговором двух людей стоит разговор с Богом. Мои попытки так толковать исповеди героев Достоевского он живо поддержал.

Говоря о карнавале сегодня, мне хочется отделить два аспекта темы: карнавал как факт истории и как современная интеллектуальная игра. В истории культуры тема карнавала никогда не будет исчерпана. Можно находить в ней новые и новые аспекты. Знакомство с африканистикой подтолкнуло меня к мысли, что карнавал — остаток более древней хороводной культуры, имевшей совершенно «серьезное» значение. Для многих племен (если не для всех) хоровод был своего рода живой иконой, образом духовного мира, образом единства во множестве духов. Теория карнавала помогла мне понять слова Л.С.Сенгора, что «негр думает танцуя». Каждый участник хоровода чувствует себя реальным двояко: и как особь, и как ипостась единого кружения, единого соборного целого. В тех случаях, когда участники хоровода надевали обрядовые маски, преображавшие их в духов, аналогия с иконой Троицы не кажется мне натянутой. В единстве хоровода человечество
впервые нашло нераздельность единого и многого, недоступную логике. И разрушение обрядовых фигурок и масок видится мне как своего рода негативная теология, сменяющая теологию позитивную. Только потом «срамословие божества» стало смеховой культурой.

Другое дело — то переосмысление карнавального, которое оно получило в обиходе постмодернизма, подготовленное «Шутовским хороводом» Хаксли, «Человеком играющим» Хёйзинги, «Игрою в бисер» Гессе. Карнавализуя прошлое и настоящее, элита игроков в бисер отделяет себя от пошлости «фельетонизма» и освобождается от серьезного отношения к «фельетонным» политическим страстям, а заодно от всякого пафоса, от любого воодушевления, способного захватить массы и стать разрушительной силой. ХХ век показал, что страстная убежденность, страстная захваченность одною идеей в ущерб другим — разрушает целостность культуры и открывает ворота принципу «цель оправдывает средства». Отсюда страх всякого пафоса, всякой серьезности убеждений. Возможность веры, основанной на любви, выплескивается из ванны вместе с грязной водой. Она даже не рассматривается как особый случай.

Следствием этой настроенности (или, как сейчас говорят, ментальности) становится аморфность духа и слабость воли. Они сходят с рук, когда особого напряжения воли и не требуется, и на Западе могут сохраниться довольно долго — пока река истории не войдет в пороги. Но наша страна уже сегодня в порогах, водоворотах, и без усилия, без волевого напряжения не выплывет, а значит, и без страстной веры в возможность выплыть. Постмодернистские игры напоминают здесь цирковые игры в Константинополе, когда турки уже штурмовали стены.

К этому второму пониманию карнавала Бахтин, по-моему, не причастен, — так же как к диалогу глухих. Его важнейшее наследие — то, что я почувствовал в живом общении с ним: понимание, что дух диалога, целостность диалога выше любой отдельной реплики и в этом духе — некая новая форма единства, найденная в единстве романа Достоевского. Но то же единство было в древнем хороводе. История человеческого познания рисуется, сквозь призму трудов Бахтина, как движение — сквозь монологи, разрушающие единство, — к диалогу пророческих монологов.

О.А.Светлакова
Санкт-Петербургский государственный университет


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
22   23
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4

1.
Возможно, на каком-то этапе нашего освоения Бахтина его книга «не влезает в образ», как выразился В.Л.Махлин, возражая по этому поводу К.Эмерсон и Г.С.Морсону. Фрагментарность восприятия плодит фантастические тени Бахтина: он — православный ортодокс, он — последователь немецко-еврейской философии 20-х годов, он — структуралист, он предвосхитил деконструктивизм, он — холодный релятивист; — до такой степени, что его шедевр не вписывается в его же наследие. Однако, когда речь идет о явлении масштаба Бахтина, уместно задуматься, прежде чем объявлять часть его творчества «чужеродным» для него самого. «Неорганичное» или «нехарактерное» могут быть результатом неожиданного и сильного влияния, увлекшего автора в сторону с его пути (Пабло Неруда, который оставляет верлибр и пишет рифмованными стихами в 40-е годы, чтобы быть понятней массам; благородная измена эстетике под влиянием политичес кой идеи), результатом поиска убеждений и жанров (первые трагедии мольеровского «Блистательного театра», ранние стихи Достоевского, пять романов Б.Шоу), наконец, результатом провала, полной неудачи. Книга о Рабле — зрелый труд ученого, чья позиция прежде всего сильна. Сила удерживает цельность, не позволяет неосвоенных вторжений извне, гарантирует от провала. Бахтинская философия культуры в монографиях о Достоевском и Рабле начиналась в первых текстах Бахтина, ее корни можно видеть в карнавально-амбивалентной логике «смерти — воскресения» разума, — этот тезис В.Л.Махлина мне представляется справедливым.

2_3. Теория народной смеховой культуры при всей сложности ее контекста остается изложенной во введении к книге, конкретное содержание которой, анализ средневекового французского материала, насколько мне известно, никогда не было серьезно опровергнуто ни у нас, ни во Франции и более чем убедительно из этого анализа вытекает. Последние из известных мне возражений Бахтину (например, Г.Линареса Гонсалеса по поводу «Книги о благой любви», 96 года, или В.Ю.Силюнаса по поводу каталанского средневекового театра, 96 года), как и раньше, касаются меры соотношения и способов взаимодействия официального и карнавального в конкретных эпизодах историко-литературного процесса на Западе, но не самого существования народной смеховой культуры или ее инородности Западу; и о наиболее заметных франко- и испаноязычных работах последних лет (А.Редондо, М.Шевалье, М.Дурана, Т.Бубновой, И.Завала) следует
сказать то же самое. Если теория смеховой культуры западноевропей ского средневековья имеет более широкий контекст (что, конечно, верно; найдем ли мы эпоху, слово которой не было бы принципиально двухголосым?), то возможно ли, тем не менее, чтобы ее отношения с этим контекстом были отношениями аллегории, маски, чуть ли не обмана? В рамках своего исследования Бахтин тонко и строго историчен. В книге Д.С.Лихачева и А.М.Панченко 1976 года о смеховом мире Древней Руси, посвященной памяти Бахтина и, как кажется, до сих пор — крупнейшей творческой реализации его идей на русском материале, западноевропейский и древнерусский смех разводятся, они соединены лишь как принадлежащие к общему типу смеха — средневеко вого. Не находя устойчивой вненаходимости по отношению к суждениям С.С.Аверинцева и Л.Е.Пинского, по книгам которых я училась, не берусь комментировать их предположения, однако полагаю и неслучайным, и важным тот факт, что Бахтин обратился именно к западноевропейскому материалу. То, что значение книги о Рабле далеко выходит за пределы конкретной историко-литературной разработки, порой затеняет очевидный факт, что она является таковой.

4. В филологической области теория народной смеховой культуры выглядела бы равновеликой теориям Веселовского или Потебни, но в филологии мысль Бахтина не умещается. Мы верим в бога, пока мы верим языку, — говорил Ницше; структурализм, например, осмыслял всесилие языка радикально, но негативно — в попытке вырваться из лингвистической темницы. Бахтин написал книгу о «своеобразном и трудном» языке смеющегося народа, о языке, который является другим названием народа, о том, что народ равен своему языку, и тем сделал безумную и безнадежную борьбу современного человека за возрождение надындивидуальных возможностей бытия менее безнадежной.


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
24   25
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4


АНКЕТА «ДКХ»
«D.C.Chr.»'s QUESTIONNAIRE

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира