Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1996 → 3
59
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3
Вяч.Вс.Иванов
Послесловие
Перепечатываемая здесь статья родилась из доклада, прочитанного мною в 1970 году на заседании по случаю 75-летия М.М.Бахтина в организованной Б.А.Успенским лаборатории Московского университета, где тот тогда работал; когда я сказал Б.Успенскому, несколько позднее, что превращаю устный текст в письменный, он выразил сомнение в возможнос ти его напечатать. Тем не менее наш общий друг и коллега по семиотической деятельности Ю.М.Лотман отважился это сделать в том выпуске редактировавшихся им «Трудов по знаковым системам», который он в 1975 году посвятил 80-летию Михаила Михайловича Бахтина. К тому времени тот прочитал в рукописи мою статью и поблагодарил за нее, выразив мне одобрение (и, как мне уже случилось писать в настоящем издании, тем самым благословив меня и на разглашение тайны авторства нескольких написанных им книг, изданных под именами его учеников).
Возвращаясь теперь к тексту, задуманному и написанно му без малого тридцать лет назад, я попытаюсь охарактеризо вать то, что значил тогда для меня и всего нашего (еще совсем небольшого) круга М.М.Бахтин, и вместе с тем передать, как я мог и желал это выразить. В пору продолжавшегося удушения культуры, которому хотелось противостоять, Бахтин оставался воплощением полной духовной независимости. Он был не просто против советской власти и ее идеологии: он был полностью вне ее, по ту сторону, в «большом времени» , а не в малом, укороченном, советском. В этом его огромное отличие от тех, кто и тогда, и сейчас говорят о своих отличиях (или враждебности) этой идеологии, но при этом (иногда бессознатель но) пользуются ее же штампами или стереотипами, ею порожденными (я не знаю большей ошибки во многом неверном, что понаписано о Бахтине, чем фантастическое предположение, будто в нем можно найти черты, роднящие его с культурой советского времени или с марксизмом советского пошиба). Дело не только в том, что Бахтин как философ и культуролог сфор
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Вяч.Вс.Иванов
Послесловие
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
60 61
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3
мировался в основном еще до революционных лет и основных своих устоев никогда не менял. Важнее другое: его система ценностей находилась полностью за пределами всего, что было привычно для советской литературы и культуры, нас окружавшей.
Привлекал он нас именно этим. Но вчитываясь в его работы, мы находили в них и многое созвучное своим научным помыслам и устремлениям тех лет. Правы ли мы были в этом? В какой степени в ранних и последующих трудах Бахтина уже содержались идеи семиотики «второго поколения», которая (как две замечательные статьи Бенвениста, открывавшие журнал «Semiotica»; ссылки на них читатель найдет в перепечатывае мой моей статье) ориентирована не столько на знак, сколько на текст как главный объект исследования? Чтобы ответить на это, попытаюсь коротко перечислить те темы, которые волновали нас всех и меня самого в годы «бури и натиска» московско-тартуской семиотической школы и вместе с тем оказывались близки философской антропологии Бахтина начиная с его трудов, написанных в молодости.
Во-первых, Бахтин исследовал культуру через ее знаки и языки, из них состоящие. Знак для него всегда материален , доступен восприятию хотя бы одного из органов чувств. Но исследование одной лишь материальной стороны знака недостаточно, как показывает Бахтин в своей критике русского формализма. Бахтин повернут к значениям знака и в этом особенно созвучен современной лингвистике, которая в разных своих направлениях (комбинаторной семантике группы И.А.Мельчука и Ю.Д.Апресяна, логически ориентированном сопоставлении естественных и искусственных языков, лингвистической монадологии А.Вержбицкой, порождающей семантике) бьется уже которое десятилетие над поиском методов адекватного описания семантики слов, что помогло бы и в аналогичном подходе к другим системам знаков.
Во-вторых, задолго до упомянутых статей Бенвениста
и до выдвижения
текста в качестве главного предмета
изучения в московско-тартуской школе Бахтин пришел к выводу
о том, что знак (например, слово) в тексте приобретает
свойства, отличающие его от знака
в
системе, построенной в
отвлечении от текстов. Такая система, о которой говорил Соссюр
и наиболее близко за ним следовавший Ельмслев, по своей
сути может быть подобной алгебраической и поэтому представля
ет особый интерес для современной математической и
компьютерной лингвистики. Но в высказывании, т.е. в тексте,
слово обрастает дополнительными значениями, которых у него нет
в системе. Означает ли это, что подход к знаку как к
элементу системы отменяется? Как я полагаю, нет. Здесь правомерно
говорить о дополнительности двух подходов: знак
(например, слово) не перестает быть частью системы, но внутри
текста живет своей особой жизнью, зависящей от конкретного
речевого акта. Структурализм и постмодернистская деконструкция
ориентированы на две разные стороны одного явления.
В-третьих, для соединения двух этих взаимно дополнительных подходов к знаку как элементу системы и как составной части текста особенно существенным представляется понятие речевого жанра, над которым (в развитие идей книги Л.Шпитцера об итальянском разговорном языке) Бахтин работал на протяжении последних десятилетий своей жизни. Речевой жанр складывается под влиянием конкретных историчес ких условий общения в коллективе. Разные языки и разные общества различаются набором речевых жанров. В одной из наиболее интересных лингвистических работ, развивающих эту мысль Бахтина, Анна Вержбицкая находит, что польский язык (времени до восьмидесятых годов нашего века, т.е. в так называемой социалистической или тоталитарной Польше) отличался, например, наличием особого речевого жанра доноса, которого нет в английском языке Австралии (в отличие, в свою очередь, от американского английского, добавлю я от себя).
В-четвертых, бахтинское понимание различия своей и чужой речи и разных степеней перехода между ними представляло собой результат развития двух разных направленией. С одной стороны, представление чужой речи в разных формах (прямая и косвенная речь, несобственно прямая речь, повествование от первого лица) исследовалось филологами и лингвистами (преимущественно связанными со школой Фосслера, как Лерх, Шпербер, тот же Шпитцер). С другой стороны, начиная с Фейербаха в немецкой философии рубежа ХIХ и начала ХХ веков, в особенности в трудах Когена и Бубера, а также ряда других мыслителей, вырисовывались концепции диалогического соотношения Я и Ты. Для истории литературы в ее соотношении с философией одной из центральных тем могло бы стать изучение преломления этой философской категории почти одновременно в лингвистической и литературо
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Вяч.Вс.Иванов
Послесловие
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
62 63
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3
ведческой антропологии Бахтина и в поэзии и прозе Пастернака, учившегося у Когена: не только в «Детстве Люверс», соответствующее место которого цитируется в статье, но и в сравнительно недавно впервые изданной «Поэме о ближнем» молодого Пастернака, учившегося у Когена в Марбурге, заметно воздействие его идеи «ближнего» («der Nдchste»). Бахтин не только развивает общую типологию писателей монологичес кого и диалогического склада подобно тому, как Мартин Бубер в своем «Я и Ты» высказывает замечательную идею об общественных институтах, ориентированных на Я и других, обращенных к Ты (возможно, что это различие существеннее, чем унаследованная от Греции номенклатура обществ демократи ческих, плутократических и т.п.). Бахтин показывает, как диалогический подход можно проследить в макроструктуре сюжетной композиции романа и в микроструктуре организации отдельного отрезка текста, изучаемого металингвистикой (транслингвистикой в терминах Барта, независимо пришедшего к той же мысли много позже Бахтина: он узнал от меня об этом совпадении после своего доклада на варшавском симпозиуме по семиотике в 1965 году). Эта новая научная дисциплина, по мысли Бахтина, должна была заниматься структурой текстовых единиц, бо́льших, чем предложение. Возникновение такой науки о речевом «дискурсе» диктовалось логикой развития лингвистики и других областей филологии. Для лингвистики весьма существен универсальный характер средств, выражающих (практически во всех известных языках, начиная с древнейше го письменного — шумерского) включение в текст речи другого человека, отличного от говорящего или автора текста (типа рус. де, мол, происходящих, как аналогичные частицы в других индоевропейских языках, например, анатолийских, от соответствующих глаголов). В некоторых языках (как в современном бретонском) существуют целые парадигмы изменения слов, имеющих эту «металингвистическую» функцию, в других (как в восточно-балтийских, балканских и картвельских языках) есть особая морфологическая категория глагола, выполняющая эту роль. Из разговоров с М.М.Бахтиным я знаю, что он считал важным развитие собственно лингвистического исследования подобных явлений.
В-пятых, из таких приемов и результатов исследования,
которые связываются обычно со структурализмом и
семиотикой, Бахтин (особенно в своей книге о Рабле) широко
пользо
вался двоичными (бинарными) противопоставлениями
типа верх — низ (замечу, что именно эта особенность его
работ, нас всех вдохновлявшая, вызывала настороженное к нему
отношение у ревнителей официальной идеологии вроде
академического шефа жандармов Храпченко). В отличие от того,
что думают некоторые критики структурализма (особенно в том
его варианте, который представлен в трудах Романа Якобсона)
ни он, ни семиотика, разумеется, не сводятся к исследованию
бинарных оппозиций. Мне самому представляется, что
роль этих оппозиций диктуется структурой самих описываемых
объектов. Не структуралист навязывает оппозицию
верх —
низ: она содержится в текстах Рабле и подобных им. Замечатель
ной чертой Бахтина было умение описать не только такие
полярные противопоставления, но и
их переворачивание
(инверсию
) и
снятие (нейтрализацию
). Когда я вспоминаю беседы
с Бахтиным, приходит на ум, что одно из его любимых
словечек, употреблявшихся им в самом широком метафорическом
смысле, было «мезальянс»: ему занимательны были самые
разные случаи несовпадения и несоответствия. Отсюда и интерес
его к карнавалу
как к переворачиванию привычных бинарных
оппозиций. Это последнее увлечение объединяет Бахтина
со многими его современниками, которые, как и он, могут считаться
предвестниками нынешней культурной антропологии, как
она видится в трудах Леви-Строса, Лича, Тернера. На свой лад
карнавалом
и смеховой культурой
одновременно с Бахтиным
или даже немного ранее занимались Адриан Пиотровский (как
и Бахтин, в этом продолжавший исследования своего отца,
университетского учителя Бахтина, Ф.Зелинского), Ольга
Фрейденберг (с которой Бахтин спорит в своей книге), Владимир
Пропп, Петр Богатырев, Сергей Эйзенштейн. Это блистательное
созвездие наших культурологов в те годы, теперь предстающие
как мрачнейшие, было погружено в исследование смеха и
его проявлений. Бахтин отличался наибольшей четкостью
выводов. Несколько раньше чем выдающийся французский
медиевист Ж.Ле Гофф (один из ведущих историков школы
«Анналов», ставшей у нас столь популярной в последние годы)
Бахтин пришел к выводу, что Средние века характеризовались
сосуществованием церковной культуры и той традиции,
которую Бахтин называет народной, а Ле Гофф — фольклорной.
В-шестых, бахтинская теория карнавала включает в себя новое понимание функций гротескного тела. Всей нашей груп
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Вяч.Вс.Иванов
Послесловие
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
64 65
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3
пе московских семиотиков, прошедших через увлечение Фрейдом (тогда автором запрещенным), импонировало открывавшееся в трудах Бахтина новое понимание бессознательного и его связи с карнавальной толпой на площади. Мне представляется, что бахтинское понимание гротескного тела открывает перспективы исследования сразу в нескольких направлениях. Историки так называемого первобытного искусства и этнографии не могут не согласиться с тем, что в большинстве известных традиций (за исключением европейских после античности, индо-иранских и дальневосточных) человеческое тело изображается чаще всего именно как гротескное. Вместе с тем нейропсихология пришла к выводу, по которому в коре головного мозга человека всегда есть образ его тела в виде гомункулюса с гротескным искажением пропорций (например, с огромной кистью правой руки, что объясняется ее генетически предопределенной функцией). Открытое нейропсихологами соотношение таких черт смеховой площадной культуры, как непристойные ругательства, с правым (в общем случае недоминантным) полушарием позволяет наметить некоторые связи, которые сам Фрейд хотел исследовать в ту раннюю пору, когда он надеялся соединить свои занятия с нейрофизиологией. В качестве одной из возможных литературных иллюстраций приведу «Собачье сердце» Булгакова — фантастическую антиутопию, созданную писателем, имевшим медицинское образование. Его Шариков после того, как в него хирург вставил мозг собаки, уснащает свою речь отборными ругательствами. Булгаков замечает, что его мозг, как звукозаписывающее устройство — фонограф, запечатлел всю ту площадную брань, которую собака Шарик слышала, бегая по улицам. Правое полушарие человека биологически (эволюционно) сопоставимо с мозгом животного. Разница, в частности, состоит в возможности использования таких речевых высказываний, как ругательства. Интуиция писателя помогла ему проникнуть в проблемы, которые еще только начинает изучать современная наука.
Бахтинское понимание гротескного тела и карнавала
было связано с выдвинутой еще в книге о фрейдизме идеей
противопоставления
официальной
и неофициальной
культуры. Взрывная сила этой идеи очевидна. Менее бросается в
глаза другое: на примере средневековья можно увидеть, что
социальная стабильность достигается обществом, в котором
урав
новешены логическая (рациональная) и смеховая
(иррациональная) тенденции или, как это сформулировал в
нейропсихологических терминах А.Д.Сахаров, достигнута совершенная
«гармония левого и правого».
В-седьмых, занимаясь на протяжении ряда лет публикацией и комментированием ранних сочинений Л.С.Выготско го, я не мог не обратить внимания на далеко идущие сходства выводов его работ и трудов Бахтина, отчасти связанных и с взаимными влияниями. Сейчас, по мере того, как оба ученых становятся все более заметными и влиятельными в мировой науке (особенно американской), эти переклички становятся предметом напряженного исследования. И в Выготском, и в Бахтине психологи, семиотики и лингвисты рубежа двух веков находят своих предшественников в поисках путей синтеза биологического (в частности, нейропсихологического) и историко-культурного подходов к человеку. Без такого синтеза невозможно создание новой гуманитарной науки на основе достижений современной биологии. Не подлежит сомнению, что наступающее столетье будет веком гуманитарных наук. И у его входа в качестве проводников стоят Бахтин и Выготский.
В Бахтине мы видели одного из первых крупных
представителей современной философской мысли, который свои
выводы в области гуманитарных наук строил на основе аналогий
с науками естественными, терминологию которых он использовал.
Особенно продуктивным оказалось его общение с великим
русским физиологом
Ухтомским
и с Канаевым
— одним из
лучших знатоков и исследователей естественно-научных трудов
Гете. Широкое использование
понятия «доминанты»
у Ухтомского
повлияло на применение его Бахтиным. После того, как
Ухтомский ввел в биологию заимствованное из арсенала современной
теоретической физики
понятие «хронотопа»
(новообразование
на греческой основе, соответствующее немецкому
Zeit-Raum, английскому space-time), Бахтин (под влиянием заслушанного
им доклада Ухтомского в петергофском Институте, упомянутого
в «Козлиной песне» Вагинова) начинает размышлять о
приложимости этого понятия в науке о литературе, в частности, в
теории
романа — жанра, истории и функционированию которого
он уделял особое внимание. Проблема
времени, в частности,
в литературе и в искусстве в наш век исследовалась достаточно
детально. Но Бахтин одним из первых связал изучение
времени с анализом того, что Флоренский
называл «пространствен
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Вяч.Вс.Иванов
Послесловие
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 3
66 67
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 3
ностью» и с другими характеристиками действия романа и его главного героя. Тем самым был сделан решающий шаг по пути к созданию типологии романа, которая может служить образцом и для других подобных типологических сопоставлений в литературоведении и искусствознании.
В-восьмых, для истории лингвистики и семиотики значительный интерес представляют наблюдения Бахтина о роли мертвых священных языков как объектов первого научного описания. В частности, этот вывод, в то время основанный на известном ему ограниченном материале, можно подтвердить изученными в последние полвека древнемесопотамскими сочинениями, посвященными шумерскому языку. Но особенно интересно соотнести мысли Бахтина о жрецах как первых лингвистах со сходными выводами недавно опубликованных записей Ф.де Соссюра, сделанных в начале нашего века. Открыв анаграмматический принцип, на основании которого, по его мнению, строились стихи во всех древних индоевропейских традициях, Соссюр в связи с этим высказывает предположе ние, что первыми лингвистами и были жрецы — авторы священных текстов, где (как в ведических гимнах) повторялось в разных грамматических формах или анаграммировалось одно из имен богов.
Перечисленными темами не ограничиваются те проблемы, постановка и решение которых Бахтиным продолжает занимать меня на протяжении последних десятилетий.
Бахтин был многогранен и парадоксален. Его нельзя
вписать ни в какую строго определенную систему, будь то
структурализм, семиотика, деконструкция; его «мезальянсы»
опровергнут любую подобную попытку. Его прижизненная и
посмертная судьба в такой же мере полны противоречий и
неожиданностей, как и все попытки однозначного чтения его текстов.
Он провозглашал важность диалогического принципа, но в
своих сочинениях (не в разговорах, где был по-сократовски
«повивальной бабкой» чужих мнений) был монологичен.
Мажорный тон его книги о смеховой культуре не позволяет читателю
догадаться, что эти строки, брызжущие оптимизмом, были
написаны человеком, который в это время прятался вместе с
женой на подмосковной даче от повторного ареста (его
предупредили о том, что его разыскивает НКВД для ареста в
Саранске), уже перенеся до этого заключение, суд, ссылку в
Среднюю Азию, мучительную болезнь и операцию, лишившую его
ноги.
Бахтин жил в большом времени, чуждаясь своей эпохи, но
оказался самым читаемым и цитируемым гуманитарным
автором мира к концу столетия. Ему стали приписывать чуждые
ему концепции, вчитывая их в его иногда достаточно сложные
тексты. Я надеюсь, что моя ранняя попытка его семиотического
истолкования не стоит в ряду таких безусловно неверных
чтений. В то время мы могли о нем (и на другие самые
близкие нам темы) говорить только на эзотерическом языке семиотики,
тогда нами понимавшейся предельно широко. Сейчас рядом
с перечисленными выше чертами сходства Бахтина с
семиотическими работами становятся все более явными и другие
стороны его творчества, о которых я попытался сказать
здесь вкратце. По мере нашего продвижения в науке, фундамент
которой он заложил, станут яснее видны те черты, которые
прежде были менее заметны. Главным предметом пожизненных
его занятий была философская антропология — дисциплина,
которая еще ждет своего будущего признания.
Июль 1996 года г.Москва
In the afterword to his article written almost 30 years ago Vyach.Ivanov ruminates over the significance of Mikhail Bakhtin's ideas in the 1970"s for the circle of scholars of Moscow-Tartu semiotic school. The themes these scholars were concerned with were close to Bakhtin's philosophical anthropology starting with his early works. This attention to the sign's meaning rather than to just its material side, the conclusion of the fact that the sign (word) acquires the features that distinguish it from a sign in the system distracted from texts; the notion of a speech genre, motivation of the necessity in a new scholarly discipline about speech «discourse»; use of binary oppositions and interest in carnival, a linkage between a biological, and historical and cultural approach to man.
However, the author's early attempt to interpret Bakhtin semiotically does not mean squeezing him into the frames of structuralism alone because Bakhtin cannot be written into any strictly defined system: he was paradoxical and multi-faceted. With the course of time, along with Bakhtin's similarities with semiotic works other sides of his creative activity manifest themselves more clearly. The major subject of his studies throughout his lifetime was philosophical anthropology, a discipline yet looking forward to its recognition.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Вяч.Вс.Иванов
Послесловие