Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
39
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

Ф.Т.Михайлов

Авторы и герои (Слово в защиту монолога)

Диалог с автором. Интродукция.

— Вот-те на! И это — в журнале, посвященном Михаилу Михайловичу! Надо же — «в защиту монолога!» — О том, что реакция читателя на подзаголовок статьи будет такой или подобной, сомневаться не приходится. Плюрализм, диалог, полифония сознаний и культур — уже, слава богу, не только категории продуктивного мышления узкого круга хранителей и творцов духовных ценностей. Сегодня они — категории самого бытия, категории переломного времени, остро поставившего вопрос: быть или не быть культуре народа и самому народу.

— Но в таком случае: зачем же снова о монологе? И неужто о том, себя напрочь скромпроментировавшем, — о монологе никак не переводящихся претендентов на абсолютную и единую для всех, мессиански провозглашаемую истину?

— И о таком поговорить придется, хотя «защитное слово» наше совсем о других монологах, в частности — о монологе М.М.Бахтина. Но в кратком вступлении в первую часть статьи речь пойдет все-таки о «мессианских».

Сравнительно недавнее «морально-политическое единство всего народа» и … плюрализм мнений как признанная и даже идеологически осмысленная реальность… И митинги, и забастовки… Объединения, союзы… И «неформалы» разных возрастов, интересов, вер и практик. И гласность, и демократизация — лозунги экономического, социального и национального спасения… Столкновения мнений, чувств, мотивов и целей различных (разных!) социальных субъектов: групп, классов, слоев, масс, индивидов… На этом интенсивно красном историческом фоне особенно нелепыми и по-карнавальному смешными должны были бы казаться не столь уж и редкие ныне речи — поистине мессианские монологи — тех, кто долгое время был, говоря словами

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
40 41
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

М.М.Бахтина, «над» бытием. Но почему-то еще не кажутся. Почему-то пока еще не до смеха.

«Над» бытием — это слова М.М.Бахтина об идеалисти ческом монизме. Именно им, то есть самым натуральным идеализмом, и был пронизан идеологический монизм общественного сознания, спеленутого властью аппарата Административной системы. Даже «бытие определяет сознание» вместе со всем арсеналом вербально-схоластических определений, иллюстрируемых выборочными цитатами из классиков, органично вплеталось в общий «символ веры» — веры во всесилие (всевластие) с л о в Вождя, а затем — в многословие речей и постановлений его преемников. Только вера во власть Слова (хотя бы тех же решений и постановлений, принимавшихся «над» бытием и как закон действовавших чаще всего вопреки бытию) оставалась именно верой. То есть даже не философским идеализмом, а именно той фактически религиозной , даже конфессионально оформленной верой, которая и сегодня есть опиум народа¹.

Монологи, в которых реализуется «символ веры», не знают и не допускают знания о противоречиях ни в самом этом Слове, ни в определяемом им бытии. Здесь любое сомнение еретично. Да и само Слово, произнесенное чуть иначе, не так тонирован ное, не с тем ударением (не считая безграмотного) услышанное, есть уже покушение на устои, на «принципы». Диалог здесь немыслим и недопустим. Ни с теми, кто «внутри», ни с теми, кто «вовне». Ни «микро», ни «макро» … Только монолог. Всегда, во всем и всюду монолог. Даже хором, даже скандируя… Нет, в защиту такого монолога вы и полслова не найдете в этой статье.

А как бы выпукло и до донышка проникновенно показал бы нам теперь Михаил Михайлович Бахтин внутренние пружины и тайны стиля такого вот «словесного творчества»! И сделал бы это, не страшась повторить лишний раз (напротив, с удовольствием вновь и вновь как бы пробуя на вкус, смакуя) наиболее удачные по глубине своей, изящности и точности определения. И, думается, в бесконечном, сосредоточенном на себе монологе единого идеологизированного сознания, продуцируемого управленческой машиной, он без труда бы вскрыл вторичность содержания и судорожное беспокойство формы — рефлекс на постоянное ожидание взрыва аффектированного несогласия. А то и на подсознательное проявление неверия говорящего (и пишущего) в искренность нормального восприятия его слов. И это тем более
в тех случаях, когда произносившие эти монологи сами уже свято верили в то, что говорили. Да, и мессианские монологи в каждой фразе, в каждом слове своем несут в мир упреждающую реакцию на протест или, что еще вернее, на тупое равнодушие. И уж кто-кто, а Михаил Михайлович сумел бы выявить диалогичность таких монологов!

— Хорошо, но ведь это опять-таки авторский монолог. И тоже ведь в стиле хоть иного, но «абсолюта». Ишь ведь, целый пласт истории одной краской раскрасил и не подлежащий обжалованию приговор произнес! А «пласт»-то тот куда как слоист, да и слои его не просто друг на друге покоились — сплетались, себя меняя и порождая новые, иные. И сознание было не столь уж и однородно, и монологи мессианские не в пустоте звучали … Да и они ли определяли истинное лицо эпохи! —

— Они, — отвечу, — именно они, если речь идет о лице эпохи, о лике ее едином. Хотя много усилий требовалось для того, чтобы ей «не потерять лица». И не только в области сознания, идеологии, но и в самом что ни на есть бытии человечес ком. Одно «раскрестьянивание» каких усилий требовало! И «пласты» эти Ваши до «сплетения» не допускать надо им было: так пласт за пластом и уничтожался… От этого «лика» не отвернешь ся, на другие не засмотришься. Разве только захочешь макияж навести, своим его ощущая…

Нет, конечно же, бурное время было! И новое настает потому лишь, что тогда его готовили все те, кто хотел и мог трудиться не для отчета перед «инстанциями» во всех сферах общественного производства. В том числе — творцы и носители высокой культуры. Такие, как Михаил Михайлович Бахтин. Готовили, не вступая в диалог с религией власти, а принципиально и жестко противопоставляя ей… себя. Себя, как целостность, как ярко уникальное явление, то есть, как неповторимую особенность и сосредоточие всеобщего труда — труда исторически обобществляющегося человечества. Большинство из них полной мерой испило чашу, с древнейших времен не проносимую мимо творящих историю. И были среди них мыслители и писатели, художники и музыканты, хозяйственники и учителя, крестьяне и рабочие. И «слои» были, и, наконец, народ весь монологи-то мессианские слушать перестал, свое мироощущение обрел. Тоже не однородное, но иное, хотя слова «символа веры» и не отринул почти во всех случаях. А о монологах, кои защищать я не наме

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
42 43
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

рен, пришлось сказать с самого начала только потому, что далее мне придется доказывать нечто может быть и неожиданное: вопреки той мере предмета своего, которую для него избрал сам М.М.Бахтин, другие авторы, сделав героями своих трудов диалог (конечно же, «бахтинский») и полифонизм, двинули их в бой с философским монизмом , возможно и не очень осознанно отождествляя таковой с ненавистным идеологическим монологизмом .

Обращаясь к наследию М.М.Бахтина ищу я аргументы в споре и с такими авторами, и с их «героями».

1. Диалог с единомышленником

Восстанавливаю его по памяти, но с почти протокольной точностью, хотя дело было более пятнадцати лет тому назад. Так вот, на заседание одной из теоретических лабораторий АПН СССР был приглашен с докладом довольно известный наш философ. Пожалуй, один из самых известных, и не по должности, а по работам. Пришел он, как всегда, со свитой своих почитателей и сторонников и почему-то не только познакомился с каждым сотрудником пригласившей его лаборатории, но и в книжечку свою переписал их имена. Спутников своих представить, естественно, забыл. Доклад же его был действительно «интересным, насыщенным плодотворными идеями и историческим материалом». Так, помню, было сказано в протоколе, и на сей раз это полностью соответствует истине. Докладчик предлагал в конечном счете принципиально новую дидактику, новые формы и методы обучения, новое понимание его содержания. В основе же его предложений, как вы, видимо, уже догадались, — диалог и полифония культур. И сосуществующих, и — прежде всего! — исторических. Картина рисовалась заманчивая, более того — долгожданная.

Педагогический авторитаризм свергнут с постамента, возведенного для него ведомственным, административно-команд ным управлением. Учебные предметы кардинально изменили не только свое содержание, но и логику его развертывания перед учащимися. Перед ними не только готовые «ответы» на когда-то и кем-то поставленные вопросы — не свершившиеся события и уже сделанные открытия, а порождающие друг друга противо
речия — эти как будто бы никогда и никем еще не решенные задачи и задачки бытия и познания.

И буквально по всем предметам ученики теперь вынуждены погружаться не просто в «учебный материал», но в определенный пласт истории, овладевать ключевыми понятиями ушедшей в прошлое, но когда-то живой и цветущей культуры и, если хотите, переживать ее, вживаться в нее, — жить в каждой: от первобытно-родовой до современной! И вот тут-то зашла речь о диалоге.

Докладчик: Наше отношение к истории преступно селективно. В угоду собственным представлениям мы вычеркиваем из прошлого одно, выпячиваем другое, искажая и его. Поистине такая «история» есть опрокинутая в прошлое политика! Детям же следует погрузиться в реальность прошедшего, реставриро ванного без изъятий и искажений. Пусть поживут в Афинах и Спарте по законам Полиса, в толще подлинной культуры эллинов! И включатся в диалог с другими культурами!

Автор: Это отличное предложение! Великолепная духовная и телесная закалка на всю жизнь. Современник Сократа, его заинтересованный собеседник никогда не будет, просто не сможет стать догматиком! И вместо нудных собраний об успеваемости и дисциплине — экклесия —, народное собрание на горе… И конечно же, никакой антиисторической селекции: я просто очарован таким зрелищем: гармонично развитый, красивый пятиклассник, в хитоне и в сандалях, прикрываясь щитом, вспарывает живот коротким обоюдоострым мечом соседу по парте…

Докладчик: Никаких мечей! Никаких войн! Всю кровь, все антигуманное прочь из истории! Я же говорю об истории духа, об истории культуры!

Автор: И я о них — о духе, о культуре, о том же Сократе. Но только об историческом Сократе, а значит и о нем как о гоплите (тяжеловооруженном пехотинце), участнике кровавых битв при Потидее, Делии и Амфиполе. Сократ Ксенофонта, Платона, если хотите, и Аристофана («Облака»), Сократ Лосева — это, не спорю, подлинный Сократ исторической рефлексии — духовной рефлексии сменявших друг друга поколений. Но сотворцом народной и высокой культуры эллинов, а, следователь но, и нашей, современной культуры, был еще никем не истолкованный, не отрефлексированный, живой сын каменотеса Софро

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
44 45
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

ниска и повивальной бабки Фенареты. А мир культуры, в который он навеки вродил и втесал свою живую индивидуальную неповторимость, — жестокий мир всегда напряженных групповых противоречий, решаемых обычно, но никак не разрешаемых именно кровавыми средствами насилия. Вспомните-ка вещий сон Ганса Касторпа — героя «Волшебной горы» Томаса Манна! Вы же хотите выстроить перед сознанием ребенка белоснежные храмы духа культуры, плоть же ее отсечь. Так это же как раз та самая селекция исторических реальностей, против которой был направлен весь Ваш проект!

Докладчик: Никоим образом! В культуре духа заключены все реальности истории — и земные, повседневные, если хотите, экономические интересы и потребности индивидов и групп, их страсти в политических противоборствах, а, следовательно, и войны, и преступления, и кровь… Но в снятом виде, в форме всеобщего . А ведь именно в этой форме разыгрывается драма идей и формируется высокая культура, в том числе и культура мысли, культура интеллекта и чувств! В Вашей иронии нет позитивного момента — лишь передержка и искажение моих слов. Для меня образование есть образование духовного начала, более того — духовного человека в человеке, а не грубая лепка его приблизительного образа из той грязной глины, которую месили в поту и крови все предшествующие поколения. В диалоге разных культур (культур!) духовные ценности прошлых эпох, продуктивно споря друг с другом, создают красочное многообразие общей человеческой культуры. И именно в эти д и а л о г и должны мы включать в качестве участников наших детей. И не будут они просто играть в историю (тем более — воспроизводить ее кровавые ужасы), а на равных участвовать в диалогах выразителей смысла, духа и разума истории. Вот где не должно быть никакой селекции! Нельзя же, в самом деле, по произволу сегодняшних пристрастий и санкционированного «свыше» одномыслия затыкать рот одним и форсировать голоса других героев и страстотерпцев культуры! Только полифония их живых голосов есть истинное лицо исторической реальности. Всю практичес кую сферу образования надо перестраивать по Бахтину!

Автор: Всей душой и я «за». Только вот,.. перестраивать-то кто будет? Не одну единственную, так сказать, показательную школу создать предлагаете Вы — всю сферу образования преобразовывать (простите, бога ради, за нечаянный каламбур). К
массовым субъектам нашей с Вами культуры обращаетесь. А ведь и она — культура не только духа, но и бытия человеческо го. И разные они — субъекты нашего с Вами бытия. Различны и их потребности и интересы, их идеи и убеждения, их цели и поступки, хотя одно («одно на всех») бытийное противоречие своих отношений стремятся они разрешить каждый по-своему. И, добиваясь целей своих, противостоят другим, и сладить не могут ни с «другими», ни с обстоятельствами, ни сами с собой. Не сведут ли они Ваши исторические диалоги к бесплодным диалогам с недоучившими и недовоспитавшими их учеников родителями? «Недобор» общей культуры, и у них и у их учеников ой как помешает последним легко взбежать по ступенькам-эпохам наверх, к светлым храмам духовности!

Но главное даже не это. Пережитая их предками история уже успела воплотиться «… в пароходы, в строчки и в другие громкие дела». Воплощенными в нас живут и античные эллины, и хазары, и Византия, и Иван Грозный, и Французская революция, и освобождение крепостных, так и не успевшее дать ощутимые всходы на крестьянской ниве… Бог мой! Да ведь каждое пережитое народом событие (со-бытие с другой культурой, с прошлым, с предвидимым будущим) вошло уже в язык, во все реально-идеальные формы и средства общения, в семейный уклад, наконец, в чувства и мысли современного человека. И любой наш ребенок, становясь учеником в шесть или семь лет, до краев души своей уже полон нашей культурой, столь отличной от античной хотя бы потому только, что античная не есть, а была. Она была во все века, отделившие нас от нее. И, преобразован ная ими, она стала плотью и кровью каждого образа, каждого чувства современного человека, хотя бы сам он и не подозревал этого. И ни в шесть, ни в десять лет ему не стать современником Сократа и участником его диалогов: и в эти годы свои он старше Сократа на две с лишним тысячи лет. А, с другой стороны, ни исторического, ни тем более теоретически и художественно преображенного (осмысленного) Сократа он именно по младости своей, что называется, в упор не разглядит. А Вами адаптированная его возрасту абстракция платоновского героя — сказка, назидательная притча, игра в диалог с бледной и искаженной тенью. И, опять-таки, — отселектированная история. Ваша «педагогическая провинция» — обитель духа, изолированная от нужд и противоречий семьи, улицы, общества, — утопия. И М.М.Бах

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
46 47
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

тин — не союзник Вам прежде всего потому, что умел оценивать бытийные противоречия той эпохи, которой жили его «авторы» и их «герои».

Докладчик : А Вы-то каким способом собираетесь разрешать противоречия нашей эпохи, если не диалогической подготовкой истинно культурного работника? Или Вы — сторонник однолинейного монолога истории: само, мол, материальное производство, развиваясь по своим объективным законам, приведет всех нас в царство свободы, в царство высокой культуры?

Автор: Избави бог! Но…

Наш диалог продолжался и далее, но, как водится, ничем не завершился. Продолжается он и по сей день. И то, что за сим последует, вполне можно рассматривать как развитие авторских тезисов того же диалога.

2. Монолог о главном герое

Трудно отказаться от одной, имеющей опять-таки основание, весьма соблазнительной оценки творчества М.М.Бахтина: оно изначально и по существу своему синтетично . И прежде всего в том смысле, что к предмету своего труда он подходил во всех слоях не с узко-профессиональных позиций (канонов, традиций и т.п.), а, если так можно сказать, поистине всеобъемлюще. И характеристика эпохи, создаваемой культурной работой и его героев в том числе, и анализ стиля их произведений, и обоснование собственных принципов исследования — все стороны его творчества рождались единой синтетической мыслью: интеллектуальной работой, целью и результатом которой был принципиально новый образ литературного процесса в общей истории духовной культуры человечества. Не случайно же , отринув ведомственные границы, границы специализаций в сфере духовного производства, до сих пор ее, эту сферу, расчленяющие на философию, психологию, искусство — и литературоведение, языкознание и т.д., и т.п., так и хочется сказать о М.М.Бахтине: он потому литературовед, что и философ; потому и философ, что психолог и лингвист, но поэтому же и не лингвист, а создатель металингвистики, имеющей непосредственно философское обоснование и неординарное философское значение. Можно (и нужно) продолжить демонстрацию «переливов», казалось бы, различных областей гуманитарного знания для доказательства син
тетичности и логики мышления, и предметного поля в работах М.М.Бахтина, но только не следует спешить с выводом о том, что наш главный герой был и философ, и литературовед, и металингвист, и психолог, и т.д. Красиво это звучит, не спорю, но… Нет, не философ Бахтин Михаил Михайлович. И не психолог. И, наверное, не лингвист, хотя все сказанное выше об истинной синтетичности его таланта остается в силе.

Противоречие? Да, нет, тут иное. М.М.Бахтин был даже с профессиональной точки зрения больше философ, чем многие сотни специально подготовленных специалистов — преподава телей философии , работников научных институтов, не исключая академических, и по эрудиции, и по стилю мышления, и по характеру трудов своих, и — главное — по их значению для развития именно философии. И все же философом он не был.

Ведь то, что мы так легко отринули, а именно: границы предметной специализации в сфере духовной культуры, — сама эта культура и ее история далеко еще не преодолели. Короче говоря, у философии (как, увы, и у психологии, и у лингвистики, и т.п., и т д.) есть свой предмет. Предмет, традиционно образуемый ею из истории бытия человека в мире, а тем самым, и бытия мира в человеке — единого предмета гуманитарной, естествен но-научной и социальной областей знания. Образуемый, конечно же, не методом обобщения сведений, полученных в этих областях, а своим, только ей присущим способом синтеза собственных же средств и методов конструктивного отношения к действительности. Как и в случае с предметами всех иных теорий, в предмет собственно философии постоянно и непременно включается задача разработки и совершенствования ее же способа отношения к действительности — способа теоретического конструирования таковой в качестве именно «философской действительности». Философский мир, философская действитель ность — это, конечно, тот же самый мир и та же самая действительность, которую по-своему и своими средствами, под своим углом зрения осваивают (конструируя ее новые, только человеку потребные и только для него значимые формы) все прочие виды теоретической и практической деятельности людей. Но труд, превращающий действительный мир — мир исторического человека, его развивающегося отношения к Универсуму — в философский , т.е. отрефлексированный историей и логикой развития этого отношения, такой труд настолько далек от своего

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
48 49
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

завершения (на которое, между прочим, претендуют все создатели философских «систем») и даже от осознания себя в своей отличности от всех других видов труда, что и ему — только ему! — приходится пока еще отдавать всю свою жизнь и все свои силы. И отдавших жизнь и силы свои этому предмету мы и называем философами.

Только ведь и здесь не все так уж однозначно. «Чтобы мир стал философским, философия должна стать мирской», — писал Маркс. И это — не только предвосхищение будущего, но и характеристика процесса, к будущему ведшего. Средства и методы конструирования философской действительности были выработаны в античности, совершенствовались в Средневековье и в Новое время. И все яснее становилось, что любое и не философское теоретизирование только в том случае конструирует адекватно природе вещей и явлений свой предмет, когда осознанно и рефлексивно теоретик совершенствует… себя — свои средства, методы и приемы мышления, обращаясь к истории способов человеческого отношения к миру, когда ищет основание своим способностям теоретика и определяет истоки и причины обособления своего предмета . Такое мышление (что бы ни было его предметом сливается со способом философской рефлексии, как бы включает ее в себя, но, с другой стороны, предметно участвует в обмирщвлении философии, в развитии и совершенствовании ее как таковой² .

Радикальное преобразование философского творчества и его отношения (точнее: в его отношении) к гуманитарным, естественно-научным и социальным теоретическим сферам единой культуры человечества было осуществлено, в частности, трудом Маркса, «обмирщвлявшим» философию, не покидая ни ее предмета, ни традиционных средств его конструирования и исследования. Работой его мысли предмет философии, замкнув в себе и на себя традиционные для нее, для философии, реальности духовного производства и способы их исторической и логической рефлексии, был конструктивно «дополнен» историчес кими реальностями материального и социального производств. В предмет философии, тем самым, буквально ворвались вместе с историей бытия (а не только сознания) и новые средства исторической рефлексии. К их числу относятся и исторические категории — категории самого бытия: формы общности людей и всеобщие средства их производства и воспроизводства, на осно
вании которых можно уже было подвергнуть критике политичес кую экономию, социальные доктрины и утопии, философские «системы», рожденные «над» бытием (это опять, — говоря словами М.М.Бахтина).

Тут-то и началось самое интересное: критика способа мышления во всех этих сферах (в политэкономии, в — как бы мы сейчас сказали — социологии, в философии, а у Энгельса — и в естествознании) требовала профессионально- предметного анализа, то есть — выхода за рамки над предметами этих теорий «плавающего» объяснения мира в целом, включения их «специального» предмета в общую логику исторического становления и развития способов взаимодействия человечества с Универсумом. Иными словами, — включения их в обмирщвляющу юся философию или в целостно представленную исторической рефлексией философскую действительность. Без «Критики политической экономии», т е. — «Капитала» Маркса, логика материалистического понимания истории свелась бы к декларации, и предмет собственно философии тем самым вернулся в свои «старые» границы — в границы реалий, продуцируемых духовным производством.

Навстречу процессу, у истока которого стояли Маркс и Энгельс, — процессу обогащения предмета философии историей и логикой живой продуктивной деятельности людей, производя щих условия своей жизни и ее самое в самых различных сферах общественно-разделенного труда³, стихийно шли и рефлексивно мыслящие работники теории в ряде таких сфер. Историзм и историческая рефлексивность теории их «специальных» предметов, даже в тех, впрочем, обычных, ситуациях, когда сами теоретики не видят еще всей картины, всей ретроспективы и перспективы исторически целостного процесса обособления своего предмета, а тем самым и его генезисной связи с всеобщими способами, и средствами воспроизводства человеком своего предметного мира, далеко не безразличны содержательно-пред метным исканиям философии. Правда, и тогда, когда историчес ки рефлексивная, (в этом смысле поистине философская) мысль теоретика-специалиста в гуманитарной, естественно-научной или социальной областях знания, реорганизуя свой предмет, синтезируя его всеобщие определения в новом его образе, открывая новые горизонты для своей теории и в то же время (и тем самым) способствуя содержательно-предметному развитию фи

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
50 51
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

лософии (особенно на фоне застоя последней!) достигает самой неожиданной, доселе небывалой высоты, и тогда теоретик-спе циалист занят все же собственным предметом. И именно в этом его величие, его историческая роль.

Все это рассуждение понадобилось мне потому, что и М.М.Бахтин четко и точно ограничил предмет своего творчества и если преобразовал его в логике истинно рефлексивного мышления, если открыл новые горизонты для его развития, сознательно разрывая путы профессиональных рамок литературо ведения, лингвистики и целого ряда других гуманитарных дисциплин, то встречающиеся у других авторов попытки представить нашего героя реформатором философии, создателем принципиально новой философской концепции истории, мира людей, а, следовательно, и мира природы, как бы предполагают иной предмет его теории. В центре системы доказательств такой оценки творчества М.М.Бахтина — диалог и полифония диалогов, якобы снимающие добахтинский монологизм всех предшествую щих философских концепций и построений.

Читатель вправе задать вопрос: кто и в каких опубликован ных работах развернул подобную систему доказательств? Кто вот так прямо и без обиняков противопоставляет М.М.Бахтина «всей добахтинской» философии? И конфуз получается полный. Что ж, снова мне вспоминать устный доклад моего «единомыш ленника»? Или дать самое честное слово читателю в том, что в дискуссиях и спорах и другие мои единомышленники, но опять-таки устно, не раз и не два, а постоянно и с завидной последова тельностью вступают в борьбу с «монологизмом» гегелевской и даже Марксовой философии и именно в М.М.Бахтине видят родоначальника и новой логики (диалогики), и новой онтологии. Выискивать же в их публикациях по крупицами «подходы» к такой трактовке творчества М.М.Бахтина просто безнравственно. Это уже попахивает таким крохоборством, такой предвзятостью и даже прямым насилием над текстами, что решиться на подобную операцию может лишь самый отчаянный и безоглядный спорщик. А в известных мне публикациях, даже прямо посвященных диалогике и справедливо воздающих должное М.М.Бахтину, ничего подобного просто нет.

Откроем, например, интересную и поучительную книгу Генриха Буша, которая озаглавлена так: «Диалогика и творчество»⁴. Да, он прямо пишет: «Решение проблем диалога — это решение
проблем человеческого бытия. Человеческий мир диалогичен. Диалогичны слово, мысль, деятельность и общение человека. Диалогичен сам процесс становления человека, диалогична его сущность. Кто изучает диалог, тот изучает человека. Актуальность решения проблем диалога связана с борьбой между гуманизмом и антигуманизмом. Антигуманные явления всегда были и будут антидиалогичными. Пиратские набеги и грабительские войны, терроризм и гангстеризм, предпочтение мира вещей человеческому миру представляют собой одновременно примеры антигуманизма и антидиалогичности»⁵. Тот, кто дочитает эту книгу до конца (а я всякому и любому настоятельно советую сделать это — не пожалеете!), тот познакомится с тщательнейшей разработкой, но не этой глобальной посылки, а «логики» диалогических отношений почти во всех их проявлениях. Тогда и «глобальная», на общий, философский статус вроде бы претендующая посылка, только что приведенная мной, покажется тем, чем она и является на самом деле: риторическим, не без пафоса вводимым обоснованием актуальности исследования такого «частного» предмета, как диалогика. Тем более, что автор и М.М.Бахтина скромно упоминает наряду (и даже не первым) с другими авторами исследования творческой функции диалога: В.С.Библером, Г.М.Кучинским, М.С.Глазманом и др.⁶ И все же, и все же… Конечно же, «Общую методологическую основу диалогики составляют материалистическая диалектика и диалектическая логика (чем они отличаются друг от друга, хоть убей, никогда не понимал — Ф.М.), законы и категории которых характеризуют диалогический процесс с общей, логико-гносеологи ческой стороны. Собственная методология диалогики, учитывающая ее специфические особенности, еще находится в процессе становления»⁷. И вот уже диалектика и диалектическая логика (?) уплывают в поднебесье, в горные выси такой ко всему ровно относящейся «философии», что те, кто занят более земными делами — гуманными и антигуманными акциями живых людей, например, незачем и голову задирать так высоко: ведь прямо на глазах у читателя строится логика «решения проблем человеческого бытия» — диалогика или логика все пронизываю щего собой, все в человеческой жизни обосновывающего и объясняющего д и а л о г а.

Можно, конечно, в ряду других авторов, «разрабатывав ших» принципы диалогики как бы между прочим упомянуть и

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
52 53
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

М.М.Бахтина. Но в культуру ХХ века, в гуманитарную культуру, обладающую достоинством целостности при всей внутренней «специализации» ее разделов и сфер, именно М.М.Бахтин внес революционизирующий ее фермент: понятие о диалогичности как каждого факта духовной, идеальной интенции текста или поступка, так и всего идеального, духовного компонента человеческого бытия. Еще раз повторю: для содержательно-предмет ного развития философии это был долгожданный и необходимейший шаг, ибо в материале словесного творчества — важнейшего элемента спонтанного производства сознания и его духовного (институционализированного!) производства — произошло обмирщвление, а следовательно, и дальнейшее развитие философской мысли. Той самой (не иной), что задолго до М.М.Бахтина в материале вещного творчества — не менее важного элемента как спонтанного производства средств и условий жизни, так и практически институционализированного, машинного производства товаров, подчинившего своему господству и своей логике все сферы общественного производства, — раскрыла общественный и предметный характер всех способов отношения человека к объективной действительности, а тем самым — и всех потребностей и способностей (включая духовные) каждого человека.

То, что в материале эстетики, поэтики и металингвистики именно М.М.Бахтину удалось доказать общественную сущность осознанного бытия людей — их сознания, — в этом нет сомнения. И понятно, что именно к М..М.Бахтину обращаются сегодня и те, кто видит в его творчестве предметно своеобразную конкретизацию (а тем самым и дальнейшее развитие) философской мысли, но и те, кто сделанный им шаг в ее развитии стремится противопоставить философской классике в качестве ее продуктивного отрицания. С общефилософской позиции оба варианта выглядят однозначно: продуктивное отрицание и есть шаг в развитии; однако, как показывает опыт дискуссий, во втором случае под «отрицанием» имеется в виду нечто иное, а именно рождение новой формы всеобщего — новой логики конструирования бытия в человеческом сознании — диалогики .

И то, что в книге Генриха Буша предстало перед нами в своей наивной простоте (диалектика и диалектическая логика — общая основа всего, диалогики — в том числе, но реальности и сути человеческого бытия непосредственно адекватна именно
диалогика), в более резких формах распространяется и широко, и быстро, утверждая в сознании новую, неклассическую онтологию : бытие изначально полиморфно, его реальность — момент перехода различных начал друг в друга, его основание — полифония различного, большие и малые диалоги несовмести мого, однако в них же и взаимоснимающего множества «начал», а диалогичность каждого акта духовной жизни человечества и всей ее целостности — адекватный такой онтологии бытия его же частный случай. Любая форма классической диалектики — лишь редуцированный в монологизм вариант истинной логики — диалогики бытия и сознания.

Можно пойти и дальше. Можно утверждать, что диалогика как новая ступень неклассической философии соответствует и новым политическим реалиям, и плюрализму мнений. Классическая же диалектика теряет свою философскую репутацию из-за характерного для нее однолинейного понимания развития и т.д., не случайно послужив идеологическим прикрытием неистового тоталитаризма.

Но тут снова читатель потребует: так цитируйте же, черт возьми! Кто, где, когда печатно высказывал эти идеи? Ведь они не безынтересны, их нельзя отбросить с порога, и при обсуждении их открытом и честном имя М.М.Бахтина всплывет обязательно!

И читатель не посочувствует автору… Он ведь прав в своих требованиях: нельзя же строить позицию тех, с кем ты принципиально не согласен, на двух «избранных» цитатах из одной книги! Но он и хитрит, наш требовательный читатель. Ох, как хитрит. Идеи диалогики ему знакомы. И, кстати, из тех же источников. Ведь и в мире теории есть свой вариант «общественного мнения» — мир неписанных, но со скоростью огня по сухостою распространяющихся идей и представлений. И тем быстрее, между прочим, распространившихся, что мнение это не только «наше», доморощенное. В западной философской литературе оно защищается весьма активно. И не так давно, можно сказать, — вчера еще было модным. В статье А.В.Гулыги «Что такое постсовременность?»⁸ наш требовательный читатель найдет убедительное тому подтверждение. В нашей же печати мы (автор и читатель) не встречали развернутой дискурсивно системы взглядов на диалогику как замену диалектики (концепция неклассических систем М.К.Мамардашвили все же не о том). В книге

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
54 55
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

В.С.Библера «Мышление как творчество»⁹ также нет текстов, упрочивающих в нашем сознании идею замшелости монологиз ма «старой» философии. В активной борьбе Г.С.Батищева с антропоцентризмом (имею в виду его «ростовские» статьи) нет славословий диалогу как панацее от классической близорукости диалектики Маркса или Гегеля. И однако и автор, и читатели будто бы успели ознакомиться с текстами, еще не напечатанными (нет, и не через «самиздат» распространеными, а именно нигде не напечатанными), но, что называется, «имеющими быть». А, может быть, мы, научившись читать между строк, все-таки именно в текстах встречаемся с апологией новой, диалогической, но не диалектической философии?

Вот такая сложилась необычная ситуация… В устном словесном творчестве и «между строк» в печати, если и не бытийствует, то бытует концепция, и сторонники ее именно М.М.Бахтина записывают не только в союзники, но и в провозвестники таковой. И — совершенно напрасно. Два тезиса берется доказать автор:

1. Главными «героями» творчества М.М.Бахтина были отнюдь не полифония сознаний и диалог, а исходный и для них, вызвавший их к жизни вполне бытийный общественный по своей природе и сущности «механизм» р е ф л е к с и и — обращения к себе и на себя через отношение к другому человеку;

2. Все усилия сделать М.М.Бахтина философом, родоначальником новой, а именно диалогической философии и союзником в «зряшнем» отрицании диалектики — главного философского наследия, полученного нами от многовековой истории философии, — не имеют никакого основания в творчестве самого М.М.Бахтина.

Да, и в этом случае цель не оправдывает не соответствую щие ей средства: даже самые благородные побуждения (например: борьба о догматическим монологизмом бюрократической идеологии) не дают никому права, спекулируя на поголовной философской безграмотности, превращать вначале диалектику (в подходящей для этого форме «диалектической логики») в свод духовно-всеобщих абстракций, рожденный и парящий «над» миром, уже только поэтому принципиально «монологичный» (сведенный к исходной абстракции и дискурсивно разворачивающий ее же в переходах от одной категории к другой), а затем именно т а к о й диалектике противопоставлять … логику живого диало
га, но развернутого в той же сфере — в сфере чисто всеобщего бытия идей. Подобные теоретические упражнения не имеют ничего общего с работой мысли М.М.Бахтина в им же очерченном предмете. М..М.Бахтин потому и сделал свой шаг в развитии классических идей философии (прежде всего диалектики Маркса), что не был философом, конструирующим всеобщие формы логики «над» предметностью сознанного бытия. В предметной области своих исследований (своего творчества, точнее сказать) он полно реализовал аккумулированную им продуктивную силу философской диалектики, и большой его монолог в защиту синтетической идеи сотворчества людей поэтому стал реальным вкладом в историческое и исторически рефлексивное самоосознание человечеством своей собственной сущности.

3. Историзм мышления: монолог о рефлексии.

Легендарные двадцатые годы… Нет, я не буду (да и не в силах) выписывать здесь свое понимание причин необычайно дружного и сконцентрированного взлета продуктивной энергии духа народа и его интеллигенции. Это — особая тема, весьма серьезная и не простая. М.М.Бахтин — один из когорты сотворцов феномена двадцатых. «Со»— потому, что только в напряженном поле творческого общения высокоодаренных, безоглядно увлеченных и поистине свободно мыслящих и действующих работников формируются одновременно и «точечные заряды» этого поля — сами неутомимые работники, уникальной своей индивидуальностью аккумулирующие и развивающие всеобщее содержание культуры людей, и ее, культуры, новые формы, навечно сохраняющие неповторимо-личностные отпечатки духа своих создателей.

Только не надо представлять себе феномен двадцатых годов следствием непривычной для России, какой-то особой, свободу мысли и дела пестующей социальной ситуации: вот дали, мол, народу свободу, и он породил титанов. И безоглядность увлечения свободным творчеством отнюдь не «пролетарской» (к чему призывал Пролеткульт), а высокой, без обосабливающих прилагательных, корнями своими в глубокую древность и вневременность своих оснований вросшей и в национальной неповторимости утвердившейся всеобщей Культуры людей, увы, не

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
56 57
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

была следствием того, что оглядываться с опаской уже не на что было. Двадцатые — предгрозовые годы, копившие на своих полюсах энергию революции: ее мощного, взрывообразного развития к цели — новому обществу, ее не менее взрывного саморазрушения и самоотрицания. Это ведь одна энергия — энергия равнодействующей силы разных людских общностей, освобожденных от прочных, столетиями крепившихся пут старого социума именно революцией. Она копилась на грани катастрофи ческой разрядки именно в двадцатые. И в разных формах — в исключающих друг друга формах! — готова была выплеснуться в действии. Ощущение сконцентрировавшейся напряженности — во всем. В самых радикальных экономических проектах и в обострении несовместимости политических платформ разных, у руководства стоящих, групп; в судорожном обогащении нэпманов и в беспокойной подозрительности (друг к другу и к власти) разных слоев крестьянства; в отчаянных поисках самых-самых революционных форм творческого объединения одних деятелей культуры и в уходе других в духовную герметичность «внутренней эмиграции», обеспокоенной, как личную трагедию переживающей социальную «второсортность» (если не хуже) интеллигенции. И вставал уже над РСФСР, надвигаясь и угрожая З0-ми, двадцать седьмой, и девятым валом сталинской контрреволю ции близился двадцать девятый… Было, было на что оглядываться безоглядно-свободным в своем творчестве поэтам и композиторам, художникам и историкам, психологам и философам, ученым и изобретателям, режиссерам и писателям. Да, и на прошлое, и на революцию, и на стихийные силы, ею же разбуженные, но ей и противодействующие, и на «власть народа», которую народ , не замечая того, отдавал вначале швондерам, а затем и вытеснившим швондеров и их уничтожившим шариковым (сбывалось пророчество М.А.Булгакова).

В предгрозовой атмосфере возник, набрал силы, окреп и зазвучал феномен одновременного во всех сферах культуры ее небывалого взлета. И, может быть, постоянное тревожное общение надвигающейся грозы провоцировало и тот оттенок воистину бахтинской карнавальности и в самой творческой обстановке, и в творчестве, в его «продуктах». Артем Веселый … куда уж как весела его Россия, умытая кровью! Но ведь и Бабель, а затем и Багрицкий, да и вся плеяда, вся могучая кучка «веселых» одесситов по самой природе своей поэтики близка Артему.
Сатира, точно бьющая в цель, но более гоголевская, чем щедринская, то есть, опять-таки, скорее карнавальными масками втягивающая в круг уничижающего смеха, чем злой карикатурой обличающая, находит себя и на театральной сцене, и в поэзии, и в прозе, и на газетной странице. Ее поэтика взращивает гений М.Булгакова и такой уникально-безмерный талант, как талант А.Платонова. В ней корни, питавшие и автора пророческого «Мы», и — много позже — создателей Остапа Бендера… Но ведь и «Критический очерк «Фрейдизм»», и «Марксизм и философия языка» вышли под именем Волошинова не иначе, как в атмосфере карнавального розыгрыша друзей. И всерьез работал над ними М.М.Бахтин, и пародировал в чем-то «автора», в свою очередь писавшего «под Бахтина».

И вот в первой половине или даже в начале двадцатых годов Михаил Михайлович Бахтин работает над проблемой, не только прочно вошедшей со временем в его литературоведческое творчество, но ставшей по сути дела и исходным пунктом, и главным направлением его. Очень важно увидеть в содержании этой неоконченной большой (по замыслу — фундаментальной) работы, в способах и методе его исследования и экспликации именно исходную установку автора, вызревшую в тот период его вбирающего в себя вневременные ценности духовной культуры людей творчества, который и можно было бы назвать «ученическим», если бы речь шла не о М.М.Бахтине( и если бы, добавим, мы, наконец, смогли освободиться от наваждения: учиться — значит получать, ничего не давая). А установка, о которой только что было сказано, действительно, не открытие М.М.Бахтина, хотя сделать ее своей личностной установкой, можно только трудом, — работой мысли и души в целом, — присваивая себе и отдавая другим всеобщее, вневременное содержание культуры. В данном же случае речь идет об установке на поиск н а ч а л а — основания той реальности, которую пытливая и творческая мысль исследователя конструирует из объективно-духов ного материала культуры словесного творчества. Напомним читателю: что же это за проблема и в чем, в каком материале, в какой сфере культуры (гуманитарной? естественно-научной?) ищет ее основание вполне еще молодой М.М.Бахтин.

Проблема эта верно выражена самим заглавием: «Автор и герой в эстетической деятельности»¹⁰. И в относящейся еще в какой-то мере к тому же периоду книге «Проблемы творчества

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
58 59
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

Достоевского» (1929), и в классических трудах последнего периода мысль о «деятельности» героя, о его особой и самостоятельной роли в со-деятельности (эстетической!) с автором укрупняется, делается масштабно-глобальной, фундаментальной для целого ряда открытий. Тема диалога и полифонии субъектов духа берет свое начало в этой мысли и в этом материале. Здесь, с этого произведения, где она «прощупывается» и обосновыва ется, в материале собственно эстетической и — более узко — литературно-художественной деятельности, начинается конструирование особого (в этом смысле и не философского, и не «общегуманитарного») п р е д м е т а всех бахтинских исследований и озарений. Но здесь же, именно в этом произведении (но не только, конечно!), особенно отчетливо видит внимательный читатель, что хотя пределы предмета исследования (эстетика словесного творчества) очерчены вполне определенно, но способ очерчивания их, способ определения не изымается изнутри кем-то и до автора уже «огороженного» предмета (отличенно го от всех других особенных предметов), то есть этот способ — не есть набор профессиональных приемов, канонизированный традицией изучения именно литературных произведений, а совсем иной, в иных традициях и культурах вызревший за тысячелетия способ. А именно тот, коим исторически-рефлексивная мысль философов конструировала понятие об эстетическом во вселенском мире человека. Тот, коим те же философы изменяли и совершенствовали свои способы и методы конструирования «философского мира» в целом.

Иными словами, именно в этой работе М.М.Бахтина внимательный читатель видит, что для построения в реальности словесного творчества особого пространства — пространства общения (содействия) героев и автора, М.М.Бахтин не в них как таковых ищет причину и действенные возможности такого общения. И не в традициях художественной деятельности, и не в творческих особенностях личности художника, и не в особенностях эпохи (хотя всем этим, как и многим другим необходимым, но недостаточным, да и не определяющим суть феномена «факторам» М.М.Бахтин найдет достойное место среди непременных условий эстетической деятельности). Больша'я (если не бо'льшая: трудно судить по неоконченной рукописи) часть труда посвящена М.М.Бахтиным совершенно неожиданному для литературоведения сюжету: а именно тому, что в то же время
(почти в то же и в то же) выведет Л.С.Выготского из сферы «психологии искусства» на путь превращения «искусства психологии» в новую, до сих пор необозримую в своих продуктивных возможностях н а у к у психологию. Тот же «сюжет» вдохновляет Мегрелидзе и оказывается в центре внимания лучших и наиболее талантливых ученых и философов. Этот «сюжет» — завязка всех сюжетов реальной истории человечества: природа и тайна сознанного бытия людей, их целесообразной, ими же осознаваемой деятельности.

Оставим в стороне вопрос о том, что сам М.М.Бахтин здесь еще как бы «психологизирует» (на «робинзонно-пятничьей» модели рассматривает) и саму проблему и способ ее понимания и экспликации¹¹. Нам сейчас гораздо важнее отметить другое: мысль М.М..Бахтина, во-первых, уверенно движется в материале, им же самим выбранном, но вполне овнешненном и объективированном тысячелетней практикой словесного эстетического творчества, — в материале литературного творчест- ва¹², а, во-вторых, в нем он явно ищет единое основание для всего многообразия форм и способов «взаимодействия» героев со своим автором и друг с другом. И, как в этом совсем не трудно убедиться, находит такое основание не в диалоге и не в диалогичности обращений людей друг к другу, как в некоторых предпосылках их человечности, некоторых «принципов и начал» собственно человеческого бытия. Такую роль им отводит тот же Генрих Буш и некоторые другие герои, но уже устного словесного творчества. В чем же находит искомое основание сам Михаил Михайлович?

В рефлексии . В этом изначальном, генезисном условии и причине, предпосылке человеческого бытия, возрождаемой (и рождаемой) во всех его, бытия, проявлениях и свершениях.

Излагать тексты М.М.Бахтина вообще трудно, а те, о которых речь идет, — особенно. Да и зачем? Читатель получит больше от собственного их прочтения. В данном случае я ссылаюсь на раздел рукописи, озаглавленный «Пространственная форма героя», и на другой раздел: «Временное целое героя (проблема внутреннего человека — души)». Именно здесь найдет читатель, что в художественном творчестве реализуется исходная движущая сила сознаваемой человеческой жизнедеятельности — необходимость для жизни человека обращаться к другим людям, к «другому» вне себя и только поэтому — и в себе (к себе как к

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
60 61
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

другому). Здесь и время и пространство субъективной реальности (души человека) предстанут перед нами в актах обращений, с одной стороны, овнешняющих потребность, мотив, цель субъекта и только потому делающих доступными их и самому субъекту, а, с другой, — предвосхищающих реакцию «другого» (и действительно другого или других, и «другого» в себе), рассчитанных уже в какой-то мере на эту (или иную) реакцию, но в любом случае вовлекающих в со-бытие других людей.

Мышление, делающее средством своим и пробным камнем каждого своего акта всеобщие, исторически ставшие формы и способы конструирования предметов жизнедеятельности (потребностей, способностей, мотивов и целей), есть рефлексив ное мышление. Оно свойственно высокой культуре философии, но оно же может стать движителем исследуемого предмета любой области знания и деятельности, позволяющим движимому его усилиями предмету раскрыть перед рефлектирующим на себя сознанием доселе скрытые объективные свои возможности — свойства, определения, сущность. И такое мышление, будучи обращено на себя как на предмет внимания и изучения, в себе же откроет главную, сущностную силу свою: нет, не «диалогич ность» (как некий «абстракт, присущий индивиду», как некое свойство, «от века» определяющее именно мышление ), а нечто вне и до самих актов «чистого» мышления имеющее быть, в мышлении только осуществляющееся. А именно: то, что человек производит средства, необходимые для жизни лишь постольку, поскольку он производит их для другого.

Стоп, здесь увлекся уже автор данной статьи. Эту «субстанцию», несущую в себе, а затем и порождающую мышление, нашел не М.М.Бахтин, и тем более не в этой работе он приближается к ее определениям. К ее открытию шли «профессиональные» философы¹³. И именно у них мышление в лучшем случае было атрибутом, но не субстанцией. Диалог и полифония в качестве чуть ли не онтологии всех субъективных способов самовыражения и саморазвития человека есть уже «субстанция». И хотя М.М.Бахтин не оперирует собственно историческими категориями, ограничив, как было сказано, свой поиск оснований со-бытия участников эстетического творчества психологическими реалиями и материалом в слове выраженных и овнешненных обращений людей друг к другу (правда, не только, хотя прежде всего, в слове: и в телесной внешности, в мими
ке и пантомимике, в одежде и т.п.), но «двойственности» слова, его диалогичности (а не только его полисемантичности, известной уже Шалтаю-Болтаю, сравнившему каждое слово с кошельком, имеющим несколько «отделений») он находит иное, не языковое основание. Он видит таковое в социальности бытия человеческого, в изначальной, генезисной общности людей, в необходимости постоянного их обращения друг к другу. В том, что именно эти «категории» упрямо повторяет автор «Эстетики словесного творчества» и в «Проблемах поэтики Достоевского», и в других самых популярных и известных своих трудах, легко убедится любой читатель. И не просто повторяет в качестве некоторого, к делу не идущего, но «идеологически выдержанного» рефрена собственно «диалогической» беллетристики, но именно обосновывает и возможность, и действительность диалогичнос ти словесного творчества только так понятой природой человека .

В этом отношении интересно и важно то, что переизданная, исправленная и значительно дополненная в 1963 году книга, вышедшая первоначально в 1929, но в новой редакции получившая название «Проблемы поэтики Достоевского», в которой, по словам автора, творчество Федора Михайловича рассматрива ется «только под этим углом зрения» (то есть, под углом зрения собственно особенностей его поэтики), развивает главную мысль и главное открытие автора весьма любопытным (теперь уже с нашей точки зрения) анализом критической литературы, предметом которой было творчество Достоевского.

М.М.Бахтин признает основательность суждений об особенности поэтики автора «Карамазовых» таких серьезных исследователей, как Б.М.Энгельгардт, Вячеслав Иванов, С.Аскольдов, Леонид Гроссман, А.В.Луначарский и др. Он отмечает близость их оценок собственным, включая сюда — что очень важно! — и оценку исторической эпохи, ее экономической основы, господствующих способов определения мира и целей его совершенствования. Однако основной недостаток всех суждений об особенностях поэтики Достоевского, рассмотренных М.М.Бахтиным, по его мнению, заключается в том, что все судящие (не исключая и Л.Гроссмана, ближе всех подошедшего к «ухватыванию» главной особенности романов Достоевского) воспринимают его романы как обычные — монологические . Так глубинная интенция критического разбора освещения творчества До

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
62 63
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

стоевского предшественниками, то есть само вовлечение их трудов в диалог с собой (в свой диалог с ними), выявлена сразу и в одной исходной «бинарной оппозиции»: полифоническому роману Достоевского, как бы саморастущему в гармонизации малых и больших диалогов героев, освободившихся от авторского монологичного диктата, противопоставляется традиция чтения, понимания любого художественного Слова как монолога автора (художника).

В последнем случае неуправляемость героев, их сбивчивая речь, забегающая и вперед авторского (или «слушательско го») желания, желания, например, и выравнять ее, и направить в русло описываемых (создаваемых) автором событий, их страстные споры и неожиданные поступки — словом, все то, что создает принципиально новый, по Бахтину, а именно — полифонический роман, относится к художественному приему (приемам) Достоевского — великого психолога , именно этими средствами умеющего передать нам собственное свое мнение о смятенных душах своих героев, о причинах их смятения, о возможных и необходимых способах достижения счастья для них и для всех таких же униженных и оскорбленных людей. Тем самым, все критики видят в многоголосьи романов Достоевского лишь форму выражения монолога автора романов. М.М.Бахтин видит совсем другое: романы Ф.М.Достоевского открывают именно поэтикой своей неизбежное торжество исторически долго вызревавшего мировоззрения — воззрения истинных субъектов культуры на себя, на суть самой культуры и на ее мир (т.е. на реальный, объективный мир человеческого бытия — бытия Природы в человеке и человека в Природе). Суть этого поистине выстраданного людьми мировоззрения в следующем.

По М.М.Бахтину, социальная природа человека (его души и духа — прежде всего) конституирует всю жизнедеятельность его как со-деятельность со всеми другими людьми в пространстве и во времени, что и превращает бытие каждого в рефлексивное бытие, в бытие, обращенное на себя. Ведь недаром так подробно «психологически» обосновывает М.М.Бахтин фундаментальный принцип бытия человеческого — «к-себе-отношение» индивида, его восприятие себя как субъекта собственной жизни! Только оно порождает внутреннее, «собой-и-из-себя» мотивирующее поступки воление, только оно, опирающееся на в р е м я, сохраненное и пульсирующее во всеобщем смысле обраще
ний людей друг к другу (а поэтому и к самим себе), представля ет индивиду (ставит перед ним) его прошлое, настоящее и будущее, определяя предвидением будущего все его действия. «Мир действия, — пишет М.М.Бахтин, — мир внутреннего предвосхищенного будущего. Предстоящая цель действия разлагает данную наличность внешнего предметного мира, план будущего осуществления разлагает тело настоящего состояния предмета; весь кругозор действующегоего сознания проникается и разлагается в своей устойчивости предвосхищением будущего осуществления»¹⁴.

Здесь каждый субъект необходимого для бытия действия (группа людей или индивид) суверенен. Более того, лишь через эту суверенность различных субъектов общечеловеческой культуры на «стыке» их голосов, в точке перехода их друг в друга, в неуловимое мгновение их взаимосозидания обретает свое б ы т и е сознание человека, его личностное и надындивиду альное р е ф л е к с и в н о е, сознаваемое им бытие, а тем самым и сама культура людей.

Уже тем самым рушится традиционное для европейского рационализма Нового времени представление об однолинейном развитии истории и ее познания (познания мира Природы и человека), питавшем просветительские и идеалистически-монологич ные иллюзии, каковые хотя и имеют исторические причины в экономическом и социальном устройстве европейского общества (этот факт М М.Бахтин отмечает как раз при разборе взглядов на поэтику Достоевского названных выше критиков и литературоведов в «Проблемах поэтики Достоевского»), но одновремен но являются и идеологическим препятствием и для продуктив ного познания истории, и для практического преодоления самих этих причин. Отсюда: романы Ф.М.Достоевского — прорыв в сфере духовного освоения и познания истинной сути человечес кого бытия, человеческой культуры. Они радикально новое выражение в сфере эстетики словесного творчества (в романичес кой поэтике) действительной природы человека и его культуры, его сознания, его чувств и мыслей, его осознаваемого бытия. Беспокойная и всегда так или иначе творческая активность р а з н ы х суверенных субъектов этого бытия, вызванная к жизни и тут же «снимаемая» (aufheben) своими, чаще всего непредска зуемыми, результатами, — новыми целями и планами действий и со-действий, «разлагающими данную наличность внешнего

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
64 65
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

предметного мира» (вначале в пред-ставлении, а затем — и в реальности), — вот та сила и вот та правда, которая любой мессианский монолог низводит до «мнения» в продуктивной полифонии мнений, убеждений и взглядов. Поэтика Достоевского «съела» в нем и этика, и пророка. Зато остался художник — и какой! Его обращение к нам, такое полифоничное, диалогичное по композиции, по архитектонике романов, по суверенной жизни их героев, по сюжетным коллизиям, неожиданным и для самого автора, открыло в нас и в нашей истории больше, чем все монологи «объясняющих господ» с их претензиями на самое истинное ви́дение мира!

В том-то и тайна поэтики обличителя бесов (а как актуально для нашего, для ХХ века его обличение!), что он лишил себя п р а в а на монолог. Он, вызвавший к жизни героев, всем своим существом, всей своей жизнью, разрешающих последние вопросы бытия, — свободно, волей своей взял на себя роль участника и бытописца их страстных, а нередко и трагически разрешаемых (и всегда неразрешимых) диалогов. Своими произведениями Достоевский отдал нам свой мир. Мир беспокойный, страстный, рвущийся из «наличного бытия», разрушаемого диалогами его героев и взволнованным участием в них самого автора, что называется, на равных. Конечно же, это — не просветительский монолог и вообще — не «концепция», художественны ми средствами построенная и в нашем сознании укорененная. «Концептуальность» — любая! — здесь враг номер один; здесь вечнозеленое дерево самой жизни вырастает на пути серой теории… Но оно выращено Достоевским; это, повторяю, его мир, вступивший (выступивший против) в спор с однолинейными перспективами «концептуальных», нет, концептуализированных миров. Это его голос в хоре голосов строителей новой культуры. Почему же мы должны и сами растворять его среди голосов героев его, пусть они и живее многих живших и живущих поныне?

Его поэтика, гениально прочувствованная М.М.Бахтиным, — художественное открытие… Однако, по мнению того же М.М.Бахтина, не верно освещенная в критической литературе (см. первую главу «Проблем поэтики Достоевского»). Споры «вокруг» Достоевского — и споры горячие, подчас горячечные, чуть ли не в тональности диалогов его героев — не прерываясь длятся второе столетие. Вот уж где реализует себя истинная полифо
ния мнений! И чтобы средь этого шумного бала доказать верность своего взгляда на творчество писателя и обосновать свое понимания его открытия, М.М.Бахтин, как мы видели, во-первых, строго анализирует мнения других критиков и литературо ведов … под своим углом зрения, постулируя с самого начала суть открытия Достоевского (полифонизм романа) и придирчиво разбирая самое существенное во взглядах на общего Героя у предшественников и коллег: а слона-то они и не приметили! Во-вторых, — и это самое главное! — для того, чтобы вывести на сцену и утвердить на ней этого «слона», М.М.Бахтин в самих лучших традициях концептуального мышления (в данном случае это — не упрек, а похвала) поднимает пласт за пластом историю художественного творчества, демонстрируя корни новой поэтики, ее, если хотите, историческую неизбежность . К этому стоит еще раз напомнить, что и назревание смены бытийных условий художественного творчества, готовящее новый эмоционально, эстетически окрашенный «подтекст» этой новой поэтики, ее полифонических текстов, М.М.Бахтин не забывает, соглашаясь с анализом таковых у Л.П.Гроссмана, А.В.Луначарского и др.

Нет, не упрек в однолинейности исторической перспективы у самого Бахтина прозвучал в предыдущих строках. Его классический монолог об открытии Достоевским новой поэтики — поэтики полифонического романа — как раз пример исторически рефлексивного, основательного мышления и экспликации результатов такового. И если кто-то сегодня, будучи увлечен онтологизированной поэтикой полифонизма и безбрежного диалога, вдруг упрекнет самого М.М.Бахтина в верности одной идее, в избирательном поиске ее основания , в привлечении громадного историко-культурного материала для наглядной исторической развертки процесса вызревания художественного открытия Достоевским того, что философской мыслью тоже было открыто (тождество индивидуального и надындивидуального сознанного бытия людей, реализуемого и развиваемого в их суверенной деятельности, в их предметных обращениях друг к другу), то есть если кто-либо упрекнет сегодня самого М.М.Бахтина в монологичности его собственного обращения к читателю, то упрек сей будет свидетельствовать лишь об упомянутом «увлечении». Точнее: о наивном смешении несовместимого.

Несовместимыми мне кажутся две вещи. Первая. Есть —

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
66 67
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

философией классической подготовленное к открытию и открытое — понимание того, что сущность человека в своей действительности есть ансамбль всех общественных отношений, а поэтому его реальное бытие есть постоянное и непременное воспроизводство и изменение этих отношений, с помощью обращенных к другим действий и слов осуществляемые. «Сыгранность» данного ансамбля оставляет желать лучшего, но каждый из нас потому и некоторая самость (рефлектирующая на себя «через» других индивидуальность), что голосом своим и своими делами, также обращенными к другим, участвует в осознании полифонии всех голосов и «инструментов» этого ансамбля. Отсюда: история людей есть история индивидов, в содействии со всеми другими индивидами изменяющих мир своей жизни и самих себя. Это, так сказать, — исток и начало всегда значимых для истории людей их обращений друг к другу, в себе уже ожидающих того или иного их восприятия, а через него и коррекции и самокоррекции. А следовательно — исток и начало полифонии «больших» и «малых» диалогов индивидов и их культур.

Иными словами, «первая вещь», которую не следует, наверное, смешивать с иной, это понятие о той изначальной природе человека и человечества, которое и М.М.Бахтин сознательно закладывал в основание своего анализа взаимоотношений автора и героев, как бы заново и по-своему артикулируя суть этого понятия в весьма проницательных суждениях о психологии внешнего и внутреннего, пространственного и временно́ го в формировании рефлексивной сути человеческого бытия.

«Другая вещь» — это концепция способа понимания и выражения той или иной сути, того или иного предмета понимания, мышления. Равно как в сфере эстетического формообразо вания действительности, так и в сфере ее рационально-теорети ческого формообразования. В истории развития способов понимания (освоения и выражения) сути вещей я лично знаю лишь два прямо противостоящих друг другу в своей определенности, но и дополняющих друг друга при своей неразвитости. И это отнюдь не монологизированное откровение и диалогизирован ное рассуждение. Отнюдь! Это просто два способа мышления (художественного — в том числе): нерефлексивное историчес ки мышление и исторически рефлексивное . Первое «принимает, но не понимает действительность» (Маркс), то есть — вос
производит собою движение наличных форм бытия, объясняя его как со-бытие (взаимосвязь и взаимодействие явлений бытия в пространстве), как причиняющие изменения друг в друге свершившиеся события. Такой способ мышления не исключает и диалогической формы движения мысли: ведь главное здесь не то, витийствует ли пророк о зависимости наличных событий в истории (в прошлом, а также здесь и сейчас) или о такой зависимости спорят до хрипоты субъекты разных культур. Второе же (т.е. рефлексивное) мышление воспроизводит собою, своим движением, своим усилием, движение, становление наличных форм из предшествующих, будучи вынужденным при этом (и поэтому!) воссоздавать собственную историю — историю своих форм и своего содержания, — историю способов воспроизведе ния развивающегося, движущегося в нем предмета мысли.

И вновь главное здесь не замыкание в себе диалога (хотя рефлексивное мышление само с собой в постоянном «конфликте») при полном или частичном уничижении монолога как непротиворечащей своему основанию речи. Это и не торжество полифонии мнений над претензиями одного на абсолютную истину. Само такое противопоставление — из другой оперы, из иных сюжетов. Главное здесь выражено, пожалуй, достаточно кратким афоризмом: истина — процесс, и она всегда конкретна. То есть многообразна в своем развитии и в своих особенных проявлениях его, сохраняя при этом единство и целостность самого осмысливаемого процесса. И здесь, как, впрочем, и в первом случае, так же важен диалог взыскующих истину, как и монолог каждого из них.

Согласен, что чаще всего приходится встречаться с монологами, в которых скрыты от других и от говорящего внутренняя противоречивость речи и неприятие с порога любой попытки эту противоречивость обнаружить. Но вольно же вам монологом считать неполноценный дискурс тощей идейки, смешивая его в одном отрицательном определении («фи, монолог! И это после Бахтина!») с обоснованием противоречивого и через противоре чия (в том числе и через диалоги познававших его людей) теоретически воспроизведенного процесса ! И это тем более нелепо и смешно, что именно те, кто вольно или невольно допускает такое смешение, активнее любых авторов самых мессианских монологов не принимают, напротив, что называется, с порога отбрасывают любые возражения, поднимая над собой в

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
68 69
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

качестве заведомо победоносного знамени ни в чем (то есть в этом) не повинного Михаила Михайловича.

Но, наверное, следует уже и понять то, что Михаилу Михайловичу было яснее ясного: одно дело — претенциозная установка на истину в последней инстанции (хотя бы таковой объявлялись онтологизированные полифония и диалог), но совсем другое — стремление к единству и целостности своего вклада в сокровищницу культуры людей, наполняемую и формируемую со-действующими друг с другом и в этом содействии — только в нем! — находящими себя, свою особенность, продуктивно изменяющую, со-творящую и только поэтому творящую нечто новое в культуре. Абсолютизация же полифонии и диалога лишь в какой-то мере может быть понята в наличной социальной ситуации: об этом я уже говорил в самом начале. Но, как и всякая абсолютизация, она исключает продуктивный диалог, становится схемой, извне накладываемой на деятельность и ее предметы. А о том, как скверно это может проявиться в том случае, когда «диалогика» начнет применяться в педагогическом процессе в качестве всеоткрываю щего ключика, хотелось бы рассказать подробнее, но уже в другой статье, посвященной специально столь неприятной, но вполне реальной возможности. Но настало время оставить наших «авторов» и их «героев» — диалог и полифонию культур, якобы пришедших на смену старой философии. Ведь в традиции логики, метода М.М.Бахтина (снова обращаюсь к логически последовательной реконструкции истории тех художественных форм словесного творчества, что подготовили и сделали реальным, по его же мнению, полифонизм романов Достоевского) можно и должно показать, что творческая мысль, формировавшая философский мир древних натурфилософов, Гераклита и элеатов, софистов и скептиков, Платона и Аристотеля, отцов церкви и всех «диспутантов» Средневековья, диалектиков Нового времени — всегда была рефлексивной , к себе обращенной и себя критикующей мыслью — мыслью диалектической и никогда не окостеневающей от претенциоз ного идеологизированного догматизма. Даже тогда, когда сами ее субъекты исповедовали абсолютную истину в последней инстанции. Недаром явная или неявная полемика с такой «истиной» в их же мышлении была формой выражения неснимаемых противоречий всеобщего!

Ее (этой мысли) антипод — формы нерефлексивного мышления. Но еще Энгельс верно заметил, что сами эти формы, этот «стиль» или метод мышления был рожден не в недрах философской культуры, а был перенесен в философию Бэконом и Локком из естествознания (механистического, эмпиристского по способу полагания своего предмета), что и стало, по его мнению, специфической ограниченностью последующих столетий. Но то, что философское , рефлексивное мнение открыло в себе, в своей истории (Гегель), то, что оно открыло в истории осознаваемо го людьми их бытия (Маркс), то, что оно открыло в душе индивида (Выготский), и то, что М.М.Бахтин открыл в едином процессе развития художественных форм словесного творчества, — все это обобщенно может быть определено так:

Человек тогда лишь человек в творимом им мире, когда он неповторимая, особенная, уникальная в своей целостнос ти индивидуальность. Нет, не потерянный в релятивизме без берегов индивид — не столько суверенный субъект, сколько жертва столкновения «культур», — а активный со-участник, со-зидатель будущего. И его голос, его действия это его обращения к другим людям (как к органам своей жизнедеятельности), жившим в прошлом, живущим в настоящем и к тем, кому предстоит жить в будущем. Поэтому — и к себе, себе же данному во всех этих трех временах. Его обращения — не что иное, как акты формирования и осуществления своего, осуществления такого «себе-не-равенства», которое есть единственное основание (оно же — условие и гарант) его монолитной целостности, обогащающейся, развивающейся в подлинное единство многообразия его способностей,е го определений.

Иными словами, человек в своей действительности (то есть если он действительно человек) становится и реализует себя в общении, в диалогах (внутренних и внешних), вплетая свой голос в полифонично звучащие голоса созидателей общего мира людей. Но это должен быть именно его неповторимый голос, который нельзя спутать с чьим бы то ни было. Этот голос — бытийный монолог индивидуальности , и без него нет ни внешних, ни внутренних, ни малых, ни больших диалогов. Нет без него и полифонии культур, ни даже одной, отдельно взятой культуры. Ведь диалог и монолог — не логические формы мышления, а равноправные стороны дискурсивного или художествен

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
70 71
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2

ного построения предмета обращения людей друг к другу, равно действенные в любой логической форме, ибо они просто не существуют вне друг друга. Любой монолог принципиально диалогичен (не исключая «мессианского», о чем говорилось вначале), любой диалог монологичен, так как идет по поводу и вокруг основания предмета мыслей и чувств, ищет это основание для наиболее полного выражения в торжествующем монологе творческой индивидуальности и того, что ей удалось сделать для человечества, и ее, этой индивидуальности, особых непреходящих и уникальных богатств — высшей формы существова ния общечеловеческой культуры. Именно таким монологом стало для нас все творчество и вся жизнь Михаила Михайловича Бахтина.

г.Москва

—————————

¹ Мои товарищи по первому послевоенному поколению студентов-философов до сих пор вспоминают вступительные лекции декана философского факультета МГУ — А.П.Гагарина, любившего повторять: «Запомните, вы — будущие попы марксистского прихода!» И ведь не шутил. Убеждал, напутствовал. Оригиналь ный был человек, Алексей Петрович, мир праху его!

² От этого процесса следует отличать принципиально иной, нередко выдаваемый, однако, за процесс слияния философии и иных, специальных областей теоретического знания. В эмпиристской логике родилась и до сих пор бытует иллюзия многоступенчатого процесса обобщения частных знаний вплоть до самых общих («философских» — в эмпиристской терминологии) абстракций. Подчиняясь данной иллюзии, некоторые специалисты метанаучных изысканий считают, что в каждой области частного знания достижимы предельные абстракции, способные затем играть роль философских категорий, ибо универсально применимы ко всем сферам и явлениям бытия. Как, например: информация. Или наиболее общие понятия теории систем. Но философским достоинством обладают не универсальные свойства того, что дано в представлении человеку в качестве отличной от него самого реальности, а лишь истинно всеобщее , выражающее собой гармонию и целостность процесса совместного развития (отождествления) человека и мира: человека в мире и мира
— в человеке, в качестве единосущностного и обоюдного их друг для друга становления.

³ Но тот же процесс есть и процесс обогащения теории и ей специальных предметов историей и логикой всеобщих форм и способов отношения человека к объективному миру — исторически рефлексивной логикой философии.

⁴ Буш Г. Диалогика и творчество. Рига: «Авотс», 1985, 317 с.

⁵ Там же, с.16—17.

⁶ Там же.

⁷ Там же, с.69.

⁸ Гулыга А.В. «Что такое постсовременность?» // Вопросы философии . 1988, №12, с.153-159.

⁹ Библер В.С. Мышление как творчество. М., 1975, с.399.

¹⁰ См.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986.

¹¹ Хотя кое-кому сегодня может показаться, что именно такой «заход» на проблему — истинно философский, просто профессионально философский, так как долгие годы «категориаль ные» (вербальные) упражнения по поводу психологических и даже физиологических, а затем и кибернетических представле ний были «хлебом» целой армии профессионалов-философов.

¹² Сопротивление которого — сила, участвующая в формировании метода.

¹³ Профессиональные — в кавычках потому, что философия — не профессия, а способ мышления, как раз исторически -рефлексивный, на себя замкнутый способ, всеобщими «мерами» опосредствующий себя в каждом своем акте; но так как этот способ по ряду исторических же причин остался уделом тех, кто занят не профессиональным изучением того, что предстоит — стоит перед — сознанием людей, а решением вопроса о самой возможности представления, то такая изоляция данного вида деятельности от наиболее полезных практически (утилизируемых в вещной деятельности) придает и философии видимость профессии.

¹⁴ Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества…, с.46.

An attempt is made to prove that M.Bakhtin isn't an opponent of classical philosophy and in this he isn't a creator of a principally new alternative philosophy. The subject itself of Bakhtin's work is different

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Ф.Т.Михайлов
Авторы и герои