Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1996 → 2
118 119
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
кладом «Из творческой истории книги М.М.Бахтина о Достоевском». Вспомнив о собрании 20-летней давности, когда вскоре после кончины Михаила Михайловича там же, в — тогда еще ленинградском — музее (в том же зале), находились ныне уже покойные И.И.Канаев, А.И.Вагинова, Н.А.Волошинова, докладчик сказал о сложности и драматичности как посмертной судьбы Бахтина, так и судьбы его книги: «В теории литературы школы Бахтина нет (…), в изучении Достоевского тоже последователей не оказалось. Таковы грустные итоги, несмотря на неслыханную славу, которую имеет эта книга, и на весь индекс цитирования, который очень велик»1. При всей ее зачитанности книга еще не востребована и не прочитана, как и очень многое у Бахтина.
Что до истории создания «Проблем творчества Достоевско го», то о ней практически не осталось никаких данных. В начале 20-х Бахтин эту книгу писал, и как будто бы первый вариант был тогда завершен (именно из этого предложил исходить Н.И.Николаев, выдвинув идею реконструкции гипотетического прототекс та)2, в 1929 году она вышла — вот и все, что нам известно. Нет ни этой ранней версии, если она была написана, ни даже рукописи самого издания 1929 года (при том, что рукописи ранних философских работ Бахтина сохранились и именно по ним печатались и «Автор и герой в эстетической деятельности», и «К философии поступка»).
По словам С.Г.Бочарова, попытки реконструировать ранний вариант «Достоевского» оправданны для гипотетического восстановления замысла книги на той стадии развития нашей науки о Достоевском, которого она достигла к 1921-22 гг. Чтобы понять бахтинский замысел, необходимо учесть два своеобраз ных «контекста» обсуждения проблем Достоевского в начале 20-х годов. Во-первых, это материалы, освещающие работу невельской группы (они были опубликованы или подготавливаются к публикации Н.И.Николаевым, который, кстати, присутствовал на докладе и которого С.Г.Бочаров назвал даже своим соавтором в какой-то степени, поскольку очень сильно опирался на его разыскания). Во-вторых, — протоколы юбилейных заседаний Вольфилы осенью 1921 года (100-летие со дня рождения писателя).
Материалы невельской группы, сохранившиеся в
архиве Л.В.Пумпянского и относящиеся к лету 1919 года, позволяют
предположить, что там много говорилось о Достоевском. Роль
Бах
Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
(памятные вечера в Санкт-Петербурге и Москве)
К сожалению, из-за больших финансовых сложностей (иногда казавшихся непреодолимыми) наш журнал серьезно отстал от графика, и данный номер выходит почти на полугодие позже намеченного времени. Честно говоря, у меня даже возникают сомнения: а есть ли смысл СЕЙЧАС помещать в «Хронике» материалы о заседаниях, конференциях и семинарах юбилейного — 100 лет со дня рождения М.М.Бахтина — прошлого года (тем более, что тексты некоторых докладов и выступлений уже напечатаны в других изданиях)? Ответить на этот вопрос можно по-разному, но я все-таки думаю, что для научного журнала существуют совсем иные законы, чем, например, для общественно-по литического, — здесь информация устаревает гораздо медленнее и поэтому не требует настоятельной актуальности. Более того, определенная хронологическая дистанция даже способствует лучшему осознанию интеллектуальной перспективы и культурной ценности того или иного события в науке, да и воспринимается как знак более основательного продумывания его смысла. Что опубликовано, то кому-нибудь могло еще и не попасться, а опубликовано далеко не все, к тому же важен не только отдельный текст, но и окружающий контекст, который и может быть воссоздан в журнальном отчете.
На мою долю выпала миссия рассказать о двух вечерах памяти М.М.Бахтина, состоявшихся в санкт-петербургском и московском Музеях Ф.М.Достоевского 10-го и 21-го ноября 1995 года. Первый из них проходил в рамках ХХ Международных чтений «Достоевский и мировая культура», где была организована бахтинская секция. Я на этом вечере не присутствовал и пишу на основании стенограммы, любезно предоставленной мне В.Ф.Тейдер (Отдел фонодокументов Научной библиотеки МГУ).
Вначале выступил С. Г. Б о ч а р о в (Москва) со своим до
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
120 121
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
тина в этих обсуждениях представляется центральной, и несомненно, что ядро будущей книги формировалось во время заседаний группы. И вот, из этих материалов выясняется необыкновенное значение, которое имело для участников группы имя Вяч.Иванова как основоположника нового взгляда на Достоевского, как вообще фигуры, составившей целый этап в символистском движении. В то же время Бахтин и его сподвижники намечали уже, так сказать, подведение итога символизму (не исключая и Иванова) и даже выход за его пределы.
Действительно, в книге Бахтина такие крупнейшие фигуры русской религиозно-философской критики, как Мережковский, Розанов, Волынский, Шестов, только вскользь упоминаются, после чего о них больше нет речи, словно бы об этапе, оставшемся далеко позади. О Вяч.Иванове сказано, что он впервые нащупал основную структурную особенность Достоевского. Оба — и Иванов, и Бахтин — смотрят на Достоевского как на великое исключение на фоне романа ХIХ века. Вяч.Иванов первым изъял его из современности и поместил в «большое время», в традицию большого всенародного искусства.
Михаил Михайлович связал Достоевского с какой-то иной традицией. И чтобы понять, как это произошло, схватить тот пункт, на котором их с Вяч.Ивановым концепции размежеыва ются, надо вспомнить еще один, скрытый (в отличие от ивановской работы «Достоевский и роман-трагедия», ставшей, видимо, завязкой замысла) источник книги. Это — «Рождение трагедии…» Ф.Ницше.
В книге Ницше (послужившей, между прочим, источником
и для концепции Достоевского у Вяч.Иванова) есть место,
где говорится о том, что Сократ победил и вытеснил греческую
трагедию. По формулировке Ницше, это была одна из поворотных
точек всей мировой истории. Бахтин отталкивался как раз от
этого тезиса, строя свою концепцию и развернув генеалогию
романа Достоевского как бы вперед, в другую сторону, по сравнению
с Ивановым. Если Вяч.Иванов полагал, что исток романа
Достоевского заключен в трагедии, т.е. внутри традиции, то
Бахтин, продолжая Ницше, доказывал, что рациональный дух
Сократова любомудрия породил малую форму словесности —
платоновский диалог, который явился прообразом европейского
романа, возникшего не из самой трагедии, а из ее разложения,
распада. Правда, по отношению к диалогу Платона у Бахтина в двух
ре
дакциях его книги наблюдаются известные колебания. В
книге 1929 года значение платоновского диалога для Достоевского
почти отрицается, а, наоборот, подчеркивается роль диалога
библейского — диалога Иова и диалога евангельского. В редакции
1963 года это противопоставление сильно нейтрализовано, и
роман Достоевского в глубинной традиции возводится к платоновско
му диалогу.
Многое тут зависело от того, как понимать диалог Платона. Возможно, на Бахтина повлияла идея Ницше о том, что философская мысль в диалоге Платона подавила поэзию, подавила искусство. Бахтин же писал свою книгу о том, что Достоевский — прежде всего художник, а не философ и идеолог. В начале 20-х этот вопрос был еще открытым, и поворот к Достоевскому-ху дожнику еще только начинался, линия философской критики преобладала.
Этот вопрос, в частности, был одним из главных в тех протоколах Вольфилы, о которых упоминалось раньше. М.М. бывал в Вольфиле и отзывался о стиле и характере этих заседаний пренебрежительно. Приходил ли он на заседания, посвященные Достоевскому, неизвестно. Но в них участвовали такие близкие ему люди, как А.А.Мейер и Л.В.Пумпянский, поэтому, — продолжил С.Г.Бочаров, — мы вполне можем рассматривать эти заседания как фон для первоначального замысла книги. В весьма любопытной полемике, возникшей там, особенно активны были Шкловский, Штейнберг, Мейер и Пумпянский. Шкловский, понятно, говорил о необходимости анализа композиции романа Достоевского и предложил для этого свою «формулу» (авантюрный сыщицкий роман с философским развертыванием), которую большинство сочло «механической». Штейнберг настаивал на том, что Достоевский — это философ. Позднее, уже за границей, он выпустил книгу, в которой попытался систематически изложить философское мировоззрение Достоевского (она так и называлась — «Система свободы Достоевского»).
Бахтин пользовался понятием формалистов (и того же Шкловского) «поэтическая конструкция». Книгу же Штейнберга он в своем обзоре не упомянул, видимо, не только из-за того, что автор эмигрировал в 1922 году. В ней есть переклички и предпосылки каких-то идей, но в основном, конечно, он с этой книгой должен был не соглашаться как с попыткой «философской монологизации Достоевского». И если провести гипотетическую ре
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
122 123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
конструкцию этого несогласия, то тут может помочь очень интересное выступление Мейера на этих же заседаниях. Мейер заметил, что Штейнберг в своей систематизации обошел вопрос о Христе. Между тем образ Христа важен и централен у Достоевского именно как конкретный образ, не укладывающийся ни в какую философскую систему.
В 1929 году Бахтин сумел ввести в свою книгу Христа как верховный ориентир. Это его формулировка: «высший голос», который «должен увенчать мир голосов». Христос как последний предел художественных замыслов, «разрешение идеологических исканий» уже за их рамками и над ними. Образ Христа, который Достоевский воспринимал «не как свою истинную мысль, а как другого истинного человека и его слово». Это очень близко к аргументам Мейера о Христе (Христос у Достоевского как свидетельство о нем как о художнике прежде всего). Возможно, выступление Мейера в Вольфиле отозвалось как-то вот в этом месте книги Бахтина.
Далее С.Г.Бочаров остановился на другом этапе творческой истории книги: на подготовке ее второго издания 1963 года. От этого этапа осталось довольно много проспектов и прочих материалов, которые будут публиковаться в собрании сочинений Бахтина. Эти лабораторные материалы по богатству содержания выходят далеко за рамки практической задачи переработки книги, как и у Достоевского, кстати, чьи черновые редакции представляют интерес как самостоятельное чтение, достигают чрезвычайного развития.
Бахтин собирался ввести в новую редакцию своей книги полемику с психоаналитическими интерпретациями Достоевского. И избрал объект — статью П.С.Попова «Я и Оно в творчестве Достоевского». Отношения Бахтина с фрейдизмом, психоанали зом — это целый интересный сюжет, проходящий через всю его творческую судьбу. Он явно интересовался психоанализом и при случае пользовался фрейдистской методикой и терминологией. Но все же воспринимал его как враждебное мировоззрение, возникшее из тех же самых проблем.
Оппозицию Бахтина психоанализу можно, вероятно,
трактовать как противопоставление двух моделей общения:
диалога и психоаналитического сеанса с заведомым неравенством
сторон. В одной из черновых записей Бахтин как бы концентрированно
сформулировал суть своих расхождений с психоанализом:
«Не
льзя подсматривать и подслушивать личность. Нельзя вынуждать
признание». Исповедь и молитва — вот два своего рода
речевых жанра, которые противостоят отношениям психоаналитика
и пациента во время сеанса, суррогату того же самого во
фрейдистских концепциях.
Крайне интересна опубликованная Н.И.Николаевым («Бахтин как философ») запись Пумпянского, фиксирующая выступление Бахтина 1 ноября 1925 года: «Бл. Августин против донатистов подверг внутренний опыт гораздо более принципиальной критике, чем психоанализ. "Верую, Господи, помоги моему неверию" находит во внутреннем опыте то же, что психоанализ». Вот так Бахтин молитвенный текст сталкивает с психоанализом.
«Верую, Господи, помоги моему неверию». Что же эти слова находят во внутреннем опыте? Они находят во внутреннем опыте большую сложность, они находят раскол, они находят там два голоса. И молитвенный текст просит помочь одному из них, — из этих голосов, — против другого. А человек, произносящий эти слова, просит вмешаться в безысходный внутренний спор и его разрешить.
Если мы вспомним последние страницы книги Бахтина: анализы диалогов Алеши Карамазова с Иваном после разговоров его с чертом, — то это анализы как бы той же модели, причем уникальные по глубине в литературе о Достоевском. Алеша говорит Ивану: «Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты!». Оторопелый Иван отвечает: «Да я и сам знаю, что не я…», — но Алеша обращается а какому-то иному голосу в нем, к голосу скрытому, голосу, который заставит его в конце концов сказать: «Я убил». Да самому себе на месте Ивана и нельзя сказать иначе как только: «Я убил». Для этого должен быть другой человек, который может проникнуть, вмешаться и ответить не на явное, а на скрытое слово Ивана — в порядке помощи и спасения: «Не ты, не ты!», — потому что и это правда, как правда и то, что говорит себе Иван.
Внимание, которое Бахтин уделил этой евангельской формуле в своем выступлении 1925 года, и оппозиция, в которую она поставлена по отношению к психоанализу, может быть ключом к диалогам Достоевского, как они анализируются в книге. Принцип христианского персонализма как оппозиция принципу психоанализа. Но тема психоанализа и полемика с ним не вошла в книгу, осталась в черновых записях, как и у Достоевского очень многое
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
124 125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
из того, что необходимо для понимания романов, не вошло в окончательные тексты.
После доклада С.Г.Бочарова председательствующий (В.А.Туниманов) сказал: «Спасибо, Сергей Георгиевич, за очень интересный доклад. Хотя Вы превысили время, но я не счел возможным Вас прервать: было слишком интересно. Просто заслушался». Следующим выступал Б. Ф. Е г о р о в (Санкт-Петер бург), выбравший себе тему «Николай и Михаил Бахтины» 3. По мнению докладчика, общими у братьев были четко гуманитар ные интересы, универсальность знаний, углубленное изучение греческой античности, черты душевно-психологического эллинизма (особенно, при приоритете духовных занятий, тяга к земному, плотскому: например, пристальный интерес Михаила к Рабле и воспевание Николаем «осязания», «осязаемого вожделения»), стремление к крупномасштабному осмыслению бытия и истории, создание таких же крупномасштабных теорий, из-за чего их отношение к методам, ставящим в центр относительно частные области: формализм, стиховедение как таковое, — было более чем сдержанным. Характерен также обоюдный интерес братьев Бахтиных к иронии и пародии. Михаил позднее создаст обобщающую теорию карнавализации, а Николай пронижет свои статьи и стихи термином «веселость»: у него даже война — «веселая».
Встречаются отдельные сходные частные суждения братьев, которые можно объяснить и прямым влиянием Николая на Михаила (помимо раннего общения, еще, по существующей легенде, кто-то с Запада прислал Михаилу эмигрантские публикации Николая. Вадим Кожинов говорил, что он даже от самого Михаила Бахтина слышал об этом), и типологической конгениальностью.
Однако между братьями имеются и очень существенные различия. Генетически Николай был значительно живее, напористее, моторнее своего брата. Трудно представить Михаила офицером или солдатом даже до его болезни. А Николай добровольно ушел в гусары во время первой мировой войны, потом — в белую армию, а в эмиграции служил в Северной Африке во французском иностранном легионе.
И, конечно, Николай — значительно больший индивидуа лист. Михаил развивал теорию диалога, занимался сложным сплетением Я и Другого, Я и Ты. А Николай, наоборот, всячески отделял личность, обособлял ее от Других. Кажется, Николай, никогда не заводил настоящей семьи.
Михаил — христианин, частично даже протестантистского или католического склада (особенно по своему антицеломудрен ному отношению к плотскому началу), а Николай, конечно, явный язычник. Очевидно, именно потому, в отличие от Михаила, он не любил Достоевского и возвышал над ним как бы языческого Толстого.
В пафосе трагизма Николай опирается на античную философию и на Ницше. А чтобы снять страх и ужас, он доказывает естественность и неизбежность смерти, утверждает отсутствие страха смерти у яркой, творческой, богатой событиями жизни. А в другом месте он прямо критикует христианское представление об отделении души от тела человека после смерти. Он ратует за неотделимость души и тела. Видимо, при этом он не верит в загробную жизнь и предлагает по-индийски сжигать трупы.
Возможно, где-то в глубинах сознания или чувства Николай Бахтин и оставался христианином. В некоторых произведе ниях просвечивает вера в вечную жизнь, особенно прозрачно — в стихотворении «На краткий срок сошел я в эти долы…». Но в самом христианстве, считал Николай, «все еще судорожно тлеет искра древнего божественного огня», т.е. античного огня, конечно. В эллинской культуре он видел предпосылки для появления христианства: она подготовила соответствующий душевный строй. Поэтому если в душе Николая и были христианские элементы, то они, явно, вели в древность, по крайней мере — в Византию, а скорее всего — в Элладу, но никак не в Серебряный век нашего православия, с которым все-таки был связан Михаил.
Противоречия и крайности, коих можно найти очень много, иногда существовали в мировоззрении Николая раздельно, но чаще они сливались в сложную структуру. Отсюда происходит постоянное использование в стихах и прозе оксюморонов и контрастов. Мировоззрение и труды Николая насыщены неожиданными парадоксами. Оксюморонно-парадоксальны и некоторые противостояния самих двух братьев. Михаил остался в советской стране, но, разумеется, ненавидел и презирал режим, который принес ему столько горя и всячески мешал творить и реализовы вать творимое. Николай эмигрировал, но в духе западной левой интеллигенции относительно лояльно отзывался о Советском Союзе. Михаил был, скорее, «космополитом», а Николай заметно и сильно чувствовал себя русским, хотя был, конечно, совершенно чужд шовинизма и сепаратизма.
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
126 127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
Понимая существенные идеологические и психологические расхождения, Николай в стихотворении «Одному из оставшихся» подчеркнул общие корни, типологические и генетические связи двух братьев. Больно и безысходно сознавать, завершил свое выступление докладчик, что самые глубокие и продуктивные годы в творчестве братьев Бахтиных оказались разрывными, не сообщающимися.
После Б.Ф.Егорова публика слушала В. Ф. Т е й д е р, рассказавшую о фонограммах бесед М.М.Бахтина с В.Д.Дувакиным. В.Ф.Тейдер начала с того, что ее сообщение «не имеет прямого отношения к Федору Михайловичу Достоевскому, но, наверное, справедливо и даже символично, что в канун столетия со дня рождения М.М.Бахтина именно здесь, в Доме-музее писателя, среди голосов современных исследователей его творчества мы услышим и голос Бахтина».
Как известно, в течение полутора лет журнал «Человек» печатал «Разговоры с Бахтиным», записанные в 1973 году литературоведом, исследователем поэзии Маяковского В.Д.Дувакиным (1909-1982). В 1970-е годы Виктор Дмитриевич предпринял удивительную для того времени попытку создать «устную историю» русской культуры первой трети ХХ века. За 15 лет самоотверженной работы он записал воспоминания более 300 человек, провел свыше 600 бесед, создав уникальный звуковой мемуарный фонд.
Высказываний о Достоевском людей, родившихся на рубеже веков, в фонде, насчитывающем более 1000 единиц хранения, немного. Это объясняется, прежде всего, тем, что В.Д.Дувакин поставил перед собой особую задачу: собрать как можно полнее свидетельства современников о Маяковском и его окружении. И все-таки вопреки его установкам возникали ситуации, когда люди раскрывались с неожиданной для ведущего беседу стороны. В этом — одна из особенностей дувакинских бесед, их непредсказуемость даже для самих собеседников.
Здесь В.Ф.Тейдер привела несколько характерных
примеров. Чаще всего возникала тема «Маяковский и Достоевский».
Об этом рассуждают киносценарист М.Д.Вольпин, художница
Е.А.Ланг, Л.А.Гринкруг. О неизданной работе С.Н.Дурылина
о Достоевском упоминает И.А.Комиссарова-Дурылина,
П.А.Журов вспоминает о посещении дома А.Г.Достоевской в
Адлере, Н.А.Павлович — о пребывании Ф.М.Достоевского в
Оптиной
Пустыни. Что до М.М.Бахтина, то он размышляет о
Ф.М.Достоевском, в основном, в связи с первым и вторым изданиями
своей книги.
В.Ф.Тейдер предоставила участникам вечера возможность прослушать фрагмент рассказа Бахтина об А.А.Блоке, поэте, которого он любил, жизнь и творчество которого были связаны с Санкт-Петербургом (Петроградом) и который, как и М.М., родился в ноябре, только на 15 лет раньше (16 ноября 1995 года по старому стилю Блоку исполнилось бы 115 лет). В заключение прозвучали стихи Фета, Гете, Бодлера, прочитанные Бахтиным.
Л. М. М а к с и м о в с к а я (Невель) свой доклад «Бахтин в Невеле» посвятила раскрытию жизненного контекста одного из ранних периодов биографии мыслителя. Невель, маленький город на юге Псковской области, когда-то относившийся к Витебской губернии, стал невольным памятником истории мысли и культурной жизни начала 1920-х гг. И очень важно сейчас воccтановить реалии, сопутствовавшие деятельности в Невеле философского кружка, в который входили М.М.Бахтин, М.И.Каган, Л.В.Пумпянский, М.В.Юдина, В.Н.Волошинов, Б.М.Зубакин.
Конечно, город имеет свою записанную историю, но эта история специфическая. Все это делалось в советское время, и был создан такой официальный краеведческий образ города, который абсолютно расходится с воспоминаниями Юдиной, Бахтина, вдовы Кагана Софьи Исааковны, известной переводчицы Э.Л.Линецкой и др. Подлинную историю оставили невостребованной, вычеркнув из нее несколько средневековых фактов, записав туда кое-что о создании невельской ячейки РСДРП и перейдя затем к подвигу Конст.Заслонова. И на той школе, в которой учился Заслонов, уже давно существует мемориальная доска, а вот тот факт, что в этом же здании работал М.М.Бахтин, был отмечен мемориальной доской только в этом (1995 — Н.П.) году. И город, как историческая реальность, примерно на Великой Отечественной войне заканчивался. И зримых, значимых следов деятельности невельской научной ассоциации, открывшейся в августе 1919 года, никем не обнаруживалось. Отчасти это произошло потому, что за последние 70-75 лет был уничтожен практически весь культурно-исторический фон, — улицы, здания, где складывался бахтинский круг. Ярчайший период в истории невельской городской культуры был забыт.
Далее, опираясь на воспоминания очевидцев, публикации в
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
128 129
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
невельских газетах начала 1920-х годов, архивные материалы, Л.М.Максимовская описала напряженную культурную жизнь города тех лет. В Невеле было много приезжей интеллигенции, поэтому при всей провинциальности он даже казался не очень провинциальным: из-за симфонических концертов, театра, кружков, из-за того, что в местной школе работали превосходные педагоги. Причем петербургское влияние в Невеле было чрезвычай но ощутимо, а московское как бы вовсе отсутствовало (вероятно, из-за более тесной и прямой транспортной связи с Петербургом, чем с Москвой).
Невель прежде всего был тогда городом земских врачей, раввинов, колоритных еврейских купцов и ремесленников. В то же время это был многоязычный город, в котором сосуществовали и пребывали в живом взаимодействии разные бытовые уклады, разные наречия и разные культуры. Но в 20-е годы уже вовсю шел процесс приведения культур, мировоззрений, укладов к одному знаменателю. Правда, диалог еще был возможен, и он происходил. Участниками диалога были невельские большевики и невельские философы. Бахтин, Каган, Пумпянский участвовали в диспутах, спектаклях, читали лекции, занимали различные административные должности (например, Бахтин был председате лем школьного совета в единой трудовой школе).
* * *
В московском Музее Ф.М.Достоевского, как и в петербург ском, в ноябре проходят традиционные вечера памяти Федора Михайловича. В 1995 году состоялось три вечера, один из которых — 21 ноября — был посвящен 100-летию со дня рождения М.М.Бахтина.
Краткое вступительное слово произнесла зав.
музеем Г.Б.Пономарев
а. Она попросила всех участников по
возможности экономить время, нехватка которого почувствовалась
с самого начала. Для выступления были приглашены:
С.Г.Бочаров, П.П.Гайденко, Г.Д.Гачев, Ю.Н.Давыдов, В.В.Кожинов,
В.И.Королев, И.Н.Крупник, Л.С.Мелихова, Н.И.Николаев,
Н.А.Паньков, И.Л.Попова, И.Б.Роднянская, В.В.Федоров,
В.Ф.Тейдер. И хотя некоторые (П.П.Гайденко, В.В.Кожинов,
И.Б.Роднянская) прийти не смогли, действительно, вскоре
стало ясно, что успеют выступить даже не все из пришедших.
Л.С.Мелихова
лишь пояснила выбор даты для
вечера, сославшись на воспоминания В.Б.Естифеевой: «Раз в год —
21
ноября — в квартире Бахтиных собиралось небольшое
общество одних и тех же приглашенных Еленой Александровной лиц. В
этот день, день Архангела Михаила (а не 17 ноября), по традиции
в семье Бахтиных отмечался день рождения Михаила Михайлови
ча»4. Я ограничился только призывом ко всем присутствующим
активнее сотрудничать с журналом, а И.Л.Попова и вовсе
решила милостиво пощадить к тому времени весьма уставшую
публику.
Вечер получился несколько сумбурным, но очень интересным, даже в каком-то смысле зрелищным. Постепенно возникла некая своеобразная драматургия, сложившаяся из импровизаци онных реплик, откликов, полемических выпадов, — иногда ироничных и искрометно остроумных, а порою и нервных, тяжелых, «принципиальных». Снова я убедился, как верно старое суждение о том, что весь мир, вся наша жизнь — театр. Только, увы, обычно «пьесы» бывают скучны и банальны, здесь же разыгралось высокое и яркое интеллектуальное действо. Конечно, я постараюсь передать некоторые обертоны этого драматического подтекста, но, во-первых, мои возможности ограниченны (и «речевой жанр» не тот, и объем журнального отчета не безразмерен), во-вторых, честно говоря, я и сам, кажется, далеко не все смысловые оттенки улавливал с достаточной точностью, и, наконец, в-третьих, адекватность в передаче игры человеческих эмоций и борения научных концепций просто в принципе невозможна.
Как и в Петербурге, первым слово получил С. Г. Б о ч а р о в. Он начал с признания в том, что ему всегда трудно говорить о М.М. Да и вообще это проблема для всех: как говорить о Бахтине в его отсутствие так, чтобы это как-то ему соответствовало. Скажем, продолжил докладчик, известная выходка М.Л.Гаспарова, пожалуй, ему соответствует, в то время как иная специальная бахтинистика наводит тоску, — не вся, но иная…
Гаспаров — это независимое суждение, независимое высказывание с какой-то своей, очень определенной позиции. Это голос оппозиции, и вполне реальной, выраженной таким очень эксцентричным образом в реплике, хулиганской по-своему, но задевающей, высекающей какую-то искру (в этот момент очень эффектно появился опоздавший Г.Д.Гачев, вызвав смех и реплики, — Н.П.).
Далее С.Г.Бочаров избрал довольно оригинальный способ выступления: уклонившись от того, чтобы говорить самому, стал
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
130 131
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
зачитывать и комментировать выдержки из полученного недавно письма от Ю.Н.Чумакова из Новосибирска, который прежде никогда — ни в своих работах, ни в письмах — не писал о Бахтине, а тут решил написать специальное письмо по поводу приближающегося юбилея.
Письмо начинается так: «Явление Бахтина культурному миру похоже на откровение». Затем: «Бахтина нельзя системно освоить, ему невозможно следовать и "развивать" его учение. Уникальный текст Бахтина не поддается ни правильному, ни ошибочному толкованию. Он всегда открыт и проблемен как всякая кентавр-система. Оригинальная паратерминология Бахтина, имеющая удивительный беллетристический колорит, работает в тексте большой герменевтической глубины и не может быть переведена на язык логических категорий без крупных содержатель ных потерь. В таких случаях я люблю вспоминать фрагмент из провансальца Гильома де ла Тура: "Дамы, коих Александр встретил, как говорят, в лесу, были таковы по своей природе, что не могли выйти за пределы его сени, не обретя смерти"».
В самом деле, сказал С.Г.Бочаров, комментируя письмо, мы с этим сталкиваемся: размах признания и — невостребованность и как бы непроглядываемость, по существу. В частности, — язык Бахтина, в самом деле, умирает за пределами «его сени», т.е. в других устах он умирает, он не работает. Термины Бахтина, всем нам известные, вся его знаменитая терминология, — она не работает или очень плохо работает за пределами его текстов и для научного общего употребления не годится. У него самого есть такие эпитеты, как «неотчуждаемый», «непотребляемый», — личность, ядро личности, неотчуждаемое и непотребляемое… Между прочим, это признак художественный. По убеждению С.Г.Бочарова, Бахтин был таким художником в науке, как Ордынов в «Хозяйке» Достоевского.
Снова цитата из письма: «Можно увидеть, например,
что масштаб личности и творчество Бахтина измерены множеством
поступков и фактов, окрашенных двусмысленной игрой и
трагической иронией. Жизнь, выдавленная из культуры, теневая и
маргинальная, исполнена гениальным творчеством и высшим
смыслом. Судьба как бы подкладывает культурную бомбу
замедленного действия, поддерживает процесс с отсроченным результатом.
Рукописи искуриваются самим автором, но не сгорают.
Взрыв мировой славы, не касающийся личной судьбы, страшен и
траги
фарсов одновременно».
Комментарий С.Г.Бочарова: «Вот, это слово произнесено: Судьба. Слово, конечно, самое общее, но, вы знаете, без этого иррационального понятия, такого, как судьба, действительно, не обойтись. Ведь, в самом деле, что было? Он сам ничего не делал, он был пассивен. Все, что с ним произошло, происходило как-то помимо его участия, происходило само собой. Он все сделал раньше: он написал книги, а дальше уже, по пословице,— книги имели свою судьбу… Недавно Георгий Дмитриевич (Гачев — Н.П.) с большого экрана напомнил нам мысль Эпикура: "Живи незаметно", — с очень большого экрана, очень заметно напомнил… А вот уж кто жил незаметно, так это Бахтин, жил по Эпикуру, а Судьба, действительно, стала его вытаскивать на белый свет при его как бы некотором сопротивлении. И поэтому, действительно, случилось что-то вроде явления как откровения».
Заключительные строки письма: «Перед нами гениальный философско-поэтический текст ХХ века, в котором смех и слезы, невидимая глубина отчаяния и проблески спасения, который ничему не учит, но оттачивает стрелы наших интенций. Я убежден, что текст Бахтина не изучается, т.е. изучение мало что дает, а вот жить в присутствии Бахтина очень даже можно, его можно вдохнуть как воздух.
Я очень много взял или открыл в себе, или понял именно в связи с ним. Я жил с ним, читая его 32 года, и думаю, что он много мне дал. Но я НЕ ИЗУЧАЛ его, НЕ ПРИМЕНЯЛ, НЕ РАЗВИВАЛ, и НЕ БУДУ».
Комментарий С.Г.Бочарова: «Меня это письмо как-то успокоило. В самом деле: ну, нет школы и не нужно! И быть, видимо, этой школы не может… Достаточно того, что это как-то изменило устройство наших голов, нашего сознания. А вот насчет того, что Бахтин ничему не учит… Ну, конечно, не учит, — вот так, дидактически, разумеется, не учит.
Но все же он и учит — учит видеть очень простые вещи, учит тем, как сам их видит. Например, в первом издании книги о Достоевском говорится так: что, вот, Достоевский никогда не заходит со спины, даже в публицистике своей он почти никогда не пользуется тем, чего тот, с кем он полемизирует, не знает… Спиною человека он не обличает его лица. Маленький такой "этический практикум" — выражение И.Б.Роднянской, к сожалению, сейчас отсутствующей.
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
132 133
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
Да, Достоевский так не делал. Но перед нами встает тип нашего поведения. Действительно, мы поступаем так постоянно, когда мы пользуемся спиной человека в наших целях, т.е. тем, что находится за его спиной, тем, чего он не знает или не видит, или тем, что скрывается за его спиной или что он сам скрывает: какое-то прошлое, какая-то вина… И мы грязно пользуемся этим против его лица. Это все в полуфразе у Бахтина сказано. И вот таких нравственных фокусов, что ли, в его текстах мы отыщем множество, на каждом шагу.
Вообще, сам Бахтин называл свою философию нравствен ной. Он говорил — "моя нравственная философия". Однако это такая нравственная философия, которая вызвала очень хороший комментарий С.С.Аверинцева: он поддержал Бахтина против этики, против чистой этики, и напомнил о том, что со времен евангельской критики фарисейства такой специально нравственный, специально этический человек, — это, как правило, не особо добрый и привлекательный человек.
И действительно, очень точно, по-моему, Чумаков сформулировал: философия не учит, а оттачивает стрелы наших интенций. Действительно, постоянно оттачивает эти самые стрелы.
А credo нравственной философии самого Бахтина, как мне кажется, в таком положении: долженствование не нравственное, а единственное. Что это значит? Это значит, — долженствование мое, т.е. единственное. У другого человека — другое долженство вание, т.е. мы всегда действуем и должны действовать на свой страх и риск, а не по какому-то общему правилу, т.е., разумеется, сверяясь с какой-то общей нормой, с каким-то кодексом, но каждый раз его толкуя по-своему…
Существует такой очень больной вопрос как философско -религиозный статус Бахтина… Тут Бахтин и сам очень многое недоговаривал, несомненно. Но это — трудная тема, о которую даже Аверинцев споткнулся в своей недавней статье о Бахтине в "Литературной газете". Аверинцев пишет так: "Мысль Бахтина, вообще говоря, никогда не была атеистичной, но больше я на эту тему говорить не хочу. Пусть это будет моя головная боль". "Мысль Бахтина, вообще говоря…" — так вот, не "вообще говоря", а — разбираться надо в материале, ну и, в том числе, черновом» 5.
После С.Г.Бочарова свой монолог произнес Г. Д. Г а ч е
в. Он сконцентрировал внимание на мотиве загадочности,
непро
ницаемости «Бахтина-сфинкса»
6. Последний из могикан
русского религиозно-философского Ренессанса рубежа ХIХ — ХХ
веков, Бахтин, как и А.Ф.Лосев, угодил в советскую эпоху и
цивилизацию и пребывал в ней — как инородное и тело, и дух, и ум.
И, естественно, должен был уйти с поверхности, залечь на дно,
как глубоководная рыба. Литературовед поневоле — но зато
какой! Если у формалистов все понятно-очевидно, без тайны-глубины,
то у Бахтина текст многослоен, в нем каждый найдет пищу
по мере своего развития и ума.
Вот книга о Достоевском. Невероятное доселе толкование: герой романа может выступать как автор своего сознания, равномощный своему творцу — автору романа! Но в этом «литературоведческом» исследовании ставятся глубочайшие религиозно -философские проблемы, например, извечная проблема Духа: Предопределение и Свобода воли (автор — Бог-творец, а его герой — человек, личность. И меж ними — ДИАЛОГ свободно творческий, открытый, и нет завершенности ни мира, ни истории, ни человека).
Как-то постепенно и вроде бы неожиданно Г.Д.Гачев вышел на парадокс, поразивший собравшихся и вызвавший явно неоднозначную реакцию: «Бахтинский революционаризм в культурологии сродни историческому дерзанию эпохи — советской эпохи. Бахтин есть мыслитель советской эпохи — как цивилизации большого стиля. Не просто в ее хронологическое время попавший инопланетянин и творивший в условиях ее внешнего ему гнета и стеснения вольному полету его мысли, — но мыслитель, органический здесь, уловивший и промысливший глубинные проблемы ХХ века и советской действительности, природнивший их внутренней работе своего духа».
В идее Бахтина о том, что мышление «участно», а помышление есть акт поведения, докладчик услышал созвучие идее Ленина о «партийности» философии и литературы, — тоже «участнос ти», ибо «партия», по-латински, — это «часть»: «У Бахтина эта идея порождена усилием философской рефлексии, "интроспек ции", вглядывания в себя. Но ведь и на поверхности истории, в ее "текущем моменте" как раз за мысль стали судить и казнить — то, что буржуазному формальному праву не подсудно, как и не внятно классической гуманитарной науке и философии "доброго старого времени". Нет, в этом и органы ЧК, и Бахтин поглубже буравили. Бахтин разрабатывал глубину совести. Но ведь анало
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
134 135
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
гичное и в чекисте: "нюх", "шестое чувство", распознающее, "чем дышит" данный человек… Впрочем, уже в Евангелии "помысел" судился как поступок ("Всякий, кто посмотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем"). Оба (Бахтин и чекист) вышли на христианский уровень в человекове дении: один — как ангел, другой — как бес. Так совершалось заглубление мировой мысли, вдавленной советскими условиями идеологической тоталитарности, на следующий этаж глубины Духа и миропонимания».
В книге Бахтина о Рабле Г.Д.Гачев также отметил тесную связь с социально-политическим контекстом 30-х годов (антитеза серьезной официальности, чопорности, утопическая мечта). Причем не только содержание, но и форма сочинений Бахтина находится, по его мнению, в живом диалоге с советской цивилизацией, сотворчестве с ней: она вполне соавтор его произведений, и это многое объясняет в «загадке Бахтина». Художественную литературу Бахтин понял как средоточие, проявление Логоса, в результате побудив литературоведение работать философией. «Роман» для него — это не просто жанр литературы, но философема, понимание мира, мировоззрение — уже своей структурой. Упругость и сопромат исторической среды оказались эвристичны: побуждали Дух к творчеству и изобретению. Плотина потоку в одном направлении толкнула его разливаться в иные, не подозревавшиеся пажити и орошать их…
Вслед за Гачевым слово было предоставлено Ю.Н.Давыдову . После констатации «карнавально-диалогической атмосферы» вечера он высказал сдержанное несогласие с недавно прозвучавшими здесь тезисами о том, что «это чуть ли не мистическая глубина, нечто уже не постигаемое умом — размеры и масштабы гения Бахтина…». По мнению Ю.Н.Давыдова, только недостаток культуры у нас делает эту глубину чуть ли не мистической: «И в этой связи я хотел бы повторить, применительно к Бахтину, одно выражение, которое, перефразировав Тютчева, изрек Юз Алешковский: "Давно пора, такая мать, умом Россию понимать!"
Бахтина тоже надо понимать не только мистическим вживанием, не только этическим пафосом, что вполне соответствует нашему искреннему отношению к нему, но и умом, интеллектом понимать многие его вещи в их первоистоках».
По словам выступавшего, ощутив лет эдак 20 назад
недо
статок собственной культуры, он решил пройти по тем же
тропкам, по которым прошел Бахтин на самых первых этапах
своего развития. Эта задача довольно сложна, поскольку Бахтин
был человеком крайне раннего развития, и где-то уже в 23-25 лет
он испытал настолько разнородные культурные и, прежде
всего, философские влияния, что не всегда увидишь: что, откуда и
как шло. И тем не менее возникла эта потребность, и Ю.Н.Давыдов,
начиная с «Философии поступка», пытался параллельно
Бахтину ознакомиться с теми же самыми традициями и текстами, на
которые ориентировался он, с которыми он полемизировал,
которые воспринимал и встраивал в свои построения. И каждый раз
прояснялась все более и более отчетливая картина достаточно
последовательного движения — философского движения мысли —
в рамках определенных традиций.
С одной стороны, в невельском знаменитом кружке проступила очень сильная линия, которую в этот кружок внес Каган, — это линия когеновского, т.е. марбургского варианта неокантиан ства. В этом русле развивались целый ряд устремлений и у самого Бахтина: некоторые юношеские, свойственные, в общем, многим тенденции системосозидания — самые ранние. Одновременно ощущались оппозиция и стремление ассимилировать какие-то другие аспекты: достижения альтернативного направления в рамках неокантианства, а именно — баденской школы неокантианства, точнее — риккертианства.
Постепенно наметился очень отчетливый стык двух традиций, в результате которого возникла идея нового истолкования философии прежде всего как нравственной философии. Идея эта принадлежит не Бахтину. Она принадлежит баденской школе неокантианства, аксиологии Виндельбанда и Риккерта.
Речь идет об ином понимании Бытия. В рамках и когеновского, и риккертовского неокантианства Бытие понималось прежде всего как нечто трансцендентное. Философия имела дело с трансцендентным, находящимся вверху, всеобщим. И нравствен ность представала прежде всего — особенно у Риккерта — как принцип трансцендентного долженствования. Долженствования как такового, которое представляло собой наивысшую ценность: ты должен, если ты философ или ученый, стремиться к истине. Ты должен, если ты, скажем, художник, стремиться к красоте как высшему принципу и т.д.
Что касается Бахтина, то он эту традицию воспринял на том
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
136 137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
решительном сломе, который произошел одновременно в европейском и русском сознании, в момент решительного поворота от этой неокантианской (трансцендентной, трансцендентальной) философии к философии жизни.
У Бахтина в самый ранний период происходит такой же поворот, как, например, у Зиммеля или Шелера, и его оригиналь ность надо воспринимать не как нечто сверхъестественное и вообще непонятно откуда-то взявшееся, а как совершенно четкое осознание и попытку решения философских проблем.
Вот, скажем, риккертианство. С одной стороны, — там речь идет о трансцендентном: целый мир, мир культуры, ориентиро ванный на целое. С другой стороны, основной принцип того же риккертианства — это принцип индивидуальности, неповтори мости каждого мгновения, каждого события, история как совокупность неповторимых событий. В этой связи вся теория прогресса ставится под вопрос, и возникает проблема: а как совместить все эти вечные ценности с такой неповторимостью каждой ситуации?
Из этих проблем, в частности, и зарождается философия поступка. Неокантианство было характерно пониманием вот такой трансцендентальной личности, живущей в каждом человеке. На этом и базировалась общность представлений еще со времен Канта: люди потому друг друга и понимают, что в каждом сидит «человек вообще», вот этот умопостигаемый, трансцендентальный человек.
Бахтин порывает с этим трансцендентальным человеком. Он — и в этом проявляется влияние философии жизни — хочет иметь дело с эмпирическим человеком, но понятым не позитивистски, как эмпирирический вот ЭТОТ человек, а понятым как именно человек ПОСТУПАЮЩИЙ, как автор поступка…
Всю эту проблематику Бахтин впитал в себя и пытался
найти ее решение. И становится понятно, почему, скажем, в
определенный период на столе у него лежит Кант, одновременно он
собирается заняться философией права, одновременно он
увлечен философскими проблемами эстетики, и тут же — замысел о
Достоевском, к которому он вернется только несколько лет
спустя. Все эти проблемы вставали перед ним в определенной системати
ческой связи, которые он сам отчетливо зафиксировал этап
за этапом: то ли завершением книги о философии поступка, то
ли началом другой работы — «Автор и герой…». Во всем тут
гла
венствует проблема анализа. Анализ человеческого мира,
т.е. мира, взятого не как мир мышления, а взятого как мир
переживания. Затем — анализ художественного творчества, анализ
эстетического акта, взятого, однако, не в его эстетической специфике,
а в качестве поступка. И в этом смысле философский поступок
оказывается введением в новую тему: творчество как поступок,
и творческие отношения в рамках этого поступка (интересен в
связи с этим вопрос о расшифровке эстетики как этики художествен
ного творчества. Это важнейший поворот). И дальше идет
— философия права, а в самом конце — философия государства.
В рамках такого комплекса все вполне постигаемо умом, и далее становится ясно: литературоведение, а точнее достоевско ведение Бахтина выступает как прикладная этика творчества. Он выстраивает своего рода философский циклотрон и находит атом, который и расщепляет. Этот атом — литературно-художествен ное творчество Достоевского. Причем здесь сразу же возникает, с первых страниц уже следующего размышления на тему «автор и его герой», еще одно влияние — влияние гуссерлианства, влияние феноменологии, использование феноменологического метода. Еще раньше, в «Философии поступка», Бахтин говорил: «Мы дадим феноменологическое описание поступка». Это точно соответствует обороту Гуссерля — «феноменологическое описание». Почему? Потому что в рамках переживания, которое берется как изначальная реальность, в рамках переживания, противопостав ленного чисто логическому понятию неокантианцев, идет речь уже не о логике развития, а о феноменологии. И вот в этом контексте возникает понятие, часто потом употребляемое, — понятие «кругозор». Это гуссерлевское понятие «горизонт», и суть феноменологического анализа в рамках уже эстетического и литературоведческого подхода у Бахтина заключается в том, что описываются кругозоры вот этих людей, несовместимые кругозоры, которые не могут быть логически переведены с одного кругозора на другой, которые требуют феноменологического или, как развивает дальше эту мысль Бахтин,— диалогического их сопряжения.
С очень эмоциональным и ярким выступлением обратился к участникам вечера В. И. К о р о л е в. По его просьбе, привожу несколько сокращенный текст этого выступления без своего вмешательства и без попыток «репортерского» пересказа: «Что меня привело сюда — замеченная мной странная вещь: отсутствие пи
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
138 139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ететности к другому человеку. Это отсутствие пиететности обязательно переадресуется на собственное понимание, на собственное слово, таким образом, в сущности, происходит такая экспроприация собственности Бахтина.
Мне понадобилось ввести два не общих понятия: "энигмы" и "ювелы" (т.е. "загадки" и "драгоценного изделия").
В том, что я хочу сказать, кое-что может показаться неожиданным, но ничего нового, а тем более своего, не скажу. Я лишь переформулирую кое-какие понятия, чтобы подвинуть их поближе к языку и мысли Бахтина. Иначе не обойтись.
Мне всячески, психологически особенно, много трудней, чем всем остальным здесь, чувствовать себя уместным. Я как бы нарушаю заповедь апостола Павла — "каждый оставайся в своем звании" — и берусь за не на меня возложенное: говорить о Бахтине как о "камне преткновения". Это дело не мое, это дело бы вот ваше. А то, что он оказался таким камнем на дороге человечес ких усмотрений, не опровергнет ни один из споткнувшихся о Бахтина.
Но мне много легче говорить о Бахтине здесь потому, что он для меня не текст, не что-то сделанное, а то новое слово, им произносимое на пиру человеческой мысли, живой голос. Голос, который я видел и слышал, и этот живой голос длится и поныне, что я расцениваю как ниспосланный мне Богом дар внимать ему, и в этом вижу свое призвание. Так что я как бы не совсем нарушаю слова апостола и как бы остаюсь при "звании", на меня возложенном, — внимать мудрому, и, попирая скромность, как всякую помеху благодарности, тихо говорю себе: "Да не вменится мне в вину думать, как Бахтин. Но горе мне, если я не хочу этого!"
Вот это слово во славу Бахтина я посвящаю всем тем, кто исповедует благодарность как философию и практику отношений, потому что таково было основное исповедание самого Бахтина.
А кратко оно сводится вот к чему: Бог не структура. И в этом нет секрета. Секрет в том, что человек не структура. И хотя они оба живут, пребывают в хронотопе, но каждый не в своем, а в хронотопе тебя. Другими словами, человек жив, есть, в хронотопе любви, ибо Бог есть любовь. А Бог жив, —т.е. присутствует — в хронотопе благодарности, потому что человек есть персонифи цированное творение благодарности.
Не менее спрятанным оказывается и другой вывод Бахтина: усмотренное им "не-алиби" — это принятие "Господней поправки" к Его дару свободы. Человеку дана была ситуация свободы, но ему почему-то потребовалось большего. Он захотел еще и распущенности, стал уходить в "другое место", место невиновности человека, место его свободы от вины.
А невиновность не испытывает нужды в благодарности, потому что такова ситуация тотальной непричастности, т.е. свобода от греха. Здесь, как мне представляется, суть бахтинской философии поступка. Потому что это напрямую вяжется со стилем человека. В результате грехопадения человек претерпел искажение в себе в стиле Бога. Поврежденными оказались и образ его Божий, и подобие его, которое стало не идентичным Божию. Не походить ни на кого, в том числе и на своего Создателя, стало его решающей установкой в ситуации тотального алиби. Основной заботой стало самовыражение. И вот эта свобода от благодарности нам тоже почему-то непостыдна.
Есть все основания сказать, что вся негативная реакция на Бахтина к самому Бахтину,— к его высказыванию как принципиально новому слову, — не имеет никакого отношения. Потому что никакой "проблемы Бахтина" не существует. Труднодоступ ная энигматика его языка и мысли — не проблема, а только вопрос времени. Налицо лишь проблема самих тех критиков, т.е. проблема отношения "владельца к собственности" — не только психологическая, но опять же сугубо антропологическая проблема.
Вот здесь прозвучавшее какое-то неуважение к мысли Бахтина и какое-то глубокое почтение к собственной мысли меня задели, потому что эта реакция на всю ту критику негативную — именно она меня сюда привела.
Вот что очевидно: вся эта шелуха недовольства Бахтиным сойдет.
Я напомню, что обе его великие книги — о Достоевском и Рабле — представляют собой две стороны: темную (слезную) и светлую (смеховую) одной его большой энигматической ювелы, перед которой пока останавливается оценочное аналитическое сознание. Здесь Бахтин словно бы спрятал всю свою энигматику, все кажется прозрачным, хотя ведь очевидно: в слезах человек притекает к Богу, а в смехе — подвигается к себе. Однако ее истинный смысл, этой большой энигмы, двухроманной, остается
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
140 141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
темным, непросматриваемым, но этот смысл полон глубокими обещаниями, уже сейчас ощутим: весь праздник впереди, но он уже наступил!
Продолжение уже имеющейся мысли мира и ее уточнение — вот вклад Бахтина в сокровищницу мирового мыслительного опыта. И потому совершенно неверными будут слова о том, что Бахтин что-то дал новое или что-то там создал новое. Принципиально новым стало лишь его слово об увиденном им. Он только выявил, показал нам прежде нами не усматриваемое, темное, скрытое, потаенное. Он выявил потенции.
Разве "хронотоп", "порог", "диалог", "карнавал", "полифония", "металингвистическая" природа слова, историческая инверсия, хотение совпадения несоединимого — разве до Бахтина этого ничего не было? Что сделал Бахтин? Он внес всего лишь уточнения в изжившие себя способы усмотрения сути вещей. Он только чуть-чуть поправил установившуюся пирамиду наших воззрений на себя и на мир, на какую-то долю градуса повернул хрусталик человеческого глаза и протер линзу привычного ви́дения.
Ошибка Бахтина в том, что он родился раньше своего века, но это не существенно, потому что до своего часа он доживет. Он вышел до звезды, но, видимо, так Богу не годилось, потому что Ему угодно только угодное.
Бахтин вышел рано и рано увидел: застывающее становится неадекватно текучему. И вот здесь он остановился, всматриваясь в глубь спрятавшегося, потаенного. Он увидел, что в застывающей, стагнирующей мысли слабеет хотение течь, т.е. слабеет притекание человека к Богу. И он еще увидел, что та река (о которой говорил Гераклит) течет не поперек просматриваемой перспективы. Все впереди и навсегда останется впереди, ничего окончательного не произошло… Это я не цитирую, это я просто напоминаю.
Из всего написанного Бахтиным, особенно в тезисных
фрагментах, трудно, но все же просматривается то самое главное,
о чем думал М.М.: что жизнь дается не один раз, но вручается
непрерывно, ежемгновенно, что этот высший дар Бога помещается
им не в отрезке времени, этот дар прописывается на границе,
на "меже", по слову Бахтина, вдоха и выдоха, в том самом
дефисе, Юрий Николаевич (Давыдов —
Н.П.), который якобы связывает
эти противоречащие "карнавал" и "диалог". Потому что
этот дефис — это соединительный знак, вернее, витальная сила,
кото
рая соединяет все: Бога и человека, добро и зло… Вся жизнь
соткана из этих дефисов, вот из этих соединений…»
Писатель И. Н. К р у п н и к прочитал присутствующим свои записи, сделанные по впечатлениям от встреч с Бахтиным.
Перед этим он сказал: «Я познакомился с Михаилом Михайловичем в 1968 году. Тогда я был в командировке от "Дружбы народов" в Мордовии, Чувашии и Мари. Когда я собрался туда ехать, мне один мой друг сказал: "Что ж ты едешь так, там живет Бахтин, в Саранске". — "Ну, как я пойду к Бахтину?" — "А ты позвони Вадиму Кожинову".
Вадима я знал по университету, по МГУ, по филфаку. Он был моложе меня на четыре курса, был тогда худенький, приветливый мальчик. И Вадим, действительно, посоветовал, чтоб обратился я в Саранске к Нине Григорьевне Кукановой. Нина Григорьевна — историк, а муж ее, Александр Михайлович Куканов, — литературовед, работал в Мордовском университете на кафедре, которой заведовал Бахтин до ухода на пенсию. Кукановы были друзьями Бахтиных, всегда заботились о них душевно. И вот Нина Григорьевна привела меня к Бахтиным.
Я сейчас расскажу т о л ь к о о самых первых моих днях знакомства. Они запомнились навсегда.
Это было 19 ноября 1968 года».
После этого пошли фрагменты заметок из записной книжки И.Н.Крупника 7:
«К середине кровати придвинут столик, на нем книги, рукописи, настольная лампа горит. У спинки кровати костыли. За столиком сидит на кровати нездорово оплывший человек, навалившись на столик. За спиной — три большие подушки, одна за другой. Это — опора спине. Можно откинуться, как в кресле, но он не откидывается, он наваливается на столик.
Он беспрерывно курит. Рука пухлая, белая, маленькая. Белые пухлые пальцы. А на опухшем большом белом лице — круглые, темные, неподвижные, пристальные глаза. Большое лицо, гладкое, большие круглые глаза. Он вежлив, он улыбается, он разговаривает. И глаза улыбаются. Но наступает пауза, и на тебя смотрят те же пристальные, неподвижные, неулыбающиеся глаза. Он тебя изучает. Ты это чувствуешь, когда ты не смотришь деликатно на него.
У него "двойное зрение": одно — обычное, вежливое, любезное, а другое — неподвижное, пристальное. Идет какая-то своя
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
142 143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
мысль за всем этим. "Н-да",— говорит он в паузе и снова достает из пачки сигарету. И снова — быстрый, неподвижный, оценивающий взгляд, и от этого не по себе. А ведь знают все кругом — я уже слышал, — что это отзывчивый, общительный, доброжела тельный, необыкновенный человек. И опять этот взгляд. И никто не знает, что за этим взглядом. Много лет они знакомы с ним, и никто не знает, или, может быть, только для незнакомого человека это так?
Он не вещает, не слушает только себя, наоборот, он сам любит слушать. Но и я предпочитаю слушать и смотреть. А приходится поддерживать разговор. Он его не поддерживает, он слушает и смотрит. Приходится заполнять паузы, потому что мучительны эти "Н-да…" и этот взгляд.
Он пьет лекарства или чай холодный из стакана, отхлебыва ет, а изо рта по-стариковски вырывается слюна. Он старается скрыть это, делает движение губами.
Вадим говорил: "Он замкнут для людей, не так-то часто, не каждый может его разговорить". Мы разговариваем как бы интимно, почти приблизив лицо к лицу: он плохо слышит. Настольная лампа, полумрак, разговор "человеческий" — о городах, юности, колорите городов, о том, как чужд ему до сих пор Саранск, о том, как жили они здесь в бывшей тюрьме, переоборудованной для жилья людей.
Много лет жил он в бывшей тюрьме, в просторной камере, а напротив, к тому же, был общественный нужник. Ему даже неудобно, что получается такой классический символ. Он говорит о фантасмагории поголовного пьянства, о том, как люди без стержня, без нравственной силы, и больше всего добрые, хорошие люди, спивались начисто. "А прохвосты-то не спивались! Чиновники-то не спивались".
О вселенской грязи, в которой когда-то тонули здесь извозчики с лошадьми, о том, как избегли они с женой ареста, уехав в 37 году в Москву, в Ленинград, жили по знакомым без прописки, потом в Кимрах до конца войны. И вернулись, когда все уже кончилось. Старых знакомых здесь больше не было. Те, кто уцелел, все спились. Надо было начинать вживаться в этот мир, в Саранск, сначала.
Он говорит о молодом поколении, о том, почему все
пьют — нет цели. Раньше была какая-то материальная и моральная
цель. Мужик хотел стать уважаемым хозяином. О молодом
поко
лении, о цинизме.
Я пытаюсь возражать, говорю о своем сыне, его друзьях, о том, что в каждом поколении есть достойные люди. Он соглашается, он радуется, что вот сын мой — студент, географ: "В этой науке есть человеческое, это не инженерное и не изолгавшаяся литература". Тут он говорит об африканистах, которые ему близки по теории о "карнавальном человеке", и о Фолкнере, который писал о неграх. Фолкнере — редчайшем для этой цивилизации великом писателе. Ничего тут необычного, разговор как будто обыкновенный, дружеский, общий, никаких откровений, и только одно ощущение, что перед тобой необыкновенный человек. Все в его странных глазах.
И такая же странная особенность его жены — Елены Александровны: такое же вежливое, но куда более доброе, улыбающееся, даже милое лицо. Истощенная, невысокая, худенькая, крохотная женщина в домашнем халате, в котором она вся тонет, и вдруг такой же точно пристальный, неподвижный, очень строгий взгляд таких же темных глаз. Непонятный взгляд.
Господи! Господи, сколько же вынесли эти люди, и как они выстояли всю эту жизнь!
(…)
В этой тюрьме Бахтина узкие скользкие железные лестницы — я потом ходил туда — сводчатые потолки, узкие коридоры с толстенными стенами, а в разные стороны — двери: камеры. И надпись: «Кв. 16 а». И стоят у каждой двери на дырявых табуретках керосинки. Здесь пахнет копотью, а двери будто железом обиты — это коричневая краска, амбарный засов поперек двери, висит замок. Гулко и холодно, как и положено в тюрьме, только окна переделаны: они "венецианские". Подвалы тюрьмы сводчатые, совсем узкие — М.М. говорил — и над домом тучей летяги вьются и кричат вороны.
Тюрьма стоит на самой горе, на бывших валах. Улица 1-ая Нагорная. Тюрьма видна отовсюду из "нижнего" старого города.
(…)
Старые нищие заходили, как старые лошади, по протоптан ной дорожке в бывшую тюрьму, оглядывались и говорили: "А вот в этой камере я сидел". А внизу, в подвале, жили воры, жили бандиты. Домашние воры, домашние бандиты. Они занимали деньги у верхних "чистых" жильцов и всегда возвращали.
Они не трогали, не давали в обиду своих жильцов.
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
144 145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
Я спрашивал, как он писал в Кимрах. Он преподавал в железнодорожной школе.
"Еще лучше работалось, когда кругом в мире творится такое", — а был 37 год, потом война. — "Еще злее, веселее работается: ведь в это самое время я кончал книгу о Рабле".
(…)
Как удивительно это второе посещение. Я задержался там, в Саранске, специально. Сразу не мог прийти, а через несколько дней пришел. Они уже встретили меня как своего человека, обрадовались, говорили так просто, легко, как будто знают тебя множество лет. Какой удивительно добрый, живой человек, какая умница, какая милая женщина его жена. И больше никаких пристальных взглядов. Они ж боялись раньше: а вдруг какой-нибудь стукач пришел.
Призраки ходили по бывшей тюрьме. Бандиты спали ночью в подвалах с зажженным светом, они боялись привидений.
(…)
Об Елене Александровне: это ведь была очень… ну даже не буду говорить, какая женщина…
Жертвенность ее. Без нее, она считала, он пропадет. В этом — цель ее жизни, ее гордость: что вот она из последних сил, держась за стенки, ухаживает за ним, а если ляжет и она, если и за ней будут ухаживать, то для чего же она? Для чего ее жизнь? Ведь только в этом ее жизнь, сила ее внутренняя.
К тому же она не позволяет расходовать деньги: а что если умрет она? А как же он? Как же он останется без денег? И вот она работает без конца, целый день: кипятит воду на кухне, следит за огнем, — "а вдруг Мишеньке понадобится чай?"»
И завершил свое выступление И.Н.Крупник следующими словами: «За полтора года до встречи с Бахтиными у меня погибли и отец и мать. До самого ухода Елены Александровны, до самого ухода Михаила Михайловича они, Бахтины, были для меня — это вот я ощущал — как родители. Семь лет. И в Саранске (потом не раз приезжал туда), и уже в Москве, и в Климовском инвалидном доме, в Гривне, под Подольском, и в Подольской больнице, где скончалась Елена Александровна. Я любил их. И люблю. Потом в Переделкине, где жил Михаил Михайлович, с ним общался я все время, затем в "аэропортовской" его квартире. Оттуда он и ушел.
Но об этом позже, потом».
Сообщение Н. И. Н и к о л а е в а было посвящено вполне конкретным событиям, которые происходили в Невеле летом 1919 года, и попытке найти какую-то закономерность в этих событиях 8. Бахтину, по мнению Н.И.Николева, принадлежат два несомненных философских открытия: первое — это «нравственная реальность», а второе — это осуществленная им замена гносеологического субъекта новой европейской философии соотношением автора и героя. Об обстоятельствах второго открытия нам ничего не известно, за исключением его изложения в ранних работах, а вот относительно первого открытия мы можем даже назвать время, когда оно произошло.
В середине июня 1919 года, во время пребывания Бахтина в Невеле, состоялась памятная для всех участников прогулка, во время которой у одного из озер Бахтин рассказал М.В.Юдиной и Л.В.Пумпянскому о своей нравственной философии. Это стало началом обсуждения нравственной философии в невельском кружке. Вскоре Пумпянский сделал два доклада о Достоевском, которые были откликом на эту беседу, настолько ясно виден в них новый терминологический каркас.
Прежде Пумпянский при обращении к этой проблематике опирался на понятийную систему Вл.Соловьва, в частности, на понятие «нравственное Добро». И еще некоторое время спустя в ряде других работ он употреблял наряду с термином «нравствен ная реальность» понятие «нравственное Добро», хотя, возможно, и в новом, бахтинском, понимании. Это свидетельствует о том, что построения Соловьева, скорее всего, были одним из источников нравственной философии Бахтина.
Примечательно, что оба доклада Пумпянского о Достоевском содержат обращения к Бахтину и предложения развить в будущем мысли о творчестве Достоевского. Таким образом, замысел книги о Достоевском почти полностью совпадает по времени с первым обоснованием Бахтиным своей нравственной философии.
Следующая фаза невельских дискуссий относится к июлю 1919 года и связана с новым бахтинским докладом о различении периодов монументального символизма и символизма романтического, распространительного, который опять-таки отозвался в работах Пумпянского с не меньшим резонансом, чем беседа у «озера нравственной реальности». Доклад этот не сохранился, и его содержание реконструируется только по появившимся вслед за
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
146 147
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ним июльским докладам Пумпянского о Гоголе, Шекспире, Пушкине, Расине. Следы этого доклада легко обнаруживаются в работах Бахтина 20-х гг.: это — рассуждения о большом стиле в «Авторе и герое…» и характеристика героя Расина в книге о Достоевском 1929 года.
Работы Бахтина первой половины 1920-х годов представля ют собой уже настолько яркую ревизию всей предшествующей философской традиции, настолько яркое размежевание с ней, что в ней почти нет следов не только шеллингианского периода, о котором вспоминал сам Бахтин, но и следов построений Вл.Соловьева и Вяч.Иванова. Эти ранние работы, несмотря на их оригинальность, разрывы с прошлым, размежевания с настоящим, являются результатом органичного развития идей русской и европейской философии. Однако они, по словам Н.И.Николаева, пока не стали для нас понятными и естественными, они продолжают оставаться ранними работами великого человека, тогда как идеи последующих работ достигли крайней степени популяриза ции. Между тем, основное понятие ранних работ Бахтина — «нравственная реальность» — должно задавать горизонт понимания его последующих трудов и тем самым разрушать наше ложное представление об их доступности, побуждать к пересмотру относительно этого понятия всего свода идей мыслителя.
В. В. Ф е д о р о в, о котором С.Г.Бочаров в своем выступлении на вечере упомянул как об одном из немногих исследовате лей, не просто заимствующих терминологию Бахтина, но серьезно продумывающих и пытающихся развить его идеи, к сожалению, был очень ограничен во времени и мог произнести лишь буквально несколько слов. Он сказал, что «диалог», «карнавал», «хронотоп» — это те категории, которые сейчас изучаются наиболее интенсивно. Но существуют и другие понятия Бахтина, из которых, как из почек, могут и должны прорасти новые подходы к его изучению.
В числе таких понятий В.В.Федоров назвал понятие
«позиции вненаходимости»: «Вот здесь говорили, что Бахтин
"темен". Это мне кажется немножко парадоксальным, потому что
когда читаешь те книги, которые он сам успел отредактировать, то
они поражают ясностью и понятностью. И впечатление вот этой
темноты происходит не от текста, а от чего-то другого. Я
думаю, что это происходит потому, что сам Бахтин занимает по
отношению к своему тексту позицию "вненаходимости", т.е. он
зани
мает позицию, аналогичную той, которую занимает автор по
отношению к персонажу. Этот текст соткан из таких энергий,
которые, можно сказать, "вне действительности" того текста,
который читается читателем».
Другая, по мнению В.В.Федорова, соотносящаяся с первой, очень значимая категория — это категория «опосредованности» или «непрямости»: «Бахтин говорит о том, что поэт обладает даром непрямого говорения: т.е. когда говорит персонаж, это говорит автор, Достоевский, но это, — так сказать, "иноформа" говорения автора. И самый текст Бахтина — это "иноформа" того текста, который можно сопоставить с текстом Достоевского, вернее, со словом Достоевского, со словом Пушкина. Этот текст понятен интуитивно, он понятен на интуитивном уровне. И непонятность возникает от того, что текст и вот этот сверхтекст иногда противоречат друг другу, и читатель ловит эти противоречия и, так сказать, впадает в недоумение. В этом и есть причина пресловутой "темноты" Бахтина».
В. Ф. Т е й д е р выразила благодарность всем, кто помогал готовить к публикации устные воспоминания М.М.Бахтина в записи В.Д.Дувакина, хранящиеся в Отделе фонодокументов Научной библитеки МГУ. В заключение прозвучали фрагменты беседы В.Д.Дувакина и М.М.Бахтина о декадансе и чтение Михаилом Михайловичем стихов Блока, Фета, Гете, Рильке.
Завершая свой отчет о двух вечерах памяти М.М.Бахтина, я тоже хотел бы поблагодарить В.Ф.Тейдер и других сотрудников Отдела фонодокументов НБ МГУ за содействие в подготовке необходимых для этой работы материалов. Я надеюсь, что читатели журнала получили хоть какое-то представление об описанных мною событиях. Точнее сказать, я, собственно, ничего и не описывал, а просто постарался донести до читателей звучание различных «голосов». Конечно, без «подчистки» огрехов устной речи, без отбора, подверстывания и переувязки формулировок дело не обошлось, т.е. в конечном итоге все оказалось «пропущенным» через мое восприятие и как бы «изображенным», интепретиро ванным, подсвеченным, подретушированным. Буду весьма рад, если мне удалось не очень уж исказить пафос и расстановку акцентов, свойственные выступавшим…
г.Витебск
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ
Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
148 149
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
1 Согласно стенограмме, докладчик в этот момент еще воскликнул:«… где продолжатели дела М.М.!? Не бахтинисты, имя которым легион! И можно было бы сказать, по Маяковскому: "Бойтесь бахтинистов!" (усмехаясь)». Одна из любимых и не раз повторенных мыслей С.Г.Бочарова. Лично я не знаю, кто такие эти страшные «бахтинисты», и с этим ярлыком себя не ассоциирую, а, следовательно, не принимаю слов С.Г. на свой счет и даже надеюсь на то, что он не очень уж меня боится. Но, разумеется, как издателю журнала, похожего на нечто «бахтинистское», мне трудно не испытать чувства некоторого смущения. В итоге моих «покаянных» раздумий сочинилось маленькое лирико-семанти ческое отступление по данному поводу.
Существительные с суффиксом -ист «называют лицо, характеризующееся свойством, взглядами или сферой занятий, которые названы мотивирующим прилагательным или словосочета нием с мотивирующим прилагательным в качестве определения» (Русская грамматика. М.: Наука, 1980, с. 170). Между тем, в словарной практике подобные существительные часто фигурируют как мотивированные не прилагательными, а другими, только более абстрактными существительными же. Например: «марксист — последователь марксизма» (Словарь русского языка в 4 тт. Изд. 3. Т. 2. М.: Русский язык, 1986, с. 230; Тихонов А.Н. Словообразо вательный словарь русского языка. Т. 1. М.: Русский язык, 1985, с. 575); «дарвинист — последователь дарвинизма» (Словарь русского языка в 4 тт. Т. 1. М.: Русский язык, 1985, с. 364; Тихонов А.Н. Словообразовательный словарь русского языка. Т. 1… , с. 269). Если следовать этой модели, то «бахтинистом» должен быть назван «последователь бахтинизма». Однако я, кажется, пока не встречался с такой словоформой, как «бахтинизм». Сколь ни часты адресованные поклонникам и исследователям Бахтина упреки в сектантстве, замене Маркса Бахтиным и т.п., но все же «бахтинизма» как некоего отдельного течения мысли (учения) еще явно не сформировалось.
Тут, пожалуй, функционирует другое ответвление той
же примерно словообразовательной модели. Тут более уместна
аналогия не с мотивацией
-измом, а с опорой непосредственно на
исходное, корневое слово, в данном случае — имя собственное.
Пример прецедента: «пушкинист — литературовед, специализи
рующийся на изучении творчества А.С.Пушкина» (Словарь
русского языка в 4 тт. Т. 3. М.: Русский язык, 1987, с. 567).
Примечательно, как выглядит соответствующая мотивационная
цепочка в «Словообразовательном словаре» А.Н.Тихонова: «Пушкин
— пушкин(-изм) — пушкинист» (т. 1, с. 850). Абстрактно-гипотети
ческая категория «пушкинизма» по логике словообразовательных
«вещей» должна существовать, но реально не существует,
одно семантическое звено выпадает, и мы имеем дело как бы с
исключением (или, может быть, нужно вести речь о том, что в
данном случае называемое словом с суффиксом
-ист «лицо» характери
зуется больше не своими «взглядами», а «сферой занятий» —
снова апеллирую к только что цитировавшейся формулировке
из академической «Русской грамматики»).
Конечно, семантических и словообразовательных моделей такого типа очень много: наряду с суффиксом -ист есть еще -ец («толстовец», «ленинец»…), -анец («юнгианец», «кантианец»; кстати, мне попадалось: «бахтинианец») и т.д. Чтобы не запутаться, возьмем близкие по созвучию и «складу» модели: Дарвин — дарвинист, Кальвин — кальвинист, Бахтин — бахтинист, Пушкин — пушкинист. Из существования дарвинизма и кальвинизма, с одной стороны, и проблематичности пушкин(-изма) и бахтин(-изма), — с другой, наверное, можно умозаключить, что сам язык, независимо от воли исследователей и опережая их, расставляет все по своим местам: Бахтин осознается скорее как писатель, чем как ученый или идеолог (примерно об этом говорил С.Г.Бочаров на вечере в Москве. Впрочем, тот факт, что в России нет явственной грани между писательством и философией, отмечен уже давно и многими). Слово «бахтинист» отсылает нас не к категориально -систематической, структурированной теории, а к личности Бахтина и неповторимости его слова. Гуманитарно-персонализиро ванным колоритом отличается и реально бытующее слово «бахтинистика» (опять же в параллель со словом «пушкинистика»; ср. очевидную придуманность и невозможность «дарвинистики» или «кальвинистики», а также «марксистики», «фрейдистики» и т.д.).
Естественно, я не претендую на то, что понимаю всю эту «механику», но все-таки какие-то аналогии, связки и переклички тут просматриваются. Слово «бахтинист», как мне представляется, еще недостаточно четко и точно осмыслено в научном контексте. Фактически при его употреблении подчеркиваются одновремен но несколько нерасчлененных (но нуждающихся в расчленении)
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
150 151
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
смысловых акцентов. В частности, С.Г.Бочаров и в том пассаже, которым вызвано мое отступление, и в дальнейших своих рассуждениях (особенно во время московского вечера — см. текст отчета), судя по всему, выступает скорее против «бахтинистов» как «последователей бахтин(изма)», чем против «бахтинистов» как «исследователей Бахтина». Причем даже последователей «бахтин(изма)» как некоторой теоретической тенденции он, кажется, склонен делить на две группы: 1) тех, кто продумывает и развивает идеи Бахтина, — как бы подлинных «последователей» (или «последователя», потому что, кроме В.В.Федорова, он таковых не называет); 2) тех, кто поверхностно и чисто внешне заимствует бахтинскую терминологию, — как бы «эпигонов» Бахтина. Иначе говоря, ведь получается, что В.В.Федоров — тоже «бахтинист». Не его же так «боится» С.Г.Бочаров! Значит, он воюет именно против «эпигонов» (для обозначения которых надо бы, наверное, найти какое-то иное слово). «Бахтинистов» же как «исследовате лей Бахтина» С.Г.Бочаров, видимо, поддерживает: далее (см. отчет о памятном вечере в Москве) он скажет о необходимости изучения Бахтина, — тщательного, с привлечением и осмыслением черновых материалов и т.п. (перед этим, правда, солидаризиро вавшись с мнением Ю.Н.Чумакова, который необходимость такого изучения, в общем-то, отрицает).
Должен заявить, что замысел журнала «Диалог.
Карнавал. Хронотоп» с самого начала заключал в себе именно стремление
изучать «биографию, теоретическое наследие и эпоху
М.М.Бахтина», а не проповедовать некий «бахтинизм». И мы здесь, в
Витебске, считаем себя «исследователями Бахтина» и несколько
недолюбливаем слово «бахтинист» из-за его семантической
неясности. Для большей точности здесь, может быть, уместен уже
прижившийся термин «бахтиновед» (кстати, характерно, что
"пушкинист" взаимозаменимо с "пушкиновед". В других случаях,
напротив, значимо различие в суффиксах, например: «толстовец»
и «толстовед» — «последователь» и «исследователь»), хотя он
и имеет литературоведческий оттенок (ср.: «достоевсковед»,
«лермонтовед» и т.д. В других науках такой суффикс не принят:
едва ли возможны формы «марксовед», «кантовед», «фрейдовед»).
Но если Бахтин — скорее писатель, чем ученый и идеолог, то
литературоведению, в сотрудничестве с другими науками, и «карты
в руки». Те же, кто с этим тезисом не согласен, изобретают
другие термины, например, «бахтинология». Это уже название целой
са
мостоятельной науки (ср.: «филология», «психология» и т.д.
Ср. также: едва ли пока представимые «достоевскология»,
«лермонтология» ). Впрочем, вопрос обо всех этих терминологических
тонкостях очень сложен и требует специального рассмотрения..
2 См.: The Seventh International Bakhtin Conference. June 26-30, 1995. Book 1. Moscow, 1995, pp. 1-10.
3 См. полный текст доклада: Невельский сборник. Статьи и воспоминания. Вып. 1. К столетию М.М.Бахтина. Санкт-Петер бург: Акрополь, 1996, с. 22-27.
4 См.: Странник (Саранск). 1995, № 3, с. 28.
5 "Золотые" слова! Кажется, эпигонство по отношению к Бахтину и даже мода на него тоже играют свою не вполне отрицательную роль, и многие «бахтинисты» (?) не прочь сделаться просто «исследователями Бахтина», впрячься в работу не по перебиранию теоретических блесток, а по серьезному изучению бахтинских текстов и архивных материалов. Вот, к примеру, одно из недавних писем, циркулировавших по компьютерным информаци онным сетям: «I'm desperately seeking (…) a catalogue or bibliography of literary works read by Bakhtine (especially those of French eighteenth century), or a list of works he possessed in his private library. This in order to establish on which bases Bakhtine decided that the French eighteenth century is less carnivalesque than the others…». Автор письма, Kris Peeters (из Бельгии), жаждет не абстрактных спекуляций, а прочной основы для своих выводов, жаждет объективных данных для трезвого научного осмысления. Увы, данных этих катастрофически недостает! Но ведь для этого мы и создали свой журнал (как сам С.Г.Бочаров однажды сказал, «у нас даже пушкинского профессионального журнала нет, а бахтинский — существует» // Вестник РАН. 1995, т. 65, № 11, с. 988). Мы всегда открыты для самого тесного сотрудничества со всеми исследова телями, издателями и последователями М.М.Бахтина.
6 Полный текст см.: Русская мысль. 1995, № 4105 (14-20 декабря), с. 10; № 4106 (21-27 декабря), с. 10.
7 Полностью воспоминания И.Н.Крупника о М.М.Бахтине должны вскоре появиться в журнале "Дружба народов".
8 Полный текст см.: Невельский сборник… , с. 96-101.
ХРОНИКА. ФАКТЫ. ИНФОРМАЦИЯ Н.А.Паньков
Бахтин на фоне Достоевского