Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
70 71
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ

В.М.Алпатов

Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

В № 2—3 журнала «Диалог. Карнавал. Хронотоп» за 1993 год Н.А.Паньковым опубликован интереснейший документ — стенограмма заседания Ученого совета Института мировой литературы им.А.М.Горького¹ от 15 ноября 1946 года, посвященного защите диссертации М.М.Бахтина на тему «Рабле в истории реализма». Вполне согласен с замечанием Н.А.Панькова о том, что «стенограмму можно блистательно поставить на сцене» (с.39, здесь и далее ссылки на указанный выше номер журнала в тексте). К публикации добавлен еще ряд ранее не входивших в научный обиход документов: тезисы М.М.Бахтина к защите диссертации, отзыв Б.В.Томашевского на диссертацию, полный вариант воспоминаний Е.М.Евниной о М.М.Бахтине, а также записанные Н.А.Паньковым воспоминания последнего оставшего ся участника дискуссии на защите В.Я.Кирпотина. Публикацию дополняет и обстоятельная вступительная статья Н.А.Панькова, в которой в выдержках приводится еще ряд ранее не известных документов, связанных с защитой.

Ценность и важность всех этих публикаций для изучения творческой и жизненной биографии М.М.Бахтина не требуют объяснений и совершенно очевидны. Но можно согласиться с Н.А.Паньковым в том отношении, что значение вводимых в научный оборот документов шире. Они, с одной стороны, дают яркую характеристику времени, в которое проходила защита, с другой стороны, интересны и с «вневременной» точки зрения, давая яркие характеристики социально-психологических типов ученых разного склада. Статья Н.А.Панькова интересна не только приводимыми в ней документами и фактами. В ней дана попытка досконально разобраться в причинах происходивших со
бытий, сопоставить взгляды и характеры участников дискуссии. Ценны характеристики действующих лиц разыгрываемой драмы (сс.43—49)². В оценках немало точного.

И все же вступительная статья и комментарии Н.А.Панькова не во всем удовлетворяют. Многого не хватает, со многим хочется спорить. Сам Н.А.Паньков как бы предупреждает многие замечания, подчеркивая: «Смотрел я на эту стенограмму скорее взглядом биографа, нежели взглядом историка или теоретика культуры» (с.40). Но чисто биографический подход вряд ли возможен, поскольку ни один человек, биография которого исследуется кем-либо, не жил вне времени и пространства, и биографу трудно отвлечься от исторического контекста (Н.А.Паньков вполне закономерно этого и не делает). Трудно при работе над биографическим материалом обойтись и вовсе без какой-либо исторической концепции относительно эпохи, в которой жил герой биографии (пусть, что часто бывает, эта концепция несамостоятельна и даже четко не осознана); автор предисловия к публикации как раз обладает такой концепцией и не скрывает этого. Автор данных заметок тоже не является ни профессиональ ным историком, ни тем более теоретиком культуры. К тому же я не был сам свидетелем отраженной в стенограмме эпохи, знаю ее лишь по книгам и рассказам очевидцев. И все-таки хочется высказать некоторые соображения «человека со стороны».

Историческая концепция, отраженная в публикации, достаточно обычна для нашего времени: глобальное противостояние «тоталитаристского официоза» (с.42), «принципа партийности, коммунистической идейности», который «мрачно нависал над советской наукой» (с.50) и «мыслителя, не сломанного гонениями» (с.42). Не спорим о том, что многое говорит в пользу такой концепции. Но все ли сводится к противопоставлению черного и белого? Нет ли оттенков и полутонов?

Вот пример уже в самом начале текста. Говоря о согласии М.М.Бахтина подать работу о Рабле на защиту, Н.А.Паньков пишет: «…маленький шажок навстречу сталинистскому литературному истеблишменту» (с.30). В общем контексте статьи, да еще с эпитетом «сталинистский» выражение воспринимается как резко негативное. Речь сейчас не о компромиссе со стороны М.М.Бахтина, который Н.А.Паньков не осуждает. Но что за люди входили в «истеблишмент»? По-видимому, те, кто входили в уже действовавшую тогда систему ученых степеней и званий³,

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
72 73
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

прежде всего тот Ученый совет Института мировой литературы (далее — ИМЛИ). Но далее перечислен состав этого совета и ряду его членов даны характеристики, в большинстве вполне заслуженно положительные. Не только А.А.Смирнов, А.К.Дживеле гов, В.Ф.Шишмарев, но и не принявший концепцию Бахтина Н.К.Пиксанов — вполне серьезные представители академической науки, работавшие с дореволюционного времени и продолжав шие работать вполне достойно. А к ним надо прибавить и присутствовавших на защите, но не принявших участия в дискуссии членов совета вроде старейшего филолога-классика (1864-1963) члена-корреспондента АН СССР С.И.Соболевского или выдающегося специалиста по русской литературе Н.К.Гудзия. Никто из них — не сталинисты в привычном смысле этого слова. К этой категории из присутствующих на защите можно отнести разве что В.Я.Кирпотина, который, как подчеркивает Н.А.Паньков на стр.114, скорее помог М.М.Бахтину. В то же время члены совета, в 20—30-е гг. подвергавшиеся проработкам и гонениям⁴, к 1946 году безусловно были много благополучнее по своему положению, чем М.М.Бахтин, и не противостояли (по крайней мере, активно) системе.

Еще пример приверженности автора вступительной статьи черно-белым схемам. На стр.36—37 говорится, что для организации защиты «искали именно людей "хороших" и "нестандарт ных", то есть не прячущих камня за пазухой и не совсем свихнувшихся на марксистской догматике», такими людьми названы Л.И.Тимофеев и И.М.Нусинов, именно последний в одном из писем М.В.Юдиной назван «нестандартным». Все здесь верно, кроме одного. Если подходить к тому, что названо «марксист ской догматикой», безоценочно, то нельзя не признать, что из членов совета никто так не «свихнулся» на ней, как И.М.Нусинов. Это был убежденный и достаточно начитанный марксист-интернационалист (хотя ощущал принадлежность к еврейской культуре и иногда писал на идиш). Таким он был в 20-е гг. и в целом оставался в 40-е, что уже сильно не соответствовало господствующей конъюнктуре. «Нестандартность» И.М.Нусинова во многом была связана с тем, что он не мог вписаться в новые, великодержавные схемы (обвинения всяких Теряевых могли быть какими угодно, подтекст был именно такой). Л.И.Тимофеев тоже в 20—30-е гг. начинал достаточно социологично⁵, но к 40-м гг. сильно уже этим «переболел». Во всяком случае,
они были куда большими марксистами, чем, скажем, Н.К.Пиксанов, сформировавшийся как ученый вне марксизма и позже испытавший лишь внешнее его влияние. Попутно отметим, что последующие арест и гибель И.М.Нусинова не стоит связывать с обвинениями его в «абстрактном гуманизме» и пр., как это получается в контексте сказанного на стр.44 и 47: он пострадал по делу Антифашистского еврейского комитета, роковым образом сказались его связи с еврейской литературой.

Некорректно и сравнение музеев Н.А.Некрасова и А.А.Ахматовой как доказательство тезиса о «развеянной почти в прах культуре конца 1920—1940-х годов» (с.31). От указанного времени мемориальных писательских музеев сохранилось немало. Пусть М.Горький, А.Н.Толстой, М.А.Шолохов относились к «сталинистскому литературному истеблишменту», но это значительные фигуры в истории отечественной литературы. Но и от более соответствующих нынешним эталонам Б.Л.Пастернака и К.И.Чуковского остались переделкинские дачи-мемориалы (и сколько в том же Переделкине еще сохранилось с 30—40-х гг. дач, принадлежавших разным крупным и мелким писателям). С другой стороны, вряд ли, скажем, от В.Г.Белинского осталось вещей больше, чем от А.А.Ахматовой.

Действительно сложная и драматическая история защиты иногда все же излишне драматизируется. «Сгущается атмосфера какого-то хаоса и неопределенности» (с.38), «право отчаянно штурмовать академическую Бастилию» (с.42), подчеркивается «риск» членов Ученого совета в случае положительной оценки бахтинской диссертации (с.43). В целом все же из стенограммы достаточно ясно видно, что отношение большинства совета было пусть не таким, какого хотелось бы современному человеку, но все-таки вполне доброжелательным. Защита диссертации — всегда событие, связанное с трепкой нервов для диссертанта, а судьба М.М.Бахтина давала ему основания быть особо мнительным. К тому же вопрос о присуждении докторской степени человеку, не имевшему кандидатской, — событие всегда экстраординар ное, и его исход почти всегда непредсказуем. В то же время Н.А.Паньков не приводит ни одного документа, дающего основание считать, что кто-то противился защите диссертации в качестве кандидатской (речь идет сейчас лишь об этапе, предшествовавшем защите).

И уже явное сомнение вызывает такое высказывание: «Ны

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
74 75
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

нешним читателям и ученым еще предстоит решить для себя (скорее всего после бурных споров), насколько основательна концепция «Рабле», имела ли она самостоятельное значение, или же смысл ее заключался только в противостоянии тоталитаристско му официозу» (с.41—42). Тут смешаны два вопроса. Первый из них чисто научный: насколько справедлива концепция книги М.М.Бахтина, верны ли замечания В.Я.Кирпотина, Н.К.Писканова и др. Этот вопрос выходит за рамки нашей темы, но его правомерность несомненна. Второй же вопрос о «самостоятель ном значении» концепции книги о Рабле, уже поставленный в том же журнале и решаемый скорее в духе «несамостоятельнос ти» Ю.Г.Кудрявцевым⁶, на наш взгляд, неправомерен в принципе. Его опровергает уже то, что книга М.М.Бахтина о Рабле уже прочно вошла и в нашу, и в мировую науку, о ней спорят, ее идеи используют ученые, для которых вопрос о «противостоянии тоталитаристскому официозу» вообще неинтересен и/или не принимается во внимание. Я ничего не хочу сказать плохого о людях, высказывающих мнение о том, что неважно, что говорил Бахтин, важно лишь его противостояние тоталитаризму. Но, перефразируя Н.А.Панькова, мы видим здесь свойственное нам сейчас свойство «свихнуться на антимарксистской догматике». И не о чем тут спорить!

Стремление все сводить к одному черно-белому противопоставлению видно, например, в оценке ВАК: «Бюрократичес кая контора, которая не столько "выбраковывала" слабые и бездарные работы, сколько следила за оформлением многочислен ных обязательных бумаг и лояльностью автора по отношению к существующему режиму» (с.50). Я не собираюсь особенно хвалить деятельность ВАК и оправдывать его действительное стремление к ненужному бумаготворчеству (которого, впрочем, в 40-е гг. было меньше, чем в наше время). Также, безусловно, именно ВАК, а никак не Ученый совет ИМЛИ сыграл наихудшую роль в истории с диссертацией М.М.Бахтина. Но любой, кто сталкивался с деятельностью ВАК (кстати, несмотря ни на что существующе го без существенных изменений доныне), знает, что слежка за лояльностью, безусловно существовавшая, занимала все же в его деятельности не основное место; главным содержанием, помимо «оформления многочисленных обязательных бумаг», были разбор многочисленных склок, кляуз и анонимок, в большинстве все же не политического характера, выяснений случаев плагиата,
покупки ученых степеней, коррупции в ученых советах и пр. Все это — если угодно, тоже отражение тех или иных свойств советской системы, но нельзя все сводить к одной схеме.

Вообще надо учитывать, что означает тот или иной термин. Например, употребляемый сейчас в тысячах публикаций без четкого смысла просто как ярлык термин «тоталитаризм». Одно дело, когда стоят не воображаемые, а вполне реальные баррикады, надо выбрать место на одной из сторон и обосновать свой выбор суммарным эпитетом для всего, что осталось по ту сторону. Тут этот термин правомерен. И другое дело — подход историка (а биограф тоже — своего рода историк). Легко найти ярлыки для противоположных полюсов: М.М.Бахтин и «сыгравшая роль Яго» (много чести) М.П.Теряева. Но А.А.Смирнов, И.М.Нусинов, Н.К.Пиксанов и даже В.Я.Кирпотин (Н.А.Паньков признает, что среди его замечаний М.М.Бахтину есть справедливые) — люди достаточно разные и не укладывающиеся в единую схему.

И еще одно упрощение. Концепция «тоталитаризма» обычно предполагает рассмотрение «74 лет» как чего-то единого (за исключением разве что «оттепели» и «перестройки»). Особенно не принято как-то дифференцировать «конец 1920 — 40-е годы». Во вступительной статье к публикации не видно рассмотрения событий в исторической динамике. Как нечто неизменное рассматриваются взгляды М.М.Бахтина и его противостояние системе. Это сейчас свойственно многим бахтиноведам. За точку отсчета берутся высказывания Михаила Михайловича 60—70-х гг.: они и более известны (живы многие из его собеседников) и лучше всего укладываются в указанную выше схему. Но и поведение самого Бахтина несомненно менялось. С одной стороны, он не отказался в 40-е гг. от борьбы за признание его диссертации докторской, хотя, вероятно, он поначалу думал лишь о кандидатской степени (кстати, из приводимых в журнале документов остается неясным, кому принадлежала идея о докторской защите: А.А.Смирнову? Е.В.Тарле? М.В.Юдиной?). С другой стороны, он добровольно отказался от получения докторской степени в 60-е гг., хотя Н.А.Паньков, вероятно, прав, говоря о том, что скорее всего он бы в это время мог ее получить.

Но менялась и эпоха, причем гораздо динамичнее, чем двумя-тремя десятилетиями позже. Мы, привыкшие к тому, что идеологическая ситуация конца 60-х и начала 80-х гг. была почти

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
76 77
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

одной и той же, уже с трудом представляем себе, что в 20-е, 30-е и 40-е гг. она менялась не менее быстро, чем в годы перестройки. В частности, диссертация М.М.Бахтина столкнулась с нескольки ми изменениями ситуации.

Период представления диссертации в Ученый совет ИМЛИ и подготовки к защите был едва ли не самым «либеральным» в сталинское время. Здесь несомненно сыграла роль война. И старая русская, и новая советская интеллигенция на время оставили в стороне свои счеты к власти и к Сталину, отдавая все силы борьбе с общим врагом (о меньшинстве, перешедшем на сторону немцев, сейчас говорить не будем). Власть тоже заметно ослабила идеологический нажим: необходимо было всеобщее сплочение ради победы. Вспомним, как Б.Л.Пастернак в начале войны чувствовал при всех материальных трудностях психологическую легкость: стало ясно, кто враг и что нужно делать. Создание антигитлеровской коалиции привело к значительному расширению связей с Западом, после долгого перерыва до нас стала доходить информация о том, что на самом деле происходило в союзных странах.

На это накладывалось несомненное изменение отношения власти к старой интеллигенции, бывшее частью общей смены политического и идеологического курса Сталина. На смену интернационализму и классовому подходу пришли великодержавность и русский патриотизм. Еще до войны было восстановлено преподавание отечественной истории, а в ноябре 1941 года Сталин провозгласил прямую связь с традициями Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского, Суворова и Кутузова. Восстановили дореволюционную систему воинских званий и погоны, значительно смягчилось отношение к Русской православной церкви⁷. А впереди как главный политический результат победы в войне было создание сообщества стран Восточной Европы. Сталин следовал здесь скорее рецептам Н.Я.Данилевско го и К.Н.Леонтьева, чем идеям К.Маркса и В.И.Ленина. Сохранение прежних лозунгов прикрывало изменение содержания.

Одним из проявлений новой политики было изменение судьбы многих в прошлом репрессированных интеллигентов. Выдающийся славист А.М.Селищев, арестованный в 1934 году по «делу славистов» и три года проведший в лагере, с началом войны был привлечен к пропагандистской деятельности: выступал по радио на оккупированную Польшу, печатался в журнале «Славяне»,
готовил брошюру «Гитлеризм и славяноведение». В середине 30-х гг. он получил грамоту «ударника» в лагере, теперь ему дали аналогичную грамоту уже за деятельность славяноведа⁸. Другой ученый, пострадавший по тому же делу, В.В.Виноградов, в 1944 году стал деканом филологического факультета МГУ, а в 1946 году академиком⁹. И не случайно, что в это же время, в 1945 году, Виноградов печатает книгу «Великий русский язык», в которой кроме двух-трех цитат не было ничего советского, зато с большим сочувствием цитировались такие авторы, как И.С.Аксаков, Ф.М.Достоевский, эмигрант И.А.Бунин. Но в книге было именно то, что было нужно в это время — формулировки типа: «Величие и мощь русского языка общепризнанны. Это признание глубоко вошло в сознание всех народов, всего человечества»¹⁰. Отметим, что именно в годы войны интеллигенты получали снятие судимости (кое-кто, впрочем, смог это получить еще и раньше), дававшее возможность, в частности, жить в Москве и Ленинграде¹¹. В данной ситуации «то, что защищался ссыльный», могло казаться «сенсацией», как это говорит В.Я.Кирпотин (с.113), но все же не было чем-то чрезвычайным¹². Вряд ли кто-то в ИМЛИ особо рисковал, принимая диссертацию к защите или голосуя за нее.

В первый послевоенный год, когда были сняты ограничения, связанные с войной, либерализм достиг апогея. Культурные контакты с заграницей стали довольно интенсивными, пресса того времени переполнена перепечатками из зарубежных изданий. Традиции дореволюционной науки, к тому времени еще не утраченные, выражались достаточно свободно. Показательны, скажем, «Известия АН СССР» серии литературы и языка первых послевоенных лет. Былой вульгарный социологизм почти исчез, возродился академизм. Видно вполне доброжелательное отношение к западной и особенно к русской дореволюционной науке. Однако при этом требовалось подчеркивать лояльность к системе, для чего существовал набор постоянных цитат и формулировок, часто мало связанных с основным содержанием, хотя обычно и не противоречивших ему. В этой спокойной обстановке коллеги М.М.Бахтина, помнившие его старую книгу о Достоевском и оценившие фундаментальность труда о Рабле, могли попробовать предложить этот труд в качестве не кандидатской, а докторской диссертации. Н.А.Паньков, пожалуй, прав, говоря о том, что защита означала для него «выход из нелегального

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
78 79
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

положения» (с.42) (точнее все-таки — из полулегального); кстати, в городах вроде Саранска, где инерция старых представле ний оставалась сильнее, бывшим ссыльным тогда жилось гораздо хуже, чем в Москве или Ленинграде. Но неточно приводимое Н.А.Паньковым тут же выражение о «праве отчаянно штурмовать академическую Бастилию» (тюрьму?!): сама идея «штурма» явно принадлежала не М.М.Бахтину, внутри «Бастилии» находились люди, приглашавшие его войти в сообщество признанных ученых.

Но уже к моменту защиты обстоятельства стали меняться, хотя еще и не столь кардинально, как это кажется Н.А.Панькову. Последний верно отмечает «знаменитый доклад Жданова, знаменитое постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград"» (с.42), появившиеся за три месяца до защиты. Они были знаком новой ситуации, однако перемены все-таки не сразу достигли академического литературоведения. Общие собрания Отделения литературы и языка АН СССР в основном продолжали проходить академично (тон задавал академик-секретарь И.И.Мещанинов, сын сенатора) и лишь академик-марксист П.И.Лебедев-Полянский, в прошлом глава «Пролеткульта», вопреки общему настрою требовал бороться с «буржуазной наукой» и руководствоваться постановлением ЦК о журналах¹³. Доклад А.А.Жданова так и не был перепечатан в «Известиях АН», что в 1948 году вспоминал главный погромщик в филологических науках Г.П.Сердюченко¹⁴. Избранию В.В.Виноградова в академики в том же ноябре 1946 года никак не помешал тот факт, что единственными авторами советского времени, которых он специально изучал, были как раз М.М.Зощенко и А.А.Ахматова. Директором ИМЛИ еще оставался В.Ф.Шишмарев (тоже именно тогда избранный академиком). Это был авторитетный ученый дореволюционной школы, весьма мало изменившийся в советское время, разумеется, сугубо беспартийный.

Скоро, в начале 1948 года, В.Ф.Шишмарева начнут прорабатывать как продолжателя традиций своего учителя А.Н.Веселовского. Но это было еще впереди. А в момент защиты, как это хорошо видно из стенограммы, почти все ораторы, включая и В.Я.Кирпотина, настроены академично и если спорят с М.М.Бахтиным, то по существу его концепции. Резкое исключение — речь М.П.Теряевой, которая одна из всех вспомнила недавнее постановление ЦК и даже новую речь А.А.Жданова на торжествен
ном заседании к 29-летию Октября, произнесенную перед самой защитой. Что это — самодеятельность или кто-то уже ее подослал? Но в целом защита М.М.Бахтина, судя по стенограмме, не так уж принципиально отличалась от упоминаемых Н.А.Паньковым защит В.С.Соловьева, П.А.Флоренского, И.А.Ильина и многих других знаменитых защит, оставшихся в истории науки (хотелось бы вспомнить и две достаточно сложные и драматичные защиты диссертаций В.О.Ключевским¹⁵). Были малоприят ные выступления М.П.Теряевой и Е.Я.Домбровской, но в целом если к кому-то и можно предъявлять претензии в идеологичес кой враждебности к М.М.Бахтину, то в наименьшей степени к членам Ученого совета. А Теряевы и Домбровские там — люди посторонние и невысокого ранга.

Трудно сказать, какова была бы судьба диссертации о Рабле, если бы она шла чуть раньше и успела бы пройти ВАК в том же 1946 году. Но к моменту ее рассмотрения в ВАКе ситуация резко изменилась. Послевоенная идеологическая кампания вроде бы хорошо описана в нашей литературе, фактов известно уже много, но в целом ее осмысление отстает от накопления материала. Ситуация часто описывается слишком упрощенно, не учитывается ее динамика.

Безусловно, данная кампания была тесно связана с «холодной войной», начавшейся в это время. Государственные интересы СССР и бывших его союзников после уничтожения общего врага неизбежно сталкивались. А на это накладывались несомненно овладевшие И.В.Сталиным идеи о враждебности Российского государства Западу (создается впечатление, что он многое заимствовал у Н.Я.Данилевского, официально по-прежнему тогда считавшегося реакционером). Цели идеологической кампании как антизападной И.В.Сталин четко сформулировал в беседе с писателями в мае 1947 года, зафиксированной в воспоминаниях К.М.Симонова¹⁶. Здесь он нецензурно срифмовал слово «иностранцы». Усилилась пропагандистская враждебность к Западу, свертывались контакты. Противоположная сторона отвечала тем же. У нас же началась борьба с «низкопоклонством перед Западом» и подчеркивание русских приоритетов во всем, что можно. А.А.Ахматова оказалась в числе первых жертв не случайно: до Сталина наверняка дошел факт ее встречи с английским философом И.Берлиным, которого она назвала «гостем из будущего». И развернувшееся вскоре преследование евреев нельзя сводить к

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
80 81
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

личному антисемитизму Сталина: дело несомненно не в нем, Сталин рассматривал еврейскую интеллигенцию как наиболее прозападную часть интеллигенции, не одобрявшую (хотя бы потенциально) возвращение к великодержавности и русскому патриотизму.

Кампания, однако, быстро стала перерастать заранее установленные рамки. Многие ее участники воспринимали ее как возврат к «культурной революции» 30-х гг. Возродился вульгарный социологизм, а жертвами проработок стали не только интернационалисты-западники, но и многие представители старой русской интеллигенции. Так, в смежной с литературоведением области языкознания началась борьба за возвращение к бредовым идеям академика Н.Я.Марра (к тому времени уже преодоленным большинством ученых), отражавшим конъюнктуру 20-х — начала 30-х гг., а В.В.Виноградов и ряд других ученых старой школы вновь подверглись проработке¹⁷.

В литературоведении идеологическая кампания развернулась лишь в начале 1948 года. Первым ее проявлением стал разгром так называемой «школы А.Н.Веселовского». Этот выдающийся ученый, весьма почитавшийся в 40-е гг. (см. тезисы М.М.Бахтина), был избран мишенью кампании, видимо, из-за приверженности «теории миграции», в соответствии с которой многие фольклорные сюжеты, включая сюжеты русских сказок и былин, переходили от одного народа к другому; в этом усмотрели «низкопоклонство» и «умаление» своеобразия русской народной культуры. Но А.Н.Веселовский умер еще в 1906 году, а среди еще живых главными объектами ругани стали, с одной стороны, его прямой ученик и последователь В.Ф.Шишмарев, с другой стороны, оппонент М.М.Бахтина И.М.Нусинов, не имевший никакого отношения к «школе Веселовского», но по всем параметрам наиболее одиозный для борцов за «величие русской литературы» (недаром уже за год до этого на него писала М.П.Теряева цитируемую Н.А.Паньковым кляузу).

И именно в это время диссертация М.М.Бахтина разбиралась в ВАКе. К маю 1949 года, когда экспертная комиссия предложила М.М.Бахтину переработать диссертацию (см. с.40), уже прошли и этап борьбы с «менделизмом-вейсманизмом-морганиз мом», который предписывалось искать в каждой науке (осень 1948 года), и наиболее активный этап борьбы с «космополитиз мом» (январь-март 1949 года). Не менее половины из участни
ков дискуссии на защите диссертации подверглись в разной степени обвинениям в «методологических ошибках», «антимарксиз ме», «космополитизме», а И.М.Нусинов уже был арестован. К тому же еще в ноябре 1947 года М.М.Бахтин попал в разгромную статью в органе ЦК, газете «Культура и жизнь», специально основанной в 1946 году для развертывания идеологической кампании. Статья упоминается в отрывке из воспоминаний Е.М.Евниной. Она вовсе не была направлена против М.М.Бахтина: готовилась смена руководства ИМЛИ, которое и надо было ошельмовать. В числе прочих фактов подвернулась и диссертация Михаила Михайловича, объявленная «псевдонаучным трудом». Вряд ли автор статьи читал диссертацию и имел представление о ее авторе. Но на судьбе диссертации статья, конечно, отразилась. Может быть, поэтому она лежала в ВАКе особо долго (хотя в то время задержка диссертаций в этом ведомстве по нескольку лет встречалась нередко). Диссертация по неактульной западной литературе, одобренная «врагом народа» и несколькими «космополитами», не могла не стать одиозной независимо от ее объективного содержания, тем более что по ней было вынесено нестандартное решение о признании докторской (не тогда ли пошли слухи о еврейском происхождении М.М.Бахтина, слышанные нами уже в 60-е гг.?). Впрочем, решение по ней было принято еще не худшее: автору разрешили переработать текст, а могли диссертацию «зарубить» вообще.

Н.А.Паньков поднимает интересный вопрос о соотношении двух редакций труда о Рабле: первый вариант, обсуждавшийся в ИМЛИ в 1946 году, до нас не дошел (кое-какую информацию о его особенностях дают стенограмма и тезисы), а известный читателям текст — результат переработки по требованию ВАКа. Все, что известно из стенограммы, подтверждает вывод Н.А.Панькова о том, что «структура и теоретическая база второй редакции остались прежними, подвергшись лишь более или менее "косметической" переработке — не случайно эксперты ВАКа оказались недовольны» (с.40). Скорее можно говорить об учете частных замечаний оппонентов, выступавших на защите, и экспертов ВАКа (обычная ситуация при переработке диссертаций), чем о конъюнктурной правке, к которой М.М.Бахтин, вероятно, и не был способен.

В 1949 году экспертная комиссия предлагала переработать диссертацию, год спустя она же требовала «коренной переработ

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
82 83
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ки некоторых глав» (с.40). За год диссертация существенно не изменилась, но не слишком изменилась и общественная ситуация. Но, как отмечает Н.А.Паньков, «потом эксперты как-то смягчились, перестали очень уж добиваться "коренного" уродования работы» (с.40). По-видимому, стало сказываться новое изменение идеологической линии, начавшееся после выступления И.В.Сталина по вопросам языкознания и окончательно завершившееся к концу 1950 — началу 1951 гг.

Не раз бывало, когда Сталин, начав нужную для него кампанию, постепенно выходившую за запланированные рамки, сам давал сигнал отбоя и показательно наказывал слишком ретивых исполнителей его воли. Такими актами отхода назад были статья «Головокружение от успехов» в марте 1930 года, снятие Ежова в декабре 1938 года (и его последующий арест). Теперь Сталин на примере хорошо подходящего для этого учения Н.Я.Марра осудил классовый подход, интернационализм и национальный нигилизм, вновь восстановил в правах русскую дореволюционную науку, лицемерно заявил: «Никакая наука не может развиваться и преуспевать без борьбы мнений, без свободы критики»¹⁸. Организаторы борьбы с «космополитизмом» в языкознании во главе с Ф.П.Филиным и Г.П.Сердюченко были сняты с руководящих постов и подвергнуты резкой критике, а ранее преследовавшие ся представители старой интеллигенции получили официальную поддержку. Во главе советских филологических наук вместо слишком тесно связанного с Марром И.И.Мещанинова был поставлен В.В.Виноградов: пятна в биографии (арест и две ссылки) этому не помешали¹⁹. Важный симптом: в феврале 1951 года газета «Культура и жизнь» внезапно перестала выходить, несомненно, по личному указанию Сталина. Газета уже была не нужна: кампания закончилась. Идеологическая обстановка в центральных городах успокоилась на время, главной проблемой на ближайшие два года стала борьба с «буржуазным национализмом» в республиках.

В этих условиях, видимо, в ВАКе некоторое время просто не знали, как поступить со скандальной диссертацией. Затем решили принять наиболее нейтральное решение. Давать докторскую степень человеку, не имеющему вообще степени, — слишком экстраординарное событие²⁰ . Но и отвергать совсем работу тоже вроде бы нет оснований. Явно «соломоново» решение — дать М.М.Бахтину степень кандидата. За такое решение меньше
всего пришлось бы отвечать. Так и сделали 9 июля 1951 года. Рассмотрение диссертации о Рабле очень точно совпало с периодом послевоенной антизападной идеологической кампании, в которую попал посторонний человек, далекий от политической конъюнктуры.

Но вернемся к защите. Стенограмма дает яркий материал для характеристики психологических типов участников данного события. Рутинная церемония, в то же время в чем-то и нетривиальная, давала возможность выступающим проявить свой характер. Здесь много примет времени, но немало и психологических черт и свойств, встречающихся в любом научном (и не только научном) сообществе.

Начнем с М.П.Теряевой. Неясно, почему Н.А.Паньков находит в ней «загадочный психологический феномен» (с.47). Я ничего о ней не знаю, кроме того, что содержится в стенограмме и комментариях к ней, но психологически этот тип ясен и всем хорошо знаком. Каждому встречались подобные люди, не отличающиеся культурой и способностями, неуживчивые, нервные, подозрительные, считающие себя «борцами за правду», нетерпимые к иным мнениям и отравляющие жизнь окружающим. Обстановка 20—30-х гг. способствовала развитию этого типа, из них выходили рабкоры, «легкие кавалеристы» и «борцы с буржуазной профессурой». Изменение ситуации в науке в военные и первые послевоенные годы не давало возможностей этим людям, профессионально мало состоятельным, раскрыть свои способнос ти; недаром никто на защите, кроме отчасти Е.Я.Домбровской (видимо, смягченный вариант того же психологического типа), не поддержал Теряеву и не развивал ее проблематику. Зато новая кампания конца 40-х гг. снова вывела Теряевых на авансцену, они выступали на собраниях, писали письма в ЦК, МГБ и в газеты с разоблачениями «космополитов» и «низкопоклонни ков». Позже, в 60—70-е гг., таких людей иногда использовали для борьбы с чьими-либо противниками, но чаще задачей парткомов было гасить конфликты, ими разжигаемые. Кто-то из них писал об «антисоветчиках» в те же ведомства, что и раньше, но тот же психологический тип давал и многих диссидентов. Снова вышли на авансцену Теряевы в годы перестройки. Сколько их было избрано в Советы всех уровней на первых альтернативных выборах 1989—1990 гг.! А сейчас одни Теряевы обличают «красно-коричневых», другие — «временный оккупационный режим»,

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
84 85
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

не умея делать ничего другого. Никакой загадки тут нет. Загадка скорее в другом. Создается впечатление, что М.П.Теряеву и Е.Я.Домбровскую (весьма вероятно, согласовавших свои роли) использовал кто-то из более влиятельных литературоведов, не пожелавший «засвечиваться» сам и проявить некомпетентность. Интрига, конечно, велась не против никому не интересного М.М.Бахтина, а против его покровителей. Начиналась борьба за власть в ИМЛИ, спустя год вылившаяся в статью в «Культуре и жизни».

Куда интереснее такой человек, как Н.К.Пиксанов. Люди, его знавшие, вспоминают его, с одной стороны, как выдающего ся эрудита, с другой стороны, как вздорного, взбалмошного, субъективного человека. Эти его качества легко было использовать. Известен эпизод, описанный в воспоминаниях Г.А.Товстоногова. В 1962 году Ленинградскому обкому КПСС не понравилась его постановка «Горя от ума», но надо было подвести под это неприятие «научную базу». Кому-то пришла в голову поистине гениальная мысль использовать Н.К.Пиксанова, которому тогда уже было далеко за восемьдесят. Он еще до революции подготовил до сих пор единственное академическое издание А.С.Грибоедова и знал о «Горе от ума» все. Старика привели на товстоноговский спектакль, он нашел там много исторических несообразностей и непониманий авторского замысла (а поскольку режиссер спектакля, разумеется, не обладал эрудицией Пиксанова, там такого не могло не быть) и разбранил постановку, что только и надо было обкому. Примерно то же мы видим и на данной защите. Н.К.Пиксанов все время переводит разговор на предметы своих исследований: то на первые русские издания Рабле (кто еще в зале мог помнить, когда Рабле впервые перевели в России?), то на «северную русскую драму». Не найдя у диссертанта должного внимания к «влиянию Рабле на русскую литературу XVIII века» (зачем это нужно было М.М.Бахтину?), этот энциклопедист пришел к выводу, что автор не дотягивает до докторской степени, хватит и кандидатской.

Вот другой эрудит и энциклопедист, но иного рода — В.Я.Кирпотин. О нем примерно в те же годы была эпиграмма:

Его труды идеями богаты:
В них есть хорошие цитаты.

На любой случай у него подготовлена цитата из Ленина.
Но и о Рабле он наслышан неплохо, куда лучше, чем Н.К.Пиксанов. Опытный участник литературной борьбы, он, не читая диссертации, на лету уловил главные сюжеты спора и совсем неплохо по ним высказался: Н.А.Паньков вполне правомерно разбирает его возражения М.М.Бахтину и признает их серьезность. А ведь В.Я.Кирпотин — член партии с 1918 года, выпускник Института красной профессуры, в прошлом работник ЦК. Как будто человек, близкий к М.П.Теряевой, но выступает он совершенно по-иному (и совершенно явно они в 1946 году принадлежали к разным лагерям, а Теряева скорее всего, говоря о М.М.Бахтине, подспудно метила в В.Я.Кирпотина, фактического директора ИМЛИ, недаром он постоянно ее перебивает и пытается нейтрализовать). И еще одна особенность выступления В.Я.Кирпотина. Опытный аппаратчик, хорошо понимавший неясность исхода голосования, он единственный из всех, активно высказавшись по ряду проблем диссертации, сумел не высказать своего мнения по ее оценке. Не случайно Н.А.Паньков заключает свой интересный рассказ о беседе с Кирпотиным в 1992 году словами о том, что неизвестно, как он голосовал: «Тайное пусть тайным и останется» (с.114).

А вот Н.Л.Бродский, тоже яркий человек, знаменитый лектор. Однако один из моих учителей, профессор П.С.Кузнецов, слушавший его лекции еще в 1918 году, пишет в неопубликован ных воспоминаниях, что Бродский на него «произвел большое впечатление, но впоследствии я понял, что в его высказываниях много внешне эффектного, но неглубокого». И короткое выступление Н.Л.Бродского вполне подтверждает эту характеристику. Оно безусловно яркое, продуманное. Оратор умело использует риторические приемы. И в то же время очевидно, что Н.Л.Бродский совершенно не понял суть концепции М.М.Бахтина, а оба его вопроса бьют мимо цели. Недаром Н.А.Паньков, всерьез относящийся к замечаниям Н.К.Пиксанова и В.Я.Кирпотина, не может ничего найти ценного в претензиях Н.Л.Бродского.

Вполне согласен с данными Н.А.Паньковым характеристи ками других участников дискуссии: Д.Е.Михальчи (о котором, пожалуй, можно было рассказать и подробнее), И.Л.Финкель штейна, Б.В.Залесского. Отметим, что стенограмма гораздо ярче характеризует участников «свободной дискуссии», чем официальных оппонентов, читавших письменные отзывы. Старый коммунист И.М.Нусинов мало отличается от А.А.Смирнова и

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
86 87
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

А.К.Дживелегова, имевших совершенно иную биографию. Все трое хорошо владели разработанным жанром оппонентского отзыва, где дозируются похвалы и замечания. Несомненно одно: все трое были доброжелательны к диссертанту и высоко оценивали его труд. Так что некорректны слова Н.А.Панькова: «Предшественникам противостояла только научная аргументация оппонентов, ему же пришлось преодолевать враждебные обстоятельства, довелось столкнуться с целой идеологической системой» (с.49). На защите М.М.Бахтина специально подобранные оппоненты мало с ним спорили, идеологически враждебные ему выступления принадлежали людям мало авторитетным и не членам Ученого совета, а неединогласное голосование в первую очередь имело не идеологические причины²¹ .

Подводя итоги, можно сказать, что на заседании противостояние между его участниками шло далеко не по единому параметру, пусть с определенными градациями, как это получается у Н.А.Панькова, а сразу по нескольким, значимым в разной степени и далеко не совпадающим друг с другом.

1. Старые идеологические различия. Речь идет о противопоставлении старых интеллигентов дореволюционной формации и марксистов, часто с революционным прошлым. В 20-х и первой половине 30-х гг. это противопоставление было самым значимым, но к 1946 году оно сгладилось: в «сталинистский истеблишмент» вошли те и другие, а кто-то, как М.М.Бахтин, в него не вписался. Из членов совета, присутствовавших на диспуте, к ученым советской формации могут быть отнесены В.Я.Кирпотин, И.М.Нусинов, Л.И.Пономарев и с оговорками Б.В.Михайловский и Л.И.Тимофеев, восемь остальных сформировались как ученые задолго до 1917 года и не состояли в партии. Среди защитников и среди противников диссертации мы видим тех и других. Расклад голосов ни в каком варианте с этим разделением не совпадает.

2. Новые идеологические различия. К 1946 году уже стали проявляться различия между людьми, согласными с новым, «патриотическим» курсом, и интернационалистами. Уже в 1949 году многие из участников дискуссии попадут в «космополиты», причем как раз люди, помогавшие М.М.Бахтину. Возможно, взгляды И.М.Нусинова к концу жизни действительно стали эволюционировать (хотя в 40-е гг. таким, как он, еще рано было отказываться от марксизма), но его скоро убили. А вот Е.М.Евнина, в
40-е гг. вполне законопослушная (хотя и тогда она несомненно отнеслась к М.М.Бахтину с уважением), проделала путь до конца и в 1982 году печаталась в «тамиздате». Такой путь был невозможен для русских патриотов типа Н.К.Пиксанова. Данное противопоставление на диспуте прямо не выражено, но как бы витает в воздухе. Показательно, что защищают М.М.Бахтина в основном западники по предмету исследований и в какой-то степени по склонностям, а противники его из академической среды (Теряева и Домбровская сюда не относятся) — русисты.

3. Влияние традиций. Старая русская интеллигенция (точнее, ее либерально-демократическая часть) была воспитана на определенных традициях, которые, кстати, вошли и в официальную советскую идеологию. Среди них были, в частности, уважение к народу и народной культуре, морализм и нелюбовь к эротике, почтение к античности и Ренессансу и нелюбовь к «средневековой реакции», очень часто атеизм. Речи Н.К.Пиксанова и Н.Л.Бродского — типичное выражение этой культурной парадигмы. Подобные люди могли предубежденно отнестись к любой работе, где речь шла о «материально-телесном низе». С другой стороны, может быть, и не случайны былые симпатии А.А.Смирнова к декадентству, упомянутые Н.А.Паньковым: декадентство было антитезой данной культурной парадигме.

4. Влияние характеров и психологических типов. Об этом сказано выше.

5. Личные взаимоотношения. Этот фактор нельзя сбрасывать со счетов, хотя многое здесь, увы, уже трудно восстановить. Но известны, например, крайне неприязненные взаимоотноше ния между Н.Л.Бродским и И.М.Нусиновым. Рассказывают, что Нусинов, обладавший, как уже говорилось, развитым националь ным самосознанием, считал крещеного Бродского «предателем своего народа» и не подавал ему руки. В любом случае Н.Л.Бродский мог быть настроен против М.М.Бахтина уже как к протеже И.М.Нусинова.

6. Уровень образования. Этот фактор непосредственно в стенограмме явно проявился лишь в выступлении М.П.Теряевой, раздраженной слишком большой ученостью диссертанта и оппонентов и переводящей дискуссию на более простой и понятный язык. Но и этот фактор сложнее, чем это получается у Н.А.Панькова. Он попутно упоминает: «Четыре месяца назад этот же Ученый совет единогласно постановил присудить сте

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
88 89
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

пень доктора филологических наук "без защиты диссертации" А.М.Еголину, работнику Отдела культуры ЦК, человеку "абсолютно безликому", не обладающему никакими заслугами перед наукой» (с.43). Да, работы Еголина не остались в науке, а поведение Ученого совета — проявление конформизма (Еголин, вероятно, уже тогда метил на пост директора ИМЛИ, который и занял во время «борьбы с космополитизмом»). И в то же время А.М.Еголин был любимым профессором А.Т.Твардовского, когда тот учился в 30-е гг. в МИФЛИ. Очевидцы вспоминают, что в институте студенты из интеллигентных семей записывались в пушкинский семинар Д.Д.Благого, а студенты из рабочих и крестьян типа Твардовского шли в некрасовский семинар Еголина. И дело было не только в любви поэта к Некрасову: Еголин, по образованию и культурному уровню бывший на ступеньку выше студентов-«выдвиженцев» (сам — из «выдвиженцев» более раннего времени), давал им знания, которые они не могли бы воспринять от потомственных интеллигентов, слишком «далеких от народа». И еще одна знаменитая фамилия невольно вспоминается при чтении стенограммы, фамилия человека, который мог бы быть на том заседании, если бы жил не в Ленинграде, а в Москве. Речь идет о Ф.А.Абрамове, тогда молодом литературо веде из «выдвиженцев». На чьей бы стороне были его симпатии?

7. Конформизм-нонконформизм. Здесь мы не будем говорить о людях с революционным прошлым и о «выдвиженцах». Обратим внимание на ученых, происходивших из той же среды, что сам М.М.Бахтин. Н.А.Паньков акцентирует различие между М.М.Бахтиным с его «крамольным своемыслием» и людьми, подыскавшими «стабильный прокорм и теплые местечки. Не все же голодали и мыкались по ссылкам» (с.30). Правда, как быть с такими, как В.В.Виноградов, которые в сталинское время то «мыкались по ссылкам», то получали государственные дачи и Сталинские премии I-й степени? Но различие, конечно, было. С каждым из членов Ученого совета в те годы могло случиться всякое (и с И.М.Нусиновым действительно случилось), но, конечно, и материально, и по положению, и по возможностям для работы они были устроены много лучше Михаила Михайловича.

В чем здесь дело? Прошлое, как говорилось выше, влияло далеко не всегда. Немало репрессированных в 20-е и начале 30-х гг. (но, как правило, не в 1937 году!) были тогда профессорами, а то и академиками и жили в Москве и Ленинграде. Особенности
научной концепции М.М.Бахтина вряд ли здесь были столь значимы, как это представляется Н.А.Панькову. Теряевы могли находить «политические ошибки» у кого угодно (Н.А.Паньков приводит отрывки из ее же ругани по адресу марксиста И.М.Нусинова и безусловно советской по идеям Т.Л.Мотылевой). А все остальные участники дискуссии, соглашаясь или не соглашаясь с М.М.Бахтиным, считают его явно «своим». Не все осознали масштаб им сделанного: «большое видится на расстоянье». Но, судя по стенограмме, никому из участников дискуссии не приходило в голову, что М.М.Бахтин по своим идеям имеет принципиальные отличия от других присутствующих в зале. Правда, стоит отметить воспоминания В.Я.Кирпотина, который сказал: «Все понимали, что работа антимарксистская, можно было пощипать марксизм» (с.113). Но, во-первых, на мнении 94-летнего литературоведа могла сказаться последующая слава М.М.Бахтина. Во-вторых, слова «можно было пощипать марксизм» явно относятся не к диссертанту, а к участникам дискуссии. Очень ортодоксальный марксист В.Я.Кирпотин не без оснований мог считать «антимарксистами» большинство членов Ученого совета, состоявшее из его оппонентов былых лет. Точнее, можно говорить не столько о принципиальном антимарксизме, сколько о равнодушии к марксизму людей, воспитанных в иной научной парадигме. В общем нет принципиальных отличий от М.М.Бахтина и в отношении необходимого по меркам тех лет декора: в тезисах к диссертации говорится о «новой, марксистско-ленинс кой методологической основе» (с.103), подчеркиваются «народно-реалистические традиции» (с.112), в отрицательном контексте упомянут считавшийся тогда «реакционным» А.Бергсон (с.104), говорится о «материалистичности смеха» (с.106) и т.д.²²

И все же, и все же… Трудно представить себе М.М.Бахтина пишущим пропагандистскую брошюру об извечной враждебнос ти Германии славянскому миру или книгу о «величии и мощи русского языка». При этом нет никаких сомнений в том, что А.М.Селищев и В.В.Виноградов были искренни. А вот, скажем, непосредственный участник защиты А.К.Дживелегов, о котором Н.А.Паньков вполне справедливо пишет немало хорошего. В его посмертно изданной серьезной научной книге читаем: «Под видом восстановления "чистой театральности" комедии дель арте В.Мейерхольд и его подручные насаждали самую откровенную декадентщину. Все это принесло немалый вред русскому сцени

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
90 91
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

ческому искусству и после Великой Октябрьской социалистичес кой революции только вмешательство партии и правительства положило конец оголтелой вакханалии мейерхольдовщины»²³.

Зачем хороший ученый писал такое? Нет сомнений в том, что лучший в стране знаток итальянской комедии масок А.К.Дживелегов не принимал мейерхольдовские стилизации по тем же причинам, по которым Н.К.Пиксанов отверг товстоноговскую интерпретацию Грибоедова. Но зачем поминать с благодарностью административное вмешательство? Вряд ли это делалось из-за страха или чрезмерного усердия: Дживелегов не мог не знать, что официально после 1939 года предписывалось не ругать В.Э.Мейерхольда, а молчать о его существовании (мне в детстве случайно попалась эта книга и из нее я впервые узнал эту фамилию). Создается впечатление, что старый ученый писал то, что действительно думал. Психологию людей той эпохи сейчас уже представить бывает трудно.

Еще эпизод из жизни того же ученого. А.К.Дживелегов, в молодости либерал, был не чужд политической деятельности, в частности, участвовал в армянском национальном движении (как и И.М.Нусинов в еврейском). Потом ему пришлось отойти от этих проблем, но времена снова изменились, и в том же 1946 году член-корреспондент АН Армянской ССР А.К.Дживелегов выступает в Политехническом музее с публичной лекцией «Армения и Турция», затем изданной брошюрой. В лекции говорилось о том, что армяне — великий народ, Турция — исконный враг Армении, а Карс, Ардаган и другие территории — исконно армянские земли, аннексированные турками²⁴ . Именно тогда в целях давления на Турцию началась пропагандистская кампания (затем внезапно прекращенная) о том, что СССР может потребовать у Турции Западную Армению. И А.К.Дживелегов, человек эрудированный и искренне болеющий за судьбы своего народа, очень был здесь уместен.

Можно было назвать и другие фамилии, например, еще одного покровителя М.М.Бахтина, академика Е.В.Тарле, в прошлом тоже арестанта и ссыльного, а в 40-е гг. любимого историка Сталина. Но достаточно примеров. Таков был «сталинский истеблишмент». И это были яркие, талантливые люди, не прекращавшие плодотворную деятельность в науке. Власть, когда-то считавшая их своими врагами и преследовавшая их, теперь в изменившихся условиях использовала их в своих целях, причем
в целом умела выбирать среди них действительно крупные величины. А бывало, что она и защищала их от слишком активных проводников партийной линии, как это сделал Сталин с языковедами в 1950 году. Сами же эти люди могли быть и достаточно критичны к происходящему, вовсе не обязательно становились марксистами, очень мало кто из них вступал в партию. Но они исполняли дававшиеся поручения, а иногда и сами были инициаторами тех или иных публикаций, соответствовавших конъюнктуре. И нельзя все сводить к примитивному конформизму или к чистому страху. Здесь был сложный сплав боязни снова испытать то, что было однажды пережито, стремления доказать власти, что они действительно «свои», желания минимальной ценой иметь возможность заниматься своими научными делами, а то и дать такую возможность другим, но в то же время и искреннего выражения своих взглядов, иногда запретных в 20—30-е гг. И Е.В.Тарле, охотно откликавшийся на задания (иногда исходившие лично от Сталина), пока они касались войны 1812 года или разоблачения фашизма, так и не стал писать заказанную ему книгу о Сталине-полководце, что привело к ухудшению его положения к концу сталинской эпохи.

М.М.Бахтин не попал в эту категорию. Скорее всего, он и не мог стать таким, как все эти люди, не из-за воспитания, таланта или даже научных взглядов. Более важны его личные свойства характера. Хотя он и пошел на компромисс по вопросу о защите диссертации, но он так и не попросил о снятии судимости, как позже о реабилитации. Реабилитирован он был лишь потому, что об этом в 60-е гг. просили его «однодельцы», а процедура реабилитации была коллективной. Но снятие судимости обязательно требовало личного заявления, а без него было очень трудно снять ограничения в прописке²⁵.

Как-то редко сравнивают судьбу Михаила Михайловича с его «однодельцами». У многих она была все же иной. Даже несчастный друг Блока Е.П.Иванов, по-видимому, сломленный еще до ареста и так не поднявшийся, все же задолго до войны вернулся в Ленинград. А византинистка Н.В.Пигулевская на уже упоминавшихся здесь выборах ноября 1946 года стала членом-кор респондентом АН СССР. В 50-е гг., еще до судебной реабилита ции она даже стала «выездной». Перешедший в 1942 году на сторону гитлеровцев и ушедший в эмиграцию ленинградский востоковед Н.Н.Поппе вспоминал, как в конце 50-х гг. на междуна

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
92 93
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

родном конгрессе Пигулевская, увидев хорошо ей знакомого Поппе, испугалась и постаралась поскорее скрыться (там же другая бывшая коллега Поппе, всегда остававшаяся убежденной коммунисткой, наоборот, сама подошла к нему и тепло поговорила: в ней не было страха)²⁶. Конечно, у Н.В.Пигулевской были влиятельные защитники, прежде всего ее кузен П.Л.Капица. Но и М.М.Бахтину брались помогать такие люди, как Е.В.Тарле. С их помощью в более либеральные 1945—1946 гг. ученый мог бы не только поставиться на защиту, но и выбраться из Саранска, если не в Москву или Ленинград, то хотя бы в какой-либо университетский город. Похоже, что М.М.Бахтин не рвался из Саранска сам. В чем здесь дело?

Конечно, надо учитывать постоянное его неумение просить и хлопотать, а также и состояние здоровья. Но была, вероятно, и еще одна причина. Вот как сам М.М.Бахтин рассказывал В.Д.Дувакину о своем впечатлении от В.В.Маяковского (которого как поэта он в целом ставил высоко): «И вот он схватил этот номер журнала и буквально въелся в напечатанные стихи. И тоже как-то чувствовалось, что он смакует свои собственные стихи, смакует больше всего именно тот факт, что они напечатаны. Вот! Он напечатан! Одним словом, он на меня произвел плохое впечатление. Но ведь нужно сказать так, вообще-то говоря: все это свойственно всем людям, да. Но как-то от Маяковского, который все-таки был фигурой карнавальной, следовательно стоящей выше всего этого, я бы скорей ждал известного презрения к костюму и к напечатанию его стихов. А тут прямо противопо ложное: как маленький человек, самый маленький человек, он счастлив тем, что вот его опубликовали, хотя уж он давным-дав но был известным человеком и печатался. А тут он, как в чеховском рассказе, помните, чиновничек, который попал под лошадь и который носился и был страшно счастлив, что о нем напечатали. Ну вот. Это мне не понравилось»²⁷.

И сравним с этим жизнь В.В.Виноградова в вятской ссылке²⁸. Так же, как и М.М.Бахтина, в гнусных условиях его спасала работа. Писал он за эти два года много, но с одним непременным условием: он должен был знать, что его труды будут опубликованы. Задуманную большую книгу о стиле Гоголя он так и не стал писать, поскольку на эту тему ему не удалось заключить договор ни с одним издательством. Играл здесь роль и материальный фактор: В.В.Виноградов, нигде в Вятке не служивший²⁹,
жил (если не считать скудных заработков жены) на гонорары от своих публикаций. Однако значимым было и другое: профессору было важно сохранить свое имя в научном сообществе, ощущать, что несмотря на материальные и моральные трудности он продолжает входить, если угодно, в филологический «истеблиш мент». И когда в Вятку, уже ставшую за время пребывания там Виноградова Кировом, пришла телеграмма о выходе в свет книги «Язык Пушкина», ее автор уже до конца дня не мог работать: так велики были радость и волнение. Очень похоже на поведение Маяковского!

Впрочем, привычка публиковать написанное была у В.В.Виноградова всегда: до ареста он издал семь книг и сдал в печать еще две и, разумеется, под своим именем (когда в ссылке ему предложили публиковаться в «Литературной газете» под псевдонимом, он возмутился и в конце концов выступил там под своей фамилией). Почти все написанное в ссылке он издал еще в 30-е гг. и это, конечно, не какая-нибудь личная особенность этого ученого. Недаром М.М.Бахтин говорил: «Это свойственно всем людям», неявно подчеркивая, что он сам не такой, как все.

И действительно, М.М.Бахтин всегда вел себя иначе, слегка меняя поведение лишь под давлением совсем уж заедавшего быта или слишком настойчивых последователей. «Презрение к напечатанию» было у него всегда. И, может быть, поэтому он охотно отдавал свои идеи и даже куски написанного своим друзьям (отчего и возникла столь сложная проблема установления его авторства). Поэтому он не берег свои тексты, особенно те, к которым он потерял интерес (среди многого другого пропал и первый вариант труда о Рабле). Есть ученые, которые могут творить лишь в постоянном общении с коллегами. А М.М.Бахтину лучше было наедине с самим собой и с чистым листом бумаги. Поэтому он и не рвался из захолустья. Другие ученые в его ситуации либо старались поскорее вернуться назад, либо поддавались давлению среды и теряли квалификацию. И немногие могли, как он, оставаться самими собой вопреки всему.

И, может быть, еще одно. Коллеги М.М.Бахтина нередко шли на компромисс с властью не только ради возможности издаваться, но и по идейным соображениям: помогал их русский патриотизм (или, если угодно, национализм), особо усилившийся в связи с войной, а затем победой. А Михаил Михайлович как будто от этого был далек. Впрочем, может быть, в последнем я ошиба

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
94 95
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

юсь.

Но не хотелось бы впадать в ту же излишнюю политизацию событий, в которой я упрекал Н.А.Панькова. Кроме всего прочего не будем забывать и такие весьма точные слова В.Я.Кирпотина: «Обыкновенные, средние доктора, которые добыли степень долгим трудом, не особенно охотно допускали кого-то в свой круг» (с.113). Научные ранги в разных странах различны, но проблема, затронутая Кирпотиным, общечеловеческая. И многое в истории многострадальной диссертации определялось и этим.

На этом я кончаю довольно сумбурный рассказ в вольном жанре «заметок на полях». Не буду много писать о мелочах вроде того, что индийский профсоюз Гирни Камгар на с.48 Н.А.Паньков почему-то называет Гигни Камгар. Сам опубликованный им документ очень важен и интересен и многое хочется в связи с ним сказать.

Москва

¹ Название сохраняется и по сей день, хотя никакого «А.М.Горького» не существовало: был А.М.Пешков, писавший под псевдонимом М.Горький.

² Можно, пожалуй, отметить лишь отсутствие дат смерти участников дискуссии, которые в большинстве случаев установить нетрудно, хотя даты рождения даются.

³ Н.А.Паньков, видимо, отрицательно относится к этой системе; см. его высказывание об «отдающем схоластикой жанре диссертации» (с.30). Но помимо всего прочего завершил ли бы свой труд М.М.Бахтин и сложилась ли бы цельная книга о Рабле, если бы не потребность представить диссертацию? После ареста это ведь единственная завершенная и изданная его книга. Все остальное — статьи, наброски или переработка уже написанно го.

⁴ Например, Н.К.Гудзий в 1934 году, в связи с «делом славистов» попал в ОГПУ в списки лиц, материалы о которых выделялись «в отдельное производство», см.: Ашнин Ф.Д., Алпатов В.М. Дело славистов: 30-е годы. М., 1994, с.78. Однако он не был арестован.

⁵ См., например: Тимофеев Л.И. Проблемы стиховедения. Материалы к социологии стиха. М., 1931.

⁶ Кудрявцев Ю.Г. Бахтин и его критики. Отрывки из книги
«Вокруг Достоевского (к характеристике времени)». // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1994, № 1.

⁷ Восстановление в 1934 году системы ученых степеней, близкой к дореволюционной, было одним из первых актов возвращения к дореволюционной системе ценностей. В 20-е гг. ученые степени отменяли, причем тогда враждебные к старой науке марксисты типа М.Н.Покровского (когда-то не написавше го диссертацию у В.О.Ключевского) в качестве одного из аргументов указывали на «схоластичность» жанра диссертации. Н.А.Паньков, вряд ли зная об этом, неожиданно сходится с М.Н.Покровским.

⁸ В 30-е гг. славяноведение вообще было почти запретной наукой, отчасти из-за враждебных отношений СССР со странами «санитарного кордона», отчасти из-за тезиса господствовав шего тогда в филологических науках Н.Я.Марра об отсутствии родства славянских языков. Но в годы войны уже шла подготовка к будущему созданию славянского сообщества, поэтому в Академии наук был воссоздан Институт славяноведения (закрытый в 1934 году в связи с «делом славистов»), созданы кафедры славянских языков в университетах. Во главе славяноведения были поставлены в прошлом репрессированный академик В.И.Пичета и едва избежавший ареста академик Н.С.Державин.

⁹ Среди избранных в ноябре 1946 года академиков и членов-корреспондентов вообще велик процент ранее репрессиро ванных. См. Перченок Ф.Ф. К истории Академии наук: снова имена и судьбы… Спмсок репрессированных членов Академии наук // In Memoriam. М.-СПб., 1995.

¹⁰ Виноградов В.В. Великий русский язык. М., 1945, с.5.

¹¹ Подробнее о судьбе пострадавших по «делу славистов» после лагеря или ссылки см.: Ашнин Ф.Д., Алпатов В.М. Дело славистов…, с.149—192.

¹² Упомянутые А.М.Селищев и В.В.Виноградов после возвращения в Москву еще до войны получили докторскую степень без защиты диссертации.

¹³ См.: Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1946, № 6, с.512—513.

¹⁴ Там же, 1948, № 5, с.465.

¹⁵ См.: Нечкина М.В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974, с.166—173, 243—246.

¹⁶ Симонов К.М. Глазами моего современника. М., Правда,

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 1
96 97
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 1

1990, с.126.

¹⁷ Подробнее см.: Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. М., 1991, с.143—167.

¹⁸ Правда. 20.06.1950.

¹⁹ Подробнее см.: Алпатов В.М. История одного мифа…, с.181—195.

²⁰ За близкие к 1949—1951 гг. в филологических кругах нам известен лишь один случай: защита в 1953 году в Институте востоковедения АН СССР диссертации А.А.Пашковским о словообразовании в японском языке. В ВАКе согласились дать за эту (действительно хорошую) работу докторскую степень, но там было дополнительное обстоятельство, способствовавшее такому решению: диссертант имел звание генерал-майора. Может быть, и время было несколько другое.

²¹ Идеологическое вмешательство в защиту бывало иногда и раньше. Вспомним, как успешная защита В.О.Ключевским магистерской диссертации неожиданно для него оказалась связана с догматическими спорами между официальной церковью и старообрядцами; ученый с трудом вышел из неприятной ситуации. См.: Нечкина М.В. Василий Осипович Ключевский…, с.170—173.

²² Оставим сейчас в стороне вопрос об отношении к марксизму в книге В.Н.Волошинова и М.М.Бахтина «Марксизм и философия языка», об этом мы пишем в другой работе. Алпатов В.М. Книга «Марксизм и философия языка и история языкознания» // Вопросы языкознания. 1995, №5, с.124-126. Отметим лишь, что косвенные данные наводят на гипотезу о том, что марксистские разделы книги (в целом небольшие по объему) в основном или даже целиком принадлежат В.Н.Волошинову.

²³ Дживелегов А.К. Итальянская народная комедия. М., 1954, с.8.

²⁴ Дживелегов А.К. Армения и Турция. Лекция, читанная в Центральном лектории по распространению политических и научных знаний 20 февраля 1946 г. М., 1946.

²⁵ Исключения вообще бывали. Выдающийся архитектор -реставратор П.Д.Барановский никогда не подавал на снятие судимости, но уже с 1943 года жил в Москве и занимал высокую должность в Комитете по делам архитектуры СНК СССР; см.: Ашнин Ф.Д., Алпатов В.М. Дело славистов…, с.218. Видимо, за него как за уникального специалиста активно хлопотали влия
тельные тогда А.В.Щусев и И.Э.Грабарь.

²⁶ Поппэ N. Кайсо:року (Воспоминания). Токио, 1990, с.215.

²⁷ Разговоры с Бахтиным // Человек. 1994, № 1, с.165.

²⁸ Важнейший источник сведений о жизни В.В.Виноградо ва в ссылке — его письма тех лет жене Надежде Матвеевне, недавно в значительной части опубликованные А.Б.Гуськовой: см.: Вестник РАН. 1995, № 1; Наш современник. 1995, № 1.

²⁹ Вряд ли А.Б.Гуськова (в целом очень точно прокоммен тировавшая письма В.В.Виноградова) права, считая, что работа В.В.Винградова в Кировском пединституте не состоялась только из-за внешних препятствий: в письмах явно чувствуется стремление их автора не опуститься до провинциального уровня.

В ПОЛЕМИЧЕСКОМ КЛЮЧЕ В.М.Алпатов
Заметки на полях стенограммы защиты диссертации М.М.Бахтина