Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
98 99
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

Н.А.Паньков

«Но мы Истории не пишем…»

Несколько соображений
о специфике биографического жанра

Когда приходишь к выводу, что важны только слова пьесы, актеры и зрители, то декорациям не придаешь значения.

Ингмар Бергман

Прежде всего я благодарю В.М.Алпатова за эти «Заметки…». Вдохновившая его публикация вызвала немало откликов, — и устных, и в письмах ко мне, и в печати, — но, пожалуй, никто так не вник во все перипетии и детали дела, никто не дал себе труда до такой степени подробно рассмотреть осуществлен ную мной работу. Правда, признаюсь без всякого лицемерия: слышанным и прочитанным похвалам и комплиментам (они явно преобладали над критикой) внимать было куда приятнее, чем достаточно жестким полемическим выпадам, которые изобилуют в статье моего «визави». Это, видимо, вполне естествен но. И В.М.Алпатов, кстати, как тонкий и интеллигентный человек понимал, что далеко не все его замечания могут мне понравиться, и поэтому сразу же сказал: «Я согласен на любые сокращения и изменения…».

Но смягчать ничего, конечно, было нельзя — полифонизм так полифонизм! Если многоголосие заявлено в качестве основополагающего принципа нашего журнала¹ , то уж ни в коем случае не должно приноситься в жертву душевному комфорту самого же издателя. Я только хотел одновременно с «Заметками…» опубликовать и свой ответ. Надеюсь, что никто не усмотрит в этом особой привилегии, — у нас в журнале нередко (по возможности) звучали подобные научные «дуэты» (или даже «трио»). Кажется, это бывало более или менее занимательно для читателей, — к чему мы и стремились, — да и не препятствова ло процессу поиска истины, как известно, рождающейся в споре
(между прочим, слово «дуэты» можно бы заменить здесь и на «дуэли». Лично я не вижу в этом ничего страшного. Лишь бы только соблюдались какие-то правила «игры» или «борьбы»). К сожалению, целых два года² у меня никак не доходили руки до написания этого ответа. Возможно, В.М.Алпатов уже подумал, что я пытаюсь, затягивая время, утаить и предать забвению его «неудобную» статью. А кто-нибудь, вероятно, скажет, что я тянул время бессознательно, опасаясь выставить себя не в лучшем свете на всеобщее обозрение. Не знаю. Оправдываться было бы глупо и не хочется. Главное, что «Заметки…» В.М.Алпатова все-таки печатаются. А задержки с публикацией, увы, в нашем журнале не редки: и периодичность всего четыре раза в год, и выпускаем мы его в свободное от основной — преподава тельской, в университете, — работы время, и готовят его на «голом» энтузиазме всего 2-3 человека, и т.д.

За это время В.М.Алпатов получил и принял предложение войти в состав редколлегии журнала, стал одним из наших постоянных авторов (и еще две его работы лежат в нашем «редакционном портфеле»). Острота его замечаний, адресованных мне, сотрудничеству помехой не стала, и это нормально. Вот и я сейчас предприму полемическую «контратаку» и убежден, что она воспримется без обид и каких-либо претензий…

Впрочем, пожалуй, «контратака» — сказано слишком уж сильно. Все-таки ожесточение и масштаб полемики явно не достигнут столь высокого уровня, ибо я не собираюсь с неуемной ретивостью опровергать все тезисы оппонента. Конечно, блестящая статья В.М.Алпатова очень и очень содержательна, и я только что его благодарил не из любви к броским жестам и не из внешнего подражания М.М.Бахтину³, но вполне искренне: во введении к стенограмме я оговорил (на что В.М.Алпатов вроде бы не обратил внимания) предварительный характер той своей публикации. «В будущем, — писал я тогда, — я надеюсь довести ее "до ума" и, вводя этот документ в научный обиход, рассчитываю на поддержку других исследователей»⁴. В.М.Алпатов весьма активно (как никто пока еще другой) мне помогает — дополняет картину, которую я набросал лишь отдельными штрихами.

И все же я специально не убираю это свое, может быть, чрезмерно экспрессивное словечко «контратака». Оно — атрибут и «знак» моего стиля, и от этого никуда не денешься: люблю

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
100 101
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

образные уподобления и прочие журналистско-беллетристичес кие фокусы. В.М.Алпатов так никогда не написал бы, у него абсолютно другая речевая манера: даже не чураясь порой живости изложения, он всегда остается свято верен имиджу «серьезного ученого». Собственно, в этом и заключается корень наших расхождений…

По существу вопроса В.М.Алпатов практически мне не возражает. Да и что тут возражать!? В архивах найдены документы, я их представляю публике, вот и все. Правда, по его мнению, «многого не хватает». Но ведь это без учета предваритель ного характера публикации. К тому же полнота, боюсь, вещь недостижимая и вообще в науке, и в данном случае: и в «Заметках…» тоже, естественно, «многого не хватает», и даже после коллективных усилий ряда исследователей будет «многого не хватать» (стремиться-то к полноте надо, но это — всегда идеал и девиз. Я — «за», обеими руками! Спасибо В.М.Алпатову и за это напоминание).

Что до трактовки фактов и до стилевой подачи материала, то «Заметки…» выражают по этому поводу несогласие и неудовлетворенность автора⁵. Здесь ничего не поделаешь: у меня — своя позиция, у него — своя, а о вкусах тем более не спорят. При наличествующем сильном несовпадении исходной аксиоматики мы рискуем столкнуться с полной бесперспективностью взаимных разбирательств. Но В.М.Алпатов мне высказал несколько упреков, и я имею моральное право немного порассуждать в ответ, хотя это никого и ни в чем не переубедит. В лучшем случае — развлечем кого-то из читателей, что тоже результат (полезно и каждому из нас пораскинуть мозгами в оттачивании аргументов).

Мне кажется, что полемические стрелы В.М.Алпатова часто летят не то чтобы мимо, а просто в другую сторону от цели. Поясню свою мысль на хрестоматийном примере. Известно, что Николай I в свое время по поводу «Бориса Годунова» посоветовал А.С.Пушкину «переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта»⁶. Почти точно так же В.М.Алпатов побранивает мой биографический опус и сокрушается, что я не написал исторического исследования. Я готов ему посочувствовать, однако тому, кто ратует за историзм, не худо и самому его придерживаться. Да, историзм требует объективного и взвешенного подхода к реалиям, — тут
В.М.Алпатов прав; но почему он забывает о такой реалии, как жанр высказывания!? Если историк будет оценивать, скажем, судебную жалобу по параметрам правительственного указа (а историк литературы — лирическое стихотворение по параметрам детективного романа), то едва ли кто-то поручится за точность оценки. Только что упомянутый Пушкин писал, что драматического писателя до́лжно судить в соответствии с законами, им самим над собой признанными. Это относится и ко всякому автору вообще…

Несколько раз В.М.Алпатов повторяет, что биограф — это тоже своего рода историк. То-то и оно, что своего рода… Сравните, скажем, Тита Ливия и Плутарха — разница ощутительна. Не случайно Плутарх предпосылал одной из своих книг следующее объяснение сути собственного творчества: «Мы пишем не историю, а жизнеописания, и не всегда в самых славных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой-нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше обнаруживают характер человека, чем битвы (…), руководство огромными армиями и осады городов. Подобно тому, как художники, мало обращая внимания на прочие части тела, добиваются сходства благодаря точному изображению лица и выражения глаз, в которых проявляется характер человека, так и нам пусть будет позволено углубиться в изучение признаков, отражающих душу человека, и на основании этого составлять каждое жизнеописание, предоставив другим воспевать великие дела и битвы»⁷. А вот саморекомендация Д.Клиффорда, автора современных биографических исследований: «В своей основе мой подход не является подходом историка или критика. Работая над биографией, я полностью уподобляюсь писателю, чья забота и задача — воссоздать жизнь другого человека»⁸.

Соотношение биографии и истории — тема дискуссионная. Например, по словам американского исследователя Л.Эделя, «жизнеописание — это отрасль истории, оно тесно связано с открытиями в сфере истории. Оно может потребовать тех же самых навыков»⁹. Другой американский ученый, П.Кендалл, наоборот, считает, что «сущность и природа жизнеописания (…) затемняются, когда его относят к числу ответвлений истории. (…) Историк строит событийный космос, в котором люди только субъекты или объекты действия. Биограф изучает космос одной личности. История обобщает дух эпохи (…). Биография

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
102 103
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

занимается частностями жизни одного человека»¹⁰. Своеобразие жанра не перечеркивает связи между индивидуумом и обществом (снова процитирую Л.Эделя: «Никто не живет вне истории и общества <…>. Биография неполна, если она не раскрывает личность в контексте истории…»)¹¹. Однако связь эта специфична и нетривиальна. Биографу приходится стремиться к оправданности деталей фона, ориентироваться на внутренний кругозор своего героя: «Исторический факт (событие и т.п.), для того, чтобы стать фактом биографическим, должен в той или иной форме быть пережит данной личностью»¹². В то же время биограф обладает большей свободой, чем историк, в дозировке событийной наполненности своего повествования, причем дозировка эта может быть мотивирована не только соображениями исследовательского толка, но и особенностями замысла, роднящими биографию с беллетристикой. Даже настаиваю щий на близости биографии с историей Л.Эдель не в силах отрицать этого: «Биограф только тогда достигает полного успеха, когда умеет найти адекватную литературную модель для отображения неповторимой жизни»¹³.

В.М.Алпатов упрекает меня за противопоставление «черного и белого» — без «оттенков и полутонов», — за политизацию и «излишнюю драматизацию» описываемых событий; и так далее. Попытаемся немного сориентироваться во всех его многочисленных упреках.

Начнем, пожалуй, с «драматизации», поскольку именно в ней (реализующей свободу стиля и отказ от строгой научности) — сердцевина разногласий. Я называю свое «произведение» так: «Защита диссертации М.М.Бахтина как реальное событие, высокая драма и научная комедия». Я отмечаю, что абсурд и комика здесь периферийны, а «главное — драма»¹⁴. Я «разыгрываю» публикуемую стенограмму как драматическое действо по типу спектакля Жана Вилара о суде над Робертом Оппенгейме ром. А В.М.Алпатов, полностью проигнорировав избранную мной литературную модель¹⁵, упрекает меня за «излишнюю драматизацию»… Что значит — «излишнюю»? По сравнению с чем, с какой «нормой» или c каким «эталоном»? Передо мной стояла сверхзадача: написать текст, основанный на документах, но как можно более занимательный. Задача не только научная, как у историка, но и журналистско-беллетристическо-биографическая, чего я не скрывал (даже наоборот). Текст был написан, очень
многие мне говорили (и писали), что читается он с увлечением. Скоро он выйдет в английском переводе — несколько мною уточненный и значительно дополненный. Документы оказались опубликованы, представлены, введены в научный обиход. Моей беллетристикой они, кажется, не очень уж искажены (расходишь ся со мной в интерпретации — толкуй по-другому), т.е. противоречия научным целям нет…

О, конечно, я сознаю, что все же нарушил многие каноны. Конечно, журнал — научный, рубрика — «Архивные разыскания», повод — серьезный: защита диссертации в солидном академическом учреждении… А я — «драма», «комедия», «действующие лица»… Но, между прочим, журнал-то тоже не очень обычный (до сих пор все удивляются: как это так — чтобы целый журнал был посвящен одному лишь человеку! Быть того не может!). И право не абсолютизировать общепринятые стандарты в сфере «архивных разысканий» я за собой тоже чувствую, ибо жанр биографии вполне позволяет объединить самые разнородные (писательские, журналистские, научные) творческие импульсы, осуществив их в целостном научно-художественном «поступке».

Другое дело, что живой и свободный слог биографа подразумевает необходимость безупречного чувства такта. В седьмом номере современного «Логоса» напечатано открытое письмо М.Г.Шторх (урожд. Шпет) редакции журнала по сходному поводу. Дочь философа выражает сожаление, что в предисловии к одной из публикаций, связанных с биографией Г.Г.Шпета, автор постоянно прибегает к «фельетонно-журналистскому стилю»¹⁶. Не мне судить об этом, но, кажется, в моей статье нет таких залихватских фраз, как, например, следующая: «Он (Шпет — Н.П.) не был эдаким "немцем", академическим занудой-фи лософом, но и поверхностным критиканом, вроде какого-нибудь Эрна, он тоже не был» (пример этот приводится М.Г.Шторх¹⁷ ). Кажется, фельетонизма я старался сторониться, никого походя обидными эпитетами не задевал, даже о М.П.Теряевой, главной «антагонистке» Бахтина, написал более или менее сдержанно (заметьте: В.М.Алпатов, как видно, счел, что я ее чуть ли не приукрашиваю; по его мнению, писать о ней так, как написано у меня, — «слишком много чести»…).

Биография и особенно избранная мной «литературная модель» драмы предполагают событийную и интеллектуальную

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
104 105
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

упругость действия, напряжение в развитии интриги, борьбу различных сил и «героев» между собой. Разумеется, «изображать» все это нужно также весьма тактично, не нагнетая искусственно страсти, но — и не давая заглохнуть «нерву» интереса, а, может, даже и некоторого сопереживания! Еще раз повторю: «просто» научная статья историка (в том числе историка культуры, науки, литературы, etc.) оценивается без подобных критериев. Но я писал совершенно иную работу, подчиненную другим законам, которые В.М.Алпатов почему-то упускает из виду. Ситуация, описанная мной, пронизана драматизмом и без всякого нажима с моей стороны укладывалась в биографическо -драматическое русло. Между тем, все конкретные упреки и возражения В.М.Алпатова показывают, что он, будучи недоволен либо политической подоплекой моих рассуждений, либо «излишествами» с точки зрения академических традиций научного исследования, дает мне рекомендации относительно того, как мне надо было бы писать свою статью, но разбором моей работы под названием «Защита диссертации М.М.Бахтина как реальное событие, высокая драма и научная комедия» он, собственно, не занимается.

Обратимся теперь к другим претензиям, адресованным мне моим уважаемым оппонентом. Прежде всего В.М.Алпатову хотелось бы более объективной оценки советских десятилетий. Отсюда и замечания по поводу «сталинистского истеблишмен та», «тоталитаризма», «схематичности», «противопоставления черного и белого» и т.д. Я уже упоминал, что корень наших с ним разногласий — в том, что я, как биограф, склонен к такой манере писать и мыслить, которая чужда В.М.Алпатову, как серьезному¹⁸ профессионалу в науке. Поскольку как раз из этого корня и вырастает довольно внушительная «крона» наших несовпадений во взглядах, то я снова и снова вынужден говорить о том, что субъективность для биографа — меньший грех (если вообще грех), чем для ученого! Но, по возможности избегая повторов, сосредоточусь именно на историко-политической стороне проблемы.

Сначала несколько слов по поводу использования «схемы». Схема, таблица — вполне законный элемент научного дискурса (ведь, по словам самого В.М.Алпатова, биограф — тоже хотя бы отчасти ученый): она суммарно фиксирует структуру того или иного явления, процесса и т.п., когда допустимо отвлечение
от деталей, признанных на каком-то этапе несущественными. Мне не надо было зацикливаться на частностях, и я, ну, предположим, что-то изложил слегка схематично. В искусстве (а мы выяснили, что биография граничит и с ним) как эквивалент схемы может фигурировать контраст, или «противопоставление черного и белого» (кстати, Казимир Малевич, с которым Бахтин был дружен в Витебске 1920-х, называл «закон контрастов», — или «момент борьбы», — основой искусства)¹⁹. Опять же, я не вижу оснований для того, чтобы огульно отрицать этот прием или, если угодно, изобразительный принцип. Многие современные кинематографисты, чтобы добиться нужного им впечатления, отказываются или совсем, или в отдельных сценах от цветовых эффектов, ограничиваясь только черно-белыми тонами. Многие художники выбирают для себя технику графики (чаще всего черно-белой). Не чуждается контрастов и литература; вот и я, вслед за многими писателями, тоже оттенил контрастом борьбу, развернувшуюся в описываемом драматичном эпизоде, и несколько сгустил черно-белые краски — пусть даже так, но сказать, что это только плохо — разве тоже не «схематизация» sui generis!?

В то же время я не разделяю утверждения В.М.Алпатова о моей безоглядной и явной приверженности черно-белой «гамме». Кажется, в моем опусе гораздо более богатая и сложная колористика: я рисую и огненную ярость научного азарта, и лучезарную самоотверженность дружбы, и серую паутину приспособленчества, и черный мрак отчаяния, и свинцовую густоту догматизма…

Впрочем, дело тут, разумеется, не в необходимости «оттенков и полутонов» как таковых, а в моем, по мнению В.М.Алпатова, чрезмерном пристрастии именно к черной краске, т.е., получается, чуть ли не в «очернительстве» . Этот акцент в рассуждениях В.М.Алпатова меня, говоря откровенно, удивил. Я, конечно, согласен с тем, что к истории, особенно своей, нужно относиться с уважением: в период «гласности» и позднее мы узнали о себе много неприятного, а, пожалуй, подчас и перебарщи вали с саморазоблачениями и самобичеваниями. Но, во-первых, за собой лично я большой вины в этом смысле опять-таки не признаю: никаких страшных истерик и политической «чернухи» в моей работе нет, хотя в паре мест, может быть, и говорятся горькие и жесткие вещи. Во-вторых, при всей желательности

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
106 107
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

бережного восприятия национальной истории, я не считаю необходимым в качестве реакции на недавние полемические перехлесты с оценками советской эпохи предаваться противополож ной крайности — и вообще объявлять мораторий на изображение ее без всяких приукрашивающих иллюзий…

Позволю себе прибегнуть к бахтинским категориям для изъяснения своей мысли. Проповедуя историчность подхода и призывая судить о событиях 30—50-х годов с позиций именно того же времени, а не из бурного «далека» 90-х, В.М.Алпатов, по-моему, на самом деле впадает в «абсолютизацию» эпического прошлого. По словам Бахтина, «эпический мир абсолютного прошлого по самой природе своей недоступен личному опыту и не допускает индивидуально-личной точки зрения и оценки. Его нельзя увидеть, пощупать, потрогать, на него нельзя взглянуть с л ю б о й точки зрения, его нельзя испытывать, анализиро вать, разлагать, проникать в его нутро»²⁰. Разумеется, В.М.Алпатов очень компетентно нанизывает цепочки исторических фактов, но при этом он, вопреки собственным призывам, отнюдь не находится в гуще событий 30-50-х годов, — он в основном пребывает «вне района изменяющей и переосмысливающей активности», взирает на прошлое с «абсолютной эпической дистанции», требует «глубокой пиететности в отношении предмета изображения» и т.д. Если угодно, то такова вообще суть деятельности не только эпического поэта, но в определенной мере и историка: «Мертвых любят по-другому, они изъяты из сферы контакта, о них можно и должно говорить в ином стиле. Слово о мертвом стилистически глубоко отлично от слова о живом» (464).

Я же, как биограф, т.е. в значительной степени художник (беллетрист), избрал совершенно другой путь: «Изображать событие на одном ценностно-временном уровне с самим собою и со своими современниками (а следовательно, и на основе личного опыта и вымысла) — значит совершить радикальный переворот, переступить из эпического мира в романный» (457). Я — В.М.Алпатов не станет этого отрицать — пишу свободно, неофициально, отказавшись от эпической выдержанности, пиететности и «абсолютной художественной ненаивности», пишу не о героизованном прошлом, а о незавершенном, текучем настоящем без начала и конца, о «современной действительности как таковой, то есть сохраняющей свое живое современное лицо».
Я не скрываю своей личной субъективности, порой травестирую абсолютное прошлое «богов, полубогов и героев», отнюдь, кстати, не настаивая на собственной правоте, никого не осуждая и не морализируя (В.М.Алпатов — вскользь — не раз вынужденно признает и это).

Причем меня интересует в первую очередь 1946 год, точнее, день защиты бахтинской диссертации в 1946 году; да это явствует и из названия: еще раз — «Защита диссертации М.М.Бахтина как реальное событие, высокая драма и научная комедия». Подробная предыстория и особенно краткий экскурс в будущее имеют явно вспомогательный характер (я даже пообещал в конце той статьи, что напишу отдельную работу о рассмотрении диссертации в ВАКе в 1946—1952 гг. К сожалению, мне пока никак не удается завершить подготовку этой публикации, но поразительно, что В.М.Алпатов упрекает меня за отстутствие исторической динамики: какая историческая динамика может быть в описании одного дня!?). Я погружаюсь в ситуацию ноября 1946 года, глядя на нее как на нечто, что не «изъемлется из современности с ее незавершенностью, нерешенностью, открытостью, возможностью переосмыслений и переоценок»²¹. В.М.Алпатов пишет о ней «дистанциированно»: доклад Жданова и постановление ЦК о ленинградских журналах «были знаком новой ситуации, однако перемены все-таки не сразу достигли академического литературоведения». Далее он скрупулезно перечисляет последующие этапы изменения обстоятельств — перечисляет как человек, который в 1990-е годы знает, что и как было тогда. Я же прямо пытаюсь «вжиться» в тогда: вот члены Ученого совета ИМЛИ собрались на защиту диссертации вскоре после знаменитых цековского постановления 14 августа и доклада Жданова 15 августа 1946 года; они, естественно, не знают, что «перемены не сразу достигли академичес кого литературоведения», они не могут исключить, что очередная кампания начнется завтра или послезавтра, они чувствуют себя напряженно, хотя по понятным причинам стараются не показывать вида, сколь тревожно у них на душе…

Для большей убедительности — еще одна историко-лите ратурная параллель. К.И.Чуковский записал в своем дневнике 13 октября 1946 года (ровно за месяц до дня защиты Бахтина): «На этой неделе я пережил величайшую панику и провел несколько бессонных ночей. Дело в том, что я получил за подписью

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
108 109
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

Головенченко (директора Гослитиздата) приглашение на заседание редсовета — причем на повестке дня было сказано:

1.Решение ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград" и задачи Гослитиздата.

2.Обсуждение состава сборников избр. произведений Н.Н.Асеева и И.Л.Сельвинского и третьей книги романа В.И.Костылева "Иван Грозный".

3.Обсуждение плана полного собр. сочинений Некрасова.

Таким образом, моя работа над Некрасовым должна будет обсуждаться в качестве одной из иллюстраций к речи тов. Жданова о Зощенко, Ахматовой и проч. Я пришел в ужас. Мне представилось, что на этом митинге меня будут шельмовать и клеймить за мои работы над Некрасовым и в качестве оргвыводов отнимут у меня редакцию сочинений Некрасова, и мне уже заранее слышалось злорадное эхо десятка газет: "Ай да горе-редактор, испоганивший поэзию Некрасова". (…). Бессонница моя дошла до предела. Не только спать, но и лежать я не мог, я бегал по комнате и выл часами. Написал отчаянное письмо Фадееву и помертвелый, больной, постаревший лет на 10 пришел в Гослитиздат — под шпицрутены. Заседание было внизу в большом зале. Первая, кого я увидел была Людмила Дубровина, глава Детиздата, которая на прошлой неделе велела вернуть мне без объяснения причин мою работу над Некрасовым, сделанную по ее заказу. К счастью, все обошлось превосходно. И все это было наваждением страха. Я остался редактором стихотворений Некрасова — и Дубровина осталась ни с чем»²².

Здесь многое схоже с заседанием Ученого совета ИМЛИ, и мы можем лучше уловить «специфику момента». Бахтин тоже не мог не понимать, что его работа будет рассматриваться как своего рода иллюстрация к ждановскому докладу (так и вышло: это видно не только из текста, но и из подтекста стенограммы). Его защита явно обещала быть крайне напряженной, и он тоже едва ли сомневался в неотвратимости обвинений типа «горе-ученый, испоганивший передового писателя Рабле». Были и некие то ли житейские интриги, то ли косвенные проявления борьбы между различными политическими группировками (причем в обоих случаях весома роль женщин — главных «антагонис ток»). И завершилась защита тоже более или менее удачно: хотя и с перевесом всего в один голос, но Ученый совет проголосовал за присуждение диссертанту докторской степени. С другой сто
роны, Бахтин вел себя, судя по всему, гораздо мужественнее и тверже Чуковского.

Так вот, пусть В.М.Алпатов, наставительно выговарива ющий мне за «политизацию» и «излишнюю драматизацию», упрекнет в том же Чуковского, который выл перед заседанием от страха, что падет жертвой конъюнктурных перетрясок. Но какая же «крамола» в том, что биограф Чуковского живописал бы психологические переживания своего героя, подчеркнул бы напряженность события?²³ Неужели единственно исторично в данном случае рационалистически сухо рассуждать о том, когда «перемены (…) достигли академического литературоведе ния»?.. По-моему, история поддается исследованию с самых разных, так сказать, методологических позиций.

Причем и защиту Бахтина, и редсовет Чуковского можно, разумеется, описывать по-разному, акцентируя либо накал ситуации, либо «хэппи энд» — в зависимости не только от жанра, но и от политических симпатий автора, будь то хоть историк, хоть биограф, без разницы. В.М.Алпатов декларирует свою сугубую беспристрастность, но, по словам Б.Кроче, «пусть не доверяют тем историкам, которые заявляют о своем желании руководствоваться только фактами, не внося в них ничего своего. Самое большее, это — результат их наивности и самообмана: хоть что-нибудь от себя, если только они настоящие историки, они да вносят постоянно в факты, если даже и не замечают этого…»²⁴ .

Впрочем, вернемся непосредственно к вопросу об «исторической динамике» и политике. Идеологическая обстановка, конечно, в стране многажды менялась, но это у меня обозначено только тоненьким пунктиром, поскольку я в основном воссоздавал «один день Михаила Михайловича», а — В.М.Алпатов это также признает — в кругозор Бахтина идеологические перипетии советской власти входили очень незначительно. Я, таким образом, спокойно обошелся без того, без чего и можно было обойтись²⁵, но да, В.М.Алпатов в каком-то смысле дополняет и развивает мою работу, за что я его уже благодарил. Что до эволюции сталинского режима, то не только В.М.Алпатов, но и другие исследователи отмечают у Сталина «попытку перехода от интернациональных (космополитических, по существу) идеалов к национальной политике»²⁶. Это любопытный и не вовсе банальный поворот, однако тем не менее он кажется мне малоу

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
110 111
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

бедительным.

К сожалению, я ничего не понимаю ни в истории, ни в политике. Историко-политическая концепция-то у меня есть (что верно подмечено В.М.Алпатовым), но уж очень она причудлива, противоречива, многолика — свободна! Оставаясь вне партий и группировок, я вольно плаваю по идеологическим просторам, пристаю к разным берегам, направляюсь туда, куда влекут меня в данный момент интуиция, разум и жажда духовной независимости. И, конечно, я всегда внимательно прислушиваюсь к четким, стройным и логичным построениям, каковым выглядит и отстаиваемая в «Заметках…» гипотеза об И.В.Сталине 40—50-х как приверженце идей Н.Я.Данилевского и К.Н.Леонтьева (а В.М.Алпатов мыслит настолько четко, что даже моим путаным взглядам придал в своем полемическом изложении неожиданную для меня последовательность и чуждую мне, да и явно не существующую, спрямляющую стройность). Работая над своим ответом, я попытался проверить эту гипотезу на некоторых доступных мне материалах, и, по-моему, она проверки не выдержала. Такая периодизация деятельности Сталина, с одной стороны, все равно слишком приблизительна и груба, а с другой стороны, почти ничего не добавляет для понимания побудительных мотивов Сталина в разные годы. Прежде всего — жаль, что В.М.Алпатов не объясняет причин столь резкого зигзага? Ясно, что свою роль сыграли при этом стремление в годы войны мобилизовать волю советских людей с помощью богатой патриотической традиции, а затем — обострение международной обстановки. Но ведь мобилизация воли требовалась и раньше, да и международная обстановка, скажем, в 30-е годы тоже была отнюдь не безоблачна (характерно, что В.В.Кожинов относит «реставрацию» некоторых атрибутов жизни дореволюцонной России преимущественно к 1936—38 гг., объясняя ее изменением общественных настроений в тогдашнем СССР, которое Сталин вынужден был учесть)²⁷. Помимо внешних причин здесь явно значимы и какие-то внутренние импульсы, однако они пока далеко не разгаданы (и не отмечены моим оппонентом).

Давайте обратимся, например, к недавно опубликованным записям бесед Ф.И.Чуева с В.М.Молотовым (который, судя по всему, стал «после Ленина и Сталина главным для большевиков»)²⁸ и Л.М.Кагановичем (которого Молотов называл «са
мым преданным Сталину»)²⁹. Каганович тоже настаивал на том, что Сталина «надо брать по временам, по периодам, разный он был. Послевоенный — другой Сталин. Довоенный — другой. Между тридцать вторым и сороковым годами — другой. До тридцать второго — совсем другой. Он менялся. Я видел не менее пяти-шести разных Сталиных»³⁰. Однако этот тезис диалектически уравновешивается рассуждением Кагановича о внутренней цельности Сталина, невзирая на то, что «в зависимости от условий, от обстоятельств у него были разные и настроения, и отношения, и действия»: «Сталин был один. Это был железный, твердый, спокойный, я бы сказал. Внутренне выдержанный, мобилизованный всегда человек. Он никогда не выпустит слова изо рта, не обдумав его. Вот Сталин для меня. (…) И целеустремленный. Целеустремленный. Это было у него всегда, во все периоды. Разные периоды»³¹. В чем же заключалась его цель!?

Тот переход Сталина от интернационализма к патриотиз му или даже русскому национализму, о котором пишет В.М.Алпатов, может быть подвергнут сомнению, поскольку «великий вождь» на самом деле, кажется, был гораздо последовательнее, сохраняя некую единую основу действий при всех изменениях тактики и курса. Уже в 20-е годы Сталин, «боровшийся за власть с Троцким и другими "интернационалистами"», заигрывал с патриотически настроенной интеллигенцией, о чем свидетель ствует, к примеру, издание, по-видимому, на деньги ГПУ «частного» журнала «Россия»³². По словам Р.Такера, в речах Сталина тех лет звучала «нотка сильного русского национализма, государственного национализма: по-моему, он с самого начала шел в этом направлении»³³: «В 1947 году Сталин прославлял Москву (в связи с 800-летием основания) как исторический центр русской государственности, что было лишь подтверждением позиции, сформировавшейся в начале 20-х годов, т.е. его восхищения цитаделью международного революционного движения и ленинизма»³⁴.

Особенно примечательна проблема «построения социализма в одной отдельно взятой стране». По словам Кагановича, «Троцкий занимал позицию, что социализм без помощи Западной Европы строить невозможно. Мировая революция провалилась, и у нас нет капиталов для восстановления промышлен ности. (…) Позиция Сталина и его соратников была такова: нет, мы должны строить социализм собственными силами»³⁵ . Зако

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
112 113
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

номерно, что и Р.Такер³⁶, и некоторые современные российские публицисты (например, М.П.Лобанов)³⁷ видят в сталинской позиции проявление патриотизма и даже русского национализ ма. И, кстати, Молотов, вспоминая о своих расхождениях со Сталиным по этому вопросу (он считал, что нужно ждать мировую революцию), следующим образом оценивал подобный же пункт более позднего варианта партийной программы: «В хрущевской Программе сказано о том, что прежде у нас должен победить коммунизм, а потом в других странах. Там так сказано. А это националистический характер, советский националис тический характер. Жадность такая национальная»³⁸.

Естественно, можно долго спорить о том, насколько соответствует коммунизм русской национальной идее, и о том, что было дороже Сталину в этой заимствованной у Ленина и Бухарина формуле: «социализм» или же «отдельно взятая страна». Но уж во всяком случае даже 20-е годы едва ли прошли под знаком последовательного «интернационализма», и перелом во взглядах Сталина не был столь резким, как утверждает В.М.Алпатов. А, с другой стороны, в 40-е годы, когда, по мнению В.М.Алпатова, Сталин вдруг сделался патриотом, он всегда руководствовался, по-моему, не концепциями Н.Я.Данилевско го или К.Н.Леонтьева (хотя внешние переклички с ними в его действиях и встречались), но скорее мотивами политической целесообразности и борьбы за сохранение власти. В конце 40-х годов он на равных вытравлял и «космополитизм», и «русский национализм» (что заставляет нас вспомнить и о его более ранних эскападах против «уклона к великорусскому шовинизму»³⁹). Как вспоминал Молотов, «в "ленинградском деле" был какой-то намек на русский национализм. Всей картины я не представляю полностью, но знаю, что была одна такая штука, которая обсуждалась и вызвала возмущение Сталина. Без ведома ЦК некоторые товарищи затеяли Всероссийскую ярмарку в Ленинграде. Вознесенский, как зампредсовмина и Госплан, поощрял это дело. Видимо, была какая-то попытка или намек создать группировку на экономической, так сказать, деловой, практической почве. Стали между собой сговариваться ленинградцы и горьковчане. Вознесенский в центре. И не доложили, обошли Сталина»⁴⁰.

Таким образом, мне показалось, что гипотеза В.М.Алпатова до «схематичности» абстрагируется от многих деталей и
едва ли вбирает в себя всю причудливость тактических маневров Сталина, который не очень-то обременял себя неукоснитель ной преданностью каким бы то ни было идеям и принципам — социалистическим, патриотическим, националистическим и т.п. Гораздо более верной, чем гипотеза В.М.Алпатова, мне представляется трактовка побудительных мотивов Сталина знаменитым психологом К.Г.Юнгом: «В его характере непреодоли мое личное честолюбие. Он не отождествляет себя с Россией. Он правит Россией подобно царю»⁴¹. Вот какова цель, намертво цементирующая всю его политическую деятельность! При этом многие решения, поступки, слова Сталина могут производить впечатление патриотических и русско-националистических, да, скорее всего, он и сам вполне искренне полагал, что не только и не просто стремится к реализации своих политических планов, но и служит народу, стране (в большой мере, видимо, так и было): «Естественно, что он заинтересован, чтобы страна его процветала. Чем богаче и могущественнее страна, тем могущественнее он сам»⁴². Однако, на мой взгляд, модернизация России, осуществленная Сталиным (какими бы целями он ни руководство вался), проведена неудачно. Она, с одной стороны, подорвала самые основы русской цивилизации (жестоко и бессмысленно уничтожила крестьянство), а с другой — не приблизила Россию-СССР и к западным стандартам бытия. Парадоксальность и странность сталинской модели государства (то ли «коминтер новско-космополитической», «западной» по происхождению и своим основам, то ли «почвеннически-национальной») делают довольно бесполезным наш с В.М.Алпатовым спор по поводу «сталинизма» и «тоталитаризма». Мою негативную оценку советского периода он считает недостаточно патриотичной, но я с такими же пафосом и успехом мог бы утверждать, что непатриотично именно оправдание советской эпохи. Увы, и демографические, и экономические, и геополитические итоги правления Сталина, его сподвижников и наследников (которые фактически составляют — в видоизмененном обличии — и нынешнюю элиту СНГ) весьма плачевны.

Откровенно признавшись в том, что плохо разбираюсь в политике и истории, я отнюдь не настаиваю (и никогда не настаивал) на своей правоте. Будучи не очень уж большим поклонником И.В.Сталина, я тем не менее весьма стараюсь говорить о нем с максимальной корректностью, чтобы не обидеть

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
114 115
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

тех, кто почитает его больше. Что до термина «тоталитаризм», то мне он, как и раньше, кажется вполне точным. Однако и на нем я не настаиваю: пусть В.М.Алпатов предложит другой — обсудим.

Наконец, самое главное: мне просто затруднительно было бы писать о советской власти апологетически — очень уж неподходящ для этого «случай Бахтина». Все же доблесть биографа не в том, чтобы подлаживаться под какие-то политические схемы или, наоборот, сознательно от них отстраняться, а — в соответствии реальной ситуации. Бахтин ведь и действительно «противостоял тоталитаристскому официозу». Слова можно подобрать и другие (коли эти В.М.Алпатова шокируют), не в них дело. Бахтин был духовно чужд эпохе, в которую ему пришлось жить, вот и всё.

Напрасно, по-моему, В.М.Алпатов подчеркивает изменение бахтинских взглядов (дескать, в 40-е стремился к докторской степени, а потом, в 60-е, даже и не подумал) и зря предполагает, что Бахтин только в 60-е годы заговорил о своем немарксизме. Конечно, активной борьбы против советской власти он не вел (и Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина в диссертации обильно цитировал, и книгу о языкознании Сталина писал…), но всегда держался от нее на расстоянии. И в Невеле еще аж в 1918 году дискутировал с марксистами-ортодоксами, говоря, например, «что [в пересказе газетного репортера] этот самый социализм совсем не заботится об умерших (…) и что, мол, со временем народ не простит этого»⁴³. И там же в Невеле на заседании школьного совета возражал — когда еще можно было — против того, чтобы «учение о социализме выделять в особый предмет» (поскольку «при прохождении социологии придется детально рассматривать и историю социализма»)⁴⁴. И следователю на допросе в конце 20-х не побоялся назваться «марксистом-ревизионистом»⁴⁵, хотя уже ясно было, что никакие «ревизии» недопустимы (мог бы, конечно, и покрепче как-нибудь сказать. Но «лучше»-то было бы пуститься в уверения о своей полной лояльности. Ан нет — не захотел, язык не повернулся).

Все эти (и другие, — впрочем, немногочисленные) факты не очень широко известны, но я их знал, когда писал предисловие к стенограмме. Подобное отношение к социализму, марксизму, советской власти я считал созвучным моему, поэтому мне легко удалось не подобострастничать перед ними, да я и не чув
ствовал в этом никакой необходимости (а внешнего принуждения уже не было): что же, — В.М.Алпатову всеобщее и всеприемлющее единомыслие или, хуже того, лицемерие по душе!?

Когда же были опубликованы тексты разговоров Бахтина с В.Д.Дувакиным⁴⁶, то всё сразу встало на свои места. Во время этих бесед Бахтин не раз бросает красноречивые реплики. К примеру: «Особенных репрессий в университете до революции не было. Репрессии начались позже, когда пришла новая власть»(67). И далее, как специально для В.М.Алпатова, сомневающе гося в бахтинском «противостоянии системе» и призывающего не преувеличивать значимости антисоветских суждений позднего Бахтина:

«Бахтин : Ну и вот. Я тогда считал, что придет самая крайняя партия, что в России или монархия, или совершенно крайняя охлократия…

Дувакин : Извините, это у Вас сейчас не реминисценция, так сказать, в свете дальнейшего…

Бахтин: Нет-нет, нет-нет, это так тогда думал» (118).

Сказав о том, что «Пумпянский в конце своей жизни [Пумпянский скончался в 1940 году, в год завершения диссертации Бахтина о Рабле — Н.П.] ударился в марксизм и в коммунизм (…), … стал заядлым марксистом и сталинистом», Бахтин — как бы на примере М.В.Юдиной — фактически формулирует свое отношение к такой перемене: «…Мария Вениаминовна, конечно, к этому относилась… я бы не сказал, отрицательно, нет, но, одним словом, не разделяла этого, не разделяла его взглядов» (231). И затем: «Официальное всё её тяготило. Как, впрочем, и меня. Я тоже официальщину терпеть не могу»⁴⁷ (261). Так что о «тоталитаристском официозе» и о «мыслителе, не сломленном гонениями», я не из пальца высосал, а — написал, как оно есть на самом деле…

Теперь, под занавес, я хотел бы прокомментировать некоторые свои пассажи, вызвавшие недовольство В.М.Алпатова, и его замечания по их поводу.

«Маленький шажок навстречу сталинистскому литератур ному истеблишменту… ». По-моему, в этой фразе нет «РЕЗКО негативного» оттенка (особенно если учесть, что компромисса со сталинистским истеблишментом, как признает В.М.Алпатов, я не осуждаю). «Истеблишмент» — это «правящие и привилеги рованные группы», «система власти и управления»⁴⁸ в советс

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
116 117
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

кой литературе и литературной науке. Я просто констатирую его существование — моя ли вина в том, что он существовал?

Вот что, к примеру, писал К.А.Федин в неопубликованных записях конца 30-х — начала 40-х годов: «Сотни авторов, не обладавших никакими достоинствами, кроме неприхотливой выдумки, расхваливались на все лады, появляясь и лопаясь дождевыми пузырями, а в это время русские писатели все теснее сжимались в железный обруч требований, которые были названы идеологическими, а в действительности отражали потребность в саморекламе чиновнической массы»⁴⁹. Ему вторил М.М.Пришвин в своих дневниках 1937 года: «…я не в ЦК, я не в курсе политики, и в этом отношении Панферов будет не товарищем моим, а господином. С другой стороны, какой же он писатель! И, как плохой, наверно, с большим самомнением, которое будет поддерживаться еще силой политики»⁵⁰. Панферова, кстати, чуть раньше — и публично — ругал как плохого писателя и Максим Горький. Панферов обижался и требовал, подобно В.М.Алпатову, справедливого отношения к писателям, которых Горький называл «генералами от литературы», «матерыми литераторами солидного возраста», числящимися в коммунистах, но «пребывающими по уши в тине мещанского индивидуализма». «Кто же это такие, — шумел Панферов, — "матерые, солидные"? Вот они: Шолохов, Фадеев, Безыменский, Киршон, Афиногенов, Бела Иллеш, Гидаш, Бруно Ясенский, Гладков, Бахметьев, Серафимович, Билль-Белоцерковский, Ставский, ну пусть и Панферов, и ряд подобных имен»⁵¹. Оправдывался, возмущался… Не случайно называл и крупные таланты, — дескать, раз меня ругаешь, значит и Шолохова тоже… Но суть проблемы, думается, не в персонах. Истеблишмент существовал — и по духу своему в 30—50-е годы (а позже разве нет?), несомненно, был сталинистским, хотя люди в него входили разные (но «идеология» всех — и помимо «истеблишмента» также — в той или иной мере «подравнивала». Характерна запись Пришвина в том же дневнике того же 37-го: «"Теперь, — сказал я Ставскому, — надо держаться государственной линии… сталинской". "Вот именно, — откликнулся Ставский, — вот именно: сталинской"»⁵². А какие разные люди и разные писатели!).

Так вот, М.Горького, А.Н.Толстого, М.А.Шолохова я очень ценю и против них в моей статье не сказано ни слова. К «сталинистскому литературному истеблишменту» они принад
лежали, но, конечно, мало что решали и определяли (так же, как и члены Ученого совета ИМЛИ, кстати). Все решало политическое руководство страны через своих полномочных представителей типа И.Гронского или Д.Поликарпова (правда, снятого с поста оргсекретаря Союза советских писателей в 1946 году, но затем вновь поставленного на эту должность. Тогда, в 1946-ом, — напомню, году защиты Бахтина, — заместитель главного редактора «Знамени» А.К.Тарасенков пожаловался Г.М.Маленкову: «Во всей жизни Союза писателей тов. Поликарпов ведет себя так, как будто он — полновластный диктатор. Председатель Союза — всем известный писатель Н.С.Тихонов — держится в стороне, он явно боится Поликарпова, считая его, очевидно, каким-то особенно доверенным комиссаром. Возражать Поликарпову Тихонов, беспартийный человек, боится. А Поликарпов, забыв все установки партии о том, что к писателям надо подходить чутко, бережно, — все более усиливает тон командования, окрика, приказа. Служащие из аппарата Союза боятся слово пикнуть, ходят на цыпочках. Да, что служащие, — известные всей стране писатели почти никогда не решаются сказать слово против Поликарпова, — все равно заранее известно, что они будут публично высечены…»⁵³).

Эпитет же «сталинистский», хотя, пожалуй, и эмфатичен, но весьма умеренно, практически это — историко-политичес кий термин⁵⁴. Если бы я хотел сказать «резко», я нашел бы эпитет похлеще.

О «нестандартности» И.М.Нусинова. Я писал, что под «нестандартностью» имелась в виду нусиновская неортодоксаль ность по части марксизма. В.М.Алпатов же полагает, что Нусинов, напротив, был закоренелым марксистом, а не вписался он в «великодержавные схемы» и «стандарты». Но ведь словечко «нестандартный» принадлежит не какому-нибудь официозному публицисту времен борьбы с «космополитизмом», а М.В.Юдиной. Процитирую ее письмо: «Михаил Михайлович, неожиданно у меня обнаружились прямые пути к некоему профессору Нусинову (…); мне сказали, что он хороший человек и "нестандартный"». Сотрудники ОР РГБ приблизительно датируют письмо концом 1930-х годов. Я и вообще-то сомневаюсь, чтобы Юдина могла подразумевать здесь что-либо великодер жавное, а в конце 30-х (по алпатовской же схеме, согласно которой сталинизм претворился в русский патриотизм в 40-е годы)

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
118 119
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

— это еще менее вероятно. Впрочем, пусть судят читатели и сами толкуют ее фразу. Что же до марксистской ортодоксальности Нусинова, то и в конце 1930-х, и в 1940-е у него явно ощущались проблемы с этим⁵⁵, а, значит, моя трактовка юдинского выражения основывается отнюдь не на песке. Упрек В.М.Алпатова по поводу того, что Нусинов пострадал из-за обвинений в «космополитизме», а не в «абстрактном гуманизме», кажется мне не вполне оправданным. Эти обвинения фактически являлись синонимами (как, например, и «компаративизм»). Настойчивые разговоры об «абстрактном гуманизме» Нусинова начались, видимо, с «легкой руки» А.А.Фадеева, который на ХI пленуме правления Союза писателей в конце июня 1947 года заявил: «Нусинов проповедует как бы абстрактно существующие, извечные, "мировые" темы. И Пушкин гениален для Нусинова только тем, что он эти абстрактно-существующие мировые темы решает по-своему»⁵⁶. Затем книга Нусинова «Пушкин и мировая литература» стала объектом многочисленных нападок, причем «абстрактный гуманизм», «космополитизм» и «компарати визм» варьировались и свободно менялись местами. Например, у А.Г.Дементьева: «До предела довел компаративистский метод проф. Нусинов в своей книге "Пушкин и мировая литература". В ней он оторвал творчество Пушкина от национально-истори ческой почвы, на которой оно выросло, превратил гениального русского поэта в космополита, всеевропейца, человека без родины, только и занимавшегося в своих произведениях разрешением неких абстрактных "мировых тем"»⁵⁷.

Сравнение музеев Н.А.Некрасова и А.А.Ахматовой как доказательство тезиса о «развеянной почти в прах культуре конца 1920--40-х годов» — это, каюсь, мотив лирический: во время одной из поездок в Ленинград (или уже Санкт-Петербург?) я был поражен тем, сколь мало вещей осталось от нашей недавней современницы. Но мой антинаучный импрессионизм в данном случае дела не меняет. С.С.Аверинцев тоже несколько лет назад удивлялся тому, что от философа ХХ века (П.А.Флорен ского) до нас доходят разрозненные фрагменты, как от ионийских досократиков⁵⁸. Да и сам В.М.Алпатов в одной из своих недавних статей тоже, между прочим, обронил мысль о «плодотворных и сравнительно спокойных 20-х гг. и крайне неблагоприятных для развития свободной мысли 30-х гг.»⁵⁹. Именно об этом я и писал, мимолетом обозначив 1928—29 гг. как ру
беж, за которым начались тяжелые времена, продолжавшиеся до смерти Сталина.

Вызвавшая «явное сомнение» В.М.Алпатова моя реплика о том, что «нынешним читателям и ученым еще предстоит решить для себя (скорее всего после бурных споров), насколько основательна концепция "Рабле", имела ли она самостоятельное значение, или же ее смысл заключался только в противостоянии тоталитаристскому официозу», — скрыто полемична по адресу С.С.Аверинцева. В своей статье «Бахтин, смех, христианская культура» он выдвинул мысль, что карнавальную концепцию надо обсуждать не «академически» (так как «Бахтину возражать не очень трудно»), а с точки зрения «опыта души»: «Мужество, с которым Бахтин отнесся к собственной судьбе, не только лежит в основе его построений; оно куда несомненнее, чем они»⁶⁰. При этом в тексте — как обстоятельства «опыта души» и как координаты «мужества» — фигурировали и «сталинизм», и «массовые идеологические истерии» (с большой цитатой о неофициальности смеха, о том, что «Народ никогда не разделяет господствующей правды…»), и «годы ссылки». Я в той реплике, конечно, передал пафос С.С.Аверинцева огрубленно, — implicite выражая несогласие с ним, — зато не демонстрировал уверенности в своей правоте: глубина «Рабле», на мой взгляд, позволяет смело избегать однозначной апологетики.

В.М.Алпатов почему-то реагирует на словосочетание «тоталитаристский официоз» почти как на личное оскорбление и даже обижает своих «противников» подозрениями в помешатель стве «на антимарксистской догматике». По-моему, тот полуриторический вопрос, который я задал и который послужил поводом для кульминационного всплеска, не должен был повлечь за собой пафоса столь «резкой негативности », еще кое-как простительной беллетристу-биографу, но неуместной в серьезной, даже и полемической статье. Лично-то я в данном случае оказался несколько в стороне (хотя в принципе В.М.Алпатов явно ставит мне такой же диагноз), но все равно огорчен. А с другой стороны, наоборот, мне приятно увидеть у моего оппонента хоть мимолетное, но все же проявление родственного по субъектив ности и эмоциональности темперамента.

О деятельности ВАК СССР я сказал очень бегло, а В.М.Алпатов существенно больше. «Слежку за лояльностью» он не отрицает, но хочет указать и на другие стороны этой деятельнос

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
120 121
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ти. Пожалуйста. Мне (для «драматизма»!) важно было подчеркнуть именно «слежку». Естественно, это вовсе не значит, что я плохо отношусь к ваковским сотрудникам: они тоже были подневольны.

Относительно того, что защита Бахтина «не так уж принципиально отличалась от упоминаемых Н.А.Паньковым защит В.С.Соловьева, П.А.Флоренского, И.А.Ильина…» . Этот тезис В.М.Алпатова тесно связан с предыдущими: если «тоталита ризм» был не столь уж страшен, а Высшая аттестационная комиссия больше боролась с плагиатом, чем с инакомыслием, так и «советская» защита — защита и не более того. Действитель но, и нервотрепки всегда и у всех диссертантов хватало, и интриги плелись во все времена, и политический подтекст возникал не только в СССР… Например, Б.В.Варнеке (чьи лекции, видимо, слушал М.М.Бахтин в Новороссийском университете) в своих еще не опубликованных мемуарах «Старые филологи» вспоминал о склонном к интригам преподавателе Санкт-Петер бургского историко-филологического института И.А.Холодня ке, который подбивал его в студенческие годы к провокацион ному выступлению на каком-то диссертационном диспуте⁶¹ . А магистерский диспут И.М.Гревса, по словам Б.В.Варнеке, приобрел дополнительную (политическую) окраску. Гревса исключали из университета, затем восстановили, и он был «причислен к лику святых», почитался жертвою. Предоставим слово Варнеке: «Степень дать Гревсу было надо, хотя бы потому, что ее давали и за более слабые работы, например, за наивнейшую диссертацию Д.К.Петрова о Лопе де Веге, но его надо было высечь, и больно высечь, за крайнее пустословие (…), а главное — за свойственную всем его трудам глупость». Однако известный профессор Ф.Ф.Зелинский (которого Бахтин называл главным своим учителем) не только поддержал Гревса, но и произнес целый панегирик в его честь, чтобы, по словам Варнеке, «получить лишнюю улыбку либеральных дев, чтобы свое имя пристегнуть к выстраивающимся уже в те годы шеренгам "освободительного движения"»⁶².

Конечно, любые обобщения рискованны, любые утверждения уязвимы. Упреки не только в адрес ВАК или «литературно го истеблишмента», но и сотрудникам ВЧК-ОГПУ-НКВД можно как-нибудь парировать: мой оппонент отмечает, что благодаря ВАК до нас дошла диссертация Бахтина, но ведь благода
ря ОГПУ до нас в его следственном деле тоже дошли кое-какие биографические сведения (о заседаниях ленинградских религиозно-философских кружков. Леонид Мартынов когда-то по сходному поводу не без сарказма констатировал: «ОГПУ наш вдумчивый биограф…»). А.М.Еголин, которого Е.М.Евнина назвала в своих мемуарах «абсолютно безликим» (а я использовал эту ее характеристику), — оказывается, по данным В.М.Алпатова, любимый преподаватель А.Т.Твардовского (хотя, между прочим, К.И.Чуковский записал в дневнике — как раз в 46-ом году — некоторые мотивы своего разговора с Твардовским. Вот как переданы слова Твардовского: «О Еголине: был у нас в унив-те профессором — посмешищем студентов. Задавали ему вопросы, а он ничегошеньки не знал»⁶³. Не странно ль?)…

Вот и стенограмму защиты Бахтина В.М.Алпатов внимательно прочитал и не обнаружил никакого «мрачного нависания принципа коммунистической идейности», привидевшегося мне. Защита как защита. Дискуссия как дискуссия.

Вообще-то, действительно, люди притерпевались ко всему, и не то, что защита диссертации (даже в каком-нибудь там 38 году), а самые страшные и самые великие события имели обыденный вид или по крайней мере свою непарадную, непатетическую, недраматичную, бытовую сторону. Сам же В.М.Алпатов приводит множество фактов, как люди падали с больших научных высот, как ликвидировались целые институты. Иногда эти люди позже возвращались, а институты восстанавлива лись. Иногда не возвращались — не восстанавливались… Но жизнь-то не замирала ни на миг. А как же иначе? Просто над каждым висел Дамоклов меч — и на работе, и дома. И во время научной дискуссии тоже.

Само обилие дискуссий характерно: «Форма дискуссии представлялась очень удобной — из-за своего внешнего демократизма и соответствия популярным лозунгам критики и самокритики»⁶⁴. Через месяц после защиты Бахтина, в декабре 1946 года, Сталин выступит с замечаниями на книгу Г.Ф.Алексан дрова «История западноевропейской философии», результатом которых стала известная философская дискуссия. Автор учебника незадолго до этого получил за свой труд Сталинскую премию, к тому же являлся начальником Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б). Но это не уберегло его от жесткой критики и осуждения. После «плодотворной» и «принципиальной»

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
122 123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

дискуссии Александрова изгнали из ЦК. В июле 1947 года он покаянно писал Сталину и Жданову: «Я вполне сознаю, что не поправь меня Центральный Комитет по теоретическим вопросам, мало пользы было бы от меня как профессионального философа для партии… Философская дискуссия, и особенно глубокое, сильное выступление тов. Жданова, зарядила философских работников огромной большевистской страстью, вызвала у всех нас рвение, искреннее стремление покончить со старыми приемами, навыками в научной, публицистической и организаторской работе, делать быстрее, лучше, боевее наше партийное дело»⁶⁵. Таков был пафос и главный итог дискуссии⁶⁶. Тоже как будто бы «научное событие» (В.М.Алпатов, наверное, и тут сказал бы: дискуссия как дискуссия). Но — только по виду. А по сути — одновременно квазисудебная расправа и массовое выслуживание перед высшими партийными чинами…

А вот еще один пример — из весьма близкой для В.М.Алпатова тематической сферы. После публикации в «Правде» (1950 год) статьи А.С.Чикобавы, направленной против учения Н.Я.Марра, на редакцию газеты обрушился целый шквал писем. В одном из них филолог Л.Ф.Денисова так описывала научные умонастроения: «Среди языковедов царит небывалое брожение умов. Одни — главным образом старые враги Марра — говорят: "Ну и слава богу, что наконец-то и на Марра нашелся настоящий критик". Другие прямо заявляют, что теперь они "поворачиваются на 180 градусов", хотя недавно еще эти товарищи были ярыми марровцами… Третьи боятся высказать свои убеждения, опасаясь, что за Чикобавой стоит мнение более авторитетных товарищей, поэтому как бы им не попасть впросак… Если бы редакция "Правды" могла каким-то образом рассеять эти опасения, убедить товарищей в том, что дискуссия носит действительно открытый характер и за ней не последуют возможные неприятности, то это послужило бы стимулом к настоящему развертыванию дискуссии»⁶⁷. Но кто же и тогда, и в других случаях мог дать какие-либо гарантии!?

Хотя на защите Бахтина, действительно, никто, кроме М.П.Теряевой и Е.Я.Домбровской, прямо не говорит о «вредности» работы и не требует совсем ее отклонить, хотя ни один из членов Ученого совета открыто не признается в своем страхе (да это и невозможно по многим причинам), по-моему, свободной научной дискуссии, как в случае с другими знаменитыми
диспутами (П.А.Флоренского, И.А.Ильина и т.д.), здесь уже нет. Стенограмма фиксирует нравственную проблематику, ассоциирующуюся с образом булгаковского Пилата: «Ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! (…) Я твоих мыслей не разделяю!» (если угодно, то можно перефразировать: «Вы полагаете, наивный, что Ученый совет пропустит человека, говорившего то, что говорили Вы? О боже, боже! Мы Ваших мыслей не разделяем!»).

Да, жить как-то надо, работать надо, принимать решение — раз уж ты в составе Ученого совета — надо, но груз ответственности тяжек, ибо каждый знает десятки, а может, и сотни случаев, когда неосторожное слово или опрометчиво поставлен ная подпись вели к тюремной камере или даже к гибели. Особенно «опасны» оригинальные и яркие диссертации, к которым не знаешь как отнестись: с одной стороны, свежие мысли в науке необходимы, с другой (помимо чисто научного консерватизма) — велик риск отойти от господствующей идеологии. Самое странное, что всегда находились безумцы, которые писали такие диссертации, и находились люди, которые за них голосовали. Я не знаю, как осмелились официальные оппоненты Бахтина предложить присуждение докторской степени за ТАКУЮ диссертацию, да еще недавнему ссыльному, да еще человеку, не только не являвшемуся кандидатом наук, но и даже не имевшему диплома о высшем образовании. Видно, диссертант и в самом деле поразил их масштабом и значимостью своей работы. Но — поведение многих других членов Ученого совета? В.М.Алпатов признает его проявлением конформизма (хотя и не хочет называть этот конформизм «примитивным»), но почему-то отрицает важность «идеологических причин» «неединог ласного голосования»⁶⁸. Он признает, что сотрудникам и экспертам ВАК «пришлось бы отвечать» почти за любое свое решение, и отказывается назвать страх, который испытывали тогдашние ученые, «чистым». Но я и не припомню, чтобы в моей статье фигурировали такие эпитеты. Я просто писал о конформизме и страхе, ни в кого, кстати, не бросая камня и спокойно воспринимая любое мнение на защите. Какие у них (у конформизма и страха) могли быть более важные причины, нежели идеологические (политические), я не знаю. Тот же Н.К.Пиксанов едва ли так переполошился бы из-за того, что Рабле Бахти

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
124 125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ным «опрокинут назад, в средневековье», если бы не существовало официального марксистского догмата о том, что эпоха Возрождения прогрессивна, а Рабле, соответственно, передовой писатель.

Характерно, что В.М.Алпатов не обращает внимания на апокрифическую, не подтверждаемую документами «побасенку» Б.И.Пуришева о том, что Бахтин на своей защите стучал костылями и кричал своим противникам: «Обскуранты! Обскуранты!». Но ведь почему-то эта легенда имела хождение. Например, Э.Г.Герштейн вспоминает в своей книге «Лишняя любовь» о том, как Н.К.Пиксанов «громил Бахтина на защите его диссертации о Рабле»: «…консерватизм педанта Пиксанова не вызывал сомнений. Дело происходило уже в 1947 [так в тексте — Н.П.] году, то есть непосредственно после постановления ЦК о Зощенко и Ахматовой, на долгие годы наложившего печать мракобесия на всю нашу культуру. Тарле в своем письменном отзыве писал о мировом значении книги (…), Дживелегов назвал эрудицию Бахтина сокрушительной и беспощадной, один молодой аспирант, ломая руки от смущения, говорил, что работы Бахтина несут свет, а Пиксанов, густо ссылаясь на Чернышевского, негодовал: Бахтин, мол, загоняет гения эпохи Возрождения назад в Средневековье! А Бахтин так разошелся, что, опираясь на костыли, ловко прыгал на своей единственной ноге и кричал оппонентам: "Всех пора на смену!". Дживелегов, пытаясь разрядить атмосферу, объявил: "Еще одна такая диссертация — и у меня будет инсульт"»⁶⁹. Э.Г.Герштейн не присутствовала на защите, она описывает ситуацию понаслышке. Однако дело в другом: дыма без огня не бывает, и обычная, строго академичная защита, без политического подтекста, — едва ли послужила бы причиной такой молвы. Все же там явно шла напряженная борьба, и политизацию я не придумал. «Времена были железные», — сказал мне об этих годах В.Я.Кирпотин (я привожу его слова в той своей публикации). «Железным» был и 1946-ой, сколь ни кажется он сейчас благополучным В.М.Алпатову по сравнению с 1937-м или 1949-м… Да, мнится мне, что В.М.Алпатов и сам всё это прекрасно осознает. Я не знаю, почему его так потянуло на полемику. Фактически, повторяю, он не столько опровергает, сколько дополняет мою публикацию. Ведь сам же он пишет: «Теперь Сталин (…) осудил классовый подход, интернационализм и национальный нигилизм, (…) ли
цемерно заявил: "Никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики"». Но если «лицемерно» , то какова же свобода дискуссий в советской науке!?..

Несколько слов о М.П.Теряевой . По дуге парадокса мы с В.М.Алпатовым забавно различны в своем подходе к этому «персонажу». Я был довольно безжалостен по отношению к «системе», но щадил ее защитницу, а мой оппонент, наоборот, щадит «систему», но безжалостен к ее маленькому «винтику». Это — тоже проявление несходства жанровых установок. Я старался судить о М.П.Теряевой как писатель: «Чистое отрицание не может породить образа. В образе (даже самом отрицательном) всегда есть момент положительный (любви — любования)»⁷⁰. При этом исторический фон воспринимался мною более или менее безлично (именно как политическая «система»). Стань, скажем, тот же И.В.Сталин моим «героем», мне пришлось бы найти в нем какие-то более позитивные душевные оттенки. Но он присутствовал у меня только в эпитете «сталинистский» и потому оказался лишь холодным символом жестокой диктатуры. В.М.Алпатов же смотрит на М.П.Теряеву рационалистич ным взглядом ученого, и, значит, не озабочен созданием ее «образа». Почему он склонен к «любви — любованию» в отношении к советской эпохе (возможно, я ошибаюсь, но провозгла шаемый им научный объективизм все же кажется мне в большой мере ностальгически «снимающим» реальные недостатки, проблемы и противоречия) — это уже другой вопрос. Я ничего не имею против такого взгляда на социалистическое прошлое, но сам не очень-то убиваюсь по сталинскому «порядку» или «благополучию» брежневских времен. Жить с тех пор стало, может, и тяжелее, зато дышать — чуть полегче… А постепенно, даст Бог, все уладится и образуется…

И последнее. Вопрос о соотношении двух редакций «Рабле» я, к сожалению, в той своей статье интерпретировал не совсем точно. Свою ошибку я уже публично признал⁷¹ и делаю это еще раз, чтобы максимально нейтрализовать воздействие на читателей моего неверного суждения в прошлом. В то же время я ни в чем не раскаиваюсь. От ошибок не застрахован никто. Тогда, в 1993 году, у меня не было возможности окончательно прояснить этот момент, и я наудачу высказал свою догадку о том, что утрачена именно первая редакция книги, т.е. редакция 1940 года. Я полагал, что текст диссертации, не допущенный в чи

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
126 127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

тальный зал Библиотеки имени Ленина⁷², будет изъят и из других мест хранения. Однако после выхода журнального номера с моей статьей (это был сдвоенный номер, потому что мы жутко отставали от графика, и мы очень нуждались в ней из-за недостатка материалов) я установил, что в ОР ИМЛИ тихо-мирно хранится как раз текст 1940 года⁷³, а недоступна для исследова телей вторая, более поздняя редакция, после переработки текста, предпринятой автором в 1949—50 гг. Смею надеяться, что моя вина за эту ошибку несколько смягчается тем обстоятельст вом, что я, кажется, первым специально обратил внимание читательской публики на текстологические проблемы «Рабле», а также искупается моим стремлением и дальше исследовать различные редакции книги, которое, увы, сдерживается рядом не зависящих от меня препятствий…

Витебск

¹ См.: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1992, №1, с.7—8: «"Диалог. Карнавал. Хронотоп" основывается как журнал полифонический, многоголосый. Ни одна существующая трактовка теоретического наследия Бахтина либо версия того или иного обстоятельства его биографии не полагается окончательной, завершенной, последней. Редакция приглашает всех к честному, максимально корректному диалогу во имя выяснения истины и готова предоставить слово каждому, кто имеет свой взгляд на вопросы, обсуждаемые в журнале».

² В.М.Алпатов не знал о журнале до осени 1994 года, когда я подарил ему вышедшие к тому времени номера. «Заметки…» попали ко мне в первые месяцы 1995 года. В начале сего, т.е. 1997-го, года В.М.Алпатов вычитал корректуру своей работы, одобрил ее к печати и дополнил свои примечания некоторыми ссылками на новейшие публикации.

³ М.М.Бахтин, как известно, всегда ценил и уважал «другое» мнение (в заключительном слове на защите он благодарил всех, кто выступил с «настоящей, принципиальной, серьезной критикой» его диссертации: «Со стороны своих неофициальных оппонентов я встретил интерес, принципиальные возражения, и это меня <…> глубоко обрадовало…») // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №2—3, с. 92.

⁴ Там же, с. 40.

⁵ Позволю себе процитировать письмо В.М.Алпатова, в котором он очень четко сформулировал свое отношение к моей публикации: «Что касается Вашего предисловия, то мне очень понравились Ваша дотошность в изучении документов, вообще Ваш архивный подход. Что же касается интерпретации, то, как мне кажется, Вы постоянно колеблетесь между разумным диалогизмом (постараться понять каждого и увидеть у каждого его правду) и монологизмом современной демпублицистики. Вы склонны рассматривать силы, противостоящие Бахтину, как нечто единое (а стенограмма этого не подтверждает) и не менявшиеся со временем. А дело с защитой Бахтина хорошо отражает все перипетии эпохи. 1946, 1947, 1949, 1951 годы — это не нечто одинаковое, как нас учили шестидесятники, а периоды весьма разные и с разной официальной политикой. Не стоит на это смотреть с позиций 1956 или 1991 года, это неисторично».

⁶ См.: Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10 тт. 4 изд. Т.VII. Л.:«Наука», 1977, с.415. Пушкин на это предложение ответил так: «Жалею, что не в силах уже переделать мною однажды написанное» (Т.Х, с.174).

⁷ Плутарх. Избранные жизнеописания. В 2 тт. Т. 2. М.: ^«Правда^», 1987, с.361—362 (перевод М.Ботвинника и И.Перельмутера). Эту мысль Плутарха приводит Босуэлл в своем знаменитом труде: Boswell J. The Life of Samuel Johnson. L., 1892, p.3.

⁸ «Basically my approach is neither historical nor critical. I am a practicing biographer, and my concentration is wholly on the operative concerns of a writer who decides to recreate the career of another person» // Clifford J.L. From Puzzles to Portraits. Problems of a Literary Biographer. Chapel Hill: The Univ. of North Carolina Press, 1970, p.VII.

⁹ «The writing of lives is a department of history and is closely related to the discoveries of history. It can claim the same skills» // Edel L. Writing Lives. Principia Biographica. N.Y., L.: W.W.Norton & Company, 1984, p.14.

¹⁰ «The essential nature of life-writing, however, becomes obscured if it is classed as a branch of history. (…) The historian frames a cosmos of happenings, in which men are included only as event-producers or event-suffers. The biographer explores the cosmos of a single being. History deals in generalizations about a time (…). Biography deals in the peculiarities of one man's life» // Kendall P.M. The Art of Biography. N.Y.: W.W.Norton & Company, Inc., 1965, p.4.

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
128 129
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

¹¹ «No lives are led outside history or society (…). No biography is complete unless it reveals the individual within history…» // Edel L. Op. cit., p.14.

¹² Винокур Г.О. Биография и культура. М., 1927, с.37. Кстати, то, что я не очень увлекаюсь деталями исторического «фона», кажется, вполне оправданно. Сам В.М.Алпатов отмечает, что «М.М.Бахтину лучше было наедине с собой и с чистым листом бумаги».

¹³ «The biographer truly succeds if a distinct literary form can be found for the particular life» // Edel L. Op. cit., p.17.

¹⁴ ^«Диалог. Карнавал. Хронотоп^». 1993, №2—3, с.43.

¹⁵ Справедливости ради, отмечу, что номинально В.М.Алпатов в самом же начале «Заметок…» солидаризируется с моим тезисом о «разыгрывании драмы»(точнее, о постановке стенограммы на сцене), но затем сразу его словно бы забывает.

¹⁶ «Логос». 1996, №7, с.212.

¹⁷ Там же.

¹⁸ Кстати, я тоже мог бы предъявить В.М.Алпатову претензию в том, что он «излишне» серьезен. Я-то даже и эпиграф к ТОЙ своей статье целенаправленно подобрал, чтобы упредить кое-какие из представимых упреков. Эпиграфом послужили слова М.В.Юдиной о том, что «Михал Михалыч» не одобрял «самозванного серьезничанья культуры» («Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №2—3, с.29).

Не могу удержаться от того, чтобы привести еще один пример различия между художественно-документальным и научным подходами к жизни и истории. Г.Т.Риттерспорн в соответству ющей главе своей книги «Stalinist Simplifications and Soviet Complications» почти десяток страниц отводит для выявления исторических неточностей в книге А.И.Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», после чего резюмирует: «…трудно избежать впечатления, что солженицынский труд никоим образом не может быть назван историческим источником, неукоснительно точным в каждой своей детали, а скорее — смесью (часто довольно причудливой) — бесспорных фактов и их отзвуков, иногда очень приблизительных или искаженных, сохраненных коллективной памятью, которая более озабочена возведением монумента мученикам от ее хранителей, чем подлинностью ее преданий. Поразительно, сколь большое количество ошибок Солженицына подтверждает эту гипотезу» (Rittersporn G.T. Stalinist Simplifica
tions and Soviet Complications. Chur <Switzerland>: Harwood Academic Publishers, 1991, p.235). Как и В.М.Алпатов, Г.Т.Риттерспорн констатирует схематизм изучаемого автора («Схема предпочитает представлять систему как простую дихотомию Партии-Государства и противостоящего им остального общества, как раскол, в котором государство выглядит монолитной фалангой, сплоченной своими целями и действиями против реальных и воображаемых врагов» // Ibid., p.295). Подобно В.М.Алпатову, он выступает против «намерения сакрализовать или демонизировать важнейшие проблемы прошлого и все, что к ним относится», поскольку это препятствует постижению истории человеческим разумом, заменяя «релевантные документальные свидетельства» «проповедническими экзерсисами» (p.298). Как видим, «нет ничего нового под солнцем…». И я далеко не первый, кто попал под молот рационалистической логики… Г.Т.Риттерспорн, кстати, размышляет о символическом смысле слова «ГУЛАГ», которое сделалось обозначением «мира концентра ционных лагерей и вообще советского режима». Нечто подобное, по его словам, не раз происходило в истории, когда какое-то название превращалось «в лозунг или символ»: «Тhis happened, for instance, to the Bastille which became a symbol of arbitrary repression…» (p.229). В.М.Алпатов недоумевает относительно того, что я пишу о «штурме Бахтиным академической Бастилии». Приведя эту мою фразу, он восклицает в скобках: «тюрьмы!». По-видимому, ему показалась неуместной «аналогия» ИМЛИ с тюрьмой? Поясняю: это не аналогия, а образ, пусть немного уже «стертый», но более или менее красивый (оно, конечно, — «…друг мой, Аркадий Николаич! об одном прошу тебя: не говори красиво…», — но… каждому — свое). Бастилия — это крепость , которая к 1789 году «давно утратила военное значение, но продолжала служить складом боеприпасов и государственной тюрьмой. Бастилия в глазах французов — символ безграничного произвола королей» (Молчанов Н.Н. Монтаньяры. М.: «Молодая гвардия», 1989, с.26).

¹⁹ См.: Шатских А.С. Казимир Малевич. М.: «Слово/Slovo», 1996, с.32.

²⁰ Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М.: «Художественная литература», 1975, с.460 (разрядка автора). Далее номера цитируемых страниц указываются в скобках.

²¹ Там же, с.461. Ср., кстати, суждение В.Н.Турбина (1990):

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
130 131
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

«Что мы делаем сейчас? Выражаясь в понятиях эстетики, мы демонтируем эпос. В двух его воплощениях: в классическом (Сталин) и в эпигонском: Брежнев — правитель-воин, осиянный сошедшими с неба звездами (…). И, однако же, разрушение эпоса намечалось давно» // Турбин В.Н. Прощай, эпос. Опыт эстетического осмысления прожитых нами лет. М.: «Правда», 1990, с. 39.

²² Чуковский К.И. Дневник (1930—1969). Составл., подготовка текста, коммент. Е.Ц.Чуковской. М.: «Современный писатель», 1994, с.177 (выделено автором). К вопросу о том, когда «перемены», связанные со «ждановскими» докладами и постановлениями, достигли академического литературоведения. Уже ранней осенью 1946 года ИМЛИ активно включился в начавшуюся кампанию: «В октябре месяце на общем собрании сотрудников, длившемся три (!!! — Н.П.) вечера, работа института была подвергнута принципиальной критике в свете этих историчес ких решений партии.

В дальнейшем (в октябре и ноябре отчётного года), по заданию Дирекции института был пересмотрен ряд работ, уже находящихся в печати». Далее следует целый список академичес ких изданий, отправленных на переработку («История английской литературы», том II, вып.1), пересмотренных в гранках (сборник «Творчество Крылова»), взятых назад из издательст ва («Очерк истории русской советской литературы») и т.п. Затем в «Отчете о научно-исследовательской работе института за 1946 год» говорится следующее: «В докладе В.Я.Кирпотина были вскрыты ошибки идеологического порядка, допущенные целым рядом работников института, отмечен целый ряд фактов, указывающих на отсутствие чувства историзма, низкопоклонство перед Западом, на отход от насущных, жизненно-необходимых тем (…). Особенно резкой критике в докладе В.Я.Кирпотина и в прениях подвергся сектор советской литературы и его руководитель Л.И.Тимофеев. (…)

В развернувшихся прениях приняло участие 23 человека. Научные сотрудники института, осознав важность задач, поставленных перед ними партией, говорили об осознанных ими своих ошибках, вскрывали ошибки своих товарищей, невзирая на лица» (Архив РАН, ф.397, оп.1, д.143, лл.8—12). Так что, вопреки уверениям В.М.Алпатова, далеко не всё в АН СССР в 1946 году проходило «в основном академично». Правда, вроде бы
ученых еще не сажали, но разоблачительная фразеология уже «заработала» вовсю. И на защите Бахтина это сказывается тоже (чего В.М.Алпатов почему-то не замечает): например, все бахтинские параллели между Рабле и русской литературой участники диспута обсуждают очень осторожно (за исключением Е.В.Тарле, но его отзыв, оглашенный на защите, был написан раньше, 25 августа 1946 года [см.: РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6004, л.16], буквально через несколько дней после после выступления Жданова [15 августа]. В тот момент, действительно, еще были абсолютно неясны масштабы начинающейся кампании). Скажем, Нусинов, словно предвидя свою будущую участь, пытается обезопасить себя: «Смех Гоголя питался самой украинской действительностью, а не этими занесенными с Запада веяниями». Этот политический подтекст просто нуждается в дешифровке.

²³ Ср.: «П е р е ж и в а н и е и есть та новая форма, в которую отливается анализируемое нами отношение между историей и личностью: становясь предметом переживания, исторический факт получает биографический смысл, — так может быть сформулирован этот новый шаг в глубь биографической структуры» (Винокур Г.О. Биография и культура…, с.37. Разрядка автора).

²⁴ Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. Пер. с итал. изд. Б.В.Яковенко. М., 1920, с.152—153. Ср. в этой связи суждение Вильгельма фон Гумбольдта, о том, что «историческая истина в известной мере подобна облакам, обретающим для нас форму только на расстоянии; поэтому исторические факты внутри отдельных связывающих их событий суть не многим большее, чем результат преданий и исследований, которые с общего согласия решено считать истиной, поскольку они, будучи наиболее вероятными сами по себе, наилучшим образом соответствуют связи целого» (Гумбольдт фон В. Язык и философия культуры. М.: «Прогресс», 1985, с.293).

²⁵ Этапы изменения идеологической ситуации в СССР 1940—50-х годов рассматриваются целым рядом зарубежных историков. См., например: Dunmore T. Soviet Politics, 1945—1953. L., Basingstoke: the MacMillan Press Ltd., 1984; Hahn W.G. Postwar Soviet Politics. The Fall of Zhdanov and the Defeat of Moderation, 1946—1953. Ithaca, L.: Cornell UP, 1982; etc. Последний из авторов, в частности, выделяет следующие этапы, в соответст

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
132 133
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

вии с делением книги на главы: Zhdanov's Victory — 1946. The Great Debates — 1947. Zhdanov's Fall — 1948. Triumph of Reaction — 1948, etc. Естественно, эта проблематика изучается и в России (Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры. Советская литература 1940-х годов под политическим контролем ЦК. М.: «Россия молодая», 1994; Зубкова Е.Ю. Общество и реформы 1945—1964. М.: «Россия молодая», 1993; Политическая история. Россия — СССР — Российская Федерация. Т.2. М.: «Терра» — «Terra». 1996. Можно указать также некоторые архивные и мемуарные публикации: Неправедный суд: Последний сталинский расстрел. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета. М.: «Наука», 1994; К пятидесятой годовщине постановления ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» от 14 августа 1946 года. Стенограмма общегородского собрания писателей, работников литературы и издательств. Публ., вступ. заметка и примеч. В.В.Иоффе // «Звезда». 1996, №8, с.3—25; Рапопорт Я.Л. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. М.: «Книга», 1988; Баранович-Поливанова А. Впечатления послевоенной поры // «Знамя». №5, с.145—158; и т.д.). О различных трактовках термина «тоталитаризм» см., например: Козлов В. Российская история. Обзор идей и концепций, 1992—1995 годы // «Свободная мысль». 1996, №4, с.104—120.

²⁶ Селиванова В.И. «Нам не дано предугадать, / Как слово наше отзовется…». Из рецензий на первое издание // Философы России XIX—ХХ столетий. Биографии, идеи, труды. 2 изд. М.: «Книга и бизнес», 1995, с.750. (Впервые: «Вестник МГУ». Сер.7. Философия. 1994, №4, с.69).

²⁷ См.: Кожинов В.В. Загадочные страницы истории ХХ века (Сталин, Хрущев и Госбезопасность) // «Наш современник». 1996, №8, с.124—144.

²⁸ См.: Чуев Ф.И. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М.: «Отечество», 1992, с.52.

²⁹ Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф.Чуева. М.: «Терра» — «Terra», 1991, с.274.

³⁰ Чуев Ф.И. Так говорил Каганович…, с.154.

³¹ Там же, с.190.

³² Сахаров В. Издательский детектив. Михаил Булгаков в лабиринте реальной политики // «Литературная Россия». 10.07.1992, №28(1536), с.11.

³³ Такер Р. О Сталине, марксизме и мировой революции // «Литературная Россия». 06.04.1990, №14(1418), с.16.

³⁴ Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879—1929. История и личность. М.: «Прогресс», 1991, с.231.

³⁵ Чуев Ф.И. Так говорил Каганович…, с.111.

³⁶ «По существу он [Сталин — Н.П.] провозгласил национальную независимость российского коммунизма, его способность довести послереволюционные социальные преобразова ния до конца, независимо от запаздывавшей мировой коммунистической революции. (…) В качестве обоснования русоцентристской ориентации он выдвинул идею о том, что наилучшим вкладом Советской России в будущую мировую революцию будет создание социалистического общества (…)» // Такер Р. Сталин. Путь к власти…, с.348—350.

³⁷ Лобанов М.П. Единение. На чем? // «Наш современник». 1996, №7, с.176.

³⁸ Сто сорок бесед с Молотовым…, с.92.

³⁹ В выступлении на ХII съезде ВКП(б) (см.: Сталин И.В. Сочинения в 13 тт. Т.5. М.: Госполитиздат, 1947, с.245) в 1923 году Сталин говорил: «…в связи с нэпом у нас растет не по дням, а по часам великодержавный шовинизм, старающийся стереть все нерусское, собрать все нити управления вокруг русского начала и придавить нерусское». По мнению Р.Такера, это выступление «не отражало истинной позиции Сталина» (Такер Р. Сталин. Путь к власти…, с.231), вынужденного маневрировать и подлаживаться к политическим обстоятельствам, будучи в действительности ярым русофилом. В.В.Кожинов, напротив, считает, что «до 1934 года, в сущности, нет и намека на привержен ность Сталина собственно "русской" (а не только революцион ной) теме. В своем докладе на ХVI съезде партии (27 июня 1930 года) он посвятил целый раздел разоблачению "уклона к великорусскому шовинизму": "Нетрудно понять, что этот уклон отражает стремление отживающих классов господствовавшей ранее великорусской нации вернуть себе утраченные привилегии. Отсюда опасность великорусского шовинизма, как главная опасность" (…)» («Наш современник». 1996, №8, с.135). Ср. в этой связи недавно высказанную в «Независимой газете» и оформленную как мистификация версию, согласно которой Сталин из-за мести «русским захватчикам» Грузии стал английским агентом и блестяще выполнил свою задачу, сделав так, чтобы «Россия,

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
134 135
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

брошенная на колени, упала, наконец, бездыханной» (см.: Образцов А. Враг. Иосиф Сталин — английский шпион // «Независимая газета». 21.12.1996, №240 <1319>, с.8). При всей своей крайней экстравагантности эта версия, по-моему, представляет интерес, поскольку улавливает многие исторические и политические реалии (например, соперничество России с Англией на Кавказе или девственную нетронутость английских секретных архивов, надежно укрытых за Ла-Маншем), а также особеннос ти биографии Сталина (скажем, его преклонение перед Кобой, героем романа Александра Казбеги «Отцеубийца», борющимся против «русского нашествия», или любовь к обвинениям своих врагов в шпионаже, приобретающую зловеще пародийный размах). На мой взгляд, эта смутная и как будто бы ни на чем не основанная (как раз по причине завидной сохранности английских секретов) догадка может бросить дополнительный отсвет на неординарную логику предвоенных действий Сталина и вообще на многие события. К тому же здесь все вполне соответствует грандиозному трагизму русской истории ХХ века: наверное, очень немногие страны могли бы пережить такое руководство собой и едва ли где-либо может повториться такой великолепный парадокс: «Победа в войне надломила Сталина. Цель его жизни — наказание России — была выполнена. Но вместо ответной вражды он получил в ответ только безмерную любовь» (там же). Разумеется, я ничего не утверждаю. Я только восхищаюсь оригинальной идеей, которая, верифицируйся она в будущем, — что маловероятно, — какими-либо документами, заставила бы меня восхититься личностью И.В.Сталина так, как никто из его прошлых и нынешних поклонников им, быть может, не восхищался. До́лжно быть Шекспиром, чтобы описать душевные бури такого героя, особенно после войны, когда ситуация фантасмагорически изменилась: «Дальнейшие его [Сталина — Н.П.] шаги привели к полному разрыву с англичанами. Знаменитую речь Черчилля в Фултоне в 1946 году можно, таким образом, расценивать еще и как бессильную угрозу агенту-перебежчику» (там же).

⁴⁰ Сто сорок бесед с Молотовым…, с.434. Молотов, кстати, как «большевик №3» и верный сподвижник Сталина все время высказывает опасения по поводу русского национализма: «Выдержал наш строй, партия, народы наши и, прежде всего, русский народ, который Сталин называл наиболее выдающейся
нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. И в этом не было проявления великодержавного шовинизма, а была историческая правда» (268); «Мы, русские, стоим на первом месте, — говорит Молотов, — но нельзя сводить к русскости все дело. Оно более широкое…» (272); «Ленин видел главную опасность в великорусском шовинизме. Я считаю, его большая заслуга, что он так воспитывал коммунистов» (274); и т.д.

⁴¹ Диагностируя диктаторов (интервью, взятое у К.Г.Юнга Х.Никербокером в 1938 году) // Одайник В. Психология политики. Политические и социальные идеи К.Г.Юнга. Санкт-Петербург: «Ювента», 1996, с.356—357. Между прочим, это мнение, по-моему, отнюдь не противоречит экстравагантной историко-политической «шутке», опубликованной в «Независимой газете».

⁴² Там же, с.358. Здесь Х.Никербокер упоминает о повышении уровня жизни в СССР, правда, по сравнению с «низшей точкой голода 1933 года». Юнг отвечает, что «было бы чудом, если бы кто-нибудь сумел привести такую богатую от природы страну, как Россия, к обнищанию». Насчет того, был ли И.В.Сталин «кудесником», есть разные суждения.

⁴³ Газета «Молот» (1918—1920). Диспут на тему «бог и социализм» (3 декабря 1918 года, с.3) // Невельский сборник. Санкт-Петербург: «Акрополь», 1996, с.148.

⁴⁴ Великолукский филиал Псковского облгосархива, ф.Р-608, оп.1, ед. хр.4, л.74.

⁴⁵ См. протокол допроса М.М.Бахтина 26 декабря 1928 года // Архив ФСБ по Ленинградской области. Дело №1424. В 5 т. Т.3, л.20. В некоторых публикациях, правда, эта запись в протоколе прочитывается существенно иначе: «марксист-револю ционист» [см.: Конкин С.С., Конкина Л.С. Михаил Бахтин (Страницы жизни). Саранск: Мордовское книжное издательство, 1993, с.181]. Но я и сам читал это судебное дело в Архиве тогда еще КГБ и беру на себя ответственность заявить, что подобное прочтение — досадная неточность.

⁴⁶ Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. М.: Издательс кая группа «Прогресс», 1996. Номера цитируемых страниц далее указываются в тексте.

⁴⁷ Ср. свидетельство Г.Д.Гачева: «Делюсь я как-то с М.М.Бахтиным таким рассуждением: наши демонстрации, когда мы несем портреты вождей, "хоругви" — это же крестный

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
136 137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ход. Так удовлетворяются религиозные потребности людей. Коммунизм, вся эта идеология, вера, идеалы — это, конечно, религия. Михаил Михайлович резко возразил, что все это лишь суррогат религиозного сознания, не доводящий до истинных духовных глубин» // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №1, с.107. Кстати, поворот Пумпянского к сталинизму Бахтин, вероятно, обозначил более жестко, чем это было в действитель ности (см. комментарии к «Беседам…» на с.322).

⁴⁸ Словарь иностранных слов. 9 изд. М.: «Русский язык», 1982, с.203.

⁴⁹ Федин К.А. «Русские писатели все теснее зажимались в железный обруч…». Предисл., примеч. и публ. В.Перхина // «Литературная Россия». 21.02.1992. №8(1516), с.10.

⁵⁰ Пришвин М.М. Дневник 1937 года. Часть вторая. Июль — декабрь. Вступл., подготовка текста, комментарии и публикация Л.А.Рязановой // «Октябрь». 1995, №9, с.157.

⁵¹ См.: Незавершенния дискуссия. О неизвестном Открытом письме А.М.Горького к Ф.И.Панферову. Вступл., подготовка текста и комментарии В.Барахова // «Литературная Россия». 03.04.1992. №14(1522), с.8—9.

⁵² Пришвин М.М. Дневник 1937 года. Вступл., подготовка текста, комментарии и публикация Л.А.Рязановой // «Октябрь». 1994, №11, с.162.

⁵³ См. об этом: Бабиченко Д.Л. Писатели и цензоры…, с.112—114.

⁵⁴ Ср.: «Я не люблю слова "сталинщина". "Тоталитарный" — что это такое? "Сталинизм" — еще можно.

Каганович ест и рассуждает: "Как можно сказать, если не «сталинизм» и не «сталинцы»… Сталинство… Было каутскиан ство".

— "Сталинизм" — это нормально, — замечаю я.

— Звучит вроде — ленинизм. Поэтому это совсем правильно. То есть надо привыкнуть» // Чуев Ф.И. Так говорил Каганович…, с.192.

⁵⁵ См.: Kemp-Welch A. Stalin and the Literary Intelligentsia, 1928-1939 (2 ed.). L., 1994, pp.88, etc. См. также в «Российской еврейской энциклопедии»: «В 1925—26 в харьковском журнале "Ди роте велт" Нусинов напечатал теоретическую работу о советской еврейской литературе "Движущие силы нашей литературы", в которой обосновал мысль о ее мелкобуржуазном ха
рактере. Неоднократно обвинялся в разного рода "уклонах". Признав свои ошибки, оставался профессором Института Красной профессуры (…)» // Т.2. Биографии. «К—Р». М.: Российско -израильский Энциклопедический Центр «Эпос», 1995, с.340.

⁵⁶ Цит. по: Шкловский В.Б. Александр Веселовский — историк и теоретик // «Октябрь». 1947, №12, с.174.

⁵⁷ Дементьев А.Г. За большевистскую партийность науки о литературе // «Литература в школе». 1948, №4, с.25.

⁵⁸ Аверинцев С.С. Попытки объясниться. М., 1988, с.35.

⁵⁹ Алпатов В.М. Книга «Марксизм и философия языка» и история языкознания // «Вопросы языкознания». 1995, №5, с.108.

⁶⁰ Аверинцев С.С. Бахтин, смех, христианская культура // М.М.Бахтин как философ. М.: «Наука», 1992, с.17. Позднее С.С.Аверинцев в письме ко мне посетовал на полемические выпады против него, содержащиеся в той моей статье, обидевшись, что я поставил его в один ряд с, так сказать, Кирпотиным и компанией. Но я, конечно, никого не хотел обидеть. Спор по поводу «карнавала», начавшийся на защите, продолжается до сих пор, и я прислушиваюсь ко всем «голосам». А Сергей Сергеевич, кажется, меня простил. Кстати, точка зрения, которой так рьяно возражает в данном контексте В.М.Алпатов, все-таки реально существует и было бы не очень исторично ее игнорировать. Ср., например, мнение Е.Ю.Гениевой: «Главное значение бахтинской "карнавальности" для меня лично было в том, что она в свое время очень многим — и мне тоже — помогла понять: возможен не только официальный, официозно-предписанный взгляд на историческое развитие и роль в нем словесного творчества и народной культуры, есть и другие варианты» («Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1996, №4, с.11). Конечно, это смягченная формулировка, но суть примерно такова же: дело не в деталях концепции карнавала, а в ее «оппозиционной роли». Поспорить тут вполне есть о чем, напрасно В.М.Алпатов, излишне горячась, это отрицает.

⁶¹ Санкт-Петербургский архив РАН, ф.896, оп.1, ед. хр.439, лл.19—22 об.

⁶² Там же, лл.40—41 об.

⁶³ Чуковский К.И. Дневник. 1930—1969…, с.171. Еголин, пожалуй, «обижен» мной сильнее, чем кто-либо другой. Ради контраста я противопоставил два эпизода: 1) конформистское присуждение ему Ученым советом докторской степени без за

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
138 139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

щиты диссертации и 2) якобы «принципиальность» членов того же совета в случае с Бахтиным. При этом я процитировал фразу Е.М.Евниной о том, что Еголин «абсолютно безличен». В.М.Алпатов берет его под защиту, чтобы преуменьшить конформизм членов совета и, соответственно, преувеличить обоснованность научных претензий неофициальных оппонентов к Бахтину, сведя к минимуму политический подтекст обсуждаемой защиты. Но я-то, между прочим, старался худо-бедно соблюсти баланс науки и политики (концептуальные возражения Бахтину мною зафиксированы). А вот В.М.Алпатов едва ли сможет доказать, что присуждение докторской степени А.М.Еголину без защиты диссертации имеет хоть какой-то смысл, кроме политического. А это как раз и означает, что в советской науке была некоторая специфика по сравнению с наукой дореволюционной.

Кстати, Чуковский упоминает Еголина много раз, пишет, например, об участии его — вместе с некоторыми другими «научными деятелями» — в «оргиях» с «девочками-студентками», поставляемыми тогдашним директором Литинститута: «Неужели его будут судить за это, а не за то, что он, паразит, "редактировал" Ушинского, Чехова, Некрасова, ничего не делая, сваливая всю работу на других и получая за свое номинальное редакторство больше, чем получили при жизни Чехов, Ушинский, Некрасов! Зильберштейн и Макашин трудятся в поте лица, а паразиты Бельчиков и Еголин ставят на их работах свои имена — и получают гонорар?!» (там же, с.223—224). Подобного всегда и везде хватало, но редко где и когда это так тесно сплеталось с политической конъюнктурой.

⁶⁴ Зубкова Е.Ю. Общество и реформы 1945—1964…, с.81.

⁶⁵ РЦХИДНИ, ф.17, оп.125, ед. хр.492, л.2 (цит. по кн.: Зубкова Е.Ю. Общество и реформы 1945—1964…, с.82).

⁶⁶ См. материалы этой дискуссии в «Вопросах философии». 1947, №1 (номер специально и полностью ей посвящен).

⁶⁷ РЦХИДНИ, ф.17, оп.132, ед. хр.337, л.287 (цит. по кн.: Зубкова Е.Ю. Общество и реформы 1945—1964…, с.85).

⁶⁸ Справедливости ради, подчеркну, что В.М.Алпатов не полностью отрицает «идеологические причины» «неединоглас ного голосования», а говорит, что они действовали не «в первую очередь». Однако почему-то в следующем же абзаце он начинает перечень причин такого исхода голосования, называя «в первую очередь» именно «старые идеологические различия»
и «новые идеологические различия» между взглядами членов Ученого совета. Мой список знаменитых защит В.М.Алпатов дополняет защитой В.О.Ключевского, чтобы затем в 21 сноске упомянуть эту защиту как пример диспута с «идеологическим подтекстом». Но мне представляется, что догматические споры официальной церкви со старообрядцами по напряженности сильно уступают идеологическому противостоянию, которое возникало во время многочисленных советских дискуссий в науке (в 30—50-е гг.). Давление советской идеологической системы, которое В.М.Алпатов с непонятным для меня упорством преуменьшает, я бы сравнил только с давлением инквизиции. Как раз отрицать это, по-моему, неисторично (и стыдиться тут нечего: яркая историческая эпоха).

⁶⁹ Герштейн Э.Г. Лишняя любовь // «Новый мир». 1993, №11, с.160.

⁷⁰ Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: «Искусство», 1979, с.360.

⁷¹ См.: Паньков Н.А. Некоторые этапы творческой истории книги М.М.Бахтина о Рабле // Бахтинские чтения — I. Витебск, 1996, с.87—96.

⁷² См.: ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.71, л.16.

⁷³ См.: ОР ИМЛИ, ф,427, оп.1, ед. хр.19,20.

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ Н.А.Паньков
«Но мы Истории не пишем…»