Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19963

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
  117
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

Галин Тиханов

Бахтин, Лукач и немецкий романтизм*

Предметом настоящей статьи являются труды М.Бахтина и Г.Лукача в области теории романа и эпоса, написанные в промежутке между 1914 и 1944 годами. В первой части статьи я постараюсь обосновать возможность сравнения подходов двух теоретиков, а также обозначу собственные исследовательские принципы. Во второй части я подробно остановлюсь на том, как Бахтин и Лукач определяют понятие «жанр» и используют его. Наконец, в третьей части я подвергну обсуждению один частный момент, — а именно, позиции Бахтина и Лукача в отношении к немецкому романтизму, а также то, как последний повлиял на их понимание романа и эпоса. Я постараюсь дать по возможности более полную картину близости воззрений Бахтина и Лукача, — и это при учете самого решительного расхождения между ними.

Литература, посвященная Бахтину и Лукачу в отдельнос ти, весьма обширна; тем не менее, серьезного сопоставления их текстов до сих пор не предпринималось. История данной проблемы восходит к 1976 году: в своем введении к собранию текстов Бахтина и Лукача 30-х годов Витторио Страда сопоставил их взгляды, выдвинув при этом ряд плодотворных идей1. С того времени, однако, лишь в немногих работах было предпринято прямое обращение к этой теме2. В частности, впервые на наличие контакта между Бахтиным и Лукачем обратил внимание венгерский исследователь Арпад Ковач. Он попытался обосновать то обстоятельство, что в середине 20-х годов, еще прежде написания книги о Достоевском, Бахтин уже знал «Те


* Статья представляет собой расширенную версию доклада, который автор прочел на Седьмой международной Бахтинской конференции (июнь 1995 г., Москва); она предназначена специально для публикации в России. В Англии печатается ее более пространный вариант (см.: Tihanov G. Bakhtin, Lukбcs and German Romanticism: The Case with Epic and Irony // Face to Face: Bakhtin in Russia and in the West. Ed. C.Adlam, V.Makhlin et. al. Sheffield: Sheffield Academic Press, 1997 [в печати]).



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
118   119
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

орию романа» Лукача3. То же самое утверждение в расширенном виде присутствует в биографии Бахтина, написанной Холквистом и Кларк. Согласно данным авторам, Бахтин не только был знаком с этой ранней книгой Лукача, но даже принялся за ее перевод. Однако, когда Бахтин узнал от одного из своих друзей, что сам Лукач потерял интерес к собственной книге, он отказался от ее перевода 4. Ни Ковач, ни Кларк с Холквистом не сообщают никаких конкретных данных по поводу документальных источников, что подтвердило бы их заявления. Более того, в предисловии к своей книге Кларк и Холквист сообщают своим читателям, что ими была предпринята специальная поездка в Венгрию с целью расследования отношений Лукача и Бахтина. Тем не менее, сама книга обходит эту поездку молчанием, — и всякий вправе предположить, что их усилия не принесли заметных результатов 5.

С неоценимой помощью С.Бочарова и Н.Николаева автору этой статьи удалось найти документальное подтверждение того, что Бахтин знал не только «Теорию романа» Лукача (в основном через посредничество Пумпянского), но также следующие тексты Лукача из «Литературного критика»: «Фридрих Энгельс как теоретик литературы и литературный критик» (1935, кн.8), «К проблеме объективности художественной формы» (1935, кн.9), а также — что является существенным фактом — материалов дискуссии о романе (1935, кн.2 и 3), на которой выступал и Лукач. О «Теории романа» Лукача есть упоминания в работе Пумпянского «"Отцы и дети". Историко-литера турный очерк» (в книге: Тургенев И.С. Сочинения. Т.6. М.—Л., 1929, с.185—186), где он подтверждает, что в Государствен ном издательстве (ГИЗ) действительно готовился перевод «замечательной книги» Лукача. Более подробная аргументация знакомства Бахтина и его кружка с работами Лукача приводится в английском варианте статьи.

Напротив, крайне сомнительным кажется предположе ние, что Лукачу было знакомо хоть что-то из сочинений Бахтина. Причины этого очевидны: прежде всего, все то время, когда Лукач безвыездно проживал в Москве, Бахтин находился в ссылке; при этом единственной опубликованной его книгой оставалась «Проблемы творчества Достоевского». Но и данную книгу Лукач читать не мог: это весьма сложный русский текст, а тогда Лукач не знал достаточно хорошо языка и
часто жаловался на то, что даже те русские романы, которые он анализировал, были доступны ему только в немецких переводах. Об уровне знания Лукачем русского можно судить по свидетельству одного из его биографов. Этот биограф приводит смешной рассказ о том, как Лукач в редакции «Литературного критика» на ломаном русском обратился к А.Фадееву: «Я получится что новая Фадеев». Лукач имел при этом в виду Василия Ставского, которого в это время вынуждали вместо Фадеева возглавить Союз писателей; по-русски фраза звучала «Получается, что он новый Фадеев». Фадеев, имевший репутацию Дон Жуана, был сильно задет тем, что к нему обратились как бы в женском роде. Придя домой, он записал в дневнике: «Сегодня я был в "Литературном критике". По-русски они там говорить не умеют и с советской литературой покончили» 6. Очевидно, Лукач был вынужден постоянно обращаться за помощью к своим русским друзьям, — вернее сказать, учитывая деликатность его положения в качестве немецкоязычного гостя Института Маркса-Энгельса, к своим немногочисленным коллегам, среди которых наиболее выдающимся был Михаил Лифшиц. И здесь немаловажным является тот факт, что в то самое время Лифшиц и Лукач были поглощены теоретическими проблемами марксистской эстетики и гегельянских истоков марксизма. В 30-е годы в области марксистских штудий произошло два выдающихся события — выход в свет полного текста «Немецкой идеологии» Маркса и Энгельса, а также обнаружение рукописей Маркса 1842-44 годов с последующей их публикацией. Внимание Лукача было почти целиком поглощено стремлением осмыслить эти тексты и найти им место в марксистской теории искусства. Прочим вещам, которые могли отвлечь от этой цели, придавалось ничтожное значение. Исследования Лукача в области теории романа ограничивались в это время подходом гегельянско-марксистским; вряд ли он испытывал нужду в других источниках интеллектуального вдохновения.

Но как можно тогда мотивировать постановку проблемы «Бахтин и Лукач»? Контакт между Лукачем и Бахтиным имел односторонний характер, и ни у одного из этих теоретиков нет ссылок на второго. Однако, с другой стороны, в их текстах по поводу романа обнаруживаются такие существенные совпадения (а также расхождения), которые недвусмысленно свиде



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
120   121
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

тельствуют о скрытом диалоге Бахтина с Лукачем на протяжении нескольких десятилетий. Намечу в нескольких пунктах общее пространство для ведения такого диалога:

а) для обоих — Бахтина и Лукача — исследование романа оказывается не просто отправной точкой теории литературы, но, скорее, ее ядром;

б) оба они строят теорию романного жанра на фоне античной и средневековой литературы; при этом ставится цель разработать эстетическую и идеологическую концепцию Нового времени, которое оба трактуют по-разному;

в) как Бахтин, так и Лукач как бы колеблются между историчностью (иногда самой радикальной) и эссенциальной метаисторичностью. Это проявляется в следующем факте:

г) теория романа становится для них лабораторией, в которой отрабатываются новые утопические модели. Для Лукача это модель социального порядка и соответствующего этому порядку искусства; для Бахтина это модель эстетического и идеологического плюрализма, предполагающего определенное единство. Однако для Бахтина роман есть живое воплощение в тексте этой искомой утопии, идеальная мера художествен ной и духовной свободы, — тогда как для Лукача роман — это всего лишь негативная модель, продукт «буржуазного духа», подлежащий преодолению в светлом будущем. Но видя эти фундаментальные различия в подходе обоих, мы не должны упустить из виду того важного обстоятельства, что оба исследователя обращены к творчеству одного и того же писателя, чье мировидение было одновременно утопичным и реалистич ным, — к творчеству Достоевского. Мы имеем в виду, с одной стороны, «Проблемы творчества Достоевского» Бахтина (1929) и с другой — «Теорию романа» Лукача (1914-1916, первое издание книги осуществлено в 1920) вместе с черновиками к незавершенной книге, опубликованными в 1984 году7. В соответствии с указаниями самого Лукача, его «Теорию романа» обычно понимают как своего рода введение к ненаписанной книге о Достоевском;

д) утопические предпосылки как Лукача, так и Бахтина в значительной степени восходят к марксистским социальным, культурологическим и политическим идеям. Оба мыслителя относятся к марксизму по-разному и в достаточно усложненной манере. Их позиции имеют характер вызова,
в котором можно распознать элементы как ниспроверже ния, так и одобрения 8, — причем точка зрения Лукача более ортодоксальна;

е) оба, Бахтин и Лукач, суть преемники неокантианской философии и эстетики. С неокантианством связаны все без исключения труды Бахтина, включая позднейшие (в том числе книга о Рабле); то же можно сказать и о сочинениях Лукача, предваряющих его «Историю и классовое сознание»;

ж) Бахтин и Лукач связаны не только с марксизмом и неокантианством: они одновременно активно пользуются идеями, восходящими к немецкому романтизму.

Данный перечень проблем ясно свидетельствует о том, что сопоставление двух мыслителей вполне правомерно. По крайней мере один из участников этого молчаливого диалога одобрил бы такое сопоставление. Георг Лукач в работе «Исторический роман» предполагает при обсуждении влияния Якоба Буркхардта на Конрада Фердинанда Мейера, что «важно не то влияние, которое можно продемонстрировать филологичес кими методами, но, скорее, общий характер отношения к действительности: именно последним обусловлено сходство субъектов и форм исторического сознания в жизни и литературе» 9. В нашем случае также налицо общая почва унаследованных и позже усвоенных чужих взглядов, которые порой оспариваются и порой модифицируются, — это обстоятельство требует исследования. Современная теория литературы считает важным метод соотнесения двух разных авторов с одним и тем же третьим текстом; этот метод часто применяется на практике, и один из его вариантов — классический пример интертекстуальности. Обращаясь к этому подходу, я со своей стороны использую такое сравнение для изучения идей. С помощью этого сравнения я надеюсь решить ряд конкретных задач. Моя цель — не только ответить на вопрос, что именно Бахтин и Лукач говорят о романе, но также осмыслить, почему они столь пристально заинтересовались романом. Это с необходимостью требует преодоления границ научных дисциплин во имя обретения такого широкого контекста, в котором взаимно соотносятся, обуславливая друг друга, литература, философия, политология и культурология.

Данный подход ставит по крайней мере еще одну проблему, которая возвращает нас назад — к известной антиномии



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
122   123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

синхрония/диахрония. В самом деле, взгляды Бахтина и Лукача развивались во времени, что должно быть учтено. С другой стороны, возвращение к исторической изменчивости идейных построений не должно препятствовать выявлению относитель но устойчивых типов мышления, которые подвержены лишь незначительным переменам, заметным только в том случае, если принимать в расчет весьма длительные отрезки исторического durйe.

Категория жанра, которую я намереваюсь обсудить, по-видимому, особо зависит от идеи исторического durйe. Размышляя о литературном жанре, Бахтин и Лукач безошибочно сходятся в одном основном пункте. Для них литературный жанр не изменяется с достаточной легкостью и быстротой, поскольку через него находят себе выражение мировоззрен ческие идеи, которые подвержены лишь медленному изменению. Как для Бахтина, так и для Лукача литературный жанр является той категорией, которая в случае художественного произведения выражает конкретное мировоззрение. Жанр оформляет мировоззренческое содержание, извлекая из него те элементы, которые можно выразить средствами языка искусства. Существенную трансформацию жанр могжет претерпеть лишь тогда, когда кардинально изменится человеческое мировоззрение. Как Бахтин, так и Лукач опираются на аристотелевско-гегелевский подход к развитию жанров. В глазах Бахтина роман имеет свою предысторию, на протяжении которой он постепенно вызревает. В одном из основных бахтинских сочинений («Из предыстории романного слова») достаточно ясно говорится о тех фазах, через которые должен пройти жанр. Весь предвозрожденский период рассматрива ется Бахтиным в качестве подготовительного для романного слова как такового. Жанр, следовательно, обладает внутри себя энтелехией, направляющей его развитие. Лукач в сходной манере рассматривает роман в качестве конкретного исторического феномена: только разложение добуржуазного мира позволяет роману появиться на свет. Однако теория жанра Бахтина и Лукача не сводится к одной этой общей тенденции. У Бахтина и Лукача остается разрыв между историческим и эссенциальным подходами к жанру, поскольку их жанровая теория базируется в первую очередь на том предположении, что литературные жанры выражают определен
ные мировоззрения. Это противоречие эксплуатируется обоими мыслителями. В случае Бахтина мы можем видеть классическую попытку приписать жанру романа внеисторическое значение (хотя в других случаях роман понимается историчес ки)10: по Бахтину, роман осуществляет собой диалогический аспект человеческого бытия и мышления, который укоренен в сущности человека, причем историческая ситуация может в разных случаях лишь способствовать реализации этого аспекта или затруднять ее. С другой стороны, по мнению Лукача, жанр романа является частью великого «рассказывания» истории мира, — повествования с позиции философа истории. Роман, как поздний гость, вступает в эту историю, чтобы вскоре опять исчезнуть, вновь освободив место для эпоса11. Закон исторического повторения, маскирующийся под прогресс с помощью заимствованной у Гегеля формулы «отрицания отрицания», обнаруживает ту идею Лукача, что литературный жанр, будь то эпос или роман, репрезентирует даже не столько исторические периоды или эпохи, сколько, скорее, различные типы цивилизации и социального устройства, которые в ходе человеческой истории могут возвращаться будто бы в неизменной форме. Хотя и на различный лад, Бахтин и Лукач мечутся между двумя одинаковыми крайностями: то ли хранить верность духу безжалостной историчности, то ли отказаться от нее во имя идей человеческой цивилизации и человеческой природы.

Для Лукача литературный жанр прямо открыт для мировоззрения, которое он призван организовать. Этот процесс не нуждается ни в каком опосредовании. Жанр существует, только пока он обеспечивает отражение конкретного содержания. Каждый жанр может рассматриваться в качестве зеркала вполне определенных моментов действительности. Подлинная литература овладевает этими моментами так же легко, как это делает зеркало, поскольку в своем распоряжении она имеет свет истинного мировоззрения или в более редких случаях — безошибочный писательский инстинкт, подсказывающий творцу адекватную оценку жизни. Я не собираюсь связывать трудности эстетики Лукача с уравниванием им в правах сознатель ного и инстинктивного аспектов писательского творчества 12. Действительно важной здесь оказывается его твердая вера в то, что при определенных условиях каждый жанр непременно отразит некоторые особые моменты жизни.


ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
124   125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

Конечно, подход Лукача к литературному жанру отнюдь не только тематичен. Под специфическими моментами жизни и специфическим содержанием он подразумевает не просто специфические темы, но, скорее, специфическую позицию по отношению к миру. Его книга «Исторический роман», написанная в Москве зимой 1936-37 гг., прекрасно иллюстрирует это положение. Анализируя исторический роман, Лукач упорно отказывается признать его за самостоятельный жанр, поскольку в нем не охвачены все те факторы, которые определяют данный жанр. «Специфическая форма, жанр, — констатирует Лукач, — должна опираться на специфическую правду жизни» (HN, p.289). Согласно Лукачу, основным критерием, по которому группа текстов соотносится с каким-либо одним жанром, является критерий эпистемологический: важны не только различные содержание и форма, но в первую очередь — различные точки отсчета и потому различное знание о мире. Книга Лукача имеет целью выявить в связи с ее предметом разного рода тонкие различия; вторая часть книги (сопоставление романа и драмы) содержит особенно оригинальные и убедительные идеи. Лукач безжалостно отвергает любой подход к литератур ному жанру, признающий только тематический принцип. Критикуя такой подход, Лукач присоединяется к резким атакам на традиционную теорию жанра: «Жанровая теория новейшей буржуазной эстетики, подменяющая роман разнообразными "поджанрами" (авантюрный роман, детективный роман, психологический роман, сельский роман, исторический роман и т.д.), которую вульгарная социология принимает за "достижение", в научном отношении бесплодна» (HN, pp.287—289). Бахтин, как и Лукач, оперирует конкретными романными формами, которые тем не менее сохраняют связь с верховным жанром. И говоря о романе, Бахтин все же предпочитает выделять не поджанры, а романные типы, опирающиеся на разные хронотопы . Такая классификация может на первый взгляд показаться слишком утонченной и даже не очень существенной. Однако она важна, поскольку указывает на то, что конкретных хронотопических характеристик недостаточно для того, чтобы породить новый жанр: «Уже на античной почве были созданы три существенных типа романного единства (выделено мной. — Г.Т.) и, следовательно, три соответствующих способа художественного освоения времени и пространства в романе, или, ска
жем короче, три романных хронотопа» 13. Хронотоп — понятие, восходящее в конце концов к Канту, — здесь оказывается ядром «романного единства»; хронотоп может быть воспроизве ден разными способами, может отлиться в различные формы, не утратив при этом своей романной природы.

Бахтин и Лукач достаточно неожиданно сходятся в убеждении, что роман нельзя разбивать на поджанры. Главная причина этого в том, что оба они связывают жанр с тем существенным моментом, который свойственен всем поджанрам. Каждый поджанр реализует эту сущностную черту по-своему, но сама по себе она не меняется и не дробится, обеспечивая единство жанра.

Несмотря на эту глубокую близость Бахтина и Лукача, внимательный читатель подметит и коренное их расхождение. Для Лукача литературные жанры суть единства, непосредственно отражающие мир, причем каждому из них соответствует своя точка зрения; поэтому жанр с достаточной степенью надежности может сообщить знание о мире, полученное именно с этой единственной позиции. Бахтинское понимание того, как жанр передает подобное специфическое знание, гораздо менее прямолинейно. По Бахтину, понятие жанра также включает в себя эпистемологическую установку в отношении действительности. С этим связана критика Бахтиным/Медведевым формалистического представления о жанре, как полностью исключающего фактор специфического знания, сопряженного с жанрами. Бахтин/Медведев формулируют это, как бы примыкая к утверждению Лукача относительно того, что литературные жанры опираются на «специфическую истину» о мире: «Каждый жанр способен контролировать лишь определенные аспекты действительности. Каждый жанр обладает своими способами отбора, определенными формами ви́дения и осмысления действительности, а также определенным ее охватом и глубиной проникновения» 14. Позиция Бахтина/Медведева предполагает за жанром весьма высокую активность. Попытка сломать преграды классической марксистской теории искусства, приписывающей литературе и литературным жанрам лишь пассивную роль некоей сверхструктуры, подразумевает функцию контроля жанров над определенными аспектами реальности. Жанры больше не отражают мир: скорее, они моделируют его.


ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
126   127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

Идея активности литературного жанра основывается на новом понимании роли языка. Согласно Лукачу, язык полностью нейтрален по отношению к функции отражения; он не влияет на нее, поскольку сам не более чем послушное средство в руках писателя. Согласно же Бахтину, язык не отделим от самой сути человеческого бытия: мы познаем мир, лишь проговаривая его. Такое явное расхождение, несомненно, связано с влиянием русских формалистов. Формалисты существенно изменили весь настрой теории литературы 20-30-х годов именно потому, что были сосредоточены на проблеме языка и поисках особого языка литературы . «Формальный метод в литературоведении» и работы Бахтина 30-х годов фактически представляют собой попытку переоценки и переакцентирования роли языка, а отнюдь не ее умаления. Бахтин хочет дополнить открытия формалистов марксистс ким социальным анализом 15. Действительно, жанр оказывается столь важным для Бахтина и Медведева именно потому, что он является опосредующим звеном между языком и социальной действительностью. Неудовлетворенность формализмом связана не с тем, что формализм столь высоко оценивает язык. Она обусловлена отсутствием у формалистов такого же внимания к жанру: «Последняя проблема, с которой встретились формалисты, была проблема жанра. Эта проблема неизбежно оказалась последней, поскольку на первом месте для них был поэтический язык (…)» (FM, p.129). Не игнорируя языка, Бахтин и его единомышленники (в отношении к формализму) считали необходимым сфокусировать свое внимание на жанре, поскольку видели в нем тот самый механизм, который приводит в действие язык, сообщая языку конкретность и социальную ориентированность. Жанр мыслится ими как средство превращения языка в высказывание . Литератур ные жанры, являющиеся специфическим и при этом конкретным знанием о мире, и высказывания, будучи актуализацией языка, по Бахтину, в принципиальном отношении связаны между собой и зависят друг от друга: «Жанр есть типическая форма цельного произведения, цельного высказывания» (FM, р.129). Этот лингвистический крен бахтинского понимания жанров может многое прояснить в связи с оригинальным и, действительно, беспрецедентным способом осмысления Бахтиным романа.

Закончив с исследованием взглядов на жанр Бахтина и Лукача, я сосредоточусь теперь на зависимости их обоих от немецкого романтизма: в последнем, в частности, зародилось то ключевое противопоставление эпоса и романа, к которому оба мыслителя постоянно возвращаются. Если не считать нескольких плодотворных, хотя и слишком общих научных обзоров16 , проблема эта до сих пор не поставлена и тем более заслуживает внимания. Мной избран именно немецкий романтизм, поскольку для изучения точек встречи философско-эсте тических взглядов Бахтина и Лукача данное направление оказывается по хронологии самым первым. Марксизм и неокантианство сами должны были считаться с романтизмом 17, что еще сильнее и безнадежнее запутывает вещи, вынуждая в первую очередь заниматься тем, что предшествовало во времени данным философским школам.

Тодоров, несомненно, прав, когда возводит к Фридриху Шлегелю высокую бахтинскую оценку романа. Однако Тодоров недооценивает сложный жанровый состав немецкого романтизма, при котором как роман, так и эпос пользуются высоким уважением.

Брат Фридриха Шлегеля, Август Вильгельм Шлегель, является, возможно, самым преданным защитником эпоса. В своих «Vorlesungen ьber Literatur und Kunst», Erster Teil (1801—1802) он утверждает, что эпос «преодолевает границы обычной действительности и восходит к идеалу»18 («sich diese Gattung ьber die gewцhnliche Wirklichkeit zum Idealischen erhebt»). Шеллинг в его «Construktion des Epos nach seinen Hauptbestimmungen» также хвалит эпос как жанр, который предоставляет истории возможность проявиться «в идентичности абсолютно го»19 («in der Identitдt der Absolutheit»). Даже Фридрих Шлегель, которого часто цитирует Тодоров (а также, в разных местах, и Бахтин), придает особое значение эпосу как «порождению воображения» (письмо к Августу Шлегелю от 2. 10. 1795). Усилия немецких романтиков направлены не на то, чтобы проследить упадок эпоса как жанра, но, скорее, на то, чтобы заново оценить его возможности в Новое время. Так, произведение, которое вряд ли похоже на эпическое даже на взгляд его современников («Herman und Dorothea» Гете), расценивается А.Шлегелем в качестве «современного эпоса». Следовательно, проблема заключается в том, чтобы выяснить причину страстной



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
128   129
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

защиты эпоса со стороны романтиков. А затем встает вопрос: почему их мотивировки были не приняты в расчет Бахтиным и одновременно использованы Лукачем.

Споры по поводу эпоса, происходившие в Германии на рубеже XVIII и XIX веков, были связаны со стремлением выделить литературу в самостоятельную область, освободив ее постепенно от всех чисто социальных интересов. Вряд ли случайным было то, что данная дискуссия оказалась включенной в другой, тематически близкий ей спор: что такое классическое и каков мог бы быть вклад античности в образование новой немецкой культуры, одновременно национальной и универсаль ной. Искание самостоятельности было тесно связано с положением и ролью автора. Фигуру писателя надлежало осмыслить (что и произошло) в противоречивых терминах: его присутствие рассматривалось одновременно как скрытое и явное. Эпический повествователь, действуя незримо, уклоняется от прямого обращения к обществу; его существование локализовано никак быть не может. Уподобляясь Богу, эпический повествователь выступает как невидимый творец своих созданий. Таким образом он использует свое двойственное положение демиурга, не связанного никакими ограничениями, и «смиренного» наблюдателя мира, позволяющего себе только предлагать, но никогда не обнаруживающего своей власти. Обладая такой двойственностью, автор встречается с требования ми теории литературной автономии — обладать властью, но при этом воздерживаться от разного рода крайних требований и призывов.

Лукач начинает почти с того же. По его мнению, именно эпический автор может гарантировать единство изображенно го мира. Автор романа наделен теми же правами; однако он не может уже следовать своим желаниям и изображать осмысленный, гармоничный мир: все, что он в силах сделать, это обеспечить формальное единство этого мира. Однако пристрастие Лукача к эпосу (в ущерб роману) еще усиливается благодаря тревогам по поводу развития европейской цивилизации 20. Эпос для Лукача является воплощением органичес кого начала. Он предлагает понимать немецких романтиков буквально. Для него не существует того великого блага, которое несет с собой автономия — сознание собственной важности без того, чтобы обособляться от других; по его мнению, лю
дям приходится довольствоваться монстром буржуазности, представленным, в частности, современным романом. Эпос (хотя бы фигура эпического автора) предоставляет единствен ную возможность возрождения утраченной органичности и воплощения ее в живых созданиях.

Бахтин, с другой стороны, никогда не подчинял проблемы автора каким-либо проектам развития цивилизации. Он не менее современен, чем Лукач, но его современность совсем иного свойства. Причастность идей Бахтина именно к модерну (а не постмодерну) связана с его убежденностью в том, что существует возможность построения общей философской антропологии. Такая позиция делает его равнодушным к тем вещам, которые у Лукача вызывают тревогу. Для Бахтина автор и, следовательно, эпос интересны не тем, что являются подтвержде нием автономного характера литературы (что спорно в его глазах): скорее, их важность — в способности выявить механизмы бытия в творении (being in creation), — а это есть фундаментальный модус природы человека. Именно поэтому, согласно Бахтину, когда происходит расцвет романа, все прочие жанры претерпевают кризис21. Никакой другой жанр не обладает привилегией показа своими средствами человека во всей полноте его развития. Более того, никакой другой жанр не в состоянии воспроизвести один из глубочайших аспектов творения, — а именно, пафос другости 22. Для Бахтина природа авторства не сводится к самодостаточности: авторство может осуществиться только через полноценный диалог между сознаниями,  — реализовать же такой диалог по силам лишь роману.

Итак, Бахтин и Лукач имеют одних и тех же предшествен ников, — однако читают их они по-разному. Понять, какое место в бахтинских текстах принадлежит эпосу, означает, несомненно, прояснить взгляд Бахтина на некоторые важные идеи немецких романтиков.

Однако в то же время нельзя проглядеть и сходные черты в подходах Лукача и Бахтина к роману как определенной антитезе эпоса. Для обоих роман — это становящийся жанр. Относительно этого Лукач говорит столь же недвусмысленно, как и Бахтин. Более того, Лукач, подобно Бахтину, считает роман единственной незавершенной формой: «Итак, роман, в противоположность другим жанрам, чье существование протекает в пределах законченных форм, появляется как нечто в процессе



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
130   131
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

становления» 23. Бахтин прямо настаивает на том, что роман способен к самоотрицанию, самопародированию. Для него роман представляет собой размытую границу между литературой и нелитературой. Это очень близко к такому наблюдению Лукача: «Роман выходит за свои пределы, когда, будучи становящейся сущностью, претерпевает все новые и новые трансформации». Вывод Лукача несколько загадочен: «Путешест вие закончено, — пора в дорогу»24 . Часто обсуждают и цитируют это выражение, не усматривая в нем никакого скрытого смысла; однако оно, несмотря на свою сложность, а скорее благодаря ей, видимо, здесь подразумевает то, что лишь когда роман, действительно, реализует свою уникальную суть или, если угодно, лишь когда он осуществляет себя в качестве жанра, только тогда он на самом деле обнаруживает свой огромный жанровый потенциал, свою открытость для различных форм и свою склонность к вариациям» 25. Опять-таки, Лукач и Бахтин весьма примечательно сходятся в отрицании четкой границы между стихом и прозой в случае романа. Для обоснования этого оба прибегают даже к одному и тому же примеру — «Евгению Онегину» Пушкина (однако Лукач неожиданно усматрива ет здесь «юмористический роман» (TN, 59), тогда как Бахтин пользуется традиционной этикеткой, придуманной Белинским, и говорит об «энциклопедии русской жизни»26).

Совпадают также взгляды Бахтина и Лукача, когда теоретики доказывают первенство прозы перед лирической поэзией. Однако различия поэзии и прозы они трактуют на разный лад. Для Бахтина поэзия — это область одноголосия 27, — и только роман в состоянии создать пространство для подлинного многоголосия. Согласно Лукачу, проза оценивается по тому, насколько ее содержание гибко и богато плодотворными противоречиями: «Только проза может с одинаковой силой воспроизвести страдания и победы, борьбу и торжество; только присущие ей ничем не скованная пластичность и лишенная ритма строгость могут с равной силой представить оковы и свободу, тяжесть данности и завоеванный свет мира, который излучается непрерывно с того момента, как обретен мировой смысл» (TN, 58—59). Итак, Бахтин оценивает прозу и поэзию с точки зрения их лингвистических и идеологических возможностей, — тогда как Лукач видит в них вместилище мотивов и тем, подлежащих раскрытию.

Менее значительным, чем это может показаться, оказывается различие между Лукачем и Бахтиным, когда они обсуждают происхождение романа. Для Лукача роман — это всего лишь вторичная, выхолощенная форма эпоса, — причем эпос здесь служит выражением «органической тотальности», роман же в силах представить лишь копию этого блаженного состояния мира: «Роман— это эпос той эпохи, в которую экстенсив ная тотальность жизни прямо уже не дана и наличие смысла жизни стало проблематичным, но которая тем не менее мыслит в терминах тотальности» (TN, 56). Здесь Лукач выступает как верный последователь немецких романтиков. Подобно им, он стремится сделать все для оправдания как эпоса, так и романа, приписывая обоим жанрам свои специфические черты и специфическое значение. Так, роман определен в качестве «художественной формы, обладающей мужественной зрелостью, контрастирующей с эпическим детством, нуждающим ся в нормативности» (TN, 71). Напротив, Бахтин видит истоки романа не в одной из исторических разновидностей эпоса, но рассматривает его как жанр (или, точнее, творческий метод), полностью обособленный от эпоса28. Однако для обоих теоретиков роман происходит из одного и того же исторического феномена, который они называют овеществлением (reification).

Обычно считается, что понятие овеществления укоренено в идеях романтизма касательно антагонизма между отдельной человеческой душой и обществом, — а кроме того, между индивидуумом и природой. Тот аспект овеществления, который относится к общению личностей, можно определить как утрату данной социальной системой органического единства. Отчуждение и товарный фетишизм суть понятия, близкие овеществлению: через длинную цепь превращений они восходят к тому же самому набору идей. Все они отражают изоляцию человека в эпоху капитализма. Индивидуум теряет свою собственную ценность; в нем видят лишь мельчайшую частицу гигантского механизма общественного производства. Овеществление призвано обозначить ситуацию разделенных социальных звеньев, безнадежно объективированных человеческих бытия и мышления, которые превратились в изолированные вещи. Тотальность мира больше не может считаться органической; она приобрела свойства механизма. С этого начинает Лукач (хотя вплоть до 20-х годов он пользуется языком, в соци



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
132   133
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

альном отношении более туманным и менее точным, оперирующим такими понятиями, как «утрата органичности», «ностальгия по тотальности» и т.д.); Бахтин же неизменно говорит об овеществлении. Однако, по мнению Бахтина, действительно значимо не прямое социально-экономическое овеществление, непосредственно умаляющее человеческое достоинство, но, скорее, непрямое, но радикальное овеществление языка и речи. В отличие от Лукача, оплакивающего потерянный рай органичности, Бахтин, резко контрастируя с немецким романтизмом (и марксизмом), видит в овеществлении «необходимое зло», conditio sine qua non существования современной культуры. Согласно Лукачу, диалог, соединяющий двух людей, прекращается с трагически неизбежным приходом овеществления. Напротив, для Бахтина именно распад тотальности предоставля ет возможность для диалога языков и «слов» (discourses), т.е. для мировоззрений. В отличие от поэта, романист «не выражает себя в них (словах), — скорее, он выставляет их, как специфически речевую вещь, они действуют в его глазах, как нечто полностью овеществленное» 29. Овеществление языка основано на его неизбежном социальном дроблении; и благодаря роману, который один способен уловить дух современнос ти, возникает возможность диалога, в котором различные голоса и взгляды в равной степени воспринимаются и одинаково приходят к выражению. Следуя в значительной степени Фихте, Лукач видит в романе картину всеобщей греховности человеческого рода, — тогда как Бахтин, не связанный романтической теодицеей, на утопический лад прославляет роман как беспрецедентный диалог языков. Итак, овеществление и распад эпической ситуации — представления, общие для двух мыслителей, — получают у них, тем не менее, различное истолкование.

Мне хотелось бы остановиться здесь еще на одном моменте, касающемся того, как Бахтин и Лукач восприняли идеи немецких романтиков. С «овеществлением» в ранней «Теории романа» Лукача тесно связано понятие иронии. Эта связь присутствует и в еще более ранних его текстах. В 1909 году Лукач пишет о Томасе Манне, используя при этом характерно романтический мыслительный ход. По его мнению, «глубочайшим корнем» иронии Манна «является чувство удаления от великой естественной, растительной общности, — вместе с тоской
по ней»30. Традиционную для романтизма связь иронии с распадом культурных форм можно также усмотреть и у Бахтина: пример того — его книга о Рабле. Для Бахтина ирония — это исторический продукт того, что он называет разложением народной смеховой культуры. Органическая сила народного смеха, согласно Бахтину, превосходит узкие возможности «развлекательных комических литературных жанров» девятнадцатого века. Ирония понимается Бахтиным как «наиболее значитель ная форма редуцированного смеха в новое время (особенно с эпохи романтизма)» 31; понятию редукции, как утраты или ограничения естественной силы народного смеха, у Лукача соответствует сокрушение по поводу исчезновения эпической гармонии 32.

Осмысляя иронию, оба теоретика, как можно видеть, отправляются от немецкого романтизма (в особенности, от Фридриха Шлегеля); но постепенно они приходят к иным выводам33 . Не только для Бахтина, но и для Лукача ирония имеет несколько смыслов. С одной стороны, она означает доминирующую роль автора в романе (на чем упорно настаивает Лукач), что обеспечивает примирение различных морально-ценностных полюсов произведения. Однако это примирение только формальное , поскольку устранить реальные общественные противоречия, вызванные овеществлением человеческих отношений, автор не в силах. Эффект иронии и связан здесь с тем, что то решение, которое предлагают автор и его произведе ние, по своей природе поверхностно. С другой стороны, ирония у Лукача обладает и другим значением, что неожиданно сближает венгерского мыслителя с Бахтиным. В той главе, где говорится о внутренней форме романа, Лукач утверждает, что в романе «субъект, наблюдатель и творец, вынуждается иронией относить ироническое представление о мире к самому себе и видеть себя в качестве свободного объекта свободной иронии, уподобляясь ее порождениям» (TN, 75)34. Здесь абсолютная власть автора в значительной степени поставлена под вопрос; автор больше не является «последней инстанцией» непоколебимой истины. У Бахтина сохраняется это понятие иронии, но одновременно он радикально расширяет его. Для него иронией охвачены не только автор и его слово, но также и вообще всякое «прямое» слово, т.е. любое высказывание, если оно не скептично по отношению к себе самому, не желает оце



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
134   135
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

нить свои возможности и при случае обогатиться за счет других высказываний. Языковое сознание романа требует пристального исследования в отношении ценности любого прямого слова и любой прямолинейной серьезности, — по выражению Бахтина, требует «радикального скептицизма» 35. Отсюда несложно заключить, что если Лукача ирония занимает по преимуществу, поскольку она имеет отношение к мировой истории, Бахтин гораздо более настойчиво стремится оценить ее влияние на жизнь языка: цель Бахтина при этом — установить жанрообразующие признаки романа.

Выдержки из бахтинских трудов неоспоримо свидетель ствуют о связи овеществления, взятого в его лингвистичес ком аспекте, и иронии, поскольку ирония есть ничто иное, как скептическая оценка любого прямого слова. Источником иронии видится здесь безнадежное обособление человека от мира: ирония возникает, когда такое состояние стремятся выразить средствами языка. «Марксизм и философия языка» (1929) развивает ту же самую мысль. Однако имеется сильная разница в общих принципах понимания этого скептициз ма Бахтиным и Волошиновым. Волошинов занимает позицию, скорее противоположную бахтинской: он крайне недоволен кризисом прямого слова, поскольку видит в последнем единственную адекватную форму ответственного высказывания. Его блестящее эссе, посвященное маркистской философии языка, заканчивается страстным призывом вернуть слову утраченную им «ответственность за то, что говорится». Приведу собственные слова Волошинова, чтобы сделать его позицию еще понятнее: «Этот процесс в судьбах слова новейшей буржуазной Европы и у нас (почти до самого последнего времени) можно определить как овеществление слова, как понижение тематизма слов»36. Вместо этого Волошинов хотел бы видеть «обновление идеологического слова, тематического, проникнутого уверенной и категорической социальной оценкой, серьезного и ответственного в своей серьезнос ти слова»37. Несомненно, вряд ли волошиновский призыв примирим с той высокой оценкой, которую дает Бахтин семантической игре и иронии, — эта оценка прозвучала всего лишь несколькими годами позже в его «Слове в романе», — тем более, что таков же дух его книги о полифонизме Достоевско го, опубликованной в один год с трактатом Волошинова. Эти
замечания могут стимулировать опыты решения спорного вопроса относительно авторства нескольких ключевых текстов, происходящих из бахтинского кружка. В данном конкретном случае речь идет не об одних их стилистических различиях, подмеченных уже Титуником 38 и Перлиной 39, — я разделяю их замечания, касающиеся некритической и грубо «оптовой» атрибуции всех важнейших спорных текстов; однако, как мы видели, налицо и важные различия в их содержании. На мой взгляд, это ведет к предположению, что по крайней мере отдельные части книги Волошинова были написаны им одним.

Трактовка Бахтиным и Лукачем романа, опирающаяся на понятие овеществления и усматривающая в иронии характерный его признак, является той точкой, с которой исследовате лю отчетливо видна укорененность обоих мыслителей в немецком романтизме и одновременно их причастность к спорам в культуре начала ХХ века. Несомненно, немецкие романтики были в числе первых, кто задался вопросом о возможности гармоничного развития личности в обществе. Претерпев существенные изменения, эта идея оказалась созвучной сочинениям Бахтина и Лукача. Вещи эти заслуживают дальнейшего рассмотрения, но в настоящий же момент мне хотелось бы кратко подытожить все вышесказанное.

Как Бахтин, так и Лукач, размышляя о литературном жанре, колебались между историзмом и эссенциализмом. Для обоих жанр был средством обретения специфического знания о мире, — в случае Лукача действительность открывала себя как бы непосредственно, автоматически, тогда как в глазах Бахтина здесь требовалось соучастие и «разрешение» со стороны языка. Рассматривая жанр романа, Бахтин и Лукач намеревались идти дальше. Через посредство романной теории они подмечали вызовы со стороны современной ситуации в культуре и отвечали на них. Для Лукача было искушением рассуждать о романе с позиции философии истории и цивилизации; Бахтин смотрел на роман как философ, изучающий человеческую природу, и только в связи с этим — как философ языка. Для обоих было значимо наследие немецкого романтизма. Благодаря последнему, труды Бахтина и Лукача получили широкий аналитический размах: в них ставилась цель не только выявить собственный смысл литературных феноменов, но и вписать



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
136   137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

их в контекст истории, антропологии, политической и социальной философии 40.

1 Strada V. (ed). G.Lukбcs, M.Bachtin e altri. Problemi di teoria del romanzo. Metodologia letteraria e dialetica storica. Torino, 1976, Introduzione, pp. VII—LI.

2 См., напр.: Kovбcs A. «On the Methodology of the Theory of the Novel. Bachtin, Lukбcs, Pospelov» // Studia Slavica Hungarica, 1980, XXVI; Aucouturier M. «The Theory of the Novel in Russia in the 1930s: Lukбcs and Bachtin» // Garrard J. (ed.). The Russian Novel from Pushkin to Pasternak. New Haven: Yale University Press, 1983; Corredor E. «Lukбcs and Bachtin: A Dialogue on Fiction» // University of Ottawa Quarterly, January-March, 1983. V.53, 1, pp.97—107; Jha P. «Lukбcs, Bakhtin and the Sociology of the Novel» // Diogenes, 1985, 129, pp. 63—90. Полная библиогра фия работ по этой теме дана в английской версии статьи.

3 Kovбcs A., Op. cit. p.389.

4 Clark K. and Holquist M. Mikhail Bachtin. Harvard University Press, 1984, p.99.

5 Ibid., p.X.

6 Cf. Kadarkay A. Georg Lukбcs. Life, Thought,and Politics. Oxford: Basil Blackwell, 1991, p.346. О московском периоде Лукача см. также: Sziklai L. After the Proletarian Revolution. Georg Lukбcs's Marxist Development, 1930—1945, Budapest: Akademiai Kiado, 1992. (Выражаю свою благодарность Р.Шепперду за указание на эту книгу).

7 Дополнение к труду: Keller E. Der junge Lukбcs. Antibьrger und wesentliches Leben. Frankfurt am Main, 1984, pp.259—261.

8 Отношение Бахтина к марксизму лишь недавно привлекло к себе более пристальное внимание. См. в частности исследования: Gardiner M. The Dialogics of Critique. M.M.Bakhtin and the Theory of Ideology. London and New York: Routledge, 1992; Bernard-Donals M.F. Mikhail Bakhtin Between Phenomenology and Marxism. Cambridge University Press, 1994. Авторы-марксисты также нередко обращаются к Бахтину. См.: Bennett T. Formalism and Marxism. London: Methuen, 1979 (chapter 5); Eagleton T. «Wittgenstein's Friends» // NLR, 1982, 135, pp. 64—90; White A. «Bakhtin, Sociolinguistics and Deconstruction» // The Theory of
Reading.
Ed. by F.Gloversmith. Brighton: Harvester, 1984, pp.123—146; Calinicos A. «Postmodernism, Poststructuralism, Post-Marxism?» // Theory, Culture and Society, 1985, 2, pp.85—100; Hirshkop K. «Bakhtin, Discourse and Democracy» // NLR, 1986, 160, pp.92—111; и самый последний труд: Brandist C. «Gramsci, Bakhtin and the Semiotics of Hegemony» // NLR, 1996.

9 Lukбcs G. The Historical Novel. Trans. by Hannah and Stanley Mitchell. Penguin Books, 1976, p.204.

10 Аналогичное наблюдение было уже сделано Ц.Тодоровым в его книге: Mikhail Bakhtin: The Dialogical Principle. Transl. by Wlad Godzich. Manchester University Press, 1984, pp.88—89, а после него — Эвелин Кобли в ее труде «Mikhail Bakhtin's Place in Genre Theory» // Genre. 1988, 21, pp.321—337, особенно p.326.

11 Эта идея с недвусмысленностью высказана не только в «Теории романа», но и в «Историческом романе», причем в последнем случае она облечена в категории поэтики: «Должны произойти глубокие изменения с формально-художествен ной стороны в жанре романа как таковом, а следовательно, и в жанре исторического романа. В самом общем виде эту тенденцию можно обозначить как сдвиг в направлении к эпосу». (The Historical Novel, p.420). Ниже в ссылках мы используем для этой книги сокращение HN, номера страниц указываются в скобках.

12 Современный критический взгляд на эти вещи выражен в книге: Stuart Sim. Georg Lukбcs. Hemel Hempstead: Harvester/Wheatsheaf, 1994, p.56.

13 Бахтин М. Формы времени и хронотопа в романе // Бахтин М. Литературно-критические статьи. М., 1986, с.123.

14 Bakhtin M.M./Medvedev P.N. The Formal Method in Literary Scholarship. Transl. by A.Wehrle. Baltimore and London: Johns Hopkins University Press, 1991, p.131. Эта мысль ниже подтверждена сжатым обобщением, предваряющим разграничение анекдота и романа, что очень близко к выводу Лукача относительно разницы драмы и романа: «Каждый жанр обладает собственными методами и средствами видения и осмысления действительности, доступными ему одному» (ibid., p.133). Ниже в тексте я ссылаюсь на эту книгу, используя сокращение FM, указывая страницы в скобках.

15 Относительно других аспектов отношения Бахтина к формализму см.: Pechey G. «Bakhtin, Marxism, and Poststructu



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
138   139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

ralism» // The Politics of Theory. Proceedings of the Essex Conference on the Sociology of Literature. University of Essex, Colchester, 1983, pp.234—247.

16 Уже упомянутая книга Цветана Тодорова была первым исследованием, в котором поднят этот вопрос; см. в ней pp.86—89. Статья Е.Корредор, удачная в других отношениях, содержит необоснованное утверждение: «По-видимому, из-за пробелов в знании немецкого Бахтину, в большей степени, нежели Лукачу, удалось избежать отрицательного влияния немецких романтиков» (Corredor E. Op.cit., p.104). Достаточно напомнить здесь о том, что до девятилетнего возраста Бахтина воспитывала гувернантка-немка (Cp.: Clark and Holquist. Op. cit, p.21). Об эволюции его знакомства с немецкими романтиками см. английскую версию статьи и публикацию разговоров Бахтина с Дувакиным в журнале «Человек».

17 О связи марксизма с немецким романтизмом см.: Demetz P. Marx, Engels und die Dichter. Stuttgart,1958.

18 Schlegel A.W. Ausgabe der Kritischen Schriften und Briefe. Bd. II. Stuttgart, 1963, p.306.

19 Schelling F.W. Sдmtliche Werke. 1. Abt.. 5. Band, p.646. Stuttgart und Augsburg, 1859 [Photomechanischer Nachdruck, Darmstadt, 1960].

20 Не случайно даже первые критики «Теории романа» столкнулись с необходимостью признать, что эта книга через посредство литературы имеет дело в основном с философией истории. См.: Mannheim K. «A review of Georg Lukбcs' Theory of the Novel» // From Karl Mannheim. Ed. with an introduction by Kurt H. Wolff. New York: Oxford University Press, 1971, pp.3—7, особенно p.6; Kracauer S. «Lukбcs' Theorie des Romans» // Die Weltbьhne, 1921, 17, 2, S.229—230; «Georg von Lukбcs' Romantheorie» // Krakauer S. Der Verbotene Blick. Beobachtungen, Analysen, Kritiken. Hrsg. von J. Rosenberg. Leipzig, 1922, S.82—89, особенно S.87: «man erkennt, dass diese Romantheorie nur dazu dient, um einen philosophischen Gesamtaspekt der Welt zum Ausdruck zu verhelfen <…>» («очевидно, эта теория романа служит лишь поводом для осмысления общефилософской стороны действительности»).

21 См. особенно: «Эпос и роман» Бахтина в изд.: Bakhtin M.M. The Dialogic Imagination. Ed. by M.Holquist and transl. by C.Emerson and M.Holquist. Бахтин также часто говорит о
«литературной эволюции», имея в ввиду самое традицион ное (позитивистское) значение этого понятия, что делает его обращение к «кризису» совершенно недвусмысленным. Упомянутые жанры могут восстановиться, пройдя через кризис, лишь претерпев «романизацию», т.е. вобрав в себя до некоторой степени романную свободу и диалогическую терпимость. Само предположение, что такой процесс вообще возможен, обнаруживает, насколько глубоко бахтинское понятие жанра укоренено в западной традиции философского эссенциализма.

22 Я бы выделил из ряда очерков, посвященных проблеме «Бахтин и другость», элегантное и содержательно богатое исследование Jefferson A. «Bodymatters: Self and Other in Bakhtin, Sartre and Barthes» // Bakhtin and Cultural Theory. Ed. by K.Hirshkop and D.Shepherd, Manchester University Press, 1989, pp.152—177.

23 Lukбcs G. The Theory of the Novel., transl. by A.Bostock. London: Merlin Press, 1978, pp.72—73.

24 Ibid., p.73. Ниже мы ссылаемся на этот труд как на TN, помещая в скобках номера соответствующих страниц.

25 Слабо обоснована интерпретация этой фразы в статье, в других отношениях удачной. См.: Косиков Г.К. К теории романа (роман средневековый и роман Нового времени) // Диалог. Карнавал. Хронотоп. Витебск, 1993, №1, с.21—51, особенно с.39. Косиков анализирует фразу Лукача, относя ее к таким проблемам, которые сам Лукач в тот момент в виду не имел. Согласно Косикову, данная фраза прямо обнаруживает обреченность героя в буржуазном романе утраты иллюзий: герой не в силах прорваться сквозь путы ложных условностей. Чем сильнее он старается сохранить верность своим идеалам, тем больше он оказывается вовлеченным в поступки, противоречащие им.

26 Ради того, чтобы отдать должное всей сложной полноте бахтинских взглядов, замечу, что в позднем плане расширения своей книги о Рабле Бахтин говорит уже о карнавальном характере «Евгения Онегина», приближаясь тем самым к оценке молодого Лукача (хотя и помимо влияния последнего). См.: Вопросы философии, 1992, №1.

27 Понятие поэзии колеблется между узким значением конкретного жанра, суть которого, прежде всего, выражена в сло



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
140   141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

ве «лирика», — и более широким смыслом, охватывающим все прямые, канонические жанры (ср. главу 2 «Слово в поэзии и слово в романе» в «Слове в романе»).

28 Однако в одном случае происходит сильное отклонение от этой преобладающей тенденции. В своем исследова нии «Роман воспитания и его значение в истории реализма» (1936—38) Бахтин говорит о романе, видя в нем эпический жанр (примеры приведены у Тодорова, op. cit.,p.90). Тодоров не имеет в виду, что здесь можно предположить результат прямого влияния со стороны Лукача (в его книге нет ни одного слова о возможности параллели «Бахтин—Лукач»). Соотношение эпоса и романа внутри неопределенных границ «большого эпоса» — одна из самых характерных черт языка «Теории романа». Один пример из многих — начальная фраза третьей части, в которой эпос и роман названы «двумя основными формами большой эпической литературы» (TN, p.56).

29 Bakhtin M. «Discourse in the Novel» // Bakhtin M. The Dialogic Imagination, p.299.

30 Lukбcs G. Essays on Thomas Mann. Transl. by Stanley Mitchell. London: Merlin, 1964, p.137.

31 Bakhtin M. Rabelais and His World. Transl. by H.Iswolsky, Bloomington: Indiana University Press, 1984, p.120.

32 Бахтин, однако, в употреблении термина «ирония» не слишком последователен. Помимо выше обсужденного значения (связывающего иронию с определенным литературным жанром, прочно закрепленным исторически), это понятие может выражать также специфическое, но с антропологической стороны устойчивое отношение к миру. В данном последнем случае разрыв между органическим смехом и иронией исчезает; ирония возвращается вновь и вновь, приобретая возможность существовать в любую эпоху, а отнюдь не только в Новое время (ср. «Rabelais…», p.135).

33 По поводу понятия иронии у Шлегеля см.: Walzel O. «Methode? Ironie bei Friedrich Schlegel und bei Solger» // Helicon, 1938, 1, S.333—50; Szondi P. «Friedrich Schlegel und die romantische Ironie. Mit einer Beilage ьber Tiecks Komцdien» // Schriften, II, Essays. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1978, S.11—31; Strohschneider-Kohrs I. Die Romantische Ironie in Theorie und Gestaltung, Tьbingen: Max Niemeyer Verlag, 1977, особенно S.7—91.

34 Об иронии как «поразительном общем месте» у Лукача и Бахтина впервые говорится у M.Aucouturier (op.cit., pp.234—235). К сожалению, этот анализ не принимает во внимание иной смысл этого понятия (по сравнению с бахтинским) у Лукача. Вместо того, чтобы свои наблюдения подкрепить текстами Лукача, автор предпочитает делать это через посредство длинных цитат из работы Люсиена Голдмана «Pour une sociologie du roman».

35 Bakhtin M. «Discourse in the Novel» // Bakhtin M. The Dialogic Imagination, p.401.

36 Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. М., «Лабиринт», 1993, c.173—174.

37 Там же, с.174.

38 См. его работу «Bakhtin &/or Medvedev: Dialogue &/or Doubletalk?» // Language and Literature. Ed. by B.A.Stolz et al. Ann Arbor, Mich., 1984, pp.535—564.

39 В ее статье «Bakhtin-Medvedev-Voloshinov: An Apple of Discourse» // University of Ottawa Quarterly, 1983. Vol.53, No.1, pp.33—47, особенно p.44. Как Титуник, так и Перлина имеют в виду различия в отношении общей картины спорных текстов (марксистские — не-марксистские); однако они не делают никаких заключений по поводу иронии, которые обосновать гораздо легче. Скептицизм относительно бахтинского авторства этих текстов в дальнейшм выразился в работе: Brown E.J. «Soviet Structuralism, a Semiotic Approach» // Russian Formalism: A Retrospective Glance, a Festschrift for Victor Erlich. Ed. by R.L.Jackson and Stephen Rudy. New Haven: Yale Centre for International and Area studies, 1985, pp.118—120. Важный обзор споров вместе с хорошо обоснованным сомнением в том, что обсуждаемые тексты написаны (целиком) Бахтиным, содержится в исследовании: Morson G.S. and Emerson C. «Introduction: Rethinktin Bakhtin» // Rethinking Bakhtin. Ed. by G.S.Morson and C.Emerson. Evanston: Northwestern University Press, 1989, pp.31—49. Авторство Бахтина в отношении «Марксизма и философии языка» оспорено также Н.Васильевым. См. его статью «М.М.Бахтин или В.Н.Волошинов? К вопросу об авторстве книг и статей, приписываемых М.М.Бахтину» // Литературное обозрение, 1991, №9, с.38—43. Современный обзор литературы по проблеме спорных текстов предпринят О.Е.Осовским. См. его



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
142  
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

работу «Бахтин, Медведев, Волошинов: об одном из "проклятых вопросов" современного бахтиноведения» // Философия М.М.Бахтина и этика современного мира. Сб. научных статей. Саранск, 1992, с.39—54. См. также выступления Вяч.Иванова, В.Кожинова и Ю.Медведева в журнале «Диалог. Карнавал. Хронотоп», 1995, №4.

40 Выражаю признательность за ценные замечания по поводу более ранних вариантов данной статьи A.Jefferson, C.Emerson, T.Eagleton, G.Smith и R.Sheppard.

Авторизованный перевод с английского Н.К.Бонецкой

The paper examines Bakhtin's and Lukбcs's indebtedness to German Romanticism and adduces evidence of Bakhtin's knowledge of some of Lukбcs's texts. The author analyses the shared intellectual background of the two thinkers and offers a detailed comparative interpretation of the ways in which they adopted and reshaped Romantic aesthetics.

See English version: Tihanov G. Bakhtin, Lukбcs and German Romanticism: The Case with Epic and Irony" // "Face to Face: Bakhtin in Russia and in the West". Ed. C.Adlam, V.Makhlin et. al. Sheffield: Sheffield Academic Press, 1997 (forthcoming).



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Галин Тиханов
Бахтин, Лукач и немецкий романтизм

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира