Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19963

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
  77
  77

Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

Нина Перлина

Хронотопы бахтинского хронотопа

В данной работе речь пойдет не о философской системе Бахтина, а о его философски «фундированной» теории словесного творчества (как сказали бы участники невельского и витебского кружков), а также о соотнесенности этой теории с другими важными, но недостаточно учитываемыми идеями его времени. Бахтин — внутренне цельный, едва ли не монолитный мыслитель, создатель неиерархической системы высказываний,  — автономных, но соотнесенных друг с другом. В этой неиерархической системе каждый данный жанр высказывания может с помощью своих внутренних форм создать представление о том, что для других жанров либо не поддается конципирова нию в их собственных категориях, либо, напротив, этот индивидуальный жанр может своими средствами изобразить, т.е. портретировать или метафорически описать то, что не составляет непосредственного содержательного значения именно для него самого, но является объектом созерцания других жанров. В системе Бахтина каждый индивидуальный жанр по отношению к другим находится в преимущественном хронотопическом положении, потому что, оставаясь собою, он на своем языке, со своей позиции и в своих собственных категориях осмысляет то самое время и пространство, которое извне объемлет все другие жанры и составляет сюжетно-содержательную сущность их высказываний. Ценностная значимость каждого из хронотопов определяется понятием «спецификум» и потому не поддается сопоставлению в категориях, выражающих количественные проявления одного и того же: лучше-хуже; больше-меньше; выше-ниже. Каждый по-своему, хронотопы переводят ограниченную данность в бесконечную «заданность», переживаемую изнутри



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
78   79
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

себя как процесс. Так, согласно бахтинскому истолкованию, в стихотворении Пушкина «Разлука» смерть переживается как расставание, разлука и вечное ожидание новой встречи, в то время как в категориях других речевых или познавательных жанров смерть финальна и непереживаема. Только в поэзии переживание разлуки как продолжающегося процесса становится особой формой высказывания о конечном, финальном состоянии (смерти). Или в «Братьях Карамазовых», в «Поучениях старца Зосимы», осознание невозможности продолжать процесс сопереживания передает представление о метафизическом и трансцендентном: «Отцы и учители, мыслю: "что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить"». Детальный анализ одного лишь этого абзаца из «бесед и поучений старца Зосимы» выявил бы специфику хронотопов автора и героя как особого представления об уникальном и неповторимом месте, отведенном каждому Я, живущему в мире других «духовных существ».

Анализ основных компонентов системы Бахтина, как она изложена в трудах «К философии поступка» и «Автор и герой в эстетической деятельности», показывает, что поступок мыслится Бахтиным как ответственное, ценностное и архитектоничес ки значимое индивидуальное высказывание, осуществленное в действии или в слове и соотнесенное и привнесенное в мир других поступающих субъектом, протагонистом действия, мною, живущим здесь и сейчас. Понятия «архитектонический принцип действительного мира поступка», а также «смысловое единство мира», возводимое до степени «событийной единственнос ти», глубоко диалогичны (я и другой) и принципиально хронотопичны (освоение и осознание живущим здесь и сейчас этой единой единственности мира бытия).

Развивая диалогический принцип, Бахтин не любил полемизировать с тем, что пишут и говорят другие. Он учитывал исчерпывающую достаточность чужих высказываний и сразу начинал с понимания целого, — целого, как его конципировал собеседник и того целого, которое вырастало из его собственных
представлений, диалогически соотнесенных с концепцией реального или гипотетического собеседника. Поэтому глубокая ориентированность Бахтина в философско-эстетическом и идейном контексте его времени так трудно уловима. Мы охотимся за теми мыслителями, на которых ссылался Бахтин, а для его диалогического сознания важнее были другие, — те, кто со своих позиций высказывались с исчерпывающей полнотой по вопросам человеческих поступков, суждений и способов обобщения индивидуального и коллективного опыта. А с точки зрения Бахтина, позиция мыслителя — это его место в жизни, его «Dа stehe Ich», укоренившись в котором он определяет для себя и по отношению к другим высказываниям максимально исчерпывающее значение реального исторического времени и пространства. Другой, т. е. собеседник, или соучастник познавательного процесса, выражает свое мировоззрение, заявляет о своей точке зрения на объект знания, а Бахтин воспринимает это отношение другого к объекту как проявление хронотопической позиции другого, как самовыражение другого Я (субъекта). Вполне отдавая должное самодостаточности мировоззренческих суждений, Бахтин начинает с того, где различие между завершенными оценочными формами знания (мировоззрение, отношение к абстрактно понятому объекту, метафизическое обоснование знания) и незавершенным созерцаемым (хронотоп мыслящего человека, субъекта высказывания о мире) предстает как познавательный барьер. Со стороны мыслящего переживаю щего субъекта/героя процесс ответственного овладения реальностью ведет, как показывает В.Махлин, к превращению акта-деятельности в «нечто сугубо актуальное и деятельное», к «поступочному», «участному» познанию поступков, переживаний, высказываний 1. А поскольку индивидуальное постижение реального исторического времени и пространства возможно только с единственно неповторимой, «моей» позиции, с моего места в жизни, само это постижение, форма и содержание хронотопи ческого высказывания, во-первых, указывает на вочеловечение события в процесс моего развития, а во-вторых, выражает представление о Я другого через признание уникальной единствен



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
80   81
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

ности этого другого, его спецификума (я другого так же уникально неповторимо в осознании своего места в жизни и в укорененности в бытии, как и мое Я).

В профессиональной терминологии у Бахтина преоблада ют слова с морфемами, не выражающими завершенность, а предлагающими формы для выражения процесса завершения; с позиции самого субъекта передающими процесс становления, протекающий как вовне (Я другого), так и внутри (мое Я). Вот характерно бахтинские суффиксы: -ация, -изация, -ание, -ирование,-ение, -емый. Единое у Бахтина всегда двупланово, благодаря осознанию этой соотнесенности. Содержание соотношения: «я—другой», «другой для меня» выражает идею спецификума в категориях, описывающих процесс постижения, говорит о сопоставимости, но не идентичности компонентов: «данное мне» и «осознаваемое (переживаемое) мною». Во второй группе познавательных процессов мы всегда имеем «осознаваемое мною как» — как созданное или содеянное, т.е. существующее, каким оно становится благодаря включенности моего Я в процесс постижения. Этот процесс претворения осознавае мого в компонент моего познающего сознания отразился в морфологии главнейших понятий, описывающих систему словесного творчества: диалог—диалогизация, карнавал—карнавали зация, травестия—травестирование. В словесных категориях, описывающих другие виды знания о человеке, мы находим у Бахтина соотнесенные пары: концепция — конципирование, смысл (значение) — осмысление (понимание), виновность (установленный или доказуемый факт) — вина (признание за собою или за другим способности к чему-либо дурному), а также следующие за признанием извинение, искупление, изживание способности ко злу и прощение за содеянное, дарованное мне другим. Сюда же относятся термины, понятийно и грамматически полагающие в деятеле определенную интенцию по отношению к действию: созерцание (чего или кого, т.е. объекта как другого субъекта), переживание, превращение, «освящение», «милование», «милуемый» и т.п.

Бахтин рассматривает поступок в соотношении с действиями других индивидов в обществе-коллективе, в то время как мир социальных, классовых интересов и классово организован ных действий мыслит Я как абстрацию и тем самым игнорирует основное условие, позволяющее установить со-отношение с системой бахтинского сознания. По Бахтину, специфика словесного творчества состоит в том, что оно воплощает абстрактное представление о человеке в индивидуальный образ именно этого Я: автора высказывания и протагониста поступка. Как мне кажется, метафоры бахтинской системы философски фундированы, но по структуре, по внутренней форме своей принадлежат скорее к ряду литературному или фольклорно-поэти ческому. Бахтин видит мир абстрактных понятий в конкретном воплощении, в индивидуальных формах, в образах, а само по себе ви́дение как ви́дение одного в формах другого и является признаком словесно-поэтической метафоры. Бахтин воспринимает социальную систему как социум, т.е. мир множества различных Я. Восприятие абстракций как конкретных переживаний приобщает чужой (анализируемый) мир к его собственному, и в категориях своего высказывания Бахтин находит нужные ему формы незавершенного завершения для типологически чуждого ему сознания, через свои метафоры, насколько возможно, приобщает этот другой мир к своему. Полнота или недостаточ ность приобщения в таком случае становится результатом взаимных усилий приобщающего и приобщаемого, одного и другого Я.

Предрасположенность Бахтина не столько к конципирова нию, сколько к художественному портретированию чужого в образах своего создает вовне предпосылки для излишне расширительных толкований его взглядов. Такое перенесение теорий Бахтина на нечто принципиально иное и не соприродное ему широко распространено: достаточно указать на подключение его имени к языковой политике, называемой на Западе Gendering in Language. С другой стороны, явное сопротивление Бахтина излишней теоретичности при обсуждении процессов, динамика и структура которых ему понятна изнутри, порождает



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
82   83
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

немало недоуменных замечаний типа: «К нашему удивлению, Бахтин не видит, что….» Это недоразумение порождено специфическими формами выражения другого в категориях своего в системе Бахтина и тесно связано с его выбором объекта исследования — философски фундированная теория словесного творчества (а не философия искусств, философия права, философия религии или философия нравов), — а также с интерпретацией, опять же в специфических категориях словесного творчества, процесса художественного понимания как «незавершенного завершения».

В качестве примера возьмем статью Наторпа «Свобода воли и ответственность» из сборника в честь семидесятилетия Германа Когена2. Наторп, последователь марбургской школы, далеко прошедший по пути сближения философии соучастного сознания с философией поступка, писал, как мы знаем, и о Достоевском, и философские аллюзии к Достоевскому ощутимы в этой его работе в трактовке виновности, в опровержении детерминизма, в истолковании преступления, наказания, внутреннего перерождения/перевоспитания виновного. Строя философию свободы воли и ответственности, Наторп постулирует и доказывает необходимость признания принципов диалогизма и соучастной ответственности; он пишет, что «решение свободно, потому что оно автономно, и в этом смысле выражение "свобода воли" плеоназм, ибо воля — свободна» (207). Вполне в духе Бахтина и Достоевского Наторп утверждает, что «выбор для воли живущего — всегда открытая проблема», ибо все мы не в конечном пункте, но в середине (нашего жизненного) пути; мы все и всегда имеем дело с проблемой, еще не решенной ни в теоретическом, ни в практическом плане. Подобно Достоевскому, Когену и Бахтину, Наторп настаивает, что ответ и есть наша ответственность, что «каждый момент нашего переживания нов и неповторим», что в мире «каждое событие понимается не как пустая абстракция, а во всей полноте его содержательных отношений к другим событиям» (213), что совершивший преступление или удержавшийся от преступления дееспо
собен и ответствен по своему признанию и осознанию того, что он может осуществить свое воление, но может поступить иначе, чем он решается поступить для совершения наказуемого поступка.

Отношение права к правонарушителю (преступнику) выражено у Наторпа в форме диалога, конкретно — в форме диалога, указывающего человеку на «всегда имеющиеся открытые возможности, действительные для его познания и не имеющие исчерпывающего значения». В признании того, что при всех данных обстоятельствах (детерминизм) человек мог решить поступить иначе, чем он решил поступить (сам, по своей совести и сознанию), и раскрывается содержание свободы воли, ответственности, права, юридического закона и виновности. «Ты себя сделал виновным и наказуемым», — говорит в этом диалоге право, и по внутреннему убеждению правонарушитель соглашается нести наказание. Только направленное на воление преступника наказание, говорит Наторп, может восстановить в нем то, что Г.Коген называет «зерном человеческой личности», т.е. свободу воления, направленного на право, правду и духовное перерождение.

Казалось бы, главнейшие проблемы романа «Преступле ние и наказание», вина и ответственность, могут быть без ущерба интерпретированы с позиции Наторпа, или, наоборот, можно сказать, Достоевский предвосхищает постановку и разрешение центральной проблемы у Наторпа. В действительности же философское истолкование ответственности и свободы воли, предложенное Наторпом, соотносимо лишь с одним аспектом того, что составляет сущность словесно-поэтического высказывания Достоевского. Философия права рассматривает свободу воли и ответственности правомочного лица (реального человека или литературного героя — безразлично для объекта знания права) с позиции идеального «другого». Такая философия неизбежно предлагает категории высказывания и суждения более абстрактные, чем жизнь (или искусство), и по специфике объекта знания неспособна охватить индивидуальное целое, а должна ограничить себя «зерном человеческой личности». Бах



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
84   85
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

тин поставил себе задачей преодолеть эту принципиальную, заданную теоретичность второй философии. Но следует с полной серьезностью отнестись к тому, что преодоление он осуществил и философски обосновал в конкретно обозначенных пределах — в пределах эстетической деятельности, в той сфере активности творящего Я (человека-автора), которая может сопереживать изнутри, «созерцать», но «бессильна овладеть моментом прехождения и открытой событийности бытия» ("К философии поступка"). Поскольку открытая событийность бытия неисчерпаема и несводима ни к интуированию, ни к конципированию, ни к практическому опыту-переживанию, точное определение индивидуальных жанров, форм и категорий высказывания Я о мире становится главной задачей бахтинской науки о человеке.

Сопоставляя философские основания права у Наторпа, философские основания теории словесного творчества у Бахтина и текст, т.е. словесное высказывание у Достоевского, мы прежде всего замечаем принципиальное, заявленное с точки зрения говорящего-поступающего отличие в предмете высказывания: Наторп говорит о виновности, Достоевский и Бахтин — о вине. Виновность исчерпаема, конечна и направлена на объект (виновность в чем-то); вина — состояние, в котором пребывает субъект (моя вина перед кем-то в чем-то). В отличие от виновности, вина — это процесс, повторно, вновь и вновь переживаемый человеком, сознание и осознание своего поступка по отношению к другому. Множество неучтенных возможнос тей индивидуального понимания героем в романе своей вины, искупимости или неискупимости моего поступка по отношению к другому человеку, не поддаются философской интепретации именно потому, что в романе как события они трактованы не мировоззренчески, а увидены и описаны с принципиально иной, хронотопической позиции, освоены и пережиты поступающим как моменты реального, жизненного времени и пространства. Тут-то и обнаруживает свои специфические особенности бахтинская интерпретация поступка и высказывания в категориях философии словесного творчества. Принципиальная откры
тость романа Достоевского, несводимость поступков героев к тому, что выражено в предложенном читателю содержании романа, подсказывает идею понимания целого как «незавершен ного завершения». Незавершенное завершение возможно только в словесном творчестве. Только в словесном творчестве повествование о поступающих героях, обращенное в незавершен ное и принципиально незавершаемое будущее (например, в «Преступлении и наказании» — «история перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью»), может иметь завершающе исчерпывающий сюжет («но теперешний рассказ наш закончен»).

С точки зрения бахтинской философии словесного творчества, незавершаемость завершения, имеющая при этом исчерпывающий сюжет, составляет композицию произведения, т.е. «структуру произведения, понятую телеологически как осуществляющую эстетический объект»3 . Но телеологическое понимание целого дано только автору, это проявление его индивидуального хронотопа, определение его места в жизни как позиции, с которой вновь открываются новые возможности созерцания, направленного на героя и его поступки. Снова получается, что внутри романа (как данный герой) и внутри себя (как личность) Раскольников структурно завершен. Об этом герое сказано, что он найдет спасение и искупит свою вину. Но как герой эстетической деятельности Достоевского, а не как персонаж данного романа, Раскольников не исчерпал всех возможностей переживания, сознания и осознания своей вины, не изжил своего страдания и пр. Неискупимость вины, осознание греха и страдание от понимания необратимости содеянного как открытые, незавершенные проблемы остаются характеристи ками героя творчества Достоевского. В категориях философии словесного творчества, с учетом полифонии и телеологии художественных текстов Достоевского, Раскольников всегда будет стоять на распутье, откуда воскресение ему столь же открыто, сколь и самоистребление. Раскольников, знающий, какою бесконечной любовью он искупит все страдания Сони, спасется. Но Раскольников, «вдруг» неожиданно для себя вспоми



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
86   87
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

нающий протянутую к нему руку Лизаветы, как бы отстраняю щую удар топора, — этот Раскольников как герой будет служить продолжением свидригайловской линии устранения зла путем самоистребления и предвещать Великого грешника Ставрогина.

Бахтин не углубляется в рассмотрение вины как религиозно-этической или экзистенциальной категории, но заранее определяет место и подсказывает искомые способы философского обоснования и аналитического описания проблемы вины у героя Достоевского. Бахтин создает философские основания для постановки вопроса об эстетической деятельности в соотношении с другими видами деятельных, творческих поступков. Как тип философского высказывания интерпретация предвосхищен ного слова в романе Достоевского соотносима с представлени ем самого Бахтина о системе речевых жанров в их индивидуальной способности определять по отношению один к другому объекты созерцания, формы индивидуального выражения общего, а также — центры и границы культурных горизонтов для каждого вида знания о человеке.

Не менее выразительным окажется прочтение хотя бы одной главы из работы Бахтина "Формы времени и хронотопа в романе" в культурно-эстетическом контексте его времени, когда его гипотетическими собеседниками выступят знакомые и незнакомые ему авторы теоретических исследований о греческом античном романе как повествовании, впервые начинающем осознавать свое своеобразие, зависимость и отличия от «старших» и более авторитетных фольклорно-литературных жанров (роман — рассказ о человеке, а не миф о богах, не эпос о бессмертных героях; но при этом — рассказ о человеке, сохраняющий в памяти жанра мифологические и эпико-героические образы и метафоры). В отличие от Бахтина, все его гипотетичес кие собеседники будут понимать роман как объективную или обьективизирующую форму выражения коллективной памяти, исторического мировоззрения или общеэстетического сознания. На таком сократовском пиршестве идей (или симпозиуме) со
беседниками Бахтина выступят О.М.Фрейденберг, В.Я. Пропп, К.Кереньи (сторонники генетического, семантического и морфогенетического подхода к истории культуры и словесного творчества), Э.Ауэрбах, разработавший новую интерпретацию понятия мимезис и проследивший за разнообразными изображениями постоянно меняющейся и расширяющейся в сознании современного человека картины мира («человеческого события», по его определению), и Нортроп Фрай, проследивший за сохранением и модификацией архетипических форм в различных поэтических структурах и повествовательных формах4.

Хотя список участников собеседования можно было бы и расширить, включив в него не только Родэ и Райценштейна, всем известных основоположников изучения истории античного романа, но и Р.Меркельбаха, Б.Перри и Б.Р.Рирдона, автора недавнего всестороннего исследования о контексте греческого романа в целом5, общая типология подходов к генезису, смысловому содержанию и форме греческого романа может быть сведена к идеям первых пяти «собеседников», из которых Фрейденберг, Пропп и Кереньи, с некоторой натяжкой, могут быть объединены в одну группу, поскольку, исходя из генетического единства древнейших мифологических мотивов, они выводят как существенное различие долитературного архаического фольклора от литературы, так и перевозникающее в разных поэтических жанрах единство ведущих схем организации материала и сюжетов повествования. Внутри этой группы, в свою очередь, чрезвычайно важный вопрос о соотношении теоретических воззрений Проппа и Бахтина в принципе может быть разрешен однозначно и как бы выведен за скобки. Оба говорят о ценностном функциональном значении обряда, празднества (в том числе святочного ряжения, масленичного карнавала и пр.) и смеха (ритуального в фольклоре, а в литературе — экспрессивно и индивидуально окрашенного, выражающего результат взаимодействия смеющегося субъекта и объекта, вызывающего смех). Но при этом они по-разному определяют место обряда, празднества и смеха в жизни. Пропп говорит о фиксированном, закрепленном в жизни коллектива месте об



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
88   89
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

ряда и празднества, об обязательно сопровождающих эти события явлениях (смех, слезы, причитания, пение, пляска) и смотрит на семантику сквозь призму морфологии, т.е. ригидных, тяготеющих к статике компонентов структуры. Бахтин исследует процесс семантической переакцентуации, связанный с индивидуальным осмыслением времени и пространства, т.е. с особым, специфическим положением и местом, которое отводит в этой жизни смеху, карнавалу, обряду и т.п. действующий, поступающий субъект. В применении к Бахтину, вся система комическо го у Проппа занимает положение того «другого», по отношению к которому и разворачивается процесс становления и завершения. Для понимания научной позиции Проппа и Бахтина следует исходить из принципиального различия между коллективным и индивидуальным — миром обитания, субъектом, сознанием, объектом познания и изображения. Эпистемологическое кредо Проппа: «В фольклоре поступают так, а не иначе, не потому, что так было в действительности, а потому что это так представлялось по законам первобытного мышления», — не отрицается Бахтиным, но в пределах его философско-эстетической системы становится объектом интенционно направленного индивидуального созерцания 6. Результатом и формой специфически поэтического выражения этого созерцания и является карнавализация — различные виды карнавального хронотопа, известные нам теперь как карнавализованные художественные миры Рабле, Гюго, Гоголя, Достоевского, Булгакова и др.

Фрейденберг и Кереньи как бы выстраивают мост между этими параллельно ведущими линиями пропповского и бахтинского просмотра. Их труды особенно много дают для понимания первых двух хронотопических феноменов у Бахтина: хронотопа встречи в античном романе греческого происхождения и хронотопического переживания античным героем Апулея и Петрония метаморфозы (превращение как познание и обретение нового спецификума, иного внутреннего качества). В этой работе, из чисто прагматических соображений, я ограничусь рассмотрением только хронотопа встречи и проиллюстрирую его сопоставлением идей Бахтина и Ольги Фрейденберг.

Фрейденберг предлагает несомненно интересную для Бахтина постановку проблемы: «греческий роман как деяния и страсти»; она дает вполне, казалось бы, приемлемое развитие тезиса: в греческом романе встреча, разлука и воссоединение влюбленных являются результатом семантического переосмыс ления архаичного мифа о смерти и воскресении богов вегетационного цикла; приключения героев, движимых по дорогам жизни силою неугасаемо верной любви, представляют собою аналог деяний христианских прозелитов, вдохновляемых и поддерживаемых духовной любовью. В ее разрешении проблемы акценты, казалось бы, расставлены в предвосхищенье идеи переакцентуации у Бахтина: «Перед нами два литературных явления, совершенно различных в оформлении, настолько различных, что между ними невозможно, казалось бы, найти ничего общего; и эти два явления оказываются нераздельно слитыми» 7. Вдобавок, выбрав для тщательного текстуального анализа несомненно пограничный жанр (апокрифическое деяние) и текст «Деяния Теклы, ученицы апостола Павла», еще не осознавший своей индивидуальной качественной специфики по отношению к другим формам словесного высказывания (миф, легенда, сказание, история, роман, житие), Фрейденберг ставит себя чисто эмоционально в положение сопереживающего субъекта, изнутри причастного к объекту своего научного созерцания. Вот как она описывает работу над текстом «Деяний», начатую в семинаре у профессора Жебелёва: «Перед заболеванием я читала в семинарии Жебелёва апокрифические деяния апостола Павла и Феклы. Жебелёвская книга с греческим текстом так и осталась у меня. Я, от нечего делать, вчитывалась в этот текст. Он пленял меня. Еще бы! Деяния начинались с того, как Фекла завороженно внемлет своему учителю, Павлу. Апокриф говорил мне. Я ощущала его любовный, языческий аромат, его художественность. Бороздин, Жебелёв, Толстой, Буш. Мои учителя. Все привело меня к Фекле и поставило у ее окна»8.

В своем переводе и в анализе текста Фрейденберг останавливается на словесных описаниях, выявляюших моменты



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
90   91
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

резкого семантического срыва, конфликта, замены одного типа значения другим. Она особо указывает на ситуации, когда общественное сознание коллектива уже не может довольствовать ся старыми формами объяснения и еще не может найти в арсенале своих понятий нужного определения для нового, происходящего у них на глазах явления. Вот каким видится окружающим Павел, идущий по дороге из Антиохии в Иконию: «…и увидел он идущего Павла, мужа малого роста, с лысой головой, хромого в голенях, благородного, со сдвинутыми бровями, слегка выступающим носом, полного благодати, и то являлся он, как человек, то имел вид ангела»9 . Безусловно, Павел увиден в такой момент, когда еще не создалось канонического представления о нем как об Апостоле Господа Бога Иисуса Христа. Потому он и кажется то хромоногим пожилым человеком с лысиной, то лысина на глазах у встречных ему людей становится сиянием, нимбом, и Павел обретает лик ангела. Так же точно встреча Павла с девою Теклою является началом внезапно вспыхнувшей любви — совсем особого чувства, для описания которого не годится старое название, но и не найдено характеристики его особого, духовного качества. Слова «предаваться любви», «предаваться мужу чужому», «влечение», «привлече ние», «любовь» на глазах у нас перестают означать то, на что им прежде полагалось указывать, и становятся компонентами нового контекста, еще только оформляющегося в мировоззрен ческое единство: «И в то время, как Павел говорил посреди собрания в доме Онисифора, дева некая Текла, от матери Теоклеи, обрученная мужу Тамирису, сидя у ближайшего окна дома, слушала день и ночь слово о непорочности, которое говорил Павел, и не отходила от окна, но привлекалась к вере, необыкновенно ликуя. …захотела и она удостоиться стать пред лицом Павла и услышать слово Христово, ибо никогда Павловых черт не видела она, но слышала только слово» (рук., с.7). Итак, в греческой античной любовной прозе — в романе — и в христианском апокрифе обнаруживается поразительное единство повествовательных компонентов, структурирующих текст изнутри. Фрейденберг будет называть их попеременно то об
щими морфемами, то формантами романа и деяния. Бахтин обратил бы внимание на эти же семантические стыки как на проявление сосуществования и перевода одного хронотопа в другой.

Какие же аспекты реального исторического времени и пространства подвергаются переосмыслению и как происходит пересемантизация, перевод старого в новое, известного в неизвестное в широком контексте культурной памяти? На этот вопрос Фрейденберг и Бахтин дают нам не исключающие друг друга, принципиальные, но и принципиально несовместимые в единое решение ответы. Продолжая свой анализ «Деяний Теклы» — рассказа, сюжет которого в равной мере удовлетворяет требованиям светской развлекательной и духовной религиозно-учительной литературы (античная любовная проза и деяние; испытания и муки любви и мученичества; страдания и страсти христианских святых), — Фрейденберг обращает внимание на семантику имен главных героев деяния и на некоторые словесные формулы, которые Текла употребляет в качестве самохарактеристики. И тут оба жанра, — и роман, и деяние, — обнаруживают свою генетическую связь с культурной семантикой мифов об архаических богах земледелия, о божествах-покрови телях вегетации, сезонного обновления, смерти и воскресения в природе. Семантика имени Текла раскрывается через связь с морфемой «декла» («пальма» по древнееврейски и культовое священное дерево Востока); подобного же рода переживания архаических мифов обнаруживает она в именах других героев рассказа — Тамирис и Фальконила. С другой стороны, в подлинной и в народной этимологии имен Текла, Теоклея Фрейденберг вскрывает их связь с представлениями о царственной, божественной избранности. Семантические переживания древних мифов о богах видны и в сюжетных мотивах истории героини. Так, когда Текла отражает нападение правителя Александра, привлеченного ее необычайной красотой, она кричит ему: «Не насилуй чужестранку, не насилуй гиеродулу!» Гиеродула, объясняет Фрейденберг, значит — «раба/служанка Господа», т.е. храмовая служительница Бога, верховного, царственного



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
92   93
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

существа. Так снова обнаруживается единая семантическая основа, общий генезис любовной прозы (для которой необычайная красота и благородное происхождение героев являются обязательными моментами повествования) и христианского апокрифа (содержание которого безразлично, если не враждебно аспекту видимого, телесного и сосредоточено на духовном, очищенном от плоти и невидимом).

Читая Фрейденберг «ради Бахтина», мы замечаем, что для нее важны явления, которые Бахтин впоследствии опишет как глубоко хронотопичные «предвосхищенные высказывания». В одних случаях она оговаривает специфику этих явлений, в других — нет. Относительно слова «гиеродула» она замечает, что перверсивный оттенок значения этого слова: храмовая проститутка , связь с продажной любовью, проституированием тела, плоти, — был придан этому понятию позже. В апокрифе же этот атрибут связывает семантику имени Текла с семантикой культа великой богини-матери, начала производящего и рождающего. Почему Фекла дева и «раба божья»? — спрашивает Фрейденберг. — «До нас дошли варианты сказаний о св. Фекле, где это значительно разъяснено. Оказывается, она — гиеродула богини Афродиты и служит ей своим девством. Сначала она сама была богиней, потом стала представляться как жрица богини, а еще дальше сделалась героиней романа у язычников, первомученицей и святой у христиан» 10. Снова мы с легкостью находим параллельные интерпретации хронотопичности образа проститутки и шире — любовной темы в целом в европейской литературе у Бахтина. При желании, в описываемой Ольгой Фрейденберг постоянной оглядке новых, только еще рождающихся жанров на свое сюжетно-мифологическое прошлое, в их семантическом обогащении за счет переживания стершегося и полузабытого мировоззренческого прошлого мы можем распознать бахтинский феномен «исторической инверсии», согласно которому мифологическое и художественное мышление локализует в прошлом такие категории, как цель, идеал, справедливость, «совершенство, гармоническое состояние человека и общества и т.п.»11.

Ощущение себя как качественно иного, специфически частного по отношению к нерасчлененному мифологическому целому определяет динамику и фундирует генезиз жанрообразо вания у Фрейденберг. Но дальше этого наши сближения двух авторов-теоретиков вести не могут. Как только «форма времени как основа жизни последующих сюжетов (и сюжетных соседств)» перестает ощущаться как форма коллективного, нерасчлененно-личного общественного сознания, как только выделяется и занимает свое особое место в реальном историчес ком времени и пространстве индивид, единое и единственное Я героя, обрываются возможности для продуктивного сопоставления взглядов Фрейденберг и Бахтина. Динамика развития художественного словесного творчества (долитератруных фольклорных форм и вышедших из них сюжетов и жанров древней античной литературы) объясняется с философской позиции, постулирующей сложную, немеханическую зависимость между структурами коллективного художественного мышления, общественного сознания — с одной стороны и еще более общими стадиями развития человеческого опыта: первобытно-племен ной охотничьей общины (коллективное поклонение тотему, фетишизация его убиения и возрождения), племенной земледельческой общины (мифы о возрождающей к жизни силе матери-земли, локально и сезонно закрепленные культы аграрных богов), наконец, архаичного классово организованного общества (обособление частного как качественно особого от общего при сохранении в генетической памяти жанра древнего переживания полного семантического тождества части и целого). Истолкование перспективной линии: архаический миф-эпос-роман-апокрифическое деяние у Фрейденберг базируется на признании полного тождества различного: формы и содержания, морфологии и ее семантики. Проблема формообразова ния сводится у нее к пониманию, как она сама об этом пишет, «топики различий» («Дневник», 9:47). Именно это полагаемое у Фрейденберг за существующее антиномическое тождество формы и содержания сдвигает с места Бахтин, предлагая свое истолкование хронотопа. Надо сказать, что к началу 1940-х го



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
94   95
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

дов Фрейденберг и сама пришла к открытию «извечной сущности неравенства семантики и ее морфологии». Это, как она писала в «Дневнике», «несло очень глубокие философские выводы обо мне и о жизни в целом. Семантика всегда должна была оставаться невидимой позади; бытие представлялось мне морфологией с ее новыми, по отношению к семантике, качествами» («Дневник», 9:47_48). С этой, принципиально иной эпистемологической позиции написаны ею труды: «Введение в теорию античного фольклора», «Семантика первой вещи», незавершенная монография о Сафо и «Образ и понятие», — дающие, в том числе, совершенно новое представление о генезисе наррации в античной прозе, о возникновении автора в лирической поэзии и о философски фундированной поэтике древней комедии и трагедии. В этих работах Фрейденберг по-новому начинает с того хронотопического момента, кардинального в истории европейской литературы, когда (цитируя Бахтина) «распалось сплошное единство времени, когда выделились индивидуальные ряды жизней, в которых большие реальности общей жизни стали маленькими частными делами, когда коллективный труд и борьба с природой перестали быть единствен ной ареной встречи человека с природой, с миром»12. Но рассмотрение этого периода ее творчества — ради Фрейденберг самой или ради выявления новых антиномических тождеств между ее идеями и теориями Бахтина — может составить тему другой работы или выступления на симпозиуме «Труды и Дни Ольги Михайловны Фрейденберг».

г.Блумингтон (США)

1 Махлин В.Л. Событие и образ // Диалог. Карнавал. Хронотоп . 1992, №1, с.18.

2 Natorp P. «Willensfreiheit und Verantwortlichkeit». Philosophische Abhandlungen. Hermann Cohen zum 70-sten Geburtstag (4, Juli, 1912) dargebracht. Berlin, 1912, S.203—223. Номера страниц указываются в скобках.

3 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с.17.

4 Фрейденберг О.М. «Происхождение греческого романа», или (другое название рукописи) «Греческий роман как деяния и страсти», неопубл., 1924; её же, «Евангелие — один из видов греческого романа» // Атеист. 1930, №59, с.129—147; её же, «Въезд в Иерусалим на осле (Из Евангельской мифологии)» // её же, Миф и литература древности. М., 1978, с.491—531; Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М., 1976; его же, Проблема комизма и смеха. М., 1976; Kerenyi K. Die Griechisch-Orientalische Romanliteratur in Religions-Geschichtlicher Beleuchtung. Darmstadt, 1962; Auerbach E. Mimesis. Princeton, 1953; Frye N. Anatomy of Criticism: Four Essays. Princeton, 1971; его же, The Secular Scripture: A Study of the Structure of Romance. Cambridge, Mass., 1976; Spitzer L. Essays in Historical Semantics. N.Y., 1947.

5 Merkelbach R. Roman und Mysterium in der Antike. Mьnchen, 1962; Perry B.E. The Ancient Romances. Berkeley, Los Angeles, 1967; Reardon B.R. The Form of Greek Romance. Princeton, 1991.

6 Пропп В.Я. Специфика фольклора // Пропп В.Я. Фольклор и действительность…, с.27.

7 Фрейденберг О.М. «Евангелие — один из видов греческого романа»…, с.134.

8 Фрейденберг О.М. Дневник, 2:83-84. Цитируется по кн.: Пастернак Б.Л. «Переписка с Ольгой Фрейденберг». Изд. ред. Э. Моссман. N.Y.—London, 1981, c.59.

9 Фрейденберг работала с рукописями, приобретенными в 1852 году Петербургской Императорской публичной библиотекой и отчасти известными на Западе по след. публикациям: Dr. Cureton, Ancient Syriac Documents; Professor Dr. Dorn, Melanges Asiatiques; Wright W. Apocryphal Acts of the Apostles. Amsterdam: Philo Press, 1968, откуда мною и взята эта информация, см.: Wright W. «Preface», p.VIII.

10 Фрейденберг О.М. «Евангелие — один из видов греческого романа»…, с.138.


ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
96  
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3

11 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики…, с.297.

12 Там же, с.366.

Considering some aspects of philosophical "funded" M.M.Bakhtin's theory of the word creation, the author describes specific features of the "dialogical principle" of Bakhtin which is revealed first in the early works "Towards a Philosophy of the Act", "Author and Hero in Aesthetic Activity". The ideas in common of Bakhtin's works and his contemporaries, particularly, Paul Natorp and Olga Freidenberg are pointed out.



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   Нина Перлина
Хронотопы бахтинского хронотопа

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира