Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1996 → 1
157
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1
В.В.Здольников
Книга новых вопросов
(Александр Панков. Разгадка М.Бахтина.
М.: Изд-во «Информатик», 1995)
В разгар кризиса бахтиноведения, признаваемого, как показала VII Международная конференция в Москве, давними и авторитетными исследователями творческого наследия М.Бахтина, подоспевшая как раз к юбилейным событиям книга А.В.Панкова уже интригующим своим названием просто обречена если не на признание среди заинтересованных кругов, то во всяком случае на серьезное прочтение.
Книга эта в ее мотивационных подтекстах — стремление, во-первых, популяризировать Общую Теорию Деятельности Г.Щедровицкого и его коллег по Московскому логическому кружку, во-вторых, путем «наложения» на феномен Бахтина продемонстрировать ее возможности и, в-третьих, утвердить читателя во мнении, что Бахтин все же тяготеет к определен ной систематичности мышления. Впрочем, порядок перечисления в данном случае не определяет степени важности для автора того или иного мотива.
Действуя по принципу «разделяй и властвуй», автор «разверстал» все творческое наследие разгадываемого по трем отраслям знаний (философия, литературоведение, методология) и с помощью Общей Теории Деятельности пытается разобрать ся в каждом по отдельности. Не забывая подчеркнуть, что наследие М.Бахтина все же следует воспринимать и интерпрети ровать как «триединый опыт». Анализ категорий, понятий и, особенно, методологии Бахтина в книге осуществлен без всякого пиетета по отношению к мэтру; но, не в пример многим постсоветским авторам, А.Панков полемизирует с ушедшими очень корректно. Констатировав, что творчество Бахтина «видится в ретроспекции как сквозной духовный сюжет», автор
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ В.В.Здольников
Книга новых вопросов
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
158 159
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1
затем внимательно вглядывается в каждую фазу этого сюжета, соответственно выстраивает композицию второй, основной, главы книги.
Итак, первая фаза — философская. Так называемый ранний Бахтин, усвоивший феноменологические принципы мышления, уже ощутил их методологическую недостаточность, уязвимость и пытается «сотворить нечто вроде гегелевской философии духа, но … наизнанку». У него, в отличие от Гегеля, «внешнее подчинено внутреннему», он стремится «романтически балансировать на грани условно-единичного и абстрактно-общего». В этом внутренний конфликт бахтинской мысли, разрешить который он (Бахтин — В.3.) пытается в сфере эстетической деятельности. Автор считает, что «Философия поступка» — это «проба сил в эстетике, лишь предваренная философским самоотчетом» (стр.56).
Бахтин перебрасывает мостик от «философии жизни» к «философии творчества»; а изучение эстетической деятельнос ти, используя феномен «ответственной личности», требует введения новых исходных понятий-терминов. Что и делал Михаил Михайлович, не заботясь о точных дефинициях. То ли недосмотр мыслителя, то ли шалость гения оставили так много работы его дешифровщикам: «не успев договорить и разрешить внутренние дилеммы своего философского манифеста», он взялся за эстетический материал, «превратился из моралиста в специалиста». Что ставит порой в тупик исследователей, камнем преткновения для которых стало понятие «архитектони ка». Оно, утверждает автор книги, «поддается истолкованию через теоретико-деятельностную модель». И предлагает нам поверить на слово, ибо сам внятного истолкования не дает, ограничиваясь только констатацией, чем и кем навеяна эта идея, и ставит новый вопрос: «Как обрисовать архитектонику произведения фактически?»
Если ранний Бахтин «помещается» между онтологией
и эстетикой, то зрелый, скажем так, в рецензируемой книге
представлен как находящийся на другом стыке — на этот раз
между эстетикой и методологией теоретико-литературного
анализа. Во всяком случае, утверждает А.Панков, в статье
«Проблемы содержания…» вместе с отголосками философско-эстетичес
кого стиля «уже явственно звучат иные мотивы, менее
романтичные, более научные, откровенно методологичные»
(стр.67).
А в последующих произведениях вопросам методологии
уделено внимания не меньше, нежели общеэстетическим.
Нетрудно заметить, что в методологическом «уклоне» Бахтина
импонирует более всего автору: призыв к систематичности. Как
истинный систематик, А.Панков не упускает случая «поймать»
Михаила Михайловича на непоследовательности, противоре
чивости, априорности, извиняя их, впрочем, тем, что
Бахтин романтически сплавил «изысканную индивидуальную
рефлексию» с «феноменологическим методом».
Глава вторая книги во многом — комментарий к статье «Проблемы содержания…», данный с точки зрения Обшей Теории Деятельности. И есть здесь весьма любопытные наблюдения и аргументы.
Конечно, замечает автор, «предписание поэтике быть эстетикой словесного творчества», данное Бахтиным, — тезис красивый, но все-таки она — скорее вопрос технологии творчества в контексте теории художественной деятельности. А.Панков здесь же объясняет такую забывчивость Михаила Михайлови ча задачами полемическими, перед ним стоявшими: такая «жесткая реакция М.Бахтина на научно-идеологическую ситуацию связана с вторжением в литературоведение концепций, выводивших трактовку словесного творчества за пределы его собственной культурной сферы» (стр.68).
Или вот весьма проблематично разграничение Бахтиным архитектоники и композиции художественного произведения. И та и другая ведь оперируют категорией «материал», «содержание». У Бахтина между ставшими традиционными объектами анализа композицией и содержанием «вклинился новый теоретический предмет — архитектоника». Автор книги, разумеется, объясняет очень убедительно, как и почему родилось у Бахтина «представление об архитектонике эстетического объекта», отличное от представления о композиции «внешнего произведения». Но понять — не значит принять. Правомерно ли и продуктивно ли разведение композиции и архитектони ки в «теле» эстетического объекта? Не есть ли эти категории только усложненные обозначения традиционного и гибкого понятия «форма»? И вообще переводимы ли методологические требования Бахтина в практический план?
Да, Бахтин желал вместить в теорию мир искусства, упорно ускользающий от точных научных определений. И как толь
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ В.В.Здольников
Книга новых вопросов
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
160 161
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1
ко от теоретизирования чистого он перешел к объяснению конкретного эстетического объекта (творчества Ф.М.Достоевско го), ему потребовались новые понятия, которых не было в предыдущих работах. Обратившись к вопросам исторической поэтики, Бахтин создал «новое проблемное поле в литературове дении». Новые категории и понятия понадобились ему для решения задач именно исторической поэтики, и странно видеть, как «неумеренные ревнители» пытаются представить их в качестве универсальных. Уберечься, избежать соблазна упрощенного истолкования бахтинского диалогического и карнавального мироощущения (в духе расхожего релятивизма или плюрализма без берегов) пытается А.Панков, комментируя наиболее известные, ставшие визитной карточкой бахтинистики понятия.
Диалог и полифония сами по себе, считает автор, не могут быть панацеей в общественной жизни; без сознательной установки на содержательную самонастройку социального мироощущения эти методологические инструменты способны породить еще большее отчуждение, отсебятину, а не подлинный плюрализм мнений. Следует более критично и осмысленно читать «жесткие бахтинские характеристики монологизма». Не является ли он, как свидетельство цельности личности, своеобразным условием диалога, который состояться может только в реальном мировоззренческом споре? Диалогизм у Бахтина — это не инструментарий, не средство и не модель мышления; это — «философско-этический принцип поведения максимально идеологизированной личности», это ценностная, содержательная категория. И главная проблема здесь — реализация этого принципа. Бахтинское диалогическое мироощуще ние «сохраняет в себе мотив высшей духовной дисциплины, которая… с трудом обратима в практику и вполне обратима в очередную идеологическую утопию» (стр.176). Ярые истолкователи пытаются представить его как самодостаточный вечный процесс, не задумываясь, случайно ли этот «коммуникативный идеал» Бахтин «прислонил» к религиозно-утопическому мировоззрению Достоевского.
Столь же решительно автор предостерегает постбахтин
ское научное сознание от наивного механического
пользования понятием «карнавализация». Не следует абсолютизировать
по Бахтину авторитаризм и монологизм любой официальной
культуры, а карнавализацию средневековую представлять
как универсальную реакцию на нее. В книге о Рабле формальная
оппозиция «официальное — народное» представляется
А.Панкову плодом исторической модернизации материала:
«М.Бахтин стремился извлечь из самой средневековой идеологии
принцип культурного двоемирия, подвергая живой материал
типологической очистке… Материал порой явно сопротивлялся»
(стр.168). Тем более, не каждое перевоплощение героев,
раздвоение, выворачивание наизнанку, не любое пародирование,
художественный смех уместно автоматически именовать
карнавализацией, имея в виду естественную реакцию отторжения.
Завершается книга возвращением к вопросу о предмете и объективном содержании литературоведения в контексте споров 20-х годов. Расхождения Бахтина с формалистами отнюдь не делали его сторонником социологистов, в частности профессора П.Сакулина. Но автор указывает на возможные точки соприкосновения, взаимопонимания, сравнивая псевдонимную книгу «Формальный метод в литературоведении» с книгой последнего «Филология и культурология».
Оценивая книгу А.Панкова с содержательной стороны как серьезный вклад в бахтиноведение, следует отметить предельно объективное отношение автора к ставшему уже своеобраз ной культурологической парадигмой наследию мыслителя. Да, говорит он, Бахтин предстает сегодня перед нами как глубокий оригинальный автор. Но оригинальность его не столько в новых понятиях и категориях проявляется, а глубина — не в том, что произнес он страстно чаемое наследниками «последнее слово». Его неповторимость в том, что, действуя в русле романтико-феноменологического метода, «в любых теоретических решениях он всегда ощущал внутренний предел отвлеченности», предугадывал зреющие противоречия «системати ческого размышления о целостном художественном явлении». И здесь же предупреждение, охлаждающее канонизаторский пыл адептов, доведших Бахтина до моды: «Но рационального развития этих противоречий он часто избегал, пользуясь — взамен прямых понятийных ходов — искусными оговоркам и "лазейками"» (стр.89). Нельзя поэтому его творчество подтягивать до статуса Евангелия от философии или литературоведения.
Конечно, стремление к «методологической утилизации»
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ В.В.Здольников
Книга новых вопросов
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
162 163
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1
бахтинской рефлексии, его понятий и терминов чувствуется в книге, но не настолько, как обещает ее название. «Максимализм поиска, напор уяснения проблемы самому себе» — эти качества, отмеченные автором у Бахтина-мыслителя, можно без всякого налета комплиментарности отнести к его исследова нию. Книга «Разгадка Бахтина» — одна из первых в бахтинистике, где предпринято серьезное диалектическое переосмыс ление многих бахтинских нововведений и понятий, ставших почему-то в последнее десятилетие чем-то непререкаемым. И все-таки это не книга ответов, а скорее — новых вопросов. Может, именно поэтому при чтении ее то и дело возникало в сознании по неуловимой какой-то ассоциации тютчевское:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
P.S. Двойственное, сродни амбивалентному, состояние переживаешь, читая на третьей и четвертой страницах обложки рецензируемой книги рекламу фирмы «Информатик», ее «программы лингвистической поддержки для русского языка». (Почему вдруг такая поддержка русскому языку понадобилась? Он что — умирающий какой-нибудь?) А на второй — авторскую благодарность фирме за предоставленную в его распоряжение программу. (В чем здесь расписывается автор?) Содержание и стилистика этих пассажей — предельно развязная, все подающая читателю в тоне исключительности, превосходных степеней качества — дисгармонируют с рассматриваемым в ней предметом, с научной серьезностью книги, влачащей на себе эти рекламные вериги.
С одной стороны, во мне говорит, я понимаю, уязвленная
гордость гуманитария, смиряемая, впрочем, рядом аргументов.
Такова, дескать, плата за приобщение к общечеловеческим
ценностям, за вхождение в цивилизованное общество, где
богатый покровитель, пардон — спонсор, важнее добытой и
изложенной тобою истины. Вон ведь и Мигель де Сервантес свою
бессмертную книгу посвятил некоему герцогу Бихарскому за
то, что тот оказывал «радушный и почетный прием всякого
рода книгам, наипаче же таким, которые по своему благородству
не
унижаются до своекорыстного угождения черни». Ну ладно,
с гордостью гуманитария как-нибудь совладаем.
А как быть читателю с чувством обманутых ожиданий? Ему обещают показать «мир безупречных текстов», продемонстрировать «уникальные возможности безупречного грамматического и стилистического корректора». И с чем на самом деле знакомишься, на чем досадно спотыкаешься, читая книгу, в такую многообещающую рекламу спеленатую? Только два примера.
Это утомительно-настырное повторение слух режущего слова «рефлексия» и производных от него прилагательных: «рефлексивное заимствование», «рефлексивная позиция», «рефлексивный прыжок», «рефлексивная надстройка», «рефлексивные игры», «рефлексивная логика», «рефлексивная персонификация», «рефлексивная дистанция», «рефлексивное поглощение», «рефлексивная реорганизация», «рефлексивная редукция». Достаточно взглянуть хотя бы на страницы 201—202. Пусть автор даже из сугубо стилистических соображений не обратился к синонимичному ряду. А где же был «безупреч ный стилистический корректор»?
Где был «безупречный грамматический корректор», если на ста восьмидесяти страницах второй главы при чтении, отнюдь не сориентированном на поиски ошибок, их обнаруживаешь свыше двадцати. Не говоря уже о неправильностях при переносе слов.
В отличие от образованного носителя языка, машина, как ей и подобает, безнадежно глуха к его тонкостям и нюансам. Право же, не пристало филологу, автору, показавшему в книге всегда привлекающую способность плыть против течения, поддаваться соблазну быть как все, петь в унисон с современными бардами от IBM.
Такой вот постскриптум получился, нечто вроде антирекламы — простите великодушно.
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ В.В.Здольников
Книга новых вопросов