Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
140 141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

MEMORIALIA

Тридцать лет спустя

Редактор «Рабле» С.Л.Лейбович
вспоминает о подготовке книги к изданию

Н.Паньков : Сарра Львовна, в нашем журнале уже публиковались воспоминания тех, кто знал М.М.Бахтина в 60-е годы. Но у каждого человека — свой ракурс восприятия жизни, свои впечатления… К тому же Вы вообще вели, так сказать, более или менее «специфический» (как редактор с автором книги) диалог с Бахтиным — прошу и Вас поделиться своими воспомина ниями, которые, несомненно, будут интересны читателям.

С.Лейбович : Однажды мне уже приходилось рассказывать о М.М.Бахтине… В ноябре 1975 года, на вечере его памяти. Незадолго до этого, помню, мне сообщили, что я включена в список выступающих. Это, с одной стороны, воодушевило меня, а с другой — повергло в уныние: сумею ли за 15 минут (о регламенте меня предупредили) сказать то главное, что мне хотелось бы. К тому же я панически боюсь большой аудитории, да еще писательской, научной, элитарной…

Тем не менее — решилась. Ведь мне действительно есть о чем рассказать.

Происходило это в Доме литераторов (ЦДЛ)¹…

Н.П.: Народу много было?

С.Л.: Битком набито! Там есть Малый зал заседаний, как входишь — налево… Я туда просто еле протиснулась, даже в качестве выступающей, с пригласительным билетом.

На вечере были чрезвычайно интересные выступления (например, Аверинцева, Кожинова), но, к сожалению, почти всё напрочь забылось… Ведь прошло более двадцати лет. Хорошо бы разыскать стенограмму (если таковая велась) и её обнародовать.

Н.П.: А Вы тогда о чём говорили?

С.Л.: Я помню только суть, а за подробности, возможно, и существенные, не поручусь… Зато, напротив, в последние годы,
даже совсем недавно, всплыло в памяти что-то новое, тогда упущенное…

На том вечере я пыталась (и Вам сейчас попытаюсь) рассказать то главное, что узнала о М.М. и от М.М. прежде всего как его редактор, особенно первой из трёх вышедших в нашем издательстве книг — монографии о Рабле. Причём именно как редактор, в течение более десятилетия (1963—1975) вступая с автором во всё более тесный контакт, я постепенно узнавала о М.М.-человеке, об особенностях его личности, его судьбе, быте… Тем более, что в последние годы нашего общения и М.М., и его жена, Елена Александровна, смею полагать, прониклись ко мне просто человеческим доверием, так сказать, признали…

Впрочем, давайте всё по порядку…

Н.П.: А начнём, может быть, с нескольких слов о Вас, о Вашей жизни. В описях ВАКовских документов мне попадалось и упоминание о Вашем личном деле. Вы пришли работать в «Художественную литературу», уже защитив диссертацию?

С.Л.: Да. Я защитила диссертацию ещё в 1943 году…

Н.П.: Даже раньше М.М. А какая у Вас была тема?

С.Л.: Моя диссертация называлась «Теория "чистого искусства" в эстетических взглядах Флобера как эстетика французского реализма 1850—60-х годов». Кстати, в ВАКе перед вручением мне доцентского диплома (я тогда работала в Пензенском пединституте, читала «зарубежку») очень настаивали на необходимости изменить эту формулировку, — видимо, их смущало соседство в ней «чистого искусства» и… реализма. Однако после нескольких дней нервотрёпки вдруг всё уладилось — и диплом доцента мне вручили без каких-либо изменений в названии диссертации.

Н.П.: Кажется, Ваша диссертация не опубликована в виде книги?

С.Л.: Нет, несмотря на рекомендации оппонентов, я и не пыталась… Но зато работа над диссертацией навела меня на мысль о том, чтобы издать избранные страницы многотомных «Писем» Г.Флобера и «Дневников» Гонкуров, возможно полно и всесторонне освещающие эстетические взгляды их авторов.

Н.П.: А, так это Вы подготовили оба этих двухтомника!?²

С.Л.: Да, в них мне удалось осуществить свой замысел — при моём составлении (вернее, отборе материала) и комментировании (во «Флобере» комментарий сделан в соавторстве с

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
142 143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

В.Мильчиной и под псевдонимом С.Кратова).

Н.П.: А редактором издательства Вы стали сразу после защиты?..

С.Л.: Нет, не сразу. До издательства я несколько лет работала в Пензе. Наездами, так называемым «гастролёром». Дочку оставляла в Москве на попечение семьи. Со временем это «гастролёрство» стало всё меньше устраивать как меня, так и институт. Неоднократно мне предлагали переехать в Пензу насовсем, а мои периодические отлучки никак не содействовали примерному поведению и учебным успехам дочки (в 1953 году она пошла в школу). Надо было как-то определяться, а это было очень сложно… И к Пензе я привыкла, и в Москве в то время с работой было непросто… Всё решил случай. Неожиданно представилась возможность занять должность старшего преподава теля кафедры русского языка и литературы на только что открытых в Москве, при Министерстве Просвещения, специальных «вьетнамских» курсах по подготовке переводчиков… А в наше издательство я поступила после закрытия курсов, в 1956 году, и проработала в редакции литературоведения и критики старшим редактором около двадцати лет, вплоть до ухода на пенсию…

Н.П.: И когда же появился Бахтин как автор «Художественной литературы»?

С.Л.: Кажется, с 1963 года. Сначала он вошёл в сферу нашего внимания как возможный, «предположительный» автор. Официальным нашим автором он стал в августе 1963 года, когда издательство заключило с ним договор³ …

Н.П.: А Вы раньше, до этого слышали о его диссертации?

С.Л.: Нет, так же как и о самом Бахтине. Ведь переиздание его книги о Достоевском в «Советском писателе» ещё только готовилось к выходу в свет…

А началось всё вот с чего… В январе 1963 года у нас в издательстве появился новый директор, В.А.Косолапов, и на первом же, так сказать, ознакомительном совещании в нашей редакции он всячески призывал нас перейти к новому стилю работы, — не дожидаясь планов и договоров, спущенных «сверху», — проявлять собственную инициативу, самим предлагать новые серии, новых авторов, разыскивать их где угодно, вплоть до командировок «в глубинку»⁴.

Такие призывы к оживлению работы пришлись мне очень
по душе. Издательское дело я очень любила и люблю как дело творческое, живое. Мне всегда было интересно через личные контакты находить новых авторов, привлекать их к сотрудничеству, «пробивать» их в наши издательские планы. Правда, при спущенных «сверху» директивных планах это удавалось с трудом и крайне редко. Только в современных условиях это, кажется, становится практикой, даже нормой. Личной инициативе, предпринимательству и в издательском деле открыта дорога. Вот, видите, удалось же Вам по своему вкусу основать журнал…

Н.П.: Да, но у нынешнего времени тоже есть свои трудности. Впрочем, не будем отвлекаться…

С.Л.: Так вот, вдохновлённая новыми веяниями, я чуть ли не тут же помчалась просматривать подшивки газет за последние годы: вдруг та или иная публикация наведёт на след нового автора. Прежде всего просмотрела «Литературку». И, — что называется, на ловца и зверь бежит: в сравнительно недавнем номере (за июнь 1962 года) обнаружила буквально ошеломившее меня письмо под названием «Книга, нужная людям», из которого следовало, что существует замечательная диссертация М.М.Бахтина о Рабле и что её необходимо срочно издать⁵. Производили впечатление и настойчивость письма, и имена подписавших. Среди них, помню, были мастер художественного перевода (и к тому же переводчик романа Рабле) Н.М.Любимов, академик В.В.Виноградов, К.А.Федин, и, кажется, В.В.Кожинов…

Н.П.: Нет, Кожинов только «организовал» это письмо, он сам мне об этом рассказывал⁶…

С.Л.: Потом он и мне рассказал об этом: письмо было действительно им «организовано», и не без тайного умысла — посредством «Рабле» привлечь внимание к Бахтину как автору «Достоевского». Давно принятая к изданию «Советским писателем», книга неожиданно и надолго застряла в производстве, под угрозой находился вообще её выпуск в свет. В эти месяцы 1962 года наметился поворот от «оттепели» к большей жёсткости в идеологии⁷… Попытаться спасти «Достоевского» и одновремен но продвинуть «Рабле» — таковы были цели письма. Для спасения книг безвестного тогда и опального автора, книг идеологически подозрительных («Достоевский» — явный идеализм, «Рабле» — сплошная «порнография») Вадим Валерианович специально подыскал «подписантов» с высоким официальным пол

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
144 145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ожением (Виноградов в то время занимал пост академика-сек ретаря в Академии наук, а Федин был председателем Союза писателей, к тому же оба они были лично знакомы с Бахтиным в 20-е годы, в ленинградский период его жизни⁸). Как видим, письмо возымело свое действие — книги увидели свет и открыли путь для других трудов М.М. Помню, как, коротая путь из Гривно, где в то время жили Бахтины⁹ , в битком набитой электричке, Вадим Валерианович рассказывал мне обо всём этом. Среди ухищрений и уловок, на которые он тогда шёл не без риска и которые вкупе могли бы составить сюжет целого авантюрного романа на материале современной идеологической жизни, эта история с письмом о «Рабле» заняла бы достойное место.

Н.П.: И вот Вы прочитали письмо в «Литературке» и решили…

С.Л.: Что называется, ухватилась за него руками и ногами. Не помню уже, как я раздобыла текст диссертации (возможно, помог тот же Кожинов), но вскоре на мой редакционный стол взгромоздились два тяжеловесных, объёмистых тома машинописных страниц, напечатанных на грубой, пожелтевшей от времени бумаге¹⁰.

Не откладывая в долгий ящик, отбросив текущую, достаточно срочную работу, я стала, как и обычно, просматривать новую рукопись. Преодолевая длинноты, громоздкость аппарата и другие атрибуты диссертационного жанра, я всё более и более втягивалась в чтение и оторваться уже не могла. И поняла: передо мною — ни на что из ранее читанного не похожее, грандиозное, внутренне слаженное «сооружение»; это был захватыва юще интересный мир человеческой мысли, исследующей роман Рабле в свете масштабных историко-культурных проблем, глубоких этических и философско-эстетических категорий. Ничего подобного в современном литературоведении мне не попадалось. «Встреча» с таким автором — событие, дар судьбы, и упустить удачу просто недопустимо. Хотя, сказать откровенно, как раз не очень-то верилось в успех… Конечно, письмо в «Литератур ке», но… Всё это — отнюдь не гарантия успеха. Уж очень своеобразная была книга, очень расходилась со всеми канонами и стандартами.

Н.П.: И всё-таки получилось…

С.Л.: Да ещё как получилось! Но не сразу, не сразу, — пришлось маленько побороться. Чтобы проверить себя, я попроси
ла коллегу по редакции С.П.Гиждеу (кстати, автора талантливой книги о Гейне) прочесть диссертацию. Он пользовался у нас большим авторитетом благодаря своей образованности, эрудиции, вкусу. Как и можно было ожидать, работа М.М. произвела на него сильное впечатление. Вывод был однозначен: диссертацию необходимо издать, и для этого поскорее связаться с автором, получить его согласие на сотрудничество. Но прежде всего надо было добиться согласия издательских «властей».

Как и положено, первым делом я направилась к заведующему редакцией Г.А.Соловьёву. Я, так сказать, «обрушила» на его голову письмо, опубликованное в «Литературке», и собственную убежденность в том, что для нас было бы редкой удачей выступить издателями этой необыкновенной книги. К тому времени я уже располагала несколькими — один хвалебней другого — отзывами о диссертации Бахтина, которые принадлежали таким крупным ученым, как М.П.Алексеев, А.А.Смирнов, А.К.Дживелегов, Е.В.Тарле (официальным оппонентам на защите)¹¹… Всё это вместе звучало как мощный аргумент, потому что в отзывах тоже говорилось, что диссертацию надо издать, так как её научная проблематика может представить интерес для читателей.

Соловьёв отнёсся к этому предложению благосклонно, за что ему большое спасибо. Вместе с тем, учитывая неординар ность ситуации (издательский план уже укомплектован и утверждён, сам он с диссертацией не ознакомился), он считал необходимым заручиться поддержкой следующей за ним инстанции. Только после этого, объяснил он, можно будет вступить в официальную переписку с автором.

Главного редактора, А.И.Пузикова, на месте не оказалось. Пришлось обратиться к его заместителю — К.И.Бонецкому. В течение многих лет, до Соловьёва, он заведовал нашей редакцией, и с ним порой удавалось договориться в достаточно сложных ситуациях. Но в новом ранге, повышенный в чине, Бонецкий стал непробиваемо ортодоксален, чрезвычайно осторожен и в этой осторожности непреклонен. Вот и теперь на все мои доводы он ответил примерно так: «Выкинь ты, Саррища (мы были сокурсниками по Пединституту имени Ленина, а Бонецкий отличался любовью ко всяким прозвищам), эту идею из головы, я о диссертации Бахтина знаю, и не надо с ней связывать ся — в ней одна латынь да порнография. Эта книга не для ши

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
146 147
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

рокого читателя, пусть ею займется издательство "Наука" — там люди учёные, они и разберутся, а нам такая книга не нужна».

Всё это было так давно… Не ручаюсь за точность, не могу, например, вспомнить, почему после отказа Бонецкого, не дождавшись Пузикова, я сразу же направилась прямо к Косолапову, директору издательства. Ну, думаю, что скажет директор… Ведь сам он ещё недавно призывал привлекать новых авторов, к тому же — письмо с такими мощными подписями, такие отзывы… Но, с другой стороны, — мнение Бонецкого. Косолапову оно должно быть известно…

Однако, представьте, Валерия Алексеевича не пришлось уговаривать. Как-то очень, ну уж очень охотно, не раздумывая, он поддержал предложение редакции издать у нас «Рабле». Тогда я не соотнесла это с тем фактом, что письмо в «Литературке» было помещено с одобрения того же Косолапова — тогда главного редактора этой газеты. Кому же теперь, как не ему, главе издательства, воплощать в жизнь то, к чему призывала его газета. Правда, теперь, уволенный из «Литературки» за опубликование в ней «Бабьего Яра» Евтушенко, он был осмотритель нее, да и времена, как я говорила уже, изменились в сторону идеологической жёсткости. Но ему, видимо, напоминали о том самом письме. Он, наверное, не отказывался, но медлил, тянул. Инициатива редакции послужила решающим толчком, и согласие директора было получено.

Во всяком случае примерно с середины 1963 года перед бахтинской книгой открылась «зелёная улица». С автором решили заключить договор, рукопись включили, минуя план редподготовки, прямо в текущий план выпуска… Так М.М. стал нашим автором, а я его редактором, поскольку мне, в соответствии с моей специальностью, обычно поручалась работа над книгами по истории зарубежной — и прежде всего французской — литературы.

Н.П.: И как прошла Ваша первая встреча с Бахтиным?

С.Л.: Ей предшествовала недолгая переписка, поскольку М.М. жил тогда в Саранске. Надо было получить его согласие на серьёзную переработку (в достаточно сжатый срок) рукописи — из диссертации в книгу. Чтобы всё это обсудить поподробнее, предполагалась встреча в Малеевке, в Доме творчества писателей, куда М.М. должен был приехать вместе с женой в
один из ближайших месяцев, летом 1963 года…

В письме, предшествовавшем встрече, Бахтин выразил согласие «улегчить» (его слово) работу¹². При встрече, которая, как и планировалось, состоялась в Малеевке, мы договорились, что М.М. сократит объём рукописи до планового — при этом значительно «ужмёт» аппарат: уменьшит число цитат и укоротит их — особенно цитат из классиков марксизма-ленинизма и из латинских источников; в тех же случаях, когда последние необходимы, — даст их перевод; уменьшит число примеров, а чересчур натуралистические («порнографические») смягчит или снимет вовсе. Ему предстояло также прояснить смысл некоторых фраз или абзацев. Обсуждение всех этих вопросов в Малеевке проходило под знаком взаимопонимания и доверия. Так, например, обилие цитат из классиков марксизма -ленинизма М.М. откровенно объяснил как подстраховку, необходимую, как он полагал, для благополучного прохождения диссертации через ВАК¹³.

Мы договорились, что М.М. заберёт домой диссертацию с моими «галочками», поставленными по ходу её первого, ознакомительного чтения, продумает, что и как ему переделать, и к условленному сроку представит новый вариант работы.

Н.П.: Каково было Ваше впечатление от этой первой встречи, от самого М.М.?

С.Л.: Трудно ответить… Меня часто спрашивали: а какие велись разговоры? Что говорил М.М.?

Так вот. В эту встречу почти никаких особенных разговоров мы не вели, все они были по делу. М.М. я восприняла как человека, воспитанного в лучших правилах вежливости, доброжелательного, миролюбивого, скромного и мягкого. Нет, он мне не показался, по определению Пинского, «великим молчуном». Скорее было ощущение сдержанности, замкнутости, даже скрытности — какой-то непроницаемости, барьера, дистанции, не позволявших при общении с ним вот так сразу узнать, что пе

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
148 149
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ред тобой автор замечательных книг — Философ, Мыслитель, Человек громадных знаний, огромного таланта, к тому же сложной и трагической судьбы.

Возможно, именно поэтому под конец нашего собеседова ния я настолько осмелела, что позволила себе высказать некоторые свои идеи по поводу концепции книги в целом. Я думала: а вдруг это М.М. пригодится — тем более, что частично я опиралась на замечания Л.Е.Пинского, которому мы посылали диссертацию на отзыв¹⁴. Вспоминаю я сейчас об этом исключитель но потому, что тогда, в тот момент, мне несколько приоткрыл ся характер М.М., я увидела нечто существенное и за «барьером». Мои соображения М.М. слушал внимательно, утвердительно кивая головой…

Н.П.: Не спорил?

С.Л.: Не спорил, но… хуже — молчал. Ох, уж это бахтинское молчание — глухое, непроницаемое. Чуя недоброе, я поспешила подтвердить, что вопрос об издании книги уже решён, что мне просто не хотелось скрыть от автора некоторые свои соображения, поделиться ими…

Наконец М.М. прервал молчание и очень тихим голосом, как бы в раздумье, но вполне твёрдо произнес что-то вроде: «Ну, об этом пусть напишет другой автор». Или ещё «чище»: «Напишите об этом Вы…». Ничего себе, этого ещё не хватало… Слава Богу, я сразу же отступилась, перевела разговор на другую тему, и расстались мы мирно¹⁵.

Несомненно, в этом моём промахе сработал недобрый опыт редакторской работы прошлых лет, когда зачастую приходилось радикально вмешиваться в рукопись, корректируя и её содержание, и литературное оформление. Часто этого требовала, мягко выражаясь, недостаточная профессиональная подготовленность авторов (по большей части спущенных «сверху»)… А в результате редактор постепенно дисквалифицировался, превращаясь не то в консультанта («училку»!), не то в «правщика»…

В этом смысле встреча с М.М. — поистине звёздный час в моей профессиональной судьбе, подлинное вознаграждение за не очень-то благодарный редакторский труд… Потому что именно в работе над «Рабле» я осознала сполна, что исконное назначение редактора — быть верной опорой творческих и научных интересов автора принятой, одобренной к изданию книги, проникнуть в её замысел, помочь автору освободиться от смысло

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
150 151
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

вых и стилистических огрехов и вместе с тем на замысел как таковой не покушаться (пусть автор сам несёт ответственность за своё творение). В дальнейшей работе с М.М. я старалась исходить только из его концепции, даже в стилистике. Например, ещё в диссертации я заметила и подчеркнула обилие повторов, но, — после того как М.М., переработав рукопись, оставил эти повторы нетронутыми, а я внимательно перечитала их, — до меня дошло, что каждый из повторов по-своему высвечивает новую грань авторской мысли и только в совокупности эти грани представляют её во всей полноте¹⁶ .

Переработанную диссертацию мы получили соответствен но договору, хотя и после небольшой отсрочки¹⁷. Это был, кажется, август 1964-го, а в мае 1965-го надо было уже сдавать книгу в производство¹⁸. Новый вариант М.М., как и положено, прислал в двух экземплярах, напечатанных на прекрасной белой бумаге. Все редакционные требования по «улегчению» диссертации и превращению её в удобочитаемую книгу М.М. выполнил мастерски, чувствовалось, что в эту работу он вложил большой труд.

Н.П.: Текст этого переработанного варианта хранится в издательском архиве?

С.Л.: Не уверена, возможно, и нет. Ведь в дальнейшей работе возникали новые вопросы, предложения, новая правка. Многие страницы, прежде чем их отдавать в производство, перепечатывались полностью. Там же, где правка вносилась в одно или два места, перепечатывались только эти, отдельные строки и вклеивались на место правленых строк, а вырезанные, так называемые «грязные» места летели в корзину. В спешке не приходило в голову, что выброшенные строки и страницы книги могли бы представить немалый научный интерес¹⁹ …

В первых числах мая 1965 года моя собственно редакторская работа над рукописью была закончена. Я собралась к М.М. в трёхдневную командировку в Саранск для согласования с ним моей правки, а, возможно, и рассмотрения его новых вариантов. Вернуться в Москву я должна была с рукописью, подписанной автором в производство.

О своём приезде я заблаговременно предупредила М.М., и, как потом узнала, оказывается, этим известием он был встревожен. В письме к Кожинову (который мне об этом потом рассказал) М.М. недоумевал: зачем это к нему, да ещё в такую даль
едет редактор²⁰… Но, как мне кажется, стоило нам только углубиться в работу над рукописью, как его опасения рассеялись. Впрочем, как и мои. Ведь я не знала, какие ещё тайны характера М.М. могли скрываться за «барьером» и теперь неожиданно проявиться, — поскольку работа предстояла иного плана, чем тогда в Малеевке. Теперь уже должны были обсуждаться не общие пожелания и не «галочки» на полях, а результаты ответственного, специфически редакторского, «медленного» чтения — мои вопросы, предложения, стилистическая и смысловая правка отдельных фраз…

Все три дня мы работали напряжённо, продуктивно и интересно. Если М.М. против чего-либо возражал или объяснял, почему тут так, а вот тут эдак, убеждённая им, я стирала свои пометки или просила: «Тогда для большей ясности подберите, пожалуйста, другое, более подходящее слово…». И мы оба радовались его находке.

Бывали случаи и посложней. Принимая какой-либо мой вариант (вернее, его идею) по сути, М.М. вносил его в текст в своём, авторском, оформлении. А бывало так, что с тем или иным моим замечанием он соглашался, но мой вариант его никак не устраивал. Тогда он говорил: «Над этим надо подумать». И на следующее утро показывал мне аккуратно написанный новый текст, причём настолько удачный, что отметались всякие сомнения. Порой, чтобы чётче выразить свою мысль, М.М. переписывал заново целые абзацы (когда они помечались мною как недостаточно ясные). Но бывало, что не соглашался со мною и категорически возражал: «Нет, Вы знаете, я думаю, что тут Вы не правы. Вы просто не так поняли». Ну что ж, он меня в этом убеждал, и спора не возникало.

В нашей совместной работе М.М. задавал спокойный, деловой тон, исключавший даже намёк на конфликтность. Хотя… Был один момент… Пожалуй, даже два — оба по своему характеру разные… Они несколько осложнили работу. Возможно, попытка вспомнить о них поподробней дополнит как картину нашей встречи, так и само представление о М.М.

Дело прежде всего в том, что и диссертация, и переработанный вариант завершались главами, на мой взгляд, выходящими за тематические рамки книги «Творчество Рабле и народная культура средневековья…», и воспринимались как своего рода «аппендикс»: «Рабле и Гоголь» и «Рабле и Ленин».

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
152 153
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

Н.П.: И Ленин даже!

С.Л.: Да, именно так. Правда, что касается этой главы («Рабле и Ленин»), мне удалось без особых затруднений убедить М.М. снять её. В ней доказывалось что-то насчёт того, что, например, «роды революции» — это у Ленина карнавальный образ в духе и традиции Рабле. Остальное я не помню. В общем, доказывалось, что стилистике Ленина тоже была присуща карнавальность… Может быть, М.М. виднее, но мне это казалось натянутым, искусственным.

От другой же главы, «Рабле и Гоголь», М.М. отказывать ся категорически не хотел. Говорил, что в ней много интересных и ценных наблюдений. А я возражала: «Конечно. Правильно. Но книга-то называется "Творчество Рабле и культура средневековья и Ренессанса ". При чём тут Гоголь, Россия, Украина, ХIХ век? Вы и Гоголя комкаете и… это выглядит как какая-то "привязка"». Возможно, я ошибалась, но была убеждена, что теперь я возражаю М.М. не противореча замыслу «Рабле», а во благо ему. М.М. молчал… Молчал — не соглашался. С этим, не предвещающим ничего хорошего, «упреждающим» (слово из лексикона М.М.) молчанием я была знакома ещё по Малеевке… Но тут вдруг произошло непредвиденное. Вмешалась жена М.М., Елена Александровна. Небольшого роста, худенькая, очень быстрая, она не то чтобы дежурила, но как-то незаметно словно стерегла мужа. Очевидно, мой приезд на самом деле насторожил их, и Елена Александровна, ни на минуту не отлучаясь из дому, как бы одновременно была и не была при нас, отсутствовала и присутствовала… То её нет, то она здесь… Время от времени в д р у г раздавался её низкий прокуренный голос: «Ну, Сарра Львовна, он ведь так долго над этим местом работал… Ему оно так дорого» (это когда я уговаривала М.М. снять какое-то место). А в иных случаях, когда я, предположим, просила переделать что-либо, заменить слово, а он не соглашался, из соседней комнаты неожиданно доносилось: «Ну, Мишенька, ну, не упорствуй, переделай, Сарра Львовна права…».

Н.П.: Значит, она вникала во всё, понимала, где М.М. прав, а где не совсем?

С.Л.: Во всяком случае Елена Александровна как-то во всём участвовала — и не безрезультатно. В споре о главе «Рабле и Гоголь» она сперва меня не поддержала: «Как же так, он столько работал, это так интересно». Тогда я добавила ещё один,
убийственный довод: «Вы поймите, М.М., всё равно объём ещё завышен, так или иначе придётся рукопись сокращать, здесь это было бы уместно и естественно»²¹. В ответ — молчание. И тут снова — Елена Александровна: «Ладно, Мишенька, соглашайся, Сарра Львовна права, не упрямься…». И — крепость рухнула. После выразительной паузы бедный М.М. сдался: «Ну, что делать… Снимайте». Своё решение он нехотя закрепил подписью на последней странице, уже без дополнительных глав²².

После выхода книги изъятая глава о Гоголе была опубликована как отдельная статья в «Контексте»²³. При переработке её в самостоятельный очерк М.М. добавил новый материал, развил свои мысли. В результате она как бы расцвела, обрела бо́льшую весомость, и стало ясно, почему М.М. так жаль было с ней расставаться. Тогда он, наверно, не думал о её отдельной публикации, от которой она явно выиграла…

Н.П.: А что это за история была с введением? М.М. в своей переписке с Кожиновым пишет в одном из писем, что, дескать, редактор убеждает меня переделать введение, а я ни за что не соглашаюсь и не соглашусь на это²⁴…

С.Л.: Не помню, честное слово. Совсем забыла. Зато хорошо запомнился другой эпизод, о котором я тоже хотела бы Вам рассказать, хотя с моей лично работой над рукописью он был связан лишь косвенно, скорее чисто психологически.

Так вот, незадолго до командировки в Саранск Г.А.Соловьёв, наш заведующий, специалист по марксистско-ленинскому наследию и эстетическим взглядам русских критиков демократического крыла, неожиданно вручил мне около тридцати машинописных страниц своих критических замечаний и предложений по «Рабле». К труду М.М. он относился с большим уважением и не выразил никаких сомнений по поводу его предстоящего издания. Однако почёл своим долгом сообщить автору свои мысли, возникшие при чтении рукописи. Запечатлены они были в виде постраничных замечаний, причём оформленных не как официальное редакционное заключение, а в виде личного послания. Автору предлагалось на своё усмотрение решить, что окажется для него полезным.

Ответ не заставил себя ждать, и вскоре Геннадий Арсеньевич с торжеством показал и дал мне прочесть письмо, в котором М.М. выражал ему большую признательность за небывало глубокое прочтение его труда, за исключительно ценные для

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
154 155
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

работы над замыслом советы, которыми он непременно воспользуется²⁵.

Можете представить моё смятение — как при виде увесистой пачки соловьёвских замечаний (прочесть их, а тем более осмыслить у меня не оставалось времени — перед отъездом в Саранск я еле успевала закончить свою работу над «Рабле»), так и особенно по прочтении ответа М.М. Не знаю, может быть, я не права, но почему-то этот панегирик мне не пришёлся по вкусу, а главное — что же меня ждёт в Саранске?! За трёхдневную командировку еле успеть справиться с моей проработкой рукописи, а тут, значит, намечается ещё куча новых исправлений и, может быть, — коренные переделки. Согласуется ли всё это с моей правкой и вообще — окажется ли нужным? Времени-то в обрез, командировку продлить нельзя — до сдачи в набор остались считанные дни… Ехала я с мрачными предчувствиями: вдруг М.М., так высоко оценив предложения Соловьёва, откажется от моих вовсе…

Но страхи мои оказались напрасными, потому что — заявляю это со всей ответственностью — за все три дня работы, о которой я уже рассказала, М.М. на тему соловьёвского письма не проронил ни слова, а я, чтобы «не дразнить гусей», помалкивала. Только перед самым отъездом, когда работа уже закончилась, я набралась храбрости и так тихохонько спросила об этом письме. «Да, — воскликнул в ответ М.М., — это замечательное письмо». — «А как же Вы… А почему же тогда Вы не показали мне своих новых исправлений?». «Ну-у,» — уклончиво начал М.М. Дословно я, конечно, не помню, но суть его ответа была примерно такова. Письмо Соловьёва, действительно, замечательное, предложения исключительно ценные, но использует их он когда-нибудь после… К тому же один совет Соловьёва уже теперь им принят во внимание: внесено небольшое, но очень существенное исправление. Оно связано, насколько я помню, то ли с осмыслением, то ли с переводом цитаты из Маркса (или Энгельса). И всё.

Н.П.: Так что же, это был просто тактический ход? Реверанс в адрес Соловьёва?

С.Л.: Не знаю. Не берусь судить — сами решайте. Я боялась, что Соловьёв разобидится… Но оказалось, что он был вполне удовлетворен тем единственным исправлением, которое М.М. внёс по его совету. А у меня по отношению к М.М. шевельну
лось какое-то чувство неловкости. Правда, постепенно оно сгладилось. Пусть ответ Соловьёву был настоящим панегириком, но вполне вероятно, что М.М. не кривил душой. Известно, что он вообще не скупился на похвалы, считая, что (это его слова) человеку «много недодано — передать не страшно»; пусть так удовлетворивший его разбор своей работы он почти не использовал, но в конце концов такое условие перед ним и не ставилось. К тому же всё это, действительно, могло пригодиться в дальнейшем… Но вот то, что М.М. в ответе Соловьёву (дипломатически?) не сказал о том, что пока использовал всего лишь одно замечание, а со мной и вовсе ни словом не обмолвился о письме Соловьёва и его советах… Не мог же он не понимать, что всё это небезразлично мне и с чисто практической, рабочей стороны, и со стороны сугубо личной (моего профессионально го достоинства)… Молчание относительно соловьёвского письма ставило меня в неловкое положение на протяжении всей работы…. Не знаю….

Однако тогда было не до рассуждений, возобладала радость от непоруганной редакторской чести и главное — не предстояло никакой дополнительной работы. Я возратилась в Москву с выполненным заданием. Оставалось подчистить рукопись косметически, «грязные» (исправленные) места заменить «чистыми» и — в срок — в производство. Так оно и получилось. Соловьёв незамедлительно подписал рукопись в набор, за ним — Бонецкий. К лету уже пошли корректуры²⁶.

Оставалось разобраться с вопросами, возникавшими при проверке цитат, а также разобраться в правке моей, читавшего корректуру Кожинова и самого М.М. (впрочем, в правке заведомо «нежной», поскольку на этом этапе хозяином положения был уже производственный отдел, который строго ограничивал наши возможности совершенствовать текст автора) и свести всё это воедино. С этой целью в один из летних месяцев 1965 года я снова отправилась в Малеевку, куда М.М. ещё раз приехал из Саранска, разумеется, вместе с Еленой Александровной. Бахтины занимали просторную комнату в общем корпусе. Ехала я теперь спокойно, мне казалось, что, даже при некоторых нелёгких моментах работы в Саранске, мы расстались дружески, прониклись взаимным доверием.

И, действительно, как же теперь мы здорово, бодро и, я бы сказала, споро трудились! За один день всё не успели сделать,

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
156 157
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

пришлось переночевать, и лишь к обеду следующего дня — с подписанной корректурой «на сверку» — я покинула Малеевку. Работать было значительно легче, наиболее сложные вопросы были сняты раньше. М.М. вроде бы привык ко мне, стал «ручнее», рассеялась завеса непроницаемости, ничего не осталось от скованности, некоторой напряжённости, которые — при всё более ощутимой взаиморасположенности — тем не менее придавали нашим прежним встречам несколько официальный характер. Теперь всё это — как рукой сняло, и вот тут-то проявились ранее скрытые могучий темперамент М.М, его чувство юмора, умение посмеяться над самим собой…

Работу над корректурой порой сопровождали взрывы весёлого, заразительного смеха, даже хохота, когда М.М. обращал внимание на замеченный им самим или мною «ляп» — то ли двусмысленность, то ли неудачный стык с предшествующей или последующей фразой, то ли просто нелепицу. Свою правоту и несогласие со мной М.М. отстаивал полным голосом, даже пафосно…

В этот приезд Бахтины встретили меня с радушием, как «жданного» гостя. Их гостеприимство проявлялось во всём — вплоть до заботы о моём пропитании, ночлеге и обратном пути. М.М. и раньше интересовался моей жизнью, моей семьей. Обычно мои ответы бывали лаконичны, односложны… Теперь я почувствовала себя свободнее, рассказала о сложившейся к тому времени, казалось бы, неразрtшимой ситуации в моей семье… М.М. и Елена Александровна по собственному почину, даже при моём сопротивлении, сделали всё от них зависящее для её благополучного разрешения, очень мне помогли. Именно в эти дни я узнала в М.М. человека, способного проникнуться самыми земными, реально-житейскими заботами и готового по собственному почину прийти на выручку в их разрешении, причём далёкого и от намёка на ханжество, понимающего «за жизнь»… Большое спасибо Вам за всё это, М.М. и Елена Александровна!

Прощаясь со мной в Малеевке, М.М. подытожил: «Вот как мы с Вами хорошо, весело, по-раблезиански, поработали,» — и примерно теми же словами по выходе книги подтвердил это в подаренном мне экземпляре, написав, что дарит мне её «в память о нашей весёлой и дружной работе над "Рабле"».

Была ещё вторая корректура, подписная сверка, но моя основная работа с М.М. над книгой, по сути, завершилась.

К тому времени он вновь возвратился в Саранск, и авторский экземпляр сверки передоверил читать и править Кожинову, с помощью которого все возникавшие вопросы разрешались оперативно, предельно ответственно, высококвалифицирован но²⁷…

Атмосферу безграничной любви и почитания, которой был окружён М.М., безупречную преданность ему — всё это хотелось бы осмыслить как проявление исключительности, необычайности судьбы М.М. В напрочь «забытом», но «воскрешён ном» авторе ещё при жизни был открыт великий ученый: филолог, теоретик искусства, философ — причём не «раритет из прошлого», не некая «музейная ценность», а замечательный наш современник, участник напряжённых исканий теперешней духовной жизни. Во всём этом мне видится некая жизненная и общественная закономерность, своего рода знамение времени с его настоятельной потребностью в Мыслителе, Учителе, Старшем Собеседнике, каким оказался именно Бахтин для В.В.Кожинова, С.Г.Бочарова, В.Н.Турбина, Л.С.Мелиховой и других — молодой поросли людей, заявивших о себе в 50—60-е годы и не находивших в своих исканиях общего языка ни с социологичес кой, ни с формалистической школами. Труды Бахтина отвечали духовным запросам этого поколения глубоким, всеобъемлю щим пониманием искусства слова как особой, высокой сферы — со своими законами, категориями, проблематикой… В трудах Бахтина открывались новые исследовательские перспекти вы, преодолевался разрыв между эстетикой и жизнью, формой и содержанием²⁸.

И Бочаров, и Кожинов, и Турбин, и Мелихова оказались в центре движения тех, кто хотел помочь ещё вполне дееспособ ному учёному, подорвавшему своё здоровье старому человеку,

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
158 159
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

инвалиду — помочь и по возможности продлить его активную творческую жизнь. Я уже не говорю, что независимо от этого М.М. вызывал глубокое сочувствие и своей трагической судьбой «жертвы сталинизма» и тем, как он достойно с этой судьбой «расправлялся», — фантастическим образом, в невероятно трудных условиях хоть что-то из своих грандиозных замыслов осуществляя (в их числе оказался и «Рабле»). А сколько их было и какие это были замыслы, мы знаем теперь по частично сохранившимся наброскам, конспектам, планам… Помимо быта в собственном, обиходном значении этого слова (жильё, еда, лекарства, врачи и т.п.), друзья М.М. старались освободить его и в литературной работе от всего, что можно было сделать за него, вместо него. Проверить цитату, найти страницу источника, уточнить выходные данные, ответить на вопросы корректора — вот уж кого не надо было не только что упрашивать, а просто просить!.. Рыцари «без страха и упрёка», они читали корректуры, стояли на страже каждой запятой, каждой буквы в тексте М.М. Для меня, редактора, они были неоценимыми помощниками, заменяя М.М. в его работе над корректурами и даже рукописями, когда он был нездоров или отсутствовал.

Конечно, «воскрешение» такого автора, как Бахтин, — это великое счастье для всех нас. Но ведь и М.М. тоже повезло. Мало того, что многие свои работы ему удалось привести в порядок, завершить, но он успел и увидеть их изданными — и не только на родине…

Этот переход от «забытости» к бурному востребованию — признанию, успеху (которых ведь не дождались при жизни такие тоже «забытые» авторы, как Платонов, Булгаков, Зощенко) — М.М. принимал столь же несуетно и по-христиански смиренно, как и выпавшие на его долю невзгоды. Признание и успех хотя порой утомляли и даже раздражали его своими излишествами — всё же осветили радостью последние годы жизни М.М. Правда, радостью, окаймлённой печалью, трагичной, — он-то ведь понимал, что жить ему осталось недолго. Однажды я спросила М.М., что это за книги в однотипных обложках стоят у него рядком на книжной полке. Узнав, что это всё зарубежные издания его работ, я восторженно воскликнула что-то вроде «как это, должно быть, Вам приятно!». На что он с грустью ответил: «Да-а, конечно, но какое теперь это имеет для меня значение…».

Н.П.: А как шло редактирование других книг М.М.?

С.Л.: Работа над двумя другими книгами М.М. — «Проблемы поэтики Достоевского» (третье издание, 1972) и «Вопросы литературы и эстетики» (1975), — редактирование которых, по его желанию, было поручено также мне, была несложной. Книга о Достоевском представляла собой даже не рукопись, а расклейку с небольшой авторской правкой. Сборник статей «Вопросы литературы и эстетики» был так тщательно подготовлен, кажется, Бочаровым, что даже не потребовалось встреч с М.М., который к тому же был тогда нездоров. Единственное, о чём, быть может, стоит вспомнить, — это о двух совершенно непредвиденных производственных казусах. Первый из них — это история с опечатками в «Достоевском». Второй — недоразумение с выделенными М.М. словами в сборнике его статей. Оба этих казуса интересны тем, что в каждом из них по-своему проявилась еще одна существенная черта М.М. — чрезвычай ная требовательность к культуре издания, уважение к книге как общественному достоянию.

По непонятным для меня до настоящего времени причинам, в первый раз за всю мою издательскую практику, почему-то именно М.М., его «Достоевскому», выпало стать жертвой грубого типографского брака. И первая корректура (вёрстка), и вторая (сверка) были присланы нам невыверенными или плохо выверенными в типографии. Каждая страница буквально кишела погрешностями — пропусками букв, опечатками, искажающими смысл слов, путаницей в порядке строк и т.п. Это было чудовищно, и мы чуть ли не два-три раза возращали этот брак в типографию. С каждым разом количество опечаток уменьшалось, но их оставалось достаточно много. Не помню, в чём там было дело, но издательство считало своим долгом пойти навстречу типографии («рабочему классу» — формулировка Соловьёва), для которой большим ущербом, также и материальным, было бы ещё раз править корректуру или вклеить в конце книги список замеченных опечаток. Насколько я помню, каждую из этих опечаток мы обсудили с Бочаровым и продолжали настаивать на исправлении хотя бы самых грубых из них; остальные мы потребовали дать в приложенном списке опечаток, а наиболее мелкие — решили «не заметить»²⁹. Что касается М.М., мы не сомневались, что с его стороны возражений не будет.

Я направилась к М.М. в Переделкино, где он жил тогда в Доме творчества, уже после смерти Елены Александровны, и

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
160 161
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

дала прочесть официальное письмо за подписью пришедшего на смену Косолапову директора издательства (Сомова) с объяснениями, извинениями и просьбой дать на всё это свое «добро». Но не тут-то было! Видели бы Вы, Николай Алексеевич, как, прочитав письмо, обычно сдержанный и миролюбивый, М.М. буквально взъярился. Ни за что! Это же бескультурно! Книга попадёт в руки читателя, а может, и за рубеж… «"Рабло", — возмущался он по поводу одной из опечаток, которую предлагалось включить в список замеченных опечаток, — "Рабло"! Да это же просто неприлично, нет, это невозможно!..». М.М. был очень опечален. Как мне помнится, согласия он не дал… А может быть, всё же поддался на мои уговоры (такова была моя миссия)³⁰… Но во всяком случае книга вышла с ужасно длинным списком опечаток, в числе которых остался и злосчастный «Рабло». В книге (1-я строка сверху на странице 197) это выглядит действительно дико, хотя, разумеется, сомнения в том, о ком там в действительности идёт речь, быть не могло…

А вот другая история — в ней ещё раз проявилась крайняя заинтересованность М.М. в культуре издания своих трудов. В данном случае дело упиралось в одну из особенностей полиграфического оформления текста: способ выделения отдельных слов или строк.

Вопреки установленному стандарту набирать выделения курсивом (в рукописи подбиваются волнистой чертой), М.М. признавал таковой лишь в приводимых им цитатах, а в собственном, авторском тексте допускал только разрядку (обозначав шуюся пунктиром — чёрточками).

С этими чёрточками и была представлена рукопись сборника «Вопросы литературы и эстетики». Между тем, после её вычитки в корректорской все чёрточки (разрядка) в рукописи оказались перечеркнутыми, вернее, перекрытыми жирным зелёным волнистым подчёркиванием (курсив). Отход от стандарта корректоры сочли ляпсусом и, не посоветовавшись с редакцией, произвели своего рода «революцию».

Что было делать? По неукоснительному производственно му графику, рукопись должна была быть сдана в производство не позже завтрашнего дня. А выделений было много, чуть не на каждой странице. О перепечатке всей рукописи в несколько сот страниц и речи быть не могло. Нанести же на жирные волнистые линии ещё один слой чёрточек, — получилась бы только
мазня…

Узнав о безвыходной ситуации, даже Бочаров, неукоснительный страж авторского кредо, — и тот махнул рукой: мол, что делать, в конце концов обойдёмся, объясним М.М., и пусть остаётся курсив, ничего страшного. Только было мы успокоились, как звонит, кажется, тот же Бочаров и сообщает: М.М. не соглашается ни в какую. А ведь мы в согласии М.М. не сомневались и только для формы просили Сергея Георгиевича поставить его в известность. Курсив, объяснял М.М., своей резкостью обезображивает текст, мешает его правильному восприятию, и он, автор, требует (требует!) восстановить разрядку.

Оставалась единственная возможность — неподъёмная техническая работа: забелить или заклеить полосками толстой белой бумаги волнистые зелёные линии, а на них нанести чёрточки разрядки… В нашем распоряжении оставались только вечер, ночь и первые часы завтрашнего дня. Рабочий день кончался, и хотя я готова была остаться для этого, готов был (правда, не очень-то охотно) и корректор, — всё равно мы не успели бы…

Положение спасли надёжные друзья Бахтина. Кто-то из них позвонил в редакцию и сказал, что к нам движется подмога. Не более чем через полчаса перед нами предстали два прелестных юных существа — двое школьников-старшеклассников Никита и Настя (кажется, брат и сестра) — и сказали, что они присланы в полное наше распоряжение. Весь вечер дотемна мы вместе резали полосками бумагу, заклеивали ими линии курсива и, дав подсохнуть, наносили на них тушью черточки разрядки. А что не успели, поделили, взяли на ночь домой, чтобы утром, к началу рабочего дня, принести в редакцию. Дети работали ревностно, старательно, не считаясь ни с временем, ни с усталостью. Только с их помощью удалось выполнить желание М.М. и при этом не сорвать производственный график³¹…

Н.П.: Вы говорили, что Ваш контакт с Бахтиными постепенно становился всё более тесным, выходил за рамки «деловых» отношений. Значит, Вы, вероятно, бывали у них и не только как редактор…

С.Л.: Да, конечно. По мере необходимости я скромно участвовала в бахтинском «движении», выполняла те или иные, не слишком сложные поручения: достать и отвезти лекарство, любимый М.М. чай или другие «вкусности», найти хорошего врача… Бывало, что наведывалась к ним просто так, соскучившись,

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
162 163
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

или — посоветоваться по поводу своих литературных дел…

Н.П.: Может быть, М.М. рассказывал что-нибудь о себе, о своей жизни? Мне, поскольку я занимаюсь биографией Бахтина, были бы интересны Ваши воспоминания об этом.

С.Л.: Всё-таки М.М. в основном был довольно сдержан и о себе говорил мало. Кажется, только однажды он разговорился о своём прошлом… Я очень хорошо помню этот день (вернее, вечер), когда экспромтом, после работы, я решила съездить в Гривно.

Ехала затемно, предчувствуя мрачную атмосферу интерната, дома для престарелых, которая — при том, что Бахтиным была выделена отдельная двухкомнатная квартирка, — тяготила М.М.: «Я не могу работать (а для М.М. этf работа равнозначна жизни) в условиях, где мерой отсчёта является смерть». Но потрясающая картина, которую я увидела, войдя в комнату, превзошла всё, что я могла представить. В полумраке, вполоборота друг к другу вырисовывались на застеленной кровати (или кушетке) М.М. и Елена Александровна. Елена Александровна, тяжело больная, находилась на руках у нянечки (из интерната). Левая рука нянечки служила для Елены Александровны изголовьем, через правую были перекинуты и безжизненно свисали согнутые в коленях, наглухо забинтованные ноги. Чувствова лось, что в как бы укачивающих объятиях этой полногрудой женщины ей было надёжней, теплее, легче переносить свои неимоверные страдания — одышку, боли в сердце, в изъязвлен ных венах…

После первых ни к чему не обязывающих слов, приветствий, вручения гостинцев, на которое звучало, с неизменной интонацией, особое бахтинское «спасибо», наступила пауза. Не очень-то получались мои попытки разрядить гнетущую атмосферу. Реплики М.М. были скупы. После каждой — молчание. Не помню, как это получилось, но — вдруг, быть может, в ответ на какой-либо мой вопрос, М.М. оживился, разговорился, и тут — как из рога изобилия — посыпались, не поспевая один за другим, клочки воспоминаний из прожитой жизни. М.М. стал красочно, с темпераментом и вкусом, рассказывать, как, работая в Кустанае то ли бухгалтером, то ли счетоводом, одновременно умудрялся готовить своего «Рабле»³² . В глазах его вспыхивали искорки, голос звучал бодро, полнокровно. Он рассказал о том, что в 20-е годы много писал по вопросам истории и
теории литературы, искусства, философии. Большинство его работ тех лет так и осталось в набросках, черновиках, не дописанными до конца, только книга о Достоевском вышла в 1929 году, да ещё две книги было напечатано под именами его друзей: «Марксизм и философия языка» под именем В.Н.Волошинова и «Формальный метод в литературоведении» под именем П.Н.Медведева. В ответ на мои недоумённые вопросы М.М. рассказал о причинах, побудивших к этому «озорству» и его самого, и его друзей.

Прежде всего, объяснял М.М., обоим его друзьям было необходимо выступить в печати со своими трудами — для, так сказать, профессиональной карьеры. Волошинову — для поступления в аспирантуру, Медведеву — для защиты диссертации. И М.М., как я поняла, охотно передал им своё авторство.

Но не только в этом было дело. М.М. был рад предоставившейся ему, как он считал, единственной возможности издать свои труды. Противясь редакторскому диктату, он не соглашался ни на какие, даже самые незначительные изменения в своём тексте, был непреклонен и отказывался от публикации. Но, с другой стороны, М.М. занимал активную позицию в литератур ной борьбе, менее всего был «кабинетным» учёным и писал не «для стола», искал встречи с читательской аудиторией. Так вот, ради этой встречи он был готов на своеобразный «трюк». Даже с правкой — пусть книга найдёт свой путь к людям, обретёт своё общественное бытие, но — при одном условии: без его фамилии, под другим именем…

На мой естественный вопрос: почему же хотя бы теперь М.М. не объявит о своём авторстве официально — он ответил примерно так: «Нет, это невозможно, ведь я же подарил им эти работы, это п о д а р о к. Кроме того, Волошинова и Медведева давно нет в живых — как же можно без их ведома!?…». Дарёное не берут обратно. Такова была воля М.М., которую и нам сейчас необходимо учитывать³³…

Елена Александровна, несмотря на слабость и неимоверные страдания, участвовала в разговоре, время от времени вставляла свои уточнения и замечания. Подобно М.М., она говорила очень просто, без всякого трагического пафоса, вспоминала какие-то любопытные, курьёзные детали. Разговор зашёл о её более интенсивном лечении. Помню, она сказала: «Всё это ни к чему. Теперь я твёрдо знаю, что не хочу больше жить. И чем

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
164 165
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

раньше я умру, тем лучше…». Потом, после паузы: «Всё продумано. Здесь оставаться невыносимо, в Саранск возвращаться нельзя — я ведь теперь М.М. не помощница… Но у М.М. есть родственники. Когда я умру, они возьмут его к себе, не бросят же его одного… А вдвоём мы никому не нужны. Я теперь М.М. только обуза, помеха…». Понимаю, каково было это слушать М.М. Он молчал. Потом увёл меня в свой «кабинет» (вторую из смежных комнат) и там предложил побеседовать о литератур ных делах…

Вскоре Елену Александровну увезли в больницу в Подольск, где, вопреки всем больничным правилам, поместили её в одной палате с М.М. Друзья М.М. добились этого исключения, зная давнишнее клятвенное решение супругов при всех обстоятель ствах быть вместе.

Вскоре в этой же самой больнице Елена Александровна скончалась. Чтобы ни на миг не оставлять М.М. одного, его друзья установили у него в палате круглосуточное дежурство, в котором однажды принимала участие и я. М.М. был в тяжёлом состоянии, очень трудно переживал происшедшее. К тому же он перенёс грипп, кажется, осложнившийся пневмонией, его душил кашель. О своём горе он ничего не говорил…

После этого были другие встречи с М.М. в Переделкино и Москве, были и другие разговоры. Но, пожалуй, главное, о чём я хотела рассказать, уже исчерпано… Подводя итог, отмечу, что М.М. и Елена Александровна были исключительно мужествен ными и достойными людьми. М.М. поражал своей мудростью. Он не был агеластом, я назвала бы его человеком внутренней свободы. Высокие качества (прямо «из классицизма») сочетались у него со снисходительностью, терпимостью, способностью понимать человеческие слабости и самому испытывать их. Повторяю: встреча с М.М. — это дар судьбы для меня… Да, поистине — дар судьбы…

Москва

Для более адекватного понимания данной публикации, пожалуй, желательно сопроводить её небольшим послесловием. Беседа была записана осенью 1994 года. Лишь примерно через два года (так уж получилось) распечатка текста беседы — после некоторой обработки, «подчистки» характерных для устной речи
огрехов — попала к мемуаристке. С.Л.Лейбович, не удовлетво рившись обычной в таких случаях косметической правкой, довольно серьёзно переделала текст, чтобы полнее и точнее донести свои мысли до читателя. После этого было ещё четыре или даже пять вариантов, которые, однако, тоже её не вполне устраивали. В процессе «доводки» текста С.Л.Лейбович сочла необходимыми комментарии к нему, за которые пришлось взяться мне. Потом мы оба почти одновременно осознали, что подготавливаемые к печати воспоминания не совсем совпадают с реальным ходом событий: мемуаристку подтолкнули к этому выводу размышления и соотнесение различных фактов друг с другом, меня — найденные (для комментариев) архивные документы. Честно говоря, я посоветовал С.Л.Лейбович отказаться от тех пассажей, которые, судя по всему, порождены естественны ми из-за давности лет аберрациями памяти. Однако она приняла ответственное решение представить читателям картину собственного субъективного восприятия прошлого («не знаю, как это может быть, — прозвучали при этом её слова, — по документам получается, что я уже в 1962 году прочитала диссертацию Бахтина, но я абсолютно отчётливо помню, как была окрылена выступлением нового директора перед нашей редакцией в начале 1963 года, как буквально бежала по лестнице, как листала "Литературку" и увидела там это письмо, из которого впервые узнала о Бахтине…»). Объяснить причины несовпадений, — вернее, неординарной последовательности событий в их восприятии С.Л.Лейбович (скажем, письмо-то она несомненно читала, но ей запомнилось, что письмо было прочитано именно и сразу после встречи коллектива редакции критики и литературоведения с В.А.Косолаповым) — можно, видимо, по-разному. Один из вариантов, предпочитаемый самой мемуаристкой, таков: диссертацию Бахтина она действительно читала ещё в 1962 году, но относилась к ней «без души», как к чему-то спущенному «сверху» (потому и забыла). Затем движение книги в издательстве приостановилось на неопределённое время. И вот тут-то в порыве воодушевления от поощряющих инициативу слов нового директора С.Л.Лейбович отыскала письмо в «Литературке» (ранее не прочитанное), которое осветило бахтинскую работу о Рабле совершенно новым светом: был наконец-то уловлен смысл того, что казалось прежде бессмысленным, и тогда борьба за опубликование книги стала для редактора Гослитиз

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
166 167
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

дата «кровным», «своим» делом… Так или иначе, но суть не в рациональном обосновании данного мнемонического феномена, а в изъяснении индивидуальной «правды», индивидуальной версии происшедшего (на этом мемуаристка настаивает; к примеру, обратите внимание: говоря о так называемых «девтерока нонических» книгах, вокруг авторства которых до сих пор идут споры, она упоминает только две из них, поскольку Бахтин, по её словам, назвал именно две книги — без «Фрейдизма»). Остальное уже — проблемы возможных будущих интерпретато ров и исследователей…

¹ В специально напечатанном к этому событию «Приглашении» говорилось: «Московская писательская организация СП РСФСР. Бюро творческого объединения критиков и литературоведов.

Вторник 25 ноября 1975 г.

Уважаемый товарищ!

Приглашаем Вас на вечер, посвящённый 80-летию со дня рождения Михаила Михайловича Бахтина (1895—1975).

Выступают: С.С.Аверинцев, В.В.Иванов, С.Л.Лейбович, В.В.Кожинов, Д.С.Лихачёв, В.М.Озеров, В.О.Перцов, Г.М.Фридлендер.

Начало в 19 час.».

² Гонкуры, Э. и Ж. Дневник. Записки о литературной жизни. Избранные страницы. В 2 тт. М.: «Художественная литература», 1964. Сост. и коммент. С.Лейбович; «Г. Флобер о литературе, искусстве, писательском труде. Письма. Статьи». В 2 тт. М.: «Художественная литература», 1984. Сост. С.Лейбович. Коммент. С.Кратовой и В.Мильчиной.

³ Договор №2694 Издательства «Художественная литература» с М.М.Бахтиным об издании книги о Ф.Рабле был заключён 23 августа 1963 года. В договоре указывались объём издания (30 авт. л.), срок сдачи рукописи автором (15 марта 1964 года) и ориентировочный тираж (10000 экз.) // Авторское дело, часть I. Бахтин М.М. «Ф.Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса». Монография. (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, лл.12—12об.).

⁴ В действительности всё началось существенно раньше. В.А.Косолапов был назначен директором «Художественной
литературы» с 3 января 1963 года (справка дана Отделом кадров издательства). Но, как явствует из «Авторского дела…», Косолапов, будучи ещё главным редактором «Литературной газеты», пытался содействовать выходу книги Бахтина даже до публикации в его газете письма по этому поводу (см. о нём далее) — 20 июня 1962 года. В этот день он обратился с официальным письмом на бланке «Литературной газеты» к тогдашнему Директору Гослитиздата Г.И.Владыкину:

«Дорогой Григорий Иванович!

Как условились по телефону, посылаю Вам копию полученного редакцией письма В.Виноградова, К.Федина и Н.Любимова. Хотелось бы знать Ваше мнение о выдвигаемом в письме предложении» (там же, ед. хр.6003, л.14). Вверху Владыкин написал: «Пузикову А.И., Акоповой Н.И. Ваше мнение? 21.6.62». Пузиков продолжил: «Тов. Соловьёву Г.А. Прошу изучить вопрос и внести предложения. Переговорите с тов. Бонецким, который знаком с трудом Бахтина. 21.VI.62».

Однако издательством сразу предпринято, судя по всему, ничего не было, и лишь через неделю после публикации письма в «Литературке» издательство запросило у Бахтина рукопись, которая в начале июля была получена. 12 октября Л.Е.Пинский завершил работу над внутренней рецензией, настоятельно рекомендовав её к изданию. 15 ноября Лейбович писала Бахтину: «Посылаем Вам рецензию Л.Е.Пинского, который даёт Вашей работе о творчестве Рабле самую высокую оценку.

Редакция, ознакомившись с Вашим исследованием, также составила о нём весьма положительное мнение. В настоящее время мы ходатайствуем перед администрацией издательства о её публикации. Надеемся, что этот вопрос будет решён положительно, и тогда мы сможем обратиться к Вам с конкретными предложениями по работе над рукописью для подготовки её к изданию.

Пока же мы просто просим Вас предварительно поставить нас в известность о своих пожеланиях относительно доработки рукописи и сообщить, какие Вам понадобились бы для этого сроки. Просим ответить возможно скорее» (там же, л.85).

Бахтин ответил согласием 20 ноября (текст письма будет приведён ниже), попросив для переработки рукописи «три-четыре месяца». 24 ноября 1962 года Директору Гослитиздата (тогда в течение нескольких месяцев его обязанности исполнял

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
168 169
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

А.И.Пузиков, до прихода В.А.Косолапова) была адресована докладная записка, подписанная Г.А.Соловьёвым, С.П.Гиждеу и С.Л.Лейбович. В записке упоминалось письмо в «Литератур ной газете», отмечалось высокое мнение рецензента (Л.Е.Пинского) о книге, кратко характеризовались её незаурядные научные достоинства. Записка завершалась следующим предложением руководству издательства: «Исследование Бахтина при подготовке к изданию потребует известной доработки и сокращений. Полагаем, что автор и редакция смогли бы произвести необходимую работу в течение ближайших месяцев.

Учитывая высокие качества монографии Бахтина и степень её готовности, считаем, что она заслуживает дополнительного включения в план выпуска 1963 года» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.19).

Пузиков сверху написал: «Тов. Соловьёву Г.А. Я согласен с предложением редакции, но вопрос может быть решён лишь в начале 1963 года. 27.XI.62». Однако включение в план 1963 года, вероятно, сразу оказалось под вопросом. 8 декабря 1962 года было отправлено письмо Пузикова Бахтину: «В связи с предложением редакции литературоведения и критики относительно публикации Вашей монографии о Рабле сообщаем, что решение по этому вопросу может быть принято в январе—феврале 1963 г. при обсуждении планов Издательства на 1964 год» (там же, л.18. Бахтин процитировал этот пассаж о времени возможного принятия решения Гослитиздатом в своём письме к Кожинову: «Москва» 1992, №11—12…, с.181). О продолжении и развитии событий см. далее.

⁵ Виноградов В., Любимов Н., Федин Конст. Книга, нужная людям // «Литературная газета». 23 июня 1962 года, №74, с.4. Две копии письма — под названием «В редакцию "Литературной газеты"» — хранятся в обеих частях уже цитировавше гося «Авторского дела…» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, лл.15—16; ед. хр.6004, лл.4—5). В письме говорилось о недавнем выходе нового перевода «Гаргантюа и Пантагрюэля» и связанном с этим интересе к творчеству Ф.Рабле; отмечалась немногочисленность работ о Рабле в советском литературоведении; кратко излагались злоключения книги Бахтина, законченной в 1940 году и защищённой как диссертация в 1946 году: «… в условиях, создававшихся в период культа личности, это исследование, полное глубоких и новаторских идей, не могло увидеть света»;
упоминались высокие оценки, которые были даны работе Бахтина в отзывах оппонентов на защите и — в последнее время — в печати (книга Л.Е.Пинского «Реализм эпохи Возрождения» и статья В.В.Кожинова в «Вопросах литературы», 1962, №3); констатировалась нетерпимость ситуации, когда «труд М.М.Бахтина, имеющий первостепенное научное и культурное значение, существует только в виде архивной рукописи»; предрекалось, что публикация книги «вызовет самый живой отклик на родине Рабле и в других странах». Адресованное как будто бы редакции «Литературной газеты», письмо тем не менее завершалось обращением «к руководству Государственного издательства художественной литературы с предложением принять меры для скорейшего издания книги М.М.Бахтина "Ф.Рабле в истории реализма"».

⁶ О многих перипетиях борьбы В.В.Кожинова за переиздание «Достоевского» и издание «Рабле» см.: Как пишут труды, или Происхождение несозданного авантюрного романа (Вадим Кожинов рассказывает о судьбе и личности М.М.Бахтина) // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1992, №1, с.109—122; «Я просто благодарю свою судьбу…» (Вадим Кожинов вспоминает о том, как удалось переиздать «Проблемы творчества Достоевского») // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №1, с.104—110. См. об этом также: Кожинов Вадим. «Так это было…» // «Дон». 1988, №10, с.156—159; Clark K., Holquist M. Mikhail Bakhtin. Cambridge (Massachusetts), L.: Harvard UP, 1984, pp.334—335. Бахтин в письме к Кожинову от 2 июля 1962 года благодарил последнего за письмо, «организованное» им в «Литературной газете»: «Меня поразило письмо о Рабле. Ничего подобного я никак не ожидал. И я, конечно, отлично понимаю, какая потребовалась от Вас огромная, прямо чудодейственная, энергия и доброжелательство. Я Ваш неоплатный должник!» // «Москва», с.180.

⁷ Об официальном предложении «Советского писателя» переиздать книгу о Достоевском Бахтин сообщал Кожинову в марте 1962 года («Москва»…, с.179). Однако в июле того же года Бахтин писал, что ему непонятно «отношение редакции к новому тексту моей книги»: «До сих пор я не получил от редакции никаких сообщений об этом» (там же, с.180). Так что июньское письмо в «Литературке» 1962 года, действительно, имело перед собой две цели: напомнить о «Достоевском» и заявить во всеус

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
170 171
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

лышание о «Рабле». Не случайно в этом письме от имени В.Виноградова, Н.Любимова и К.Федина говорилось: «… мы считаем очень важным и своевременным издание выдающегося исследования о Рабле, принадлежащего одному из интереснейших наших литературоведов — Михаилу Михайловичу Бахтину. Многим известна его прекрасная книга "Проблемы творчества Достоевского", опубликованная ещё в 1929 году. Сейчас этот труд издаётся "Советским писателем"; одновременно он будет опубликован — по договорённости с "Международной книгой" — прогрессивным итальянским издательством Эйнауди» (о различных сторонах «сюжетной линии», связанной с издательст вом Эйнауди, см. указанную публикацию В.В.Кожинова в журнале «Дон», его же статью «Бахтин и его читатели» в номере 2—3 нашего журнала за 1993 год [с.121], а также ответ Витторио Страда в «Бахтинском сборнике—III» [М.: «Лабиринт», 1997, с.373—379]). Между прочим, заметное ухудшение идеологической атмосферы наметилось спустя несколько месяцев после опубликования письма Виноградова, Любимова и Федина в «Литературке», на рубеже 1962—63 гг., когда Н.С.Хрущёв во время знаменитых встреч с творческой интеллигенцией начал широкую кампанию против «идеологических извращений». Это констатировал Бахтин в письме к Кожинову от 28 декабря 1962 года: «От Конюховой [редактора книги о Достоевском в "Советском писателе" — Н.П.] недели три тому назад я получил сообщение, что она приступила к чтению моей рукописи. Таким образом, с этим, по-видимому, пока всё обстоит благополучно. Но общая ситуация, кажется, резко изменяется к худшему» («Москва»…, с.181). Вполне возможно, что здесь в воспоминаниях С.Л.Лейбович и В.В.Кожинова (на которого она в данном случае ссылается) произошло понятное «за давностью лет» хронологическое смещение. Впрочем, у нас при советской власти были постоянные «проблемы» с идеологией и почти непреходящие кампании «по борьбе с…», в которых трудно не запутаться. Так или иначе, но во время ухудшения идеологической атмосферы на рубеже 1963—64 гг. дело с книгой застопорилось. Кожинов уведомил об этом Бахтина, который отреагировал на плохие известия стоически: «Ваше сообщение о судьбе "Рабле" меня, разумеется, нисколько не удивило. Мне только очень жаль, дорогой Вадим Валерианович, затраченных Вами огромных усилий. От редакции я никаких сообщений не получил (если толь
ко они не пропали)» («Москва»…, с.181).

Кожинов сумел сдвинуть ситуацию с мёртвой точки, опять расшевелив Косолапова письмом, подписанным Фединым при довольно «карнавальных» обстоятельствах (см.: Как пишут труды…, с.118—119):

«Глубокоуважаемый Валерий Алексеевич!

С большим огорчением узнал, что издание книги М.М.Бахтина по причине перегрузки плана переносится на следующий год.

О выдающейся культурной ценности работы М.М.Бахтина мне вместе с рядом авторитетных товарищей довелось не так давно говорить в печати. Но дело не только в исключительных достоинствах книги. М.М.Бахтин — человек очень пожилой и очень больной. Его работы не публиковались более тридцати лет.

Естественно пожелать, чтобы книга М.М.Бахтина шла вне очереди, в самом первом ряду. Какие-либо отсрочки в данном случае, на мой взгляд, и нерациональны, и несправедливы.

На это мне хотелось бы обратить Ваше внимание. Был бы Вам очень признателен, если бы Вы сочли возможным известить меня о судьбе книги М.М.Бахтина.

2 августа 63 г. Ваш К.Федин»

(РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6004, л.6).

По словам Кожинова, «в ту эпоху было два совершенно разных типа начальственных указаний: официальный и в форме личного обращения. Официальные указания часто не принимали во внимание (…). Неизмеримо сильнее действовали личные обращения. Вот эти письма (второе, точно такое же, адресовалось директору «Советского писателя» Лесючевскому — Н.П.) и были составлены именно так (…)» (Как пишут труды…, с.119. Весьма характерно, кстати, что и опубликованное выше письмо Косолапова, тогда ещё из «Литературки», в «Худлит» Владыкину было предварено телефонным разговором…). Влиятельный Федин как бы лично просил за Бахтина и как бы уведомлял, что будет следить за событиями и в дальнейшем…

Уже через двадцать дней будет подписан договор с автором об издании книги (между прочим, именно тогда же, в августе 1963 года, в Малеевке состоялась первая встреча Бахтина с Лейбович). Правда, об издании всё-таки не в 1963 году, как предлагалось в докладной записке редакции и письме Федина, а поз

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
172 173
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

же, потому что срок сдачи рукописи устанавливался (это уже отмечалось) — 15 марта 1964 года. Но быстрее книгу всё равно и нельзя было напечатать: работа над рукописью шла медленно, тех «трёх-четырёх месяцев», которые первоначально просил Бахтин явно не хватило, и даже к 15 марта 1964 года, как мы увидим, автор не успеет представить окончательный вариант.

Однако и препятствия были преодолены ещё далеко не все. В 1964 году возникли новые сложности. Ещё 8 июня этого года Г.А.Соловьёв подготовил с какой-то целью (возможно, для отчёта перед руководством издательства) записку следующего содержания: «Договор с М.М.Бахтиным заключён 23 августа 1963 года. В настоящее время рукопись представлена автором и дорабатывается в соответствии с замечаниями редактора. Будет готова к набору в сентябре—октябре с.г.» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6004, л.3). Под «представлением рукописи» имелась в виду её первая присылка. Рукопись находилась у Бахтина, который через два дня обратится к Соловьёву (по-видимому, в ответ на его запрос) с просьбой о пролонгировании срока её сдачи. Казалось, дело было только за самим автором, за завершением его работы, — больше ничто не предвещало задержек, — как вдруг 11 июня «Литературная газета» напечатала резко отрицатель ный отзыв А.Дымшица на «Проблемы поэтики Достоевского». Не исключено, что это обнародовалось только частное мнение критика, но у нас печатному слову всегда придавался какой-то особый тайный смысл: по словам Кожинова, многие могли «считать, что Дымшиц действовал по поручению какого-нибудь секретаря ЦК, Суслова или ещё кого» [«Я просто благодарю свою судьбу…», с.110. Ср. рассуждение Бахтина: «… насколько мне известно, ни одна книга (…) не проходит гладко, и при этом всегда есть какая-нибудь подоплёка (того или иного рода)» // «Москва»…, с.178]. Вероятно, что-то после этого изменилось в отношении издательства к будущей книге, появились опаска и оглядка на мнение консервативной части публики и властей, хотя Лейбович ничего подобного не запомнилось. Обострённое чутьё Кожинова подсказало ему необходимость упреждающего удара по противному лагерю. Пришлось прибегнуть к старому, но верному оружию — очередному письму влиятельных лиц, появившемуся 13 августа того же года в той же «Литературной газете» за подписью В.Ф.Асмуса, В.В.Ермилова, В.О.Перцова, М.Б.Храпченко, В.Б.Шкловского… Это придало всей «интри
ге» новый импульс. После паузы в несколько месяцев, в ноябре, наконец-то вновь настало время «весьма приятных известий» о «Рабле» («Москва»…, с.181).

⁸ В.В.Виноградов вступался за «Рабле» уже во время обсуждения диссертации Бахтина на заседании Высшей аттестационной комиссии в 1949 году // ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.71, л.38. О значительной роли в издании «Рабле» К.А.Федина ещё будет идти речь. Кстати, по словам В.В.Кожинова, очень активно помогал изданию книги и Н.М.Любимов: «Ходил в дирекцию издательства, просил, настаивал…» (Как пишут труды…, с.118).

⁹ С середины мая 1970 года до конца ноября 1971 года Бахтины жили в подмосковном доме для престарелых в Климовске (ст. Гривно Курской ж/д) (см. комментарии к «Беседам В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным». М.: Издательская группа «Прогресс», 1996, с.317).

¹⁰ 30 июня 1962 года Бахтину было отправлено из «Художественной литературы» письмо, подписанное зав. редакцией литературоведения и критики Г.А.Соловьёвым и С.Л.Лейбович: «Многоуважаемый Михаил Михайлович!

Мы прочли письмо в "Литературной газете". Ваш труд "Ф.Рабле в истории реализма" очень заинтересовал нас, и нам хотелось бы в кратчайший срок решить вопрос о возможности его опубликования в нашем издательстве. Просим Вас сразу же по получении этого письма выслать нам экземпляр рукописи для ознакомления» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.88).

5 июля Бахтин выслал диссертацию, сопроводив её следующим письмом:

«Многоуважаемые товарищи!

Я получил Ваше любезное письмо. Высылаю Вам рукопись моей книги "Творчество Рабле и проблема народной культуры средневековья и Ренессанса" (я изменил первоначальное заглавие). Книга эта закончена в 1940 г. и дополнена в 1948 г., поэтому рукопись местами уже потускнела от времени. Но у меня сохранился только этот один экземпляр, перепечатывание же надолго задержало бы пересылку.

Книга моя, выполненная около двух десятилетий тому назад, нуждается, конечно, в известном обновлении и дополнени ях. Кроме того, придётся дать в примечаниях перевод всех иноязычных текстов, внести некоторые пояснения, местами улегчить

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
174 175
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

изложение, использовать новый перевод Н.М.Любимова и т.п. Но сущность книги останется неизменной» (там же, л.87. Примерно об этом же Бахтин писал чуть раньше, в ноябре 1960 года, и в письме к Л.Е.Пинскому: «Что касается до моей работы о Рабле, то <…> она закончена двадцать лет тому назад и во многом меня уже не удовлетворяет. Все эти годы я продолжал работать в том же направлении, но на несколько ином материале. Это позволит мне расширить и углубить книгу и кое в чём исправить свои выводы» // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.57. Эта же мысль о необходимости «довольно существен ного обновления» книги звучит и в его письмах к В.В.Кожинову от 10 января 1961 года и от 2 июля 1962 года // «Москва»…, с.176, 180).

26 июля ему был отправлен ответ опять за подписью Соловьёва и Лейбович: «Вашу рукопись мы получили 9 июля с.г., а вчера В.В.Кожинов передал нам рецензии на неё Ваших оппонентов.

К сожалению, процесс ознакомления с Вашей работой несколько затягивается отчасти из-за срочных редакционных работ, отчасти тому причиной летний отпускной сезон.

Полагаем, что о результатах рецензирования, на которое мы направляем Ваше исследование, и о нашем решении относительно возможности его опубликования сможем сообщить Вам примерно в конце августа—начале сентября с.г.» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.86).

Об отправке «рукописи книги во второй редакции» (т.е. экземпляра с исправлениями, внесёнными по настоянию экспертной комиссии ВАК) Бахтин сообщал Кожинову 7 июля: «Москва»…, с.180.

¹¹ Официальными оппонентами Бахтина на защите его диссертации были А.А.Смирнов, А.К.Дживелегов и И.М.Нусинов. Во время защиты был зачитан отзыв Е.В.Тарле и, возможно, отзыв Б.В.Томашевского. Тексты этих рецензий и отзывов см. в публикации стенограммы защиты и приложений к ней: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №2—3, с.59—72, 118—119, а также в обеих частях дела Бахтина в ВАК (ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.70—71) и — кроме рецензии Нусинова — в обеих частях «Авторского дела…». Рецензия М.П.Алексеева, написанная в начале 1948 года, пока не опубликована и найти её можно только в «Авторском деле…» (ед. хр.6003, лл.29—35; ед. хр.6004, лл.8—
14) и ВАКовском деле (ед. хр.70, лл.2—8). В «Авторском деле…» хранятся также рукописный и машинописный варианты отзыва М.П.Алексеева, написанного 15 января 1963 года. Единствен ный из рецензентов Бахтина, оставшийся к тому времени в живых, подтверждал здесь свои прежние впечатления и выводы: «В 1938 или 1939 году <неточность — Н.П.>, по предложению экспертной комиссии ВАКа, членом которой я тогда состоял, я представил большой (до 20 машинописных стр.) отзыв о работе М.М.Бахтина "Творчество Рабле" и подробно обосновывал в нём желательность присуждения автору учёной степени доктора филологических наук <подчёркнуто М.П.Алексеевым — Н.П.>. Копия этого отзыва у меня не сохранилась, но я отчётливо помню высокие научные качества этого выдающегося труда, который, как мне казалось тогда, необходимо было бы издать. В этом труде я отмечал и эрудицию автора, и блеск изложения, и, главное, не часто встречающуюся в работах этого рода удивительную, пленяющую читателя оригинальность построений, широко аргументированных и прочно доказанных.

И в настоящее время мнение моё об этом труде не изменилось. Я и сейчас полагаю, что за этот труд автору вполне должна была бы быть присуждена учёная степень доктора филологических наук и что он не получил её своевременно лишь по недоразумению» (ед. хр.6003, л.17; ед. хр.6004, л.7).

¹² «20.XI.62

Глубокоуважаемая Сарра Львовна!

Получил Ваше любезное письмо и отзыв Л.Е.Пинского. Примите мою искреннюю благодарность. Со всеми замечания ми Л.Е.Пинского я совершенно согласен и выполню все его рекомендации. При переработке книги я устраню все следы её диссертационного происхождения и приспособлю её к профилю Вашего издательства: дам в переводе все иноязычные тексты, облегчу и местами смягчу изложение, сделаю необходимые сокращения. Но одновременно мне придётся внести и значитель ные дополнения, связанные с литературой о Рабле последних двух десятилетий. В общем объём книги не изменится (40 печатн. листов). Для указанной переработки и для перепечатки книги мне понадобится три-четыре месяца (этот срок может быть сокращён лишь в самом крайнем случае).

С глубоким уважением М.Бахтин»

(РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.84).

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
176 177
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

К августу 1963 года, т.е. ко времени первой встречи Бахтина с редактором «Рабле», судя по воспоминаниям С.Л.Лейбович, переработка текста продвинулась совсем ненамного (если вообще продвинулась): в Малеевке, спустя более полугода после этого письма, условились о том, что Бахтин как раз уже обещал завершить («три-четыре месяца» уже истекли). Даже после подписания официального договора с издательством престарелый автор постоянно жаловался на то, что работа продвигает ся медленно. Жаловался Кожинову: «Стараюсь погрузиться в работу над Рабле, но пока мне плохо это удаётся: мешают всякие текущие дела и мелочи» (26.IX.63 // «Москва»…, с.181). Жаловался Пинскому: «Я занят сейчас обновлением моего "Рабле". Но дело идёт плохо: уж очень медленно и неисправно поступают книги. Серьёзная научная работа в Саранске почти невозможна» (23.XI.63 // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.60); «С работой я сильно запаздываю. Начал было коренную переработку, написал заново введение и почти всю первую главу. Но в дальнейшем приходится ограничиваться только самым необходимым минимумом обновления» (10.V.64 // Там же, с.61). А до подписания договора (и до выхода второго издания «Достоевского» в сентябре 1963 года) Бахтин, вероятно, не очень-то и верил, что книга увидит свет в ближайшее время. В ноябре 1960 года он писал Пинскому: «Что касается до моей работы о Рабле, то я и не рассчитываю на возможность её опубликова ния» (там же, с.57). В письме к Кожинову от 2 июля 1962 года он «только на всякий случай», без особой надежды на то, что «это дело получит дальнейшее развитие», пишет об имеющемся у него тексте диссертации. И в цитированном уже фрагменте июньского письма к Кожинову за 1963 год звучит явственно ощутимая нотка философического примирения с неизбежным: «Ваше сообщение о судьбе "Рабле" меня, разумеется, нисколько не удивило». И 16 ноября 1964 года Бахтин не обходится без пессимистичес кого акцента, выражая свою радость и благодарность Кожинову: «Получил Ваше письмо с весьма приятными известиями [относительно "Рабле" — Н.П.] (я на них уже не очень надеялся)…» («Москва»…, с.180—181).

¹³ В письме в экспертную комиссию по западной филологии при ВАК, 15 апреля 1950 года, Бахтин так обозначил вектор внесённых в диссертацию изменений: «Переработка мною выполнена в точном соответствии со всеми указаниями, сделан
ными мне экспертной комиссией, а также с теми руководящими постановлениями ЦК ВКП(б) по вопросам идеологической работы, которые были приняты после моей книги. Мною тщательно учтены также работы, выступления и дискуссии по вопросам литературоведения и по методологии, имевшие место за последний период, и моя книга, как мне кажется, приведена в существенную связь с актуальными боевыми задачами нашей борьбы на идеологическом фронте» (ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.71, л.28). В 1962 году он, просмотрев свою рукопись перед отправкой в Гослитиздат, «пришёл в совершенный ужас»: «Я (…) внёс в неё много отвратительной вульгарщины в духе того времени» («Москва»…, с.180).

¹⁴ Текст внутренней рецензии Л.Е.Пинского см. в «Авторском деле…» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, лл.20—28; ед. хр.6004, лл.30—38). Бахтин высоко оценил эту рецензию в своём письме к Пинскому в феврале 1963 года: «Не умею выразить Вам всю мою благодарность за Вашу рецензию — я был поражён глубиною и верностью Вашего понимания моих замыслов (выраженных у меня в работе не всегда вразумительно). Со всеми Вашими критическими замечаниями и рекомендациями я совершенно согласен. Зная Вашу книгу [«Реализм эпохи Возрождения» — Н.П.], я должен предположить, что у Вас есть ещё и другие существенные замечания методологического характера. В частности, я должен признать несколько односторонний характер моей работы: общие особенности языка народно-смехо вой культуры — общие для целого тысячелетия — до некоторой степени растворили в себе специфические черты эпохи Рабле и его творческую индивидуальность» («Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.58). В какой степени эти (и другие, принадлежащие не только Пинскому) замечания и рекомендации были учтены — сказать пока трудно: необходимы соответствующие тщательные исследования, осмысливающие процесс создания Бахтиным канонического текста «Рабле». Но характерен совет, который фигурирует в одном из бахтинских писем к Кожинову: «… Вашу книгу нельзя трогать. Оберегайте её всеми силами от вторжения чужих мыслей и соображений (редакторских, рецензентских и пр.)» («Москва»…, с.177). В редакционном заключении на «Рабле» в мае 1965 года Лейбович констатировала: «Отвечая на ряд проблемных вопросов, поставленных редакцией по существу теоретического содержания работы, автор сделал от

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
178 179
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

дельные, весьма существенные вставки и исправления.

Несмотря на то, что автор захотел и смог выполнить не все высказанные ему пожелания, редакция считает, что (…) исследование Бахтина можно считать вполне законченной работой» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.8). Идя на компромиссы в деталях и на «частные изменения», он всегда демонстрировал принципиальность в сохранении концептуальной основы своей работы. Уже в первом письме в Гослитиздат было определённо заявлено: «… сущность книги останется неизменной».

Рецензия Пинского в несколько переработанном виде опубликована позднее под названием «Рабле в новом освещении» в журнале «Вопросы литературы» (1966, №6, с.200—206) и под названием «Новая концепция комического» в его посмертной книге «Магистральный сюжет» (М.: «Советский писатель», 1989, с.358—366).

¹⁵ Спустя несколько месяцев, 22 ноября того же 1963 года, Бахтин писал Лейбович: «Многоуважаемая Сарра Львовна!

Благодарю Вас за письмо. Я рад, что мой "Достоевский" Вас заинтересовал. В четвёртой главе этой книжки содержится частичный ответ на те вопросы о последующих судьбах карнавальной (смеховой) культуры, которые мы с Вами обсуждали в Малеевке.

Моя работа над "Рабле" проходит медленнее, чем мне бы хотелось, главным образом по причине плохого поступления книг из центральных библиотек. Но к сроку я работу во всяком случае закончу.

Мы с Еленой Александровной часто и с удовольствием вспоминаем нашу встречу в Малеевке. Шлём Вам наш сердечный привет и наилучшие пожелания.

С глубоким уважением М.Бахтин»

(личный архив С.Л.Лейбович).

¹⁶ Эту особенность работы Бахтина отметил в своей рецензии и Пинский: «Достаточно богатая по фактическому материалу, книга Бахтина представляет собой прежде всего работу концептуальную. Освещение самых различных проблем с неумолимой логикой вытекает из одной основной мысли, ясно сформулированной уже в первой главе. Отсюда и построение работы, где мысль развивается концентрически, а не поступательно. По сути в каждой главе дана вся концепция, но она обогащается каждый раз новыми аспектами. Доказательством вы
двигаемой новой теории служит плодотворность и последова тельность единой мысли в разрешении самых различных вопросов, возникающих в связи с изучением романа Рабле» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.25—26).

¹⁷ 10 июня 1964 года (с опозданием, так сказать, «задним числом») Бахтин попросил у Г.А.Соловьёва отсрочить предоставление рукописи:

«Глубокоуважаемый Геннадий Арсеньевич!

Согласно договору я должен был сдать рукопись моей книги о Рабле к 15 марта с.г. По причине болезни (обострение стенокардии) я не успел к сроку закончить переработку. Очень прошу Вас пролонгировать срок сдачи рукописи до первых чисел июля с.г.

С уважением М.Бахтин»

(РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.11).

В эти же дни — чуть раньше — Соловьёв, как мы помним, для каких-то целей написал приведённую выше записку о том, что «в настоящее время рукопись (…) дорабатывается в соответствии с замечаниями редактора». Судя по всему, вскоре — в августе — рукопись попала в издательство, так как Лейбович в редакционном заключении 26 мая 1965 года упомянула о том, что «с августа 1963 года в течение года автор был занят переработкой рукописи по указаниям редакции и рецензентов» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.8). Следует это и из устных воспоминаний Сарры Львовны.

¹⁸ В начале мая Бахтин благодарил Кожинова «за письмо и за приятное известие о предстоящей сдаче рукописи в набор» («Москва»…, с.182). В конце мая 1965 года было написано уже цитированное редакционное заключение и аннотация на книгу (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.7). «Рабле» направлялся в типографское производство. «Эпопея» приближалась к своему финалу…

¹⁹ В РГАЛИ сохранились две — одна полная и одна фрагментарная — машинописные версии текста «Рабле». См.: (РГАЛИ, ф.613, оп.9, ед. хр.2147, 2148, 2149, 2150; оп.10, ед. хр.6431, 6432).

²⁰ «Было бы очень хорошо не затруднять Сарру Львовну приездом в Саранск, тем более, что я не вижу для этого серьёзных оснований^» (4 мая 1965 года) // «Москва»…, с.182. На поверхности здесь, кажется, всё же не чувство тревоги, а стремле

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
180 181
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ние не обременять редактора лишними беспокойствами. Но внутреннее самоощущение С.Л.Лейбович свидетельствует о некоторой подспудной напряжённости ситуации: возможно, Бахтины и в самом деле бессознательно тревожились по поводу будущей работы над текстом. Во всяком случае более раннее письмо удостоверяет необходимость — т.е. «серьёзные основания» — приезда Лейбович: «… может быть, имело бы смысл приехать Вам [т.е. В.В.Кожинову — Н.П.] вместе с С.Л.Лейбович для окончательного согласования текста "Рабле"» (16 ноября 1964 года) // там же.

²¹ Книгу необходимо было сократить с 40 до 26-28 авторских листов (в договоре объём был указан — «до 30 авторских листов», в аннотации для книготорговых организаций — 26,5, в уже напечатанной книге — 28,5). В редакционном заключении отмечалось, что автор «значительно сократил рукопись (почти на треть представленного объёма)».

²² Об изъятии страниц, посвящённых Гоголю, и страниц о карнавальных образах у Ленина упоминалось в книге К.Кларк и М.Холквиста (Clark K., Holquist M. Mikhail Bakhtin…, р.335). Маленькая бахтинская «лениниана» — это своего рода рудимент исправлений, сделанных для ВАК. Что же до Гоголя, то эта тема была дорога Бахтину, он не раз возвращался к ней в 1940-е годы, после завершения диссертации (см.: Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5. М.: «Русские словари», 1996, с.45—47, 80—129). При переработке диссертации в 1949—50 гг. он вынужден был снять любые упоминания о Гоголе (ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.71, лл.29,35). Но в феврале 1963 года ставил перед собой в качестве одного из важных приоритетов следующую задачу: «При переработке книги я, конечно, восстановлю страницы о Гоголе и даже несколько их расширю» (письмо к Пинскому // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.59).

²³ Искусство слова и народная смеховая культура: (Рабле и Гоголь) // Контекст: литературно-теоретические исследования. 1972. М.: «Наука», 1973, с.248—259.

²⁴ «Как раз Введение никак нельзя изменить, не разрушая всего замысла книги. Невозможны также и какие-либо перестановки в целях приближения к "обычному порядку" изложения (эпоха, биография и т.д.)» («Москва»…, с.182). Вопрос о введении к «Рабле» нуждается в дополнительном изучении (как, впрочем, и почти все вопросы, связанные с книгой). В письме, сопро
вождавшем переработанный текст диссертации, Бахтин сообщал экспертной комиссии ВАК: «Написано введение к книге (его раньше не было), раскрывающее основную проблематику моего исследования в свете учения В.И.Ленина о двух националь ных культурах в каждой национальной культуре и дающее предварительное определение неофициальной народной культуры средневековья и Ренессанса» (ГАРФ, ф.9506, оп.73, ед. хр.71, л.28). В уже цитировавшемся письме к Пинскому от 10 мая 1964 года он сообщал, что «написал заново введение». Вероятно, издательство пыталось побудить автора к переработке этого нового введения и к некоторым другим трансформациям замысла, но от кого исходили эти попытки — пока не ясно. Как видим, С.Л.Лейбович не в силах здесь помочь.

²⁵ «20/II 65

Глубокоуважаемый Геннадий Арсеньевич!

Получил Ваш отзыв о моём "Рабле" и спешу выразить Вам мою искреннюю признательность. Ваш отзыв поразил меня глубиною и тонкостью понимания моей концепции и верностью критических замечаний. Это не обычный редакторский отзыв, а блестящая статья о моей книге. Все Ваши замечания окажут мне неоценимую помощь при окончательном завершении текста. Сейчас я всё тщательно продумываю и в ближайшее время надеюсь выполнить все необходимые дополнения и уточнения.

С глубоким уважением и наилучшими пожеланиями

М.Бахтин»

(личный архив Г.А.Соловьёва).

К сожалению, Г.А.Соловьёв не счёл возможным предоставить мне для публикации (полностью или частично) либо для ознакомления текст своего отзыва. По его нынешнему устному суждению, суть замечаний в основном сводилась к подчёркива нию недостаточности (неразвитости) исторического аспекта в бахтинской теории амбивалентной и универсальной народной смеховой культуры. В письме ко мне Г.А.Соловьёв ограничился по этому поводу кратким резюме, объясняющим то, почему нет никакого смысла публиковать его замечания: работы Бахтина, напечатанные после «Рабле», «свидетельствуют о том, что проблемы исторического развития смеховой культуры и — шире — культуры в целом и были предметом изучения М.М.Бахтиным за всё время его научной деятельности, так что его ответ на мои запоздалые предложения мне надо было искать в его других

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
182 183
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

книгах. Моё письмо заслужило его вежливую улыбку». Тем не менее я полагаю, что замечания Г.А.Соловьёва являются интересным научным документом и несомненно достойны внимания читателей и исследователей (чуть выше только что процитиро ванного фрагмента Г.А.Соловьёв пишет: «Насколько я знаю, М.М. оставил мои соображения без внимания и текст не дополнял и не изменял, — возможно, уже не мог работать». Это надо бы выяснить, чему помогла бы такая публикация. Не исключено, кстати, что именно Г.А.Соловьёв — таково по крайней мере предположение В.В.Кожинова, высказанное мне в личной беседе, — советовал Бахтину переделать введение и прибегнуть к «обычному порядку» изложения, о чём шла речь в предыдущей сноске).

Г.А.Соловьёв любезно прислал перепечатанный по черновику текст своего ответного письма к Бахтину, отправленный примерно в начале марта 1965 года. Этот текст дополняет картину несколькими штрихами:

«Глубокоуважаемый Михаил Михайлович!

Большое спасибо Вам за доброе письмо о моих размышлениях. Все их достоинства целиком относятся к Вашей книге, без которой они просто не пришли бы мне в голову, а все их издержки, мешающие Вам, отбрасывайте без всякого снисхождения. Собственно, это даже и не размышления, а вопросы к Вам как автору от читателя, и я убеждён — только Вы на них можете ответить, насколько найдёте возможным и необходимым.

Обстоятельства так складываются в редакции, что С.Л.Лейбович должна немного прийти в себя после смерти матери и тяжёлой работы. Думаю, что смогу послать её к Вам для редактуры в конце марта — апреле, сдадим книгу в набор в мае, а выпустим в свет — в сентябре — октябре. Есть все возможности эти сроки выдержать. Читатель оповещён о выходе книги в этом году через печать. От нас с Вами требуется только завершить редакционную работу и вычитать корректуры. Чтобы облегчить набор, прошу Вас посмотреть, нельзя ли освободить книгу от французского текста там, где можно обойтись переводами (Вы, конечно, можете давать и свои переводы, особенно где требуется сохранить мысль, выражения или термины в точности)». Но сроки всё-таки не удалось выдержать, и они сместились: книга вышла на несколько месяцев позднее…

²⁶ В августе 1965 года Лейбович телеграфировала Бахтину
в Саранск: «Необходимо срочно выслать редакцию первые пятнадцать листов корректуры» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.4). 4 ноября Бахтин уведомлял Кожинова: «Вторую корректуру "Рабле" я уже выправил и вернул в редакцию (последние три листа я выслал первого ноября). Русский текст набран хорошо, но в иноязычном ещё довольно много ошибок. Я написал о них Сарре Львовне» («Москва»…, с.182). Упомянутое письмо, к сожалению, не сохранилось ни в РГАЛИ, ни в личном архиве С.Л.Лейбович.

6 ноября Лейбович снова потревожила Бахтина в его саранском затишье: «Телеграфируйте срочно Ваше желание какое слово предпочесть в титульном заглавии Возрождение [так в тексте — Н.П.] или Ренессанса» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.3). Бахтин в самом первом письме в издательство озаглавил будущую книгу так: «Творчество Рабле и проблема народной культуры средневековья и Ренессанса». Но, по словам С.Л.Лейбович, он предпочитал всё же русское слово «Возрожде ние», так что, получается, что его больше устроил бы другой вариант, который фигурировал, например, в письме Соловьёва во Всесоюзное объединение книжной торговли:

«Заведующему отделом художественной литературы тов.Себрант Т.А.

Уведомляем Вас, что полное (титульное) название книги М.Бахтина "Творчество Франсуа Рабле" (тем. план 1965 г., №1099) будет: "Творчество Рабле и народная культура средневековья и Возрождения". На корешке и переплёте название останется сокращённое, объявленное в плане» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.5).

Ответная телеграмма Бахтина не сохранилась, и по какой-то причине «Ренессанс» остался «Ренессансом». 6 ноября книга была подписана в печать, а 8 декабря Соловьёв, Лейбович и Кожинов порадовали недавнего юбиляра (17 ноября Бахтину исполнилось семьдесят лет) своей коллективной телеграммой:

«Поздравляем выходом свет Рабле высылаем почтой экземпляр книги» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6003, л.2).

Издательская «эпопея» завершилась…

²⁷ Справедливости ради, надо отметить участие в подготовке «Рабле» к изданию ещё и Г.Б.Пономарёвой (ныне заведующей Государственным музеем Ф.М.Достоевского в Москве). См. об этом: Пономарёва Г.Б. Высказанное и невысказанное…

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
184 185
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

(Воспоминания о М.М.Бахтине) // «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1995, №3, с.66—67.

²⁸ В.В.Кожинов самое первое письмо к Бахтину отправил от имени нескольких своих молодых коллег, сотрудников ИМЛИ (С.Г.Бочарова, Г.Д.Гачева, П.В.Палиевского, В.Д.Сквозникова): «(…) Я обращаюсь к Вам от имени связанной совместной работой и дружбой группы молодых литературоведов, которые родились в год появления Вашей книги или одним-двумя годами позднее. Практически мы почти ничего ещё не сделали. Но мы стремимся продолжить в своей работе дело Вашего поколения русской науки о литературе. Мы ясно сознаём, какое поистине всемирное культурное значение имеет мысль этого поколения» («Москва»…, с.175).

Бахтин ответил, что это «прекрасное письмо» укрепило его «надежды на молодое поколение наших литературоведов» (там же, с.176). Комментатор переписки Бахтина с Кожиновым, В.В.Фёдоров, отмечает, что «позднее в беседе с литературове дом Г.Б.Пономарёвой он [Бахтин — Н.П.] признался, что встреча эта была по-своему очень трудным переживанием: как выразился Бахтин, он давно пришёл к выводу, что "всё уже кончено", успокоился и примирился с этой конченностью, и вдруг оказалось, что всё опять начинается; а начинать снова в его возрасте очень нелегко» (там же, с.179).

²⁹ См.: Авторское дело. Бахтин М.М. «Проблемы поэтики Достоевского». Исследование (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6005). В объяснительной записке «О прохождении рукописи М.Бахтина "Проблемы поэтики Достоевского" с момента подписания в печать до получения сигнала», подписанной Соловьёвым и Лейбович, воссоздаются все перипетии этой истории — с указанием дат, количества обнаруженных опечаток, предпринимаемых мер по их исправлению, их виновников и т.д. Приведу лишь один, по-своему выразительный фрагмент:

«11.IV.72 г. — Получен дубликат 2-го набора, но в первых же листах редактор и автор (в лице С.Г.Бочарова) обнаружили множество опечаток, и за некачественностью весь дубликат был возвращён в производственный отдел» (л.3).

Здесь примечательны, во-первых, некая в самом деле почти фатальная безысходность и неотвратимость типографского брака (дубликат — и на тебе! И ведь это ещё только начало докладной записки!), а во-вторых, — формулировка представления
С.Г.Бочаровым интересов Бахтина: не «за автора», не «вместо автора», не «от лица автора», но «автор в лице…». Кажется, это адекватно передаёт степень доверия между тем и другим…

В деле содержатся многочисленные (рукописные, машинописные, печатные) варианты списка замеченных опечаток, издательский договор, редакционное заключение на книгу, аннотации, письма по разным поводам (в основном по поводу опечаток).

³⁰ В письме тогдашнего директора Гослитиздата В.С.Сомова от 29 августа 1972 года говорилось об организационных неполадках в типографии как о причине брака. Сомов просил автора «дать согласие вынести опечатки в отдельную справку со ссылкой на то, что они возникли по вине типографии,» и тем самым, отказавшись от «новых переделок», избавить издательство «от двойного расхода бумаги и государственных средств» (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6005, л.9). В ответ Бахтин вынужден был написать: «На выход книги с объявленными опечатками согласен. 30.VIII.72» (там же, л.6). Именно и буквально вынужден, поскольку издательство и типография, судя по всему, просто поставили его перед фактом практически свершившего ся выхода книги. Обратим внимание на то, как заканчивается только что цитировавшаяся объяснительная записка:

«29.VIII.72. — Автору книги М.М.Бахтину вручено письмо директора издательства В.С.Сомова с просьбой дать согласие на выход книги в свет с объявленными опечатками.

29.VIII.72. — Получено письменное согласие автора.

29.VIII.72. — Получен сигнал книги»

(там же, л.5).

Бросаются в глаза как невообразимая спешка, так и явное несопадение в датах (Бахтин дал своё «согласие» не 29, а 30 августа). «Миссия» С.Л.Лейбович, видимо, носила довольно деликатный характер: ей поручили вырвать у автора требующий ся документ едва ли не любой ценой… Ему же ничего не оставалось делать, кроме как смириться с объективной реальностью.

³¹ См.: Авторское дело. Бахтин М.М. «Вопросы литературы и эстетики». Исследования разных лет. Сборник работ (РГАЛИ, ф.613, оп.10, ед. хр.6006). Казус с курсивом/разрядкой здесь, впрочем, никак не зафиксирован.

³² Как известно, Бахтин рассказывал об этом и в беседах с Дувакиным (Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным…, с.211—

MEMORIALIA С.Л.Лейбович
Тридцать лет спустя