Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19961

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
82   83
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

О.Розеншток-Хюсси

Коперниковский переворот в грамматике*

Вечная мудрость не упускает случая в каждом своем действии посредством тайного внушения своего призыва заговорить с определенной тварью, изначальным поступком которой является обращение к Богу.

Бл. Августин. De Genesi ad litteram. 1, 10.

Публичная речь

Теперь мы можем возвратиться к тому тупику, где на уровне птолемеевской астрономии сегодня пребывают языкознание и филология.

Мы видели, что в работе г-на Вандриеса о всеобщей истории1 язык рассматривается таким образом, что его путь к слушателю вообще нигде не упоминается. Так обнаружива ется этот тупик. Путь речи «туда» сконструирован без учета пути «обратно» — слушания. Отличие от крика упускается из вида. Ибо ведь сначала произносится вполне определен ное слово, услышать которое готов и способен тот самый человек, который его произнес. Мы все захвачены словом. Но это становится возможным лишь с того момента, как мы начинаем говорить разумно, а не просто кричать. Таким образом, путь «обратно» — слушание — даже в самой речи является частью пути «туда» — высказывания. Разумен тот, кто внимает своему собственному слову и продолжает делать это в течение всей своей жизни! Так медленно действует слово!

Ущербная конструкция первичной клеточки языка — предложения, — не учитывающая уха, послушания и под
чинения услышанному, ведет к грамматике, которая оказывается еще более ошибочной, чем астрономическая система Птолемея. Ибо в этой конструкции языковое выражение отрывается от его восприятия мной самим и приписывается «естественному индивиду». По природе «индивид» одинок. Затем «он мыслит». И на третьем этапе он выражает свои мысли, сообщая их другим естественным существам за исключением себя самого.

В этой птолемеевской системе языка слово лишается какой-либо собственной жизни. Оно не имеет власти над говорящим и не обладает собственной суверенной жизнью. Люди, верные своему слову, не нарушающие клятву или договор даже во вред самим себе, в свете такого учения считаются суеверными или слабоумными: ведь язык — это всего лишь орудие животного «человек». Впрочем, сравнение этого учения с птолемеевским верно лишь наполовину. Оно является верным, поскольку и люди, и звезды продолжают обращаться вопреки Птолемею и вопреки грамматикам. Всякий говорит, слушает, сочиняет стихи, поет, болтает, как умеет, — точно так же, как Земля, вопреки Птолемею всегда вращается вокруг Солнца. Но имеется и отличие: Земля никогда не слышала того, что ложно утверждал о ней Птолемей. Мы, в противоположность этому, загоняем под иго грамматиков и киргизов, и ирокезов. Вплоть до 1850 г. клирики и образованные люди сравнительно быстро вымирали. Не обучавшийся в школе народ восполнял слои общества, получавшие хорошее образование. Таким образом, до этого момента существовало большое количество людей, которые в процессе речи вращались вокруг Солнца и не поклонялись ужасному духу школы, низводившему язык (со времен Аристотеля и даже Платона) до уровня «естественного орудия».

С введением обязательного школьного образования все изменилось. Это обязательное школьное образование оказывается двойственным. Все ходят в школу. а некоторые ходят в школу намного дольше других. Девяносто дней в году проходили занятия в школе вермонтской деревни, где я пишу эти строки, в 1870 году. Сегодня занятия в школе отнимают ежегодно двести пятьдесят дней. Кроме того, каждый ребенок теперь ходит здесь в школу, в течение двенадцати лет, 20% всех детей ходят в школу в течение семнадцати лет, а


* Перевод с немецкого и примечания А.И.Пигалева



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
84   85
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

именно, они обучаются в колледжах. Как языку не зачахнуть под властью неправильной грамматики?

Теперь эта хворость языка становится очевидной. Во всех александрийских грамматиках — а они являются именно александрийскими вплоть до сегодняшнего дня, —это обнаруживается в грамматических таблицах. В такие таблицы внесены каждая форма, каждый вид предложения, словно они являются частной собственностью «исследователя». Считается полезным овладеть этими формами. Не только знание является силой. Еще большей силой обладает владение всеми «усвоенными» формами языка. Здесь впервые проявляется значение следования принципам Птолемея в грамматике: если говорящий рассматривается в качестве частного собственника, то почти невозможно понять, что язык способен воплощать государственный акт, церковный догмат или мирный договор. Как может стать publici juris, публичным правом то, что конструируется в качестве принадлежащего частному лицу средства? Как animal rationale2 по имени homo sapiens3 может быть извлечено из его уединения, его частного существования с помощью тех орудий, которые по природе находятся в его распоряжении именно в качестве частного лица? «Увлекающая за собой речь»? Это может быть только демагогией. «Крылатые слова»? Это должно быть ложной ученостью. «Вдохновляющая история»? Но она, конечно, не выдерживает хладнокровной критики. Таким образом, в этой александрийской грамматике основные состояния языка — ритуал, поэзия, история — в лучшем случае с некоторым недоумением допускаются в качестве исключений. Напротив, она считает нормой и исходной точкой своих правил повседневную речь, описательные тексты, беседы друзей и частных лиц. Да, она ныне даже гордится этой своей близостью к повседневности, и «сленг», воровской жаргон или деревенский диалект оказываются для нее самым подлинным языком. Таким образом, высказыва ния частных лиц рассматриваются ею так, будто они предоставляют нам необходимый материал для объяснения сущности языка. Тот, кто ищет грамматические принципы, не нуждается ни в чем другом, что следует положить в основу. Эта жалкая ограниченность истоков для создания основоположений, присущая трудам Бюлера и Алана Гардинера, Виль
гельма Вундта и Ясперса, Мейе и Сепира4, просто приводит в ужас. Пегас Эсхила должен быть объяснен с помощью выученной назубок прозы Платона, а десять заповедей — с помощью повседневной речи. Как у Птолемея огромное и единственное Солнце вращается вокруг маленьких планет, так и одухотворение человеческого рода, согласно этим «языковедам», вращается вокруг болтовни бранящихся соседок, рассуждающих о политике завсегдатаев пивной или тараторящих детей.

Уравнение «речь частного лица = язык» является догмой господствующего направления грамматики, представители которого на основе этой догмы взаимно свидетель ствуют о научности собственных позиций. В этом птолемеевском языковом создании каждый говорящий находится в центре, как некогда считалось. что в центре находится планета Земля.

Это чудовищно. Мы говорим лишь потому, что мы должны слушать. Таким образом, позвольте нам совершить коперниковский переворот. И на основе этого переворота мы хотим создать внецентренную грамматику. Она является внецентренной, поскольку отнюдь не отдельное предложение или произносящий его отдельный человек находятся в центре. Она отчуждает от говорящего некоторые части его силы и предоставляет их другим. Из статьи «Hцrgang»5 мы уже знаем, что эти другие, возможно, станут слушателя ми. Но даже это отношение к слушателю, издавна, в соответствии с натуралистической установкой считающееся случайным или вторичным, имеет другой вид по сравнению с тем, как оно рассматривалось в прежней школе. Сейчас говорящий A и слушатель B иногда представляются в качестве точек некоторой геометрической фигуры. Так же, как в геометрии A и B являются конечными точками прямой, а точка C вместе с ними может образовать треугольник ABC, тема разговора абстрактно сводится к совокупности партнеров беседы, и процесс речи мнимо анализируется именно таким образом.

Все попытки привлечь геометрию или арифметику для исследования сущности языка бесполезны. Ибо математические представления противоречат основным законам языка. И поскольку большинство логиков не знает, чем матема



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
86   87
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

тические формулы отличаются от речи, сегодня имеются символическая логика, семантика и тому подобные разновидности черной магии господ Витгенштейна, Рейхенбаха, Ф.фон Вейцзеккера 6, которые были бы просто смешными, если бы не переливали из пустого в порожнее так навязчиво.

Число и использование числа абстрагируются от спряжения и склонения. Но язык имеет свои корни именно в спряжении и склонении. Число A равно и остается равным числу A, и если A не равно B, то B навсегда остается не равным A. Это — священный закон тождества A=A, A не равно B, исключающий противоречия. Однако, мы говорим, стремясь достигнуть противоположных целей. Мы говорим для того, чтобы отменить закон тождества. Мы говорим для того, чтобы изменить вещи настолько, что они соединятся друг с другом и смогут переходить друг в друга. Всякий живой человек сам есть A, которое есть не-A, и A, которое не является просто не-B. Мужчина и женщина отнюдь не являются тем «нечто», которое можно выразить в числе. Причина заключается в способности языка именовать мужчину и переименовывать женщину, выносить приговор преступнику и канонизировать святого, в способности любого мужчины и любой женщины с помощью «да» или «нет», «спасибо» или «пожалуйста» меняться местами и занимать определенное положение по отношению к тому именному обозначению, которое прилагается к ним и, тем самым, изменять свою ценность в системе ценностей. Исчисленная вещь не может занимать определенное положение по отношению к тому, что ее выразили в числе. Но человек, о котором повествует ся, сам изменяется в этом повествовании, и всегда за одним повествованием следует другое повествование, сага следует за сагой, история за историей, которые так подгоняются к человеку, что он становится личностью лишь в «повествова нии плюс продолжение». Число отстает от повествования. Повествование должно завершить нас.

Древние правители хотели считать только «тела» жителей своих стран. Язык был настолько чувствительным, что даже при переписи населения стремился избежать видимости, согласно которой переписываются личности. Личности не поддаются счету и учету. Жаль, что наши статистики в
своих подсчетах не говорят о 100 000 somata, тел, как это делается в найденных в Египте греческих папирусах.

Поэтому мы сами также не можем позволить себе согласиться с той нелепостью, которая допускает рассмотре ние A, B, C в качестве треугольника разговора. Мы должны скорее отказаться от представления об отдельно существую щем говорящем человеке. Публичный характер подлинной власти языка должен стать понятным и оправданным.

Для родов древности слушатели слова были так же важны, как для г-на Вандриеса важен его говорящий человек. Для воплощения говорящего использовались маски, поскольку живые должны были повиноваться, несмотря на то, что отдающий приказания уже умер. В древности внутри родов живые повиновались голосам мертвых. Живые слушали умерших. Колдун, знахарь, шаман призывали для того, чтобы слушатели чувствовали себя призванными. Таким образом, речь служит слушанию! Оставшиеся после смерти не желали перестать повиноваться выкрикам, сигналам, предостереже ниям вождя. Следовательно, слушание здесь преобладает над речью. Ибо слово умершего героя должно охватить широкий круг слушателей, а именно — всех оставшихся в живых. Слово, звучащее сквозь маску, должно тронуть глубочайшие струны души так, чтобы подлинная охваченность этим словом была намного сильнее у круга слушателей, чем у самого колдуна. Все будущее служение каждого члена группы часто окончательно определялось этим окликанием сквозь маску.

Хотя в роду преобладает подверженность слушателя чужому влиянию, я отнюдь не собираюсь конструировать предложение, исходя лишь из слушателя. Осмысление этого периода, когда мертвые говорили с живыми, должно лишь уберечь от ряда ложных выводов. Поэтому ложным является вывод, согласно которому язык следует толковать, исходя из анализа говорящего человека лишь потому, что ведь именно он говорит в начале всего процесса. Разумеется, в естествоз нании мы сводим следствия к причинам. Таким образом и была предпринята попытка рассмотреть говорящего человека в качестве независимого от следующего за ним слушателя и наоборот, слушателя — в качестве независимого от предшествующего ему говорящего человека. Post hoc prop



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
88   89
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ter hoc7 — это более распространенная ошибка, чем ante hoc propter hoc8. Но так обстоит дело только в сфере природных процессов. Напротив, в обществе позднее представля ет собой пра-событие, причину раннего. Мы ходим в школу для подготовки к будущей жизни. Поскольку мы намереваемся вступить в брак, мы обручаемся. Мы учимся играть на фортепиано, поскольку мы должны уметь исполнять музыкальные пьесы. Правда, в тех или иных разновидностях логики все представляется так, будто мы учимся играть на фортепиано и потому начинаем исполнять музыкальные пьесы, обручаемся и потому вступаем в брак, призываемся в армию и потому можем вести войну. Но эту игру с «потому» очень легко разоблачить. И уже Аристотель разоблачил ее. И позднее, говорит он, служит основанием и причиной. И намного честнее в тех случаях, когда причина оказывает ся более поздним событием, чем следствие, связывать предложения с помощью «поскольку». Разве слушатель повинуется потому, что произносятся какие-то слова? Или что-то говорится лишь постольку, поскольку должно добиться повиновения? Теперь читатель поймет, что бессмысленно говорить о шаманах, будто они вызывают мертвых, и только потому живые могут им внимать. Но глубокий смысл заключается в утверждении, согласно которому дети учат немецкий язык, поскольку должны будут занять место своих родителей, а мы обручаемся, поскольку иначе мы не сможем вступить в брак по всем правилам. Все это различные формы выражения простого грамматического правила, в соответствии с которым мы говорим, чтобы быть услышанными. Но поскольку нечто оказывается услышанным лишь потому, что нечто сказано, то действующая и целевая причины, природа и история одновременно воздействуют на речевые акты и акты слушания. Ни одна из них не обладает преимуществом или монополией.

Тем самым несостоятельным становится утверждение философов о безраздельной власти говорящего человека над своим высказыванием. Становится несостоятельным уравнение: «Язык = нечто естественное». Но это уравнение присутствует у Фомы Аквинского, списавшего его у Аристотеля. В силу этого уравнения, согласно которому природа охватывает собой наш язык, мышление Фомы Аквинского оказы
вается дохристианским, лишенным святости. Если Фома и является святым, то вопреки своему языческому учению о языке. Когда папы прививают это учение томизма своим священникам, они грешат. Ибо христианство высвободило Логос из уз Природы и вернуло Его Богу. «…И Слово было у Бога» должно означать, что Слово не является частью природы. И теперь мы уже знаем, что это верно. Ибо лишь в исторической жизни человеческого общества целевая причина оказывается главной, воздействуя на предшествующие события.

Та простая истина, согласно которой язык является неестественным, не принадлежит природе, имеет далеко идущие следствия. Ибо благодаря ей мы получаем возможность в путанице и шуме языка отделить подлинный язык от неподлинного. От Александрии до Сепира это было невозможно, ибо в природе имеются только явления, истинные и ложные одновременно. Если существует только природа, то совершенно правы и реалисты, и буддисты. Ибо тогда все оказывается видимостью, покрывалом Майи, — либо все действительно, все — жестокий факт. Природа не в состоянии провести различие между действительностью и видимостью. Поэтому философы языка, психологи языка, физиологи языка, короче, исследователи языка, все воспринимают одинаково серьезно. Банальнейшее «How do you do?» («Как дела, как жизнь?») и серьезнейшее «На том стою и не могу иначе, да поможет мне Бог. Аминь» для них равнозначны.

В сфере природы нельзя различить видимость и действительность. Но в обществе, существующем в истории, это различие обнаруживается со всей ясностью.

Почему это так? Когда я желаю кому-либо всего доброго или поздравляю его с днем рождения, это может быть всего лишь пустыми словами, но может восприниматься мной и серьезно. В чем заключается разница? В степени того воздействия, которое слова «Всего доброго!» оказывают на меня самого. Если в тот же самый день я соблазню жену этого человека, взломаю его сейф и подорву его репутацию, то мое пожелание было всего лишь пустой видимостью.

Читатель увидит, что вся общественная видимость в сравнении с действительными процессами обнаруживает одно отличие: она не оказывает обратного воздействия на того,



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
90   91
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

кто служит источником этой видимости. Тот, кто носит на груди орден «Pour la mйrite»9, мог получить его за свои прежние заслуги. Но, возможно, в данный момент он желает пользоваться авторитетом и «без заслуг и достоинств». Видимость ордена способна обманывать. Тот, кто произносит пропагандистскую речь, в тот же вечер может высмеивать тех ослов, которые ему доверчиво внимали. Ибо он совершенно точно знает, как произносятся такие речи. Поэтому он не принимает себя всерьез. Серьезность и игра, видимость и действительность разделяются там, где что-то говорится. Серьезной и действительной оказывается та речь, которая обязывает к чему-то самого говорящего. Между «обязывающим» и «ни к чему не обязывающим» словом зияет пропасть. Ни к чему не обязывающее слово соблазняет бесчисленное количество слушателей. Но оно никогда ни к чему не обязывает самого говорящего человека. Обязывающее слово часто оказывается не услышанным. Ведь сами апостолы слышали многие слова своего Учителя, но сперва считали их ни к чему не обязывающими. Напротив, каждое слово, произнесенное Иисусом в пустыне в ответ на предложения Искусителя и не достигшее ушей ни одного слушателя, обязывало самого Иисуса. И поэтому ответы на три искушающих вопроса были не предложениями из учебника, а экзистенциальными ответами. Это различие между словом, связывающим самого Иисуса, и условными, необязательны ми фразами заново открылось экзистенциалистам всех направлений. Видимость и действительность, игра и серьезность отличаются друг от друга тем, допускает ли говорящий человек воздействие сказанного им самим на самого себя или нет!

Грамматика тела, грамматика будущего не может черпать свое содержание из литературы, повседневных фраз, предложений из учебника, детской болтовни и сплетен. Она должна строиться на основе такой речи, которую говорящий человек относит к самому себе и с помощью которой он призывает самого себя. Ибо понять величественную власть языка над душами можно лишь на основе изучения этого серьезного, действительного языка. Социология, история, психология, юриспруденция, педагогика, теология, очищенные с помощью будущего более глубокого учения о языке,
будут черпать свой материал не из лепета ребенка и не из языка ученых. Ибо дети играют, а ученые приписывают окончательный язык только своим объектам: дети лепечут во время игры, а ученые высказываются лишь предварительно, с учетом будущих результатов, оставаясь открытыми для последующих гипотез. Поэтому речь детей и язык ученых — это разновидности половинчатого языка, поскольку он не является ни окончательным, ни решающим. Поэтому он вторичен. «Необходимо дать ученым время заблуждаться»,  — сказал папа Лев XIII.

Тем самым материал, используемый филологами, разделяется на источники первого и второго уровня.

Вторичная речь использует основные детские игры вместе с серьезными словами взрослых. А ученые свободны от серьезных последствий публичной речи.

Все детские комнаты и все учебные аудитории по своей природе являются частными, поскольку услышанная там речь не имеет последствий.

Использование нашего нового критерия позволяет отсеять лишнее и поднять речь, не отшлифованную школой и не связанную с игрой, до уровня публичного поведения. Всякое мое высказывание, имеющее значение по отношению ко мне самому, делается мной в качестве некоего официального лица. Посредством такой серьезной речи только и создается общественная жизнь. В сфере публичного права, в политике и религии мы всегда серьезны. Как это может быть иначе? Мы только что противопоставили обязывающее суждение ни к чему не обязывающему. Но религия и означает связь, она связывает свободных людей так, как они сами хотят быть связанными. Так что говорить — значит иметь религию. А обладание религией означает способность человека придавать своему слову власть над самим собой. Следовательно, религия — это способность отличать в речах людей видимость от действительности, и притом в речах всех людей, включая и самого говорящего.

Таким образом, религия и речь — одно и то же. Напротив, когда религия превращается в частное дело, именно тем самым она объявляется ни к чему не обязывающей болтовней.

Общественная власть языка должна найти отражение в



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
92   93
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

строении языка. Более глубокая грамматика должна отбросить те предложения, в которых говорящий человек отражается только в качестве частного лица и в состоянии игры, она должна обратиться к тем предложениям, в которых отражается развитие общественной жизни. Таким образом, мы вынуждены выделять уровни действительного языка.

Предложение «Афганцы наступают» может иметь в своих устной и письменной формах шесть уровней, расположенных между игрой и серьезностью. Перечисляя эти шесть уровней, мы сможем постепенно подойти к пониманию полного смысла высказывания. При этом совершенно бессмысленные предложения останутся за пределами рассмотрения. Ведь в качестве первого уровня предложения «Афганцы наступают» я могу взять и простой шум. Это было бы чем-то бессмысленным. Как мы увидим, первый, второй и третий уровни имеют смысл. Но они имеют смысл потому, что весь смысл раскрывается только на шестом уровне.

Первый уровень: дети играют оловянными солдатика ми. Один мальчик называет солдатиков афганцами и заставляет их наступать. Но афганцы в Афганистане не делают ничего подобного. Таким образом, предложение не является истинным, и когда мальчик кричит: «Афганцы наступают», то это — плод воображения. Предложение преобража ет его игру.

Второй уровень: предложение «Афганцы наступают» написано в учебнике афганского языка. Предложение не является истинным, поскольку вы читаете его во время урока в 1962 г. Ибо афганцы не наступают. Но предложение не является и ложным. Ибо оно должно воплотить в книге возможность выражения в языке ситуации, которая может открыться взору при изучении афганского языка. Предложение абстрактно, оно академично. Поэтому оно указывает на возможность, а не на действительность.

Третий уровень: предложение «Афганцы наступают» распространяется на бирже в качестве слуха для того, чтобы понизить курс афганского займа. Слушатели верят, что курс падает. Государство Афганистан лишается кредита и становится банкротом. Спекулянт получает огромную прибыль, поскольку в действительности афганцы не наступают. Но счета оплачиваются афганцами и их кредиторами. Предло
жение обмануло.

Четвертый уровень: «Афганцы наступают». Вестник принес это известие в Индию. Он считает это известие истинным. Но афганцы не начали наступление, индийцы не верят вестнику и помещают его в сумасшедший дом. Предложение было плодом воображения.

Пятый уровень: предложение «Афганцы наступают» соответствует истине, и соседи Афганистана телеграфируют об этом в ООН. Но в ООН этому сначала не верят. Поэтому соседи Афганистана терпят поражение прежде, чем приходит помощь. Предложение оказывается недейственным.

Шестой уровень: «Афганцы наступают», — кричат заголовки экстренных выпусков газет. В действие вводятся мощные вооруженные силы. Разражается война. На шестом уровне действующие, говорящие и слушающие люди оказываются тождественными друг другу. Это — высший уровень серьезности и действительности.

1. Игра. 2. Академичность. 3. Ложь. 4. Воображение. 5. Недейственность. 6. Полное совпадение обстоятельств и суждения. Таковы шесть уровней процесса речи и слушания. Но в этом было бы что-то роковое, если бы мы стали говорить о шести видах действительности и видимости. Ибо тем самым мы бы сделали невозможным понимание возникновения видимости. Являющееся элементом игры, ложное, воображаемое суждение не довлеет себе. Скорее, все шесть способов высказывания являются уровнями полной речи. И единственное предложение, из которого возникает язык, и выражение, ради облечения которого в языковую форму мы в качестве людей говорим вот уже в течение десяти тысяч лет, — это проявления полного совпадения.

Предложение «Афганцы наступают», способное привести к третьей мировой войне, является самым действитель ным из всех шести. Но точно так же осмысленно отбросить превосходную степень «самое действительное» и сказать: «Это единственное полновластное предложение».

Предложение было произнесено как полновластное. Предложение было услышано как полновластное. И полнота власти афганцев, т. е. содержание предложения, пришло в соответствие предложению.

Этот полновластный язык является единственным до



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
94   95
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

пустимым источником всякого исследования первого ранга. Все остальные языковые формы производны и более скудны, а потому никогда не раскрывают полного смысла языка. Они раскрывают лишь часть его смысла.

Таким образом, покров Майи отнюдь не одноцветен. Он многоцветен как радуга или спектр, на который разделяется белый свет. С того времени, как свет просвечивает нас, его цвета, получающиеся в результате преломления. также оказывают более слабое воздействие. Ложь, шутка, иллюзия подобны трем результатам преломления белого света. В случае лжи уменьшается власть слушателя, в случае иллюзии — власть темы, а в случае шутки — власть говорящего. Ложь, шутка и видимость бессильны в сравнении с полным словом. Это бессилие лишает слово части его окончательности. Они делают его слабее и лишают его той ценности, которой обладает полное слово. Полное слово вызывает совпадение говорящего человека, слушателя и темы между собой. Более слабые высказывания откалывают от этой полной гармонии часть способности оказывать воздействие. Чем менее истинным является слово, тем оно оказывается менее действенным. Когда мать Райнера Мария Рильке бормотала молитвы так, что ее речь уподоблялась спокойному течению воды, Рильке приходил в ужас. Церкви тактично умолкают, когда им напоминают о необходимости принимать заповедь Бога близко к сердцу и не произносить молитвы неосмысленно. Но сегодня я должен спросить каждую религию о том, препятствует ли она неосмысленному произнесению молитв. Ибо лишь религия в состоянии помочь нам увидеть полный свет, несмотря на все его преломления и поглощающие его бездны обыкновенной болтовни.

«Не говори!» — вот какой призыв должен быть обращен ко всем тем, кто сегодня говорит, не соизмеряя слабость своих высказываний с высшей властью языка. Ибо в школе миллионы изучили поэтический, литературный, научный язык. Это означает, что они разучились говорить на том языке, который некогда на основе схемы «тема, слушатель, говорящий» согласовал и объединил Логос с Творением, тварью и Творцом. Ибо

Творение — тварь — Творец

являются тремя аспектами, в которых предстает все живое в зависимости от того, говорят ли о нем, слушает ли оно или говорит. Словообразования

Творение — тварь — Творец

— это разновидность первого склонения Логоса. Где бы ни имела место речь, о чем-то обязательно говорится, по меньшей мере, один слушает, а другой — говорит. Но если теперь все три элемента оказываются одним и тем же живым существом — а мы не можем не считаться с тем, что живая тварь выражает себя в речи, — то несмотря на это, данное одно существо в пульсациях артикулированной звучащей речи превращается в свои собственные три разновидности  — творение, тварь, творца. Творец говорит, к нему обращаются с речью, о нем говорят. О твари говорят, но, кроме того, к ней обращаются. О творении только говорят. Таким образом, сам я оказываюсь и творением, и тварью, и творцом в зависимости от того, освещает ли процесс речи нас в качестве творения, согревает ли он нас в качестве твари, или горячит ли он нас в качестве творца.

Таким образом, пока мы исключаем отдельные цвета Логоса из нашей грамматики. Источник света, Логос, должен изучаться в том его состоянии, в котором он и горячит, и согревает, и освещает. Только в этом состоянии он оказывается полным и сильным. Таким образом, только в этом состоянии он раскроет нам свою тайну.

Приведем известный пример: в хоровой песне Тиртея10, написанной им для спартанцев, поют три группы: старейшины, воины, мальчики. Их тема — война. Эта тема находится позади для старейшин, но она — впереди для мальчиков и она губит воинов. Поэтому тема вызывает у старейшин понимание, у мальчиков горячность, а у воинов — решимость. Если мы теперь рассмотрим корневое слово «решать», то война разрешает стать видимыми тем, для кого она является будущим, теми, для кого она современность, она встречается с решимостью, а у старейшин, для которых она позади, она вызывает решения. Ведь именно они объявляют войну или решают заключить мир.

И это не игра слов. «Разрешить стать видимыми», «решаться», «решать», — это, очевидно, временные аспекты,



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
96   97
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

окружающие войну и отводящие ей определенный момент во времени. Но почему мы воспринимаем песню Тиртея как внутренне завершенную? Потому, что мы лишь тогда овладеваем событием, когда оно одновременно находится и позади, и впереди, и в границах нашего времени. Тогда мы переживаем его достаточно глубоко для того, чтобы выявить его полный смысл.

Для человека школы эта полнота речи остается непонятной. Он хочет говорить о войне не как мальчик, не как старейшина и не как воин. Он хочет обсуждать войну абстрактно, так, словно она является не его темой, а его школьным заданием. Ведь предложение школьника не воспевает войну, а описывает или определяет ее. Но мы должны искоренить эту немощную речь для того, чтобы выявить полный смысл речи. А этот полный смысл требует совпадения трех хоров, в которых вслух говорится о теме «война». Школьные предложения о войне могут захватить нас после этих хоровых песен Тиртея, и мы сможем дать определение войны. Но сначала, до того, как это извержение может быть понято в расхолаживающей классной комнате в качестве лавы, выброшенной именно этим извержением, оно должно быть громко и ясно высказано человеческими устами. Таким образом, школьное предложение о лаве войны может быть сформулировано лишь после того, как пекло войны вызвало некоторые высказывания. Все школьные предложения заимствуют свой ясный свет из предложений, вызванных страстью, т.е. огнем и теплом.

Но тогда к чему вообще это неистовство людей с высшим образованием, их страстное желание всему дать определение, упорное стремление рассудка все понять? Тиртей объясняет нам это: в переживании я являюсь либо мальчиком, либо воином, либо старейшиной. Таким образом, здесь я также должен решиться занять определенную позицию по отношению к событию или, точнее, быть определенным образом сформированным событием. Война формирует три хора в качестве именно тех, кто посредством нее получает разрешение стать видимым, кто встречает ее с решимостью, кто принимает решения. Но война не формирует школьника. Школьник лишь понимает отчеканенные монеты трех хоровых песен и может оставаться в нерешительности и не
определенности в то время, когда он дает определение войны.

Итак, мы узнали, что война формирует говорящего человека потому, что она его захватывает. Школьный язык не захватывает говорящего, поскольку он должен только схватывать, понимать. Место войны определяет война, она устанавливает бывших воинов и решает о будущих бойцах. Формируется само слово «воин». Но сама война, будучи источником этого процесса формирования, остается без определения. Ведь она творит язык. В школе отношение «определенного» или «имеющего определение» к неопределенному или неофициальному изменяется на противоположное. Поиски определения направляются на саму войну. Так что дается определение войны, а не война. Война в качестве предмета не дает определения мыслящего и понимающего человека.

На примере хоровой песни Тиртея может быть прояснено еще и другое отличие видимости от действительности.

Хоры вызывают друг друга. Ведь каждый из них уже является вполне определенным и односторонним. Но войне могут удовлетворить лишь все аспекты в их совокупности. Таким образом, в полновластной речи ни одно предложение не считается самостоятельным. Напротив, все они вытекают из единого Логоса в качестве отдельных частей совокупной действительности истинного слова. В живом языке, в языке одного живого существа, являющегося одновременно и тварью, и творением, и творцом, все отдельные предложения, песни, речи, книги, национальные языки и литературы оказывается лишь отрывочными звуками монотеистической, но полифонической симфонии. Лишь в конце времен будет сказано все то, что должно быть сказано. Но и сегодня мы знаем, что наши высказывания имеют смысл лишь в многоязыких хоровых песнях человеческой истории. Тот, кого это смущает, должен, отвлекаясь от настоящего момента, вспомнить о своей вере. Когда вы идете на прием к врачу, вы позволяете ему оперировать вас «сегодня», а именно, на основе сегодняшнего состояния медицины, поскольку сегодня ведь говорится, что «рак можно лечить оперативным путем». Но и вы, и ваш врач согласны в том, что это предложение является лишь тем речевым аспектом, который рак



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
98   99
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

вызывает у наших современников. В 1800 г. рак не поддавался оперативному лечению, и кто знает, будут ли его лечить оперативным путем в 2000 г.? Таким образом, в данном случае пациент и врач говорят в состоянии неопределенности, как воины Тиртея, и они говорят так, как им и подобает, тем не менее, предоставляя предкам и грядущему поколению право относиться к тому же самому раку иначе. Да, даже сегодня в каждом решении оперировать раковую опухоль присутствует напряжение между прошлым и будущим. Сегодня операции проводятся именно с той оговоркой, что завтра, возможно, благодаря новым исследования без такой операции можно будет обойтись. Пациентам придает силы то, что они могут стать звеном поступательного движения медицины. Они ведут войну против рака так же, как спартанцы вели войну против коринфян.

Пациентов утешает то, что их лечат в соответствии с достигнутым на сегодняшний день уровнем развития медицины. Тем самым со всей отчетливостью обнаруживается симфонический характер Логоса. Предложения, произнесен ные в приемной врача, имеют значение лишь в связи с их предысторией и их развитием с помощью новых исследова ний. Они произносятся в созданном напряжением «взвешенном состоянии».

Но это единство всех языков кажется современному школьному мышлению химерой. Смелостью казалось уже то, что семьдесят лет назад Вильгельм Вундт начал исходить из целого предложения, а не отдельного слова.

И все же верно, что здесь и теперь меня увлекает за собой язык, возраст которого — десять тысяч лет. Уильям Джеймс11 догадывался об этом единстве, создав выражение stream of consciousness12 для описания истории мышления. Но потоком является не сознание. Оно не похоже ни на что подобное, океаном является язык, в сфере которого вы должны овладевать всеми событиями ныне и вплоть до Страшного Суда. Ибо лишь тогда, когда каждый момент времени окружен областями будущего, прошлого и настоящего, всеобщая история человеческого рода может быть охвачена гармонией сфер. Ведь наше пение и наша речь должны удостоверить себя совпадением с действительными мировыми процессами. Афганцы не только наступают, и война не толь
ко захватывает нас. Нет, движение Солнца и Луны по своим орбитам захватывает нас, и все происходящее между небом и землей ждет того, чтобы вызвать сочувственное слово, чтобы разжечь в нас огонь, заставлять излучать тепло или свет. А огонь, тепло и свет внедряет в нас Логос.

Так что имеется только один язык человеческого рода, существующий с самого начала и до Страшного Суда. В другом месте я доказал, что первые люди уже верили в это, и что поэтому все великие имена героев и богов с незапамят ных времен претендуют на всеобщее значение в Едином Языке. «Лютер» — это не немецкое слово, «Иисус» — не еврейское, «Гомер» — не греческое. Платон, Зороастр, Конфуций: единство языка является первым и последним стремлением всякого наречения имени.

Мы должны будем позаимствовать правила грамматики из единства Логоса, потока языка от Адама до Страшного Суда. Ибо совпадение, к которому стремится всякое полновластное высказывание, относится к совокупному Логосу всех времен и всех пространств! Ведь может быть так, что высказывание пронизывает их все и имеет в них силу. С другой стороны, оно может оказывать воздействие там и в тот момент, когда оно произносится. То или иное предложение, используемое в процессе обучения, хотя и является истинным всегда, в случае, когда его произносит наизусть школьник, оказывается совершенно недейственным. Этот вид истины является призрачным. Для серьезной речи важно оставаться действенной и сегодня, и всегда, и везде. Здесь мы хотим сказать истину, и она должна удостоверять себя в качестве истины повсюду. Так что каждое предложение должно быть двуликим — оно должно бить и истинным, и действительным. Поэтому языку необходимо обладать способностью спрягаться и склоняться! Мы уже смогли понять первое склонение:

Творение

Тварь

Творец

В хоровых песнях Тиртея мы осмыслили спряжения, т.е. воздействие некоторого момента времени на моменты, предшествующие ему, на себя самого и на следующие за



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
100   101
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ним. Времена глагола — это необходимые аспекты, в виде которых одно и то же событие отражается среди нас, людей. Язык является призматическим. С предложением «Мы будем воевать» такие предложения, как «Мы воевали» или «Мы на войне» согласуются не так, как сосуществуют друг с другом десятки карандашей, выставленных для продажи на витрине магазина. Нет, ни одно из этих предложений не произносится без того, чтобы ему были предпосланы другие. Все времена глагола проникают в нас одновременно. Мы должны выбирать каждый момент своего существова ния. Ибо мы говорим для того, чтобы овладеть моментом времени, как мы это и сформулировали выше. Мы говорим также для того, чтобы поставить вещь на надлежащее, ее «собственное» место. Однако, по отношению к пространственной точке, месту, где нечто происходит, правильный порядок обеспечивается склонением.

Я приближаюсь к ключам, я вижу их владельца, родительный падеж которого превращает их в ключи апостола Петра. Я передаю их, и, тем самым, они занимают определенное место в пространстве между мной и тем, кому я их передаю.

Владелец этих ключей, место для этих ключей, придаваемое этим ключам значение — все эти формы склонений определяют пространственное расположение этих ключей. Если «ключи» склоняются в действительной речи (а не в школьной грамматике!), то тем самым они определенным образом располагаются в пространстве и ставятся на свое место.

Склонение охватывает собой мертвые, расположенные в пространстве вещи. Спряжение охватывает собой живые, действующие во времени силы. Бог — это actus purissimus13, Он чистый глагол, как совершенно правильно утверждает схоластика. Ибо Он не принадлежит различным пространствам, домам, странам, храмам. Он один и тот же на небе и на земле. Бог — это совокупность всех глаголов, действий, процессов и событий. Но Он никогда не опускается до уровня пустого пространства или времени. Бог — это полнота времен. Он творит пространства. Его имя открылось Моисею как глагол: «Там, где вы Меня будете ждать, Я не появлюсь» 14.

А обыкновенные вещи, наоборот, соотнесены с пространством. Они появляются только в нем в качестве следствия некоторых причин. Поэтому во многих языках «вещь» имеет средний род и стоит в Ac-cusativ'e, в винительном падеже в качестве каузально вызванной, вытекающей из причины, в качестве результата и эффекта некоторой causa, находящейся вне самой вещи. Поэтому мертвые вещи никогда не стоят в божественном «падеже», предшествующем образованию пространства и распределению мест среди нас, людей, и человеческих групп: мертвые вещи никогда не стоят в Vocativ'e, звательном падеже. И как могло бы быть иначе? В изначальном падеже, звательном, я требую от призванного или призванной вместе со мной создать будущее пространство-время — пространство-время разговора. У меня еще нет власти над призываемыми, но я нуждаюсь в ней. До того, как призванный повернется ко мне, невозможно ничего обсуждать, поскольку еще не очерчено совместное пространство-время, являющееся предпосылкой человеческого разговора. Звательный падеж — это всегда акт веры. Винительный падеж всегда оказывается следствием знания. «Незабудки» одушевлены императивом «Не забудь меня», который приписывает им будущее.

Таким образом, склонение и спряжение доводят любое наше утверждение до полноты его истинных и действитель ных взаимосвязей. Отдельное предложение — это лишь вклад в истину действительного пространства-времени. А всякий пространственно-временной язык истинно, осмысленно и действенно представляет совокупную крестообразную систему всех времен и всех пространств.

Где бы двое или трое людей ни создавали с помощью звательного падежа пространство-время, вроде военных лагерей Тиртея, вроде души, пронизанной творением, говорящей, как сам Творец, пассивно подчиняющейся внешним воздействиям, как тварь, — везде действует полная сила Логоса, там присутствует Бог во втором лице Сына. Ибо там время изгибается так, как всегда происходит при проникновении Бога во время: исходной точкой является настоящее время и присутствие человека, воплощающего Слово Бога, «Сына», второго лица божества. Лишь готовые к бою воины придают словам стариков и юношей в хоровой песне Тир



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
102   103
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

тея ту плоть, которая присуща полновластному слову. Всякое по-настоящему созданное пространство-время является действенным и истинным, и в своих склонениях и спряжениях полный свет предстает в своих призматических преломлениях, которые не предъявляют нам, смертным, чрезмерных требований. Когда слушатель, говорящий, тема друг за другом соотносятся с этим моментом времени, с этой точкой пространства, начинается их Спасение. Мы находимся в средоточии их Откровения, а их Творение заканчивается силой Слова, исходящего из них.

Язык заканчивает Творение,

он опосредствует собой Откровение,

он начинает Спасение,

поскольку он завоевывает для заколдованного человеческо го рода некоторое пространство-время, мгновение вечности. Но для этого язык должен отказаться от всякого абстрактного философствования. Ибо философия отвлекается от времени и пространства. Речь соотносится с данным местом и данным моментом времени. Речь конкретна. Каждая вещь называется ее правильным именем. O creatura aqua, — обращается Церковь к воде, которая должна стать тварью. O creatura H2O не может быть благословением, поскольку в H2O единая вода жизни разложена на три мертвых элемента.

Во всяком разговоре процессы речи становятся ясными лишь благодаря страсти. Поскольку всякий раз речь идет о присутствии Бога, имеет смысл говорить серьезно. Но тем самым выявляются внутренние структуры всякого разговора. Бог никогда не присутствует в половине человека — просто говорящем или просто слушающем. Только

«Вместе мужчина и женщина,

Женщина и мужчина

Способны стать с Богом едины»

Таким образом, в разговоре слушающий должен стать говорящим, а говорящий — слушающим. Мы должны меняться ролями. Мы должны меняться своими ролями говорящего и слушающего до того, как мы станем говорить действитель но и истинно.

Таким образом, теперь мы видим, что грамматическая структура языка всегда выделяет из всемирной истории некоторую пространственно-временную область, в пределах которой он «имеет значение». Всякий язык наполняет своими звуками определенную эру, определенный эон. Звучащие предложения этого языка определяют друг друга. До тех пор, пока они противоречат друг другу, царит дисгармония. Таким образом, борьба духов имеет целью достижение согласия. Древним боги казались участвующими именно в такой борьбе. Древние рассказывали о теомахиях. Мы же говорим о борьбе знания с верой, национализма с Церковью, капитализма с коммунизмом, религиозного начала с инстинктивным. Но всякая речь, которая достойна называться речью, является борьбой за согласие.

Поскольку ныне речи ученых, крестьян, священников, поэтов, политиков имеют целью согласие, им запрещено одно: быть l'art pour l'art15. Пока ученые говорят только с учеными, крестьяне только с крестьянами, поэты только с поэтами, единое пространство-время разрушается. Ибо в этом случае говорят без учета согласия в качестве цели. Определенные группы отворачиваются друг от друга и ведут разговоры лишь внутри собственных границ. Они превращаются в касты. Но каста находится вне истории. Она исключает своих членов из борьбы духов. Касты оставлены богами и духами, поскольку ее члены не направляют свой взгляд на собеседников из других групп. Тем самым они перестают слушать. Они только сами говорят. Любая такая каста живет словно за колючей проволокой. Ибо в этом случае действенно говорят друг с другом только равные, являются ли они князьями фон Турн-унд-Таксис 16 или Райнером Мария Рильке. Язык умирает. Пространство-время сохраняется лишь до тех пор, пока все в нем признают необходимость попеременно то слушать, то говорить, то обсуждать. Конечно, слово «каста» мы употребляем здесь в его основном смысле, который в наши дни утрачен из-за язвительного и презрительного отношения к индийским кастам. Художники очень удивились бы, узнав, что они являются кастой. Но они являются именно кастой со времени Рильке, со времени Шенберга, со времени Гропиуса, со времени Жида, со времени Маринетти 17. Они больше не имеют к нам никакого отно



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
104   105
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

шения с тех пор, как мы не имеем отношения к ним. Но речью называется именно вступление в отношение с другим с помощью обращения к нему своего взгляда, обмена звательным падежом, который является исходным состоянием. Звательный падеж исходный, самый первый падеж, господствующий над всеми остальными «падежами». И действительно, вплоть до 1900 г. поэты, обыватели, рабочие, политики, исследователи воспринимали богов по имени «нация», «прогресс», «свобода» как непреодолимых, превосходящих по силе. От этого принуждения со стороны богов не могла ускользнуть ни одна человеческая группа. Ныне художники пытаются прислушаться к искусству, исследовате ли — к исследованию, рабочие — к труду. Тогда боги умолкают. Творец в государственном муже, в художнике. композиторе превращается в ремесленника. Ибо, например, Дизраэли, Ленбах18, Бальзак были сначала великолепными частями Творения, а затем превратились в разновидность прислушивающихся тварных существ. Лишь на третьем этапе они доросли до высшего мастерства своих ipse feti, до положения «Что я нарисовал, то нарисовал именно я». Политики, художники-абстракционисты утратили свое бытие в качестве творцов. До того, как они выплыли из целостности творения, прислушались к своему собственному разуму и смогли свободно решать, каково их имя и призвание, они вобрали в себя явно недостаточно любительства, народности, чувства принадлежности к космосу. И целая нация, вроде французов, десять лет назад была кастой. Французы слушали только самих себя.

Теперь выведем из противопоставления «народ-каста» грамматическое следствие.

Язык не может не превратить каждого из говорящего в слушающего, из слушающего — в тему, из темы — в говорящего. Даже Бисмарк часто подчеркивал это, ибо он считал общественное мнение необходимым для государственного правления. А общественное мнение — это форма пространства-времени, охватывающая период с 1789 г. до 1917 г., благодаря которой все говорящие люди могут быть подвергну ты критике*. Но критиковать значит обсуждать. Темой об
щественного мнения становятся авторитеты, которые и могут обсуждаться. Девятнадцатый век оставил взаимосязь

Творение — тварь — Творец

беззащитной перед сверхчеловеком в политике, искусстве и науке. С какого бы времени, где бы и до каких пор общественное мнение ни подвергалось манипулированию, пространство-время этого либерализма в результате становится недействительным. И диктаторы поднимают голову, ставя себя над кастами мнимых профессиональных сословий, по сути представляющих собой лишенные способности слышать группы, основа которых — общий интерес. Ибо они слушают только самими себя.

Однако, «общественное мнение» лишь на уровне наций численностью от тридцати до ста миллионов оказывается формой того закона языка, который был справедлив во все времена. Он был истинным с самого начала, так что судью также должны были судить, говорящего — обсуждать, а отдающему приказания приказывать, и так посредством превращения Тебя в Меня все пространственно-временные области оставались живыми. Это — Дух Божий, без которого ничто не может пребывать в истине. Высказывание об Отце, Сыне и их Духе сделало явным именно этот процесс. Ни один человек не может стать счастливым, святым или разумным, если он попеременно не обсуждается, не прислушивается и не отдает приказания, т.е. попеременно не становится Он, Тебя и Я. Мы все являемся объектом критики, и нам направлены призывы, а сами мы даем указания, и все три процесса нераздельны.

В общественном мнении девятнадцатого века мы обнаружили ту критику, которая дает каждой нации право обсуждать говорящих людей. Для того, чтобы объяснить, как говорящий и слушающий постоянно меняются ролями, мы можем указать на дебаты депутатов и на свободную конкуренцию в условиях рыночной экономики. Поэтому сословное государство является мертворожденной идеей: ведь этим сословиям нечего сказать друг другу. Если бы эта идея осуществилась, то общество умерло бы. Это вполне может произойти. Но расхваливать эту идею безответственно. Ибо сословное государство, основанное на профессиональном при


* Сперва господствовало Public Spirit19, еще раньше Священное писание, а еще раньше — каноны и таинства. См. более подробно в моей книге «Европейские Революции» 20.



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
106   107
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

знаке (читай: кастовое государство!) прокляло нацию или человеческую группу, тем самым приговорив их к смерти. Как было сказано, вероятно, такое государство является нашей судьбой. Но тогда с нами будет покончено. Таким образом, дебаты, словесная дуэль и общественное мнение были воплощениями второго и третьего лиц в пространстве-вре мени организованного эго-изма.

Триединый Бог являлся этому пространству-времени в сиянии свободного предпринимателя, свободной дискуссии и общественного мнения. И это пространство-время сверкало до тех пор, пока эти три силы действовали истинно.

Как удавалось следовать этой троичности нашим праотцам и нашим праматерям? Как они выражали ее смысл в грамматических формах? Ибо очевидно, что в либеральной структуре мы опираемся на язык древних. Мы продолжаем говорить на их языках — ведь национальный либерализм укрепил силу таких древних языков, как финский, венгерский, нижненемецкий, галльский, баскский. Таким образом, этот древний языковый мир уже должен воплощать дух свободы.

Это и на самом деле так. Языки отличают друг от друга три лица — слушателя, тему и говорящего. Они устанавли вают все таким образом, что живые и мертвые, т.е. повинующаяся масса и почитаемые авторитеты, могут быть рассмотрены и как предметы.

Великое дело языков заключается не только в структурировании грамматических лиц. Его суть состоит в том, что в процессе речи никто не может признавать себя лишь одним из них. Напротив, он попеременно становится всеми лицами — либо он умирает. «Кого Бог любит, того Он в этой жизни не оставляет без наказания», — так выразил эту истину св. Франциск. Но теперь мы хотим ту же самую изменчивость выявить на примере другой изначальной структуры всех языков и показать, что она является законом языкового потока. Таким образом, я отнюдь не утверждаю, что могу объяснить любую задержку в развитии, скажем, эскимосского языка. Однако, я утверждаю, что в двухстах исследованных языках действует один и тот же закон: императив совпадет с корнем слова, и у него нет окончаний.

Императив, побудительное предложение в наших учеб
никах, написанных в соответствии с александрийским методом, стоит рядом с другими видами предложения, так что имеется

Повествовательное предложение

Вопросительное предложение

Побудительное предложение и т.д.

Все эти предложения соотнесены с говорящим человеком, так, словно он является хозяином своего предложения. Однако, школьная грамматика, ставящая повелительное наклонение рядом с изъявительным, приказание рядом с простым высказыванием, искажает суть процесса речи. Ведь поскольку она исходит из догмы, согласно которой Я говорит то, что это Я думает, то повелительное наклонение рассматривает ся в качестве частной собственности говорящего человека, а этот говорящий человек фигурирует как сознающий самого себя господин — Я.

Все это — пустая фикция. Императив не произносится никаким Я. В императиве говорящий человек отказывается от своей монопольной власти над речевым потоком! В повелительном наклонении предложение повисает в неопределенности между говорящим человеком и слушателем. В случае повелительного наклонения должны встретиться два человека, и встретиться для того, чтобы создать «исполните ля слова». Ни отдающий приказание, ни повинующийся не говорят для самих себя! Ни один императив в каждом из почти двухсот языков не является полным предложением в строгом грамматическом смысле. Догадки об этом можно найти в новых учениях о языке, в которых приказание подводится под восклицание, возглас. Однако, существует большая разница между приказаниями «Дай!», «Читай!», «Иди!», «Слушай!» и восклицаниями вроде «Ах!», «Ба!», «Ну!». Таким образом, восклицание здесь мало что объясняет. Тем не менее, очень ценной является уступка, позволяющая считать, что здесь мы имеем дело со своеобразным высказыва нием, а не с полной глагольной формой. Это так и на самом деле. Ибо заповедь представляет глагол в почти чистом виде. Почему этим не является восклицание типа «Ну!»? Так вот, здесь действие вроде чтения или дарения дается каждому как наживка: проглоти! Наживка твоя. Действие твое. Оно



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
108   109
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

может произойти от твоего имени. Тебе доверена честь быть занятым этим действием, быть призванным к этому действию, быть признанным благодаря этому действию. «Читай!» — это не мой возглас, поскольку он предназначен для того, чтобы достаться тебе в качестве именно твоего, а не моего. Императив «Читай!» передает чтение из неволи под властью говорящего под попечительство того, кто подхватит, отнесет к себе приказание и выполнит ero.

Итак, императив — это действие, ищущее своего исполнителя, действие, стремящееся найти своих агентов. Никто, кроме слушателя, который встает со своего места, читает, и затем докладывает: «Я прочитал», не может устранить ту неопределенность, которая присуща висящей в воздухе глагольной форме «Читай!». Говорящий человек, отдающий приказание, ставит на карту весь свой авторитет, поскольку смысл его предложения зависит от принятия его на свой счет слушателем. Десять человек могут его услышать. Но только трое, исполняющих то, что им приказано, повиновались. У других есть уши, но они не слышат. Они «оглохли». Таким образом, императив, как меч, разделяет тех, кто не хочет слышать, и тех, кто повинуется. Из бесформенной толпы появляются слушатели и присоединяются к говорящему. Они объединяются с ним. Это объединение приводит к слиянию говорящего и слушающего, которые теперь в качестве нераздельного, изначального целого превращают императив в полное предложение. Ведь императив до того, как ему станет внимать, по крайней мере, один слушатель, который и отнесет его требования к самому себе, не может поймать на удочку своего субъекта, свое грамматическое подлежащее. Поэтому только после этого можно сказать: «Г-на Шмидта попросили читать, и он начал». Прежде в воздухе висела только вежливая просьба: «Пожалуйста, почитайте». Она была обращена ко всем. Но только г-н Шмидт отнес приказание на свой счет и, тем самым, стал субъектом и грамматическим подлежащим до этого момента неполного предложения «Читай!».

Мы так настойчиво рассматриваем грамматические выражения «подлежащее» и «дополнение» , что не замечаем того риска, с которым связано всякое приказание: «Найду ли я подлежащее моего предложения, моего исполнителя?».
Ибо до того, как я подчинился и принял приказание на свой счет, требование еще не нашло своего подлежащего.

Следовательно, совсем не лишним является то, что солдат в ответ на приказание офицера говорит: «Есть!». Только в этом ответе и ни на секунду раньше приказание становится приказанием, отданным именно ему! Полковник, отдающий приказание, не передал ответственность до того, как он не услышит ответ «Есть!» от исполнителя, принявшего приказание на свой счет. Слушатель должен ответить. Лишь тогда появится то единство, целью которого и является приказание полковника. Так что никто не рождается в качестве подданного. Язык впервые делает нас подчиняющимися приказаниям, которые висят перед нами в воздухе и ждут, что мы примем их на свой счет или отвергнем. Именно язык превращает нас в субъектов — и это следует подчеркнуть в противовес точке зрения идеалистов, считающих, что мы приходим в мир уже как готовые субъекты, — и превращает благодаря тем действиям, исполнителями которых мы становимся, будучи принужденными или соблазненными императивами. Приказание, заповедь, которые даны и которым следуют, превращают нас, людей, в своеобразные образцы нации, расы и профессии.

Мы, люди, — исполнители приказаний, которые обращены к нам, пророки дел, выполнения которых мы требуем от других, — либо мы критикуем те сплоченные группы вождей и ведомых, которые нас самих оставляют холодными.

В приказании говорящий человек предоставляет действие «Читай!». Его грамматическая функция состоит в том, чтобы выбрать действие. Грамматическая функция слушателя состоит в предоставлении агента, исполнителя этой выделенной необходимости. «Имеешь ли ты в виду меня?», «Ты подразумевал именно меня?», — спрашивает слушатель. Таким образом, мы проникаем в изначальное единство речи в следующей системе замещений:

    Пиши!     Я написал

    Иди сюда!     Я здесь

    Иоганн!     Что я могу сделать?

В этой системе замещений две части предложения на



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
110   111
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ходят друг друга. Иначе говоря, полное предложение произносится не одним лицом, а двумя! В первом примере замещения действие и его исполнитель приближаются друг к другу так близко, что они сливаются воедино. Слово, обозначающее действие, является, так сказать, сиротой до тех пор, пока слушатель не усыновляет его и предоставляет ему в своем доме все права. Ибо действие «Читай!» прекращается только в там лице, которое говорит, что оно прочитало. Но это — буквальное значение слова «субъект». Субъект — это скамеечка, на которую усаживается деятельность или, иначе, тот носитель, которого подчиняет себе действие. Уже Ноткер21, немец, переводит аристотелевский субъект, hypokeimenon, как стул. Мы должны принять этот перевод.

Теперь необходимо понять, почему императив совпадает с корнем слова: fac, ama, i, reite, sprich, lies, go, come — это корни, ждущие своих окончаний. Это уже было сказано. Именно это свойственно двумстам языков — отсутствие окончаний у повелительного наклонения глагола. Теперь мы понимаем, почему это так! Они должны еще заполучить эти окончания! Тем самым, мы вернули слову «речь» его древневерхненемецкий смысл «разговор». Ибо только два человека вместе создают первое полное предложение. Но на этом пути уху приписывается то же значение, что и устам.

Поэтому мы можем надеяться на приход эпохи, в которую языковеды, стремящиеся оставаться в границах науки, обратятся к изучению тех процессов, которые происходят в любом обществе благодаря любому разговору.

Речь с самого начала предполагала слушание. Два лица, когда они говорят, «объединяются». Поэтому никто не говорит сам. Каждый ссылается на то единство, которое охватывает его самого и его слушателя. Даже философ, пишущий книги, предполагает наличие этого единства между самим собой и покупателями его трудов. Ведь он же приказывает им: «Читайте мою книгу», а его издатель обольщает толпу: «Купите эту книгу!». Таким образом, тот, кто в грамматике не описывает образование общественных форм, разрушает само основание всякой грамматики.

Но где же в императиве заключен тот космический элемент, который мы назвали темой или содержанием, и через посредство которого говорящий человек и его слушатель
соединяются с Творением? Не заключен ли он во власти, сообщаемой говорящим человеком действию? Тот, кто говорит: «Одержи победу!» или «Воюй!» или «Заключи мир!», этими приказаниями свидетельствует о том, что у жизни возникло затруднение, и она может преодолеть его только на пути этого особого действия. Таким образом, всякий императив объявляет то или иное действие необходимым. Он ведет к определенности, заставляет сделать выбор в ситуации неопределенности и сомнения: он подчиняет свое будущее и будущее всех некоторому предназначению. а именно, определенному действию, ведущему к продолжению творения. Тот, кто отдает приказание, относит выбор в качестве предназначения к самому себе и к определенным временам. Таким образом, он подчиняется некоторой неизвестной власти и лишь потому получает право, в свою очередь, подчинить своему приказанию своего слушателя. Приказания, которые произвольны, не были бы приказаниями.

Любой императив вызывает чувство неотвратимости, необходимости. Он хочет быть спасающим словом, которое подразумевал Гете, написав в «Фаусте»: «В начале было дело». Ведь из нашего предшествующего рассмотрения мы знаем, что действие и его исполнитель должны найти друг друга. И что-то говорится лишь для того, чтобы действие и его исполнитель, выйдя из недр народа и тьмы неизвестности, могли встретиться. Ведь подлинный императив объявляет действие столь необходимым, что должен обнаружиться его исполнитель.

Отдающий приказание претендует на знание необходимости действия, и он ищет исполнителя этого действия. Так что в дерзости всякого человека, формирующего некоторое приказание, в то же время заключено и преклонение перед необходимостью. Императивы без некоторой религии, объединяющей отдающего приказания и слушающего, не имели бы последствий. Только требования космоса и заповеди Творца мира позволяют одному из нас отдавать приказания, а другому — повиноваться и, таким образом, всякий раз иначе относиться к исполнению заповеди, в разные моменты времени звучащей по-разному. Никто не может выполнять Божью заповедь в одиночку. Ибо для этого необходим весь человек, а не его половина , которую мы и представляем



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
112   113
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

поодиночке в качестве мужчины или женщины. Таким образом, в императиве для нас обнаруживается, что мы можем исполнять Божьи заповеди только совместно. Даже короткая заповедь уже превращает индивидов в некие союзы. Супружеская пара (Ehepaar) называется так потому, что слово «брак» (Ehe) — это временная заповедь, означающая «вечность», а сам брак оказывается образцом языкового естественного отбора22.

В структуре изначального предложения необходимо, по крайней мере, наличие двоих человек для действия, наполняющего собой определенный промежуток времени нашей истории. Оно не было бы действием, если бы оно выбрало и призвало только одного, а другому позволило участвовать в нем только добровольно. Точно так же, как невеста должна услышать и отнести к себе любовный призыв жениха еще до того, как себя проявит власть сватовства, так и

«Невестой быть — слова удел,

Женихом быть — духу наказ».

Станет тот творцом дела,

Кто услышал и понял приказ.

Что-то говорится для того, чтобы смогло исполниться сверхчеловеческое, совместное стремление всего рода, выходящее за пределы нас в качестве половины человека.

Отдельный человек не является носителем этого процесса. Напротив, только все вместе мы являемся членами этого одного-единственного одухотворенного носителя переживаний человеческого рода. Никто не может вести себя осмысленно, если он не получит своего поручения из единого, пронизывающего весь род потока языка духа.

Этот факт отражается в основной структуре любого языка. В ней лица обращены друг к другу, и предложения об обоих, говорящем и слушающем, одинаково возвеличивают ся, и в этих совместно составленных предложениях благодаря публичной речи начинает звучать само живое устроение человеческой общности, ее конституция.

Говорение, это превращение действия в истину и действительность, — половой акт в самом возвышенном смысле этого не совсем приличного выражения. И лишь теперь,
после того, как нам стал ясен смысл этого предложения, физиология речи может быть построена на основе учета говорящего, слушающего и обсуждаемого по отдельности. В первой главе этому было дано объяснение.

Речь оказывает телесные воздействия на меня и на вас. Но в фонетике и физиологии звуков эти действия до сих пор изучались исключительно как причины! Действия на мое ухо и мой разум, оказываемые моей собственной речью, вообще не учитывались. Но что, если эти действия являются чем-то большим, чем простые причины?

Что происходит с моим телом, когда я знаю, что два других человека обсуждают меня, но не слышу их слов? Я внутренне содрогаюсь. Чем же является страх , внутреннее содрогание, как не чисто телесным ответом на тот факт, что оба человека сделали меня темой своего разговора, но, несмотря на это, не снизошли до того, чтобы обратиться ко мне самому? Гете даже сказал: «Внутреннее содрогание — это лучшая часть человеческого в нас». Как же языковеды могут играть и не видеть внутреннего озноба, содрогания, вызванного тем, что к тебе не обратились?

Соответствие уха и уст является тайной непорочного зачатия. Мария восприняла обетование своего материнства через посредство ушей и от всей души ответила: «Се, раба Господня». Откуда приходит этот ответ на услышанное? Говорят ли отвечающие уста подчиняющегося, отвечающего «Есть!», находясь в том же телесном состоянии, в какое попадает человек, превращающий план генерального штаба в последовательность приказаний? Ухо и уста сообщаются не с одними и теми же органами нашего тела. Отец Монтеня не имел никакого будильника, а будил своего сына звуками скрипки: он любил своего ребенка и щадил его сердце. Благодаря слушанию наше сердце участвует в процессе речи. Лишь тогда, когда мы повинуемся своей собственной речи, наша собственная речь не оставляет нас холодными, а согревает сердце.

Государственный муж отличается от ученого, Бисмарк — от Макса Вебера23 тем, что первый в этой паре знает, когда должен слушать и говорить полный человек, когда — лишь рассудок, а второй игнорирует это различие. Все люди, надеющиеся с помощью увеличения знания увеличить бла



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
114   115
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

го, сделать область добра большей, являются учеными, как Макс Вебер. Я хочу здесь ограничиться примером рейхсканцлера Бетман-Хольвега, который, как и все образованные немцы, был тайным приват-доцентом. Бетман-Хольвег и его министр внутренних дел Древс хотели убедить прусский ландтаг в необходимости создания большого Берлина. Земельные собственники, жившие вокруг Берлина, отнюдь не были склонны к этому, и представители их сословия в Пруссии разделяли их нерасположение. Но Бетман-Хольвег произнес яркую речь и надеялся, что смог их убедить. Голосование показало, что план создания большого Берлина, несмотря на его речь, был отменен. Это вызвало раздражение Бетмана-Хольвега. И он сказал Древсу: «Я уверен, что люди просто не поняли». «Нет, — ответил Древс, они даже слишком поняли. Но они не хотят». «Это невозможно», — возразил Бетман-Хольвег и произнес еще более яркую речь. Естественно, это ничего не изменило. Тогда этот честный человек Бетман пришел в ярость: «Как они могли, несмотря на две мои речи?..» — в бешенстве крикнул он Древсу. Он не знал, посредством чего человек слушает. Он думал, что знание всегда овладевает человеком целиком. Он не знал о лжи, о превращении в глухого, о легкомысленной игре, иллюзиях и о безднах, отделяющих рассудок от членов нашего тела.

Таким образом, рассмотрение привело нас к выводу, что говорящие уста сообщаются с мозгом, внимающее ухо передает свое сообщение сердцу, а сказанное собщается внутренностям 24. Таким образом, подлинная физиология языка, служащая коперниковской грамматике, должна в своих исследованиях рассматривать голову, сердце и внутренности.

Детальное расчленение нашего тела служит процессу речи. Это проливает свет на странную заповедь, согласно которой мы, хотя и должны возлюбить наших ближних как самих себя, но Бога мы должны возлюбить всем сердцем нашим, всею душой нашею, всем разумением нашими и всею крепостью нашей25.

Этому предложению чаще всего не уделяют большого внимания, так, словно оно не заслуживает тщательного анализа. Так об этом обычно и говорится. Я оспариваю это. Верно, что греческая грамматика не в состоянии понять эту заповедь. Эта греческая, академическая грамматика рассмат
ривает индивида как обособленное телесное существо. Это она и объявляет природой человека! Такое природное существо уже лишилось сердца. Ибо наше сердце — это ветвь древа жизни, извне проникающая в центр нашего тела. Сердце человека говорит ему, что он должен находиться в согласии с жизнью человеческого языка. Но в греческой грамматике сердце индивида помещается на не подобающее ему место.

Внутренности, голова, ухо, уста — все они превращают ся в некие самостоятельные органы, будучи как бы извлечены из индвида. Но благодаря языку органы общности снова помещаются в индивида.

Если с помощью нового пневмоцентрического рассудка мы рассмотрим величайшую заповедь Библии, то на нее прольется некоторый свет. Библия знает об Александрии и о язычестве философов. Тогда язык интерпретируется только с помощью мысли. Но в качестве «академика» в процессе произнесения моих слов я исчерпываю свое «естественное» и «индивидуальное» отношение к словам. От этого и стремится предостеречь Библия. Ты, целый человек, еще не приходишь в движение, когда ты что-то говоришь. Говоримое исходит из твоего мозга и слетает с твоих уст. Человек еще не сострадает.

Но, конечно, когда вы обнаруживаете, что другие думают о вас, когда они приколачивают вас к кресту, тогда вы внутренне содрогаетесь, тогда ваши внутренности становятся очень чувствительными. И, конечно, когда вы внимаете тому, что вы сказали, и тому, что сказали вам, когда вы слышите и видите то, что вы говорите, — лишь тогда ваше сердце сострадает. Таким образом, странная заповедь, требующая тотальной вовлеченности, направлена на отмежевание от концепции естественного человека александрийских грамматиков. Этот человек препятствует воздействию своих собственных слов на самого себя и отрицает такое воздействие. Таким образом, говоря, он не изменяется. А потом он говорит: «Я не я, лошадь не моя. Я ничего не сказал. Все это ни к чему не обязывает…» У такого человека слово, исходя из его умной самости, попадает лишь в сферу природы. Этот ущербный человек видит в заповеди любви к Богу лишь многословный плеоназм. Самого себя человек еще может лю



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
116   117
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

бить всем своим сердцем, всею своей душою, всем своим разумением и всею своею крепостью, но Бога? Очевидно, говорит грамматик Просвещения, это все лишь устаревший способ выражения. Раньше люди верили в Бога. Но теперь Я уже давно заняло место Бога. Так что древние на самом деле имели в виду то же самое. Тогда «каков человек, таков и его Бог», не так ли? Боги суть проекции самого Я. Тем самым доказано:

«Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим и всею крепостью твоею» — это указание на любовь к самому себе. Но если робко возразить: «Да, но там еще ясно сказано: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», и, таким образом, речь идет лишь об ограниченной любви к самому себе», то ответа на это возражение не последует, поскольку спрашивающий разоблачил свою старомодность.

Пневматическая грамматика знает лишь один-единственный поток языка, который охватывает и пронизывает нас. Тогда само собой разумеется, что эти процессы — охват и пронизывание обладают различными степенями проникновения . Простая болтовня больше не нуждается в том, чтобы я был родовым существом, экземпляром и органом вида. Болтовня больше не нуждается в том, чтобы обращаться к личности, чтобы душа была решительно принесена в жертву любви. Все это может представляться фантазиями, и именно об этом предупреждает заповедь. Для того, чтобы чувство родовой ответственности и смелая готовность к жертве когда-нибудь были пробуждены, само собой разумеется, что человек не должен любить самого себя сильнее, чем своего ближнего. Солдат во время битвы, революционер на баррикаде, мать во время родовых схваток, — все они любят себя не безусловно и не безгранично, но все же, конечно, любят.

Слово веры, произносимое человеком от всего сердца и от всей души, имеет силу по ту сторону его собственного телесного существования, а именно, оно имеет силу до него и после него — до его рождения, как говорит ему его сердце, и после его смерти, как говорит он сам, и, тем самым, он заставляет свою душу вылететь из его могилы. Там, где сердце проникает в область, предшествующую жизни, а душа
— в область, следующую за жизнью, говорящий человек становится также и слушателем своего слова. И он становится исполнителем своего слова. Таким образом, оставаясь самим собой, он удваивается, становясь одновременно и женихом, и невестой, и духом, и душой, и в этом двуполом состоянии он становится божественным. Ибо Бог — это та сила, которая из половины человека делает целого. Но когда сердце и душа встречают в окружающем мире только враждебный прием, когда современники остаются глухими, и их неосмысленные речи продолжаются, то любовь к Богу возвышает любящего до мученика. Тогда он любит, внутренне содрогаясь от ненависти мира. Но мученик доказывает, что подлинная грамматика должна объяснить, как мы — тело, душа, рассудок и сердце — можем включить любовь в поток языка.

Речь — это половой акт. Как и всякое действие всего человеческого рода, который осуществляется, проходя сквозь нас, речь существует в некоей своеобразной точке пересечения времен и мировых пространств, здесь и теперь. Словом, проходящим сквозь нас, сказанным нами с верой, но словом выстраданным, и образуются временные промежутки истории.

Нашей ложью, нашими играми, нашими спекуляциями снова разрушаются те промежутки времени, которые были созданы усилием души и тела. Грамматики языческого Просвещения, наложившие на язык иго индивидуалистического эгоизма, являются могильщиками истории. Они описывают отнюдь не тот процесс речи, благодаря которому мы вовлекаемся в борьбу духов. Heт, прикасаясь к этому процессу, они его разрушают. Грамматика — это не наука, свободная от ценностей. Но в ее современной форме она является казнью языка, лишающая язык какой-либо ценности. Она разрывает связь между Богом и человеком, в качестве каковой нам и был дан язык. Связь соединяет. Язык устанавлива ет связь. Коперниковская грамматика должна перевязать те раны, которые были нанесены языку. Ибо она должна снова возвысить школьников, которые в школе усохли и превратились только в мозг и уста, до уровня риска превращения в человека*.Тогда возникает следующая глава коперниковской фонетики и физиологии: речь связана с дыханием.


* См. об этом мою работу «Назад, к риску языка»



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
118   119
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

Дух — это надындивидуальное дыхание. Одухотворенный человек дышит не для своего собственного тела, а для целого тела, дух которого его одухотворяет. В другом месте (в книге «Дыхание духа») я описал работу сердца, горла, глаз в процессе речи. Тот, кто научился говорить разумно и трепетно, делает свои слова результатом действия внутреннос тей и биения сердца, увлеченности и разума. Поэтому он не только иннервирует бойкий язык, но само слово исходит из глубин ero дыхания, и это слово успокаивает сердце, прочищает горло, шире открывает глаза. Оставленный Богом испытывает спазмы в горле, у него сжимается сердце, и он тусклым взглядом смотрит в сторону, опускает глаза долу или вообще закрывает их. Подчинение веры, любви, надежды сердцу, горлу и глазам многое проясняет. Сердце — это седалище любви, горло — веры, а глаза — надежды. Это станет понятным лишь тогда, когда мы не будем придерживаться школьных слов, и еще меньше будем ориентировать ся на понятия, используемые для обозначения этих добродетелей теологией. Вера, любовь, надежда — это не моральные качества. Это вообще не добродетели, это способности, virtutes суть способности.

Вера — это способность расширять жизнь, связанная с горлом.

Любовь — это способность жить, связанная с сердцем.

Надежда — это способность создавать образы, связанная с глазами.

Любовь, вера, надежда — это лучи света жизни, который, в зависимости от того, в каком органе он начинает сиять, обозначается нами то как любовь, то как вера, то как надежда.

Когда пневматическая жизнь всего рода прочищает мне горло, у меня есть вера. Поэтому никто не в состоянии распоряжаться своей верой. Вера может ослабевать. «Я верую, Господи, избавь меня от неверия», — мог вздыхать даже сам папа. Разумеется, пока мы дышим, мы можем также и верить. Когда полнота жизни переполняет мое сердце, я способен любить. И до тех пор, пока мое сердце бьется, я буду любить. Но сколь различна сила этой любви! Поэтому нельзя приказать любить, равно как и верить. А надежда? Над
ежда очень сильно отличается от веры и любви. Вера и любовь направлены на еще предстоящее Творение, а надежда уже знает своей предмет. Она стремится к тому, чтобы он снова был. Можно надеяться лишь на то, ценность чего уже однажды стала явной. Только уже сотворенный мир позволяет нам надеяться. Поэтому всякий раз, как наш мир разбивается вдребезги, наши глаза надеются, что он восстановится и станет еще краше. Но вера, которая должна не разбивать мир вдребезги, а творить заново, не имеет известного заранее предмета. Bepа не связана с нашими глазами. Иллюстрированные издания апеллируют к нашей способности надеяться, и делают это через посредство наших глаз. В четырех евангелиях, в слове которых в мир пришла новая вера, нет слова elpiz, spes, надежда*.

Любовь, вера, надежда представляют в нашем сердце; горле и глазах дух Творения. Тот, кто хочет изучить язык для выполнения того, что язык действительно может сделать, обязан понимать суть этих трех способностей. И учитель языка, который стремится повлиять на мускулатуру голосовых связок, заставить сердце биться сильнее, а глаза — открыться шире, должен объяснить своим ученикам суть этих способностей. Иначе анатомия, физиология, риторика и обучение жестикуляции ему мало чем помогут.

Учитель сделает полновластное слово доступным для ученика лишь тогда, когда он сможет увлечь его в целом, как внимающее ухо, как внутренне содрогающееся родовое существо — увлечь его сердце и внутренности.

*  *  *

Тем самым мы подходим к третьей главе «телесной» грамматики, т.е. к учению о телесных процессах во время речи.

Первым шагом в развитии этой «телесной» грамматики было рассмотрение вопроса: «В какой степени захватывает, увлекает человека его собственное слово? Когда он играет, когда лжет, а когда мечтает? Когда он хвалит, а когда клянется?» Второй шаг был связан с вопросом: «В каких орга


* См. «Тайна университета» 26.



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
120   121
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

нах совокупное дыхание жизни проявляет себя и укрепляет отдельного говорящего человека, отдельного слушателя и то, что обсуждается?»:

Третья глава должна научить умению различать степени силы духа. Тем самым мы всерьез примем уравнение: «To, что является дыханием в отдельном человеке, в группе людей является духом». Так же, как существуют неглубокое и глубокое дыхание, дыхание через нос и через рот, имеется, вероятно, неглубокий и глубокий, слабый и сильный групповой дух. «Дух» отнюдь не противостоит в качестве чего-то всегда целостного, всегда сильного некоему всегда одинаковому дыханию отдельного половинного человека. Напротив, налицо различные степени силы духа. Дух одной семьи, одного общего дела резко отличается от духа даже соседней группы. Как мы сказали, дух в зависимости от своей силы выделяет свое собственное пространство-время. В этом пространстве-времени он господствует, он наполняет собой это пространство-время. В нем дух истощает свои силы.

В промежутке между пространством-временем ношей жизни и пространством-временем единого духа истинной действительности выделяются следующие области: 1. наше столетие; 2. половина тысячелетия нашей нации; 3. тысячелетие твоей части земли; 4. эон нашей веры.

Все эти промежутки времени создают а духе подразделения, прерывают его, но они также отражают его. Могучий дух целого может целиком войти даже в самую маленькую лачугу. Дети духа две тысячи лет назад ликовали: Бог стал человеком. Дух поселяется в таком жилище, которым может утешиться любая группа чистосердечных людей. Да, чем меньше группа, чем более коротким оказывается промежуток времени, тем более наполненной духом она может быть. Разве хорошая семья за короткое время своего существования не воплощает дух полнее, чем собор, вмещающий десять тысяч человек? Всякий раз в пространстве-времени между телом и душой обнаруживается нечто среднее, и это среднее является одновременно некоторой опосредующей величиной. Большинство людей духовно воспаряет, когда они проникают в пространство-время, духовно обжитое. Они осознают только свою принадлежность к этому народу, к этому языку, к этой местности. Поскольку у них никогда не
перехватывало дыхание, они считают этот дух чем-то само собой разумеющимся. Поэтому они смешивают свое крошечное сознание с духом, господствующим в их пространстве-времени. Всем фашистам, расистам, националистам, рационалистам, логикам свойственна эта безмятежность по отношению к различию между духом, учреждающим пространство-время, и сознанием, развивающимся в нем, когда сознание находится под властью пространства-времени.

От этих групп скрыт дух Творца, они живут опосредованной, вторичной жизнью. Если мы укажем им на те силы, которые отражаются в их крошечном сознании, то они назовут их «подсознательным», как Фрейд, или «объективным духом», как Гегель. Это означает, что они судят о духе, который только преломляется в их сознании, с трона своего сознания и противопоставляют его сознанию в качестве подсознательного, а субъективному духу противопоставляют дух в качестве объекта.

Читатель уже знает, кто может сказать Я. Тебе формирует пространство-время. Тебя осеняется духом. Лишь под защитой имени, исходящего от духа, мы способны переносить друг друга в разговоре. Лишь от его имени мы может признавать друг друга. Только посредством этого мы становимся способными осуществиться, достичь истины, стать заметными и человечными, сознательными и знающими. Гегель поставил Бога с ног на голову, когда он назвал дух, ставший плотью, объективным духом. Таким образом, Христос стал объектом, Сын стал объектом! Проверим это!

Я говорю: «Оставьте меня в покое!» Это требование нуждается в признании. Другие люди, находящиеся со мной в одном пространстве-времени, должны принимать меня всерьез. Они должны верить: я серьезно хочу, чтобы меня оставили в покое. И для этого я не должен ни играть, ни шутить, ни лгать, ни неистовствовать. Таким образом, другие люди должны осознать степень обязательности высказывания, исходя из самих себя. Они должны также понять, что такое покой, пребывая в надежде самим достичь покоя, и, следуя своей доброй воле, они должны оставить меня в покое. Так к осознанию степени правдоподобности моего требования присоединяется их осознание желательности моей надежды. И, наконец, в-третьих, они должны рассматривать меня в качестве такого



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
122   123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

же человека, как и они сами. Должно возникнуть тождество или взаимное уподобление того, что они совершают по отношению к самим себе или требуют от самих себя, и того, что они требуют от меня и на что считают меня способным. Это золотое правило открывается только любящему познанию. Ибо без этого правила они вполне могут меня раздавить и уничтожить. Таким образом, признание, обязанное их способности верить, надеяться и любить, обусловливает мое самостоятель ное существование. «Да, тот, кто называет своей хоть одну душу на земном шаре…», — по праву говорит Фридрих Шиллер. Ибо самостоятельно никто не способен сделать себя истинным или действительным. Это должно прийти к нему извне, от другого, будь это друг или враг. Признание — это одобрение или требование. Это — утверждение моего значения, это — обещание, что со мной будут обращаться «соответству ющим» образом, а именно, в соответствии с теми условиями, которые возникают из взаимодействия говорящих людей, принадлежащих к одному и тому же пространству-времени, одному и тому же духу. Лишь тогда, когда мои представления о самом себе и твои представления обо мне и представления обо мне всех других людей соответствуют друг другу, я могу жить осмысленно. При этом, однако, эти представления никогда не соответствуют друг другу полностью.

Рассмотрим произвольный пример восприятия моей сущности.

  Я        Ты        Мир

                            `

  1                3-11

  10           1-5

  20

  30

  40           17-22

  50

  60           54

  70           70-85

  80

  90           92-98       99-100

  98

Из 98 пунктов, на основе которых я знаю сам себя, ты
можешь воспринять пару дюжин, а мир и того меньше — полдюжины. Но он, возможно, воспринимает два пункта, по отношению к которым я слеп. Несмотря на это, истинным остается суждение, согласно которому я оказываюсь сумасшедшим, если ни один пункт моего самопознания не открывается какому-либо другому человеческому существу. Борьба за признание — эта борьба за жизнь. Мир беспрестанно пытается «предоставить» мне все меньше и меньше особых пунктов. Естествознание беспрестанно аннулирует мою духовную самостоятельность. Ведь естествознание разрушает мое особенное пространство-время. Оно отрицает дух этого пространства-времени. Оно абстрагируется от времен и пространств, т.е. от всех границ духа, от всех областей, в которых мы действенно присутствуем духовно и дышим, и кичливо говорит о времени и пространстве в единственном числе. Это означает, что оно лишает нас необходимой для нас обособленности в некоем учрежденном времени, останавливающемся над нашим определенным пространством. Читатель, для которого границы его собственной духовной жизни стали вполне осознанными, может оценить степень этого разрушения, осуществленного естествоз нанием. Диодор из Таормины 27 создал историческую библиотеку для того, чтобы собрать воедино людей, разбросанных в пространстве и времени, по образцу упорядоченности звездных орбит на небе, где также каждая звезда описывает свою собственную окружность, но, тем не менее, все звезды двигаются упорядоченно.

Однако, современный переводчик пишет, что Диодор хотел собрать людей, разделенных в пространстве и времени, в некое единое тело. Тогда обволакивающие каждого из нас покровы нашего времени и нашего места спадают, и мы превращаемся в точки во времени и пространстве, отделенные друг от друга точки, на это отделение существует внутри одного и того же универсального пространства и одного и того же универсального времени. Диодор ничего об этом не знал, но переводчик является кантианцем.

У него мы не находим ни единого слова, которое предупреждало бы, что человека нельзя обнаружить в качестве точки в пространстве-времени физиков, что он находится в совсем противоположном состояния, состоянии, в котором



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
124   125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

находится и сам физик. Эйнштейн является продуктом Запада в двадцатом столетии. Но греки и римляне Диодора являются детьми древности в Средиземноморье. Их обволакивают такие пространства-времена, устройство которых не позволяет увидеть никакая абстрактная гипотеза о пространстве-времени природы. Никакая спекуляция физикалистского типа не позволит Эйнштейну увидеть четвертый век до Р.Х. или третий век от Р.Х. Он бы неправильно понял и то, и другое, если бы поместил их в свое мировое время.

Сегодня господствуют такие ложные превращения подлинных пространств и времен в неподлинный, просто мысленный «пространственно-временной континуум». Ибо наука, конечно же, хочет увидеть, до какой степени мы можем исключить из рассмотрения самих себя. Ведь любая наука делает нас всеобщими. Тот, кто понят, утратил свое собственное имя. Статистика, экономика, расовая теория, психология, социология приводят к исчезновению нас, тебя и меня, в качестве личностей, поскольку они оперируют с безразличным временем и пространством. Специалист никогда не признается в том, что он, вероятно, находится не в том же пространстве-времени, в котором находится его объект, что он, как Сенека или Понтий Пилат не воспринимает ни апостола Павла, ни Святой Дух. С точки зрения естествозна ния истинно и действительно говорящий, слушающий, внутренне содрогающийся человек вообще отсутствует. Ибо этот человек умер бы и умирает, поскольку дано лишь единственное мировое пространство, и умирает от этой нищеты в безымянности, т.е. от «чужого пространства», «заграницы».

Живой человек упорно протестует против наступления цифр на его личность. Это наступление пытается искоренить крайние случаи нашей жизни в качестве воплощения духа. В этой борьбе и состоит биография каждого. «Автобиография» — это последний взрыв возмущения нашего собственного духовного пространства-времени вторжением атомизации как следствия развития естествознания. Но в автобиографии автор описывает свое собственное пространство-время или свой промежуток времени, время своей жизни!

Так что каждое Я оказывается своей собственной церковью и эрой. Христиане защищаются от этого мира, не признающего вас в качестве свободных творцов, сынов Божь
их и носителей духа, считая всю окружающую среду следствием первородного греха. В христианстве результатом первородного греха считается всякое пространство-время, которое больше не ждет своего учреждения. Таким образом, несут на себе печать первородного греха нация, город, профессия, искусство, семья, характеры, которые забывают о своем сотворении из слова в определенный момент времени и в определенном пространстве, а потому они перестают возрождаться. Эти сознающие самих себя характеры отрицают то время, в которое они и были сотворены. Вместо этого они верят в развитие. Они отрицают первородный грех. Ибо они верят, что наследственный характер первородного греха — это положительное, а не отрицательное свойство: они прославляют окружающую среду, происхождение, нацию, воздействия окружения, т.е. все то, от чего содрогается свободная душа.

Глумление над первородным грехом и апостолом Павлом исходит как раз из рабских душ, от рабов идеи развития и узколобых слуг сил мира сего. Тот, кто, будучи свободен от своего окружающего мира, идет на риск его нового творения, снова становится стрелой в колчане своего Творца, и он знает, что существует много духов — каждый в свое время и в ограниченных пространствах. И он доверяет свое сердце, свое горло, свои глаза Тому, Кто призывает и отзывает пространства и времена, Логосу, Который, преломляясь, расщепляется на лучи любви, веры и надежды там, где двое или трое начинают говорить во имя Бога.

*

Таким образом, заложены основы грамматики, в которой мы рассматриваемся в качестве членов некоторой общности. Тело и душа любого человеческого существа, названного по имени, говорящего с помощью слов, размышляющего с помощью понятий, ставятся на службу духу для того, чтобы сделать для него возможным проникновение в нашу телесную жизнь. Мы открываемся ему навстречу и закрываемся перед ним. И в ритме этого чередования веры и неверия существует доверенная нам доля участия в становлении духа плотью.

Требования ко всякому участию были перечислены



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
126   127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

выше: дух хочет нас целиком — наше сердце, наше разумение, наши телесные силы и нашу способность проникать во времена, предшествующие нашей жизни и следующие за нашей смертью, т.е. нашу душу. Он становится в нас тем более явным, чем радикальнее наше сердце, наше горло, наше лицо освобождаются от страха дышать самостоятельно и говорить самозабвенно. Дух требует, чтобы мы говорили публично, т.е. чтобы сказанное нами мы относили и к самим себе. Хотя и кажется, что именно мы произносим истинное слово, но оно удостоверяет себя в качестве истинного лишь тогда, когда может воздействовать даже на нас самих, и, тем самым, нами же возвышается над нами самими, дабы оно имело силу, потому что оно истинно, а не потому, что мы его просто признаем.

Это освобождение истины от тех, кем она оглашается, требует, чтобы все говорящие добровольно менялись ролями. До тех пор, пока они духовно живы, они поочередно становятся то слушателем, то предметом обсуждения.

Прообразом такого отречения того, кому обязано первое слово, является повелительное предложение, в котором действие ищет caoero исполнителя, и в котором отдающий приказание нуждается в другом человеке, который признает приказание разумным и выполнит его. Поэтому имя действия соединяется не с тем, кто отдает приказание, а с тем, кто его выполняет (как свидетельствуют имена «пахарь», «сказитель», «судья»).

Мы все обязаны этому пониманию духовного процесса Тому, Кто первый возвратил дух в руки Отца и именно этим освободился от своей смертной человеческой природы. Тогда дух впервые был отделен от пространства-времени народности и предоставлен в распоряжение будущему Единому Телу нашего становящегося рода. Однако, наша грамматика теперь применяет духовное освобождение, впервые возникшее тогда, для достижения учености в области языка. Caesar non supra grammaticos, вздыхал Юлий Цезарь: миродержец бессилен по отношению к грамматикам. Но тот Дух, Который обратил Рим, Афины, Египет, германцев, который примирил математиков и философов, трагедию и роман, в конце концов представляет себя и грамматикам. Christus supra grammaticos!

О полноте языков

Таким образом, грамматике следует рассматривать наклонение и падеж в качестве кусков целого пирога или, выражаясь менее образно, в качестве лишь одного акта в процессе осуществления исторического события. Если случается дождь, мы переживаем его лишь тогда, когда говорится «пусть пойдет дождь», «все еще идет дождь», «шел дождь», «идет, действительно идет дождь», «идет сильный дождь», «прошел дождь», «по крайней мере, прошел небольшой дождь», «выпало два сантиметра дождевых осадков», «стояла дождливая погода, но не было ни одного настоящего дождя», «из-за дождя не удался праздник урожая», «дождь намочил сено». «Чудо дождя», «проливной дождь», «аромат дождя» — все это должно быть сказано. Грамматика никогда не имеет дела с какой-то одной формой, она всегда рассматривает их все вместе. Я хотел бы развить этот непризнавае мый закон в виде «трех принципов».

1. Индеец, язык которого содержит 275 корней слов, убежден, что он в состоянии с помощью этого языка пережить, помыслить и сообщить другим все необходимое для понимания духов, вещей и людей. Француз со своим также довольно ограниченным языком убежден в этом столь твердо, что из-за этого его нация сегодня может даже погибнуть.

2. То, что в английском языке мало глагольных и падежных форм, а в греческом — много, ничего не меняет в том, что в обоих языках наклонения и падежи полностью заполняют всю грамматическую таблицу или целый пространственно-временной континуум своей языковой группы. Таким образом, английский язык с его парой падежей и сослагательных наклонений и китайский язык с присущим ему богатством падежей и полнотой наклонений находятся в одном и том же состоянии, они обеспечивают говорящим на них людям одинаковую возможность исчерпывающим образом выражать свои переживания во всем их разнообра зии, в смешении и разделении, в высказывании и действии, во всех пространствах и временах.

У вилки может быть два зубца или пять. На она все равно остается вилкой. Не может быть только вилки с од



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
128   129
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ним зубцом. Так же и грамматическая форма не может быть сведена к самой себе. Она существует только в противопос тавлении формам, одновременно с ней стремящимся к освоению происходящего. Эта многолучевая грамматика, используя Imperfekt, Futurum, Aorist-Genitiv, Ablativ, Konjunktiv, Imperativ и т.д., описывает частичные процессы, в которые в виде многих выражений превращается в процессе переработки единое впечатление. Возможно, засилье греческой логики, диалектики и риторики виновато в том, что язык часто осмысляется с помощью противоположностей. Противопоставлению Perfekt-Imperfekt особенно не повезло, и оно превратилось в чисто логическую противоположность. Сейчас ее охотно называют полярностью.

Но точно так же, как народная прибаутка говорит: «Кто когда мне повелел, чтоб лишь одну любить я смел?», нужно было бы на развалинах марксистско-диалектической мировой революции высказать предостережение грамматикам: «Кто когда мне приказал, чтоб мир я только черно-белым знал?» Полярность — это лишь одно из многих явлений действительности. Черное и белое, национальное и интернаци ональное — это пары, существующие в мышлении, но произвольной метафизической игрой является утверждение, что мы, люди, открывая рот, говорим «полярно» или диалектически. У Тиртея пело три хора. В Риме было десять мужей, заполнивших двенадцать таблиц28. Я могу представить, что во французском кабинете министров могли выступать 23 министра, а в Бонне — только один. Когда кто-то поздравил восьмидесятидевятилетнего барона Ротшильда с днем рождения: «Хотели бы Вы, барон, дожить до ста лет?», тот ответил: «Зачем же ставить предел Провидению?».

Как можно искусственно ограничивать свободу каждой группы, испытывающей воздействие события? Прошло 1800 лет, прежде чем описанное в Библии чудо, связанное с вещами, была отнесено к людям, и Кант назвал чудом в мире явлений именно человека, а не превращение воды в вино на свадьбе в Кане Галилейской. Этим суждением Иммануил Кант осмыслил впечатление от личности Иисуса и изменил дохристианскую грамматику, знавшую только совершающего чудо: он превратил ее в учение о христианской конструкции предложения. Ибо в христианском языке Иисус из На
зарета — это, конечно, чудо в мире явлений, но причудливые, чудесные, чудодейственные процессы в мире не считаются чудом в полном смысле слова. Подлинный Сын Божий — это чудо. И, таким образом, грамматика должна изменить систему спряжений. Никто, кроме Бога, не творит чудеса. Человек — это чудо Божье. В противоположность этому, Дьявол позволяет человеку творить мнимые чудеса при условии, что сам человек перестанет быть чудом Божьим.

Чудо связано именно с изменением, а изменение — с преображением. Тот, кто простодушно изменяется вместе со своим Богом, должен претерпеть преображение. В то время, как с ним случается это чудо, он сам также изменяет многие вещества. Но то, что он получает от веществ, всегда на порядок менее чудесно, чем то, что он сам получает от любви Бога.

Этот пример изменения слова в течение столетий не является шуткой. Только школьная грамматика отстраняет ся от этой замечательной геологии языковых форм, затрагивая такие процессы лишь косвенно.

Многосоставная грамматика, которая учитывает наличие бесчисленных выражений, окружающих одно впечатление и исходящих из этого впечатления, основывается на этом новом понимании бесконечности выражений одного и того же процесса. Из истории мысли даже профан знает, что бесконечность, обозначаемая как oo, стала основой высшей математики.

В новой коперниковской грамматике тоже есть oo. Любое событие вызывает бесконечное число выражений! Отчасти эти выражения предшествуют событию, поскольку оно ожидается, вызывает опасения, отрицается, предсказывает ся. Эти выражения сопровождают и погребают его. Но об этом способе овладения событием мы должны поговорить в другом месте. Здесь речь идет лишь о том, чтобы постулиро вать бесконечность для грамматики. Ибо только с помощью этого постулата она освобождается от логики и диалектики и превращается в опытную науку. Эмпирическая грамматика ставит вопросы о выражении одного события внутри человеческой группы, об органах чувств, об ожиданиях и воспоминаниях человечества.

Таким образом, она нуждается в бесконечных превра



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
130   131
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

щениях и способна к ним. Но ее темой является бесконечность всякого события, независимо от того, что один язык держит для этого наготове 40 000, а другой — 500 выражений! Это понятие бесконечности приводит в новой коперниковской грамматике к единой дефиниции любого отдельного языка. С помощью языка говорят там, где люди считают себя способными выразить некоторое впечатление. Поэтому языки культурных народов родственно открыты навстречу друг другу. Ибо дружественные языки приглашают друг друга ко взаимопомощи. Hautgout, gentlemamlike, Addio29 в немецком языке свидетельствуют об этом родстве. В противоположность этому, борьба против иностранных слов в немецком языке периода гитлеризма подготовила заслуживающие внимания небратские отношения.

Многоязычная грамматика исходит из стремления впечатления, события к бесконечности выражений. Всякое событие, значимое для некоторой совокупности людей, образует группу. Если такое событие оказывается очень сильным или мятежным, то оно образует новую языковую общность. Кто сомневается в том, что некоторые события в Эльзасе, в Австрии, в немецкоязычных кантонах Швейцарии, в восточной зоне сотрясают литературный немецкий язык в Бонне и Мюнхене? Многоязычная грамматика признает, что каждый говорящий человек имеет Символ Веры, согласно которому он обладает способностью выражать себя. Поэтому бесконечность — это Символ Веры любого члена некоторой общности и, кроме того, это жизненные изменения, с необходимостью проникающие в любой язык через посредство спряжения, склонения, артикуляции. Язык, не способный измениться для того, чтобы предоставить старым членам общности новые выражения для новых впечатлений и новым членам общности — новые выражения для старых впечатлений, был бы не языком, а машиной. Как непрерывная, механически выученная молитва имеет мало общего с молитвой короткой, но прочувствованной, так же и научный язык имеет мало общего с подлинным языком. Ибо наука перерабатывает с помощью мышления уже полученные раньше впечатления. Но подлинный язык пророчествует о том, что еще никогда не происходило, воспевает то, что никогда не произойдет, и повествует о том, что для
ученого является неслыханным и невыразимым. Там, куда никогда не проникают ученые и механически выученные молитвы, вступает в силу язык и одаряет людей бесконечностью и полнотой. Язык делает нашу способность выражения полной.

3. Тем самым мы переходим к третьему заявленному нами пункту: с точки зрения коперниковской грамматики немецкий язык гитлеровской эпохи — это неожиданный период болезни немецкого языка, а перевод Библии на все языки земли — это, напротив, именно то, чего мы и должны ожидать. Ибо от каждого человека требуется полнота и бесконечность. Таким образом, он может потребовать, чтобы его язык отнесся серьезно к его потребности в полноте и бесконечности. Библия должна быть переведена на тысячу языков для того, чтобы обеспечить это всеобщее право человека. Библия — это минимум породнения языков, поскольку она сама представляет собой Magna Chartia30 этого всеобщего права человека.

Ибо Библия — это наиболее полное выражение бесконечности, благодаря которой в нас проникает и овладевает нами сотворение мира. Таким образом, это единственное событие побуждает нас всех — каждого на своем языке — выражать то, что значит для нас творение.

Наша восприимчивость доводится до полноты и бесконечности для того, чтобы объяснить, почему одно и то же вызвало богатство ста тысяч языков, а в каждом языке — богатство его синтаксиса, его словарного запаса, его грамматики.

Если евангелист Иоанн воскликнул, что весь мир не смог бы вместить книг, которые можно написать о Слове, ставшем плотью, то мы можем сказать то же самое земным грамматикам о голосах народов. Бог сотворил нас в духе восприимчивыми, как невесты. Так что оркестр состоит из бесконечного числа музыкантов, а музыка бесконечна. Но бог дал нам и утешение, позволив каждому из нас верить, что мы способны слушать, внимать, говорить вместе с Ним, и что наш Творец ничего от нас не утаил. Его боги, его Элохимы31 сделали нас способными к страстной восприимчивос ти, к страстному стремлению понести плод. Каждый язык предоставляет в наше распоряжение свою таинственную пол



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
132   133
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ноту. А Бог дарует нам Свою бесконечность, благодаря которой теми, кто выдерживает воздействие Элохимов, кто повинуется языку и позволяет духу заново творить себя, — именно ими после каждого момента страстного зачатия и верующего вхождения в языковое лоно может рождаться плод бесконечного обновления.

Половинный и полный говорящий человек

Все, что я не могу осуществить сам, я должен поручить другим. Мужчина и женщина, ребенок и старик, юноша сотворены так, что никто ничего не может сделать в одиночку.

Язык переносит нас в самый центр огромной электростанции, где слово разрушает тысячу связей, где первое и последнее слово, взятые изолированно, соблазняют миллионы, заставляют приносить в жертву гекатомбы соотечествен ников.

Либеральная идея отдельного хозяина на своем острове в духе «Робинзона Крузо» была возможна только в то столетие, когда господствовала фикция «человек», и тогда языковый процесс был распределен среди нас всех. Без дальнейших уточнений, да, именно «без дальнейших уточнений» были отождествлены между собой отдельный человек и процесс труда всех уполномоченных слова. Молча принимаемое заблуждение

Человек = все люди

рассеялось, как только язык вызвал удивление. Ибо тогда он оказывается кабельной сетью, благодаря которой мы получаем поручения и даем их. Теперь опустимся до уровня самого маленького единства, внутри которого существует разделение труда, для того, чтобы ясно представить, как становится действительностью полный говорящий человек. Ибо ты или я сами по себе не имеем права называть себя говорящим человеком. Мы не имеем учредительной власти.

Но кто же ее имеет? Это вопрос, важный для всего человеческого рода.

Теперь на него можно дать ответ.

Любой императив требует наличия двух лиц — одно из
них стремится высказать то, что должно произойти, а другое, понимающее суть призыва, относит его к себе в качестве правильно названного вместе с самим действием. Таким образом, в призыве к безымянному действию я слышу именно свое имя, поскольку оно выделяется в приказании и открывается как мое имя. Действие на меня заповеди оказывается более сильным по сравнению с действием простого предложения о некоторых фактах. Возможно, читателю поможет сравнение атакующего воздействия языка с геометрическими понятиями тела, поверхности, линии, точки.

Грамматика   Геометрия

Связка, отождествления,   Точки     Аналитические

формы прошедшего времени,        рассудочные

изъявительное предложение        понятия, числа

  Линии     Постигаемая

       разумом

       история

Сослагательное наклонение,   Поверхности   Душевные

желательное наклонение        настроения

Повелительное наклонение   Тела     Телесные

       процессы

Точка и понятие, линия и восприятие, поверхности и внутренние напряжения не являются чем-то телесным. Нет таких точки, линии, поверхности, которые не были бы получены в результате абстрагирования от действительного мира. Ведь нет ни одной вещи, которая не была бы протяженной во всех измерениях. Но точка утверждает: «У меня нет протяженности», поверхность утверждает: «У меня нет толщины», линия утверждает: «У меня нет ширины». Однако, мы оперируем точками, поверхностями так, словно они существуют!

С грамматикой и геометрией дело обстоит подобным же образом. Например, грамматика утверждает, что можно говорить «Земля есть шар» точно так же, как она говорит «2



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
134   135
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

= 2». Но Земля отнюдь не является шаром. Словечко «есть», употребления которого римляне и греки чаще всего избегали, говоря: «Земля шар», является некоторой иллюзией. «Есть» существует только в мышлении точно так же, как точку мы только мыслим.

Однако, то, что мы рассказываем или воспеваем — это охватывающие нас истины, но и они являются понятными, и песня Шуберта трогает наше сердце. Однако, язык вмешивается в ход вещей только на уровне приказания. Мир изменяется там, где заповедь или требование выбирают своего исполнителя.

Ныне учение о телах, стереометрия, выходит за пределы чистой геометрии Евклида. В наши дни ученые много говорят о римановой или неевклидовой геометрии. В этом я ничего не понимаю. Но я хотел бы вступиться за тела в противовес поверхностям, линиям и точкам. Разве учение о телах также по-своему не является неевклидовым? Ведь тело не «состоит» из поверхностей, точек и линий. Напротив, оно существует вовне, а поверхности, линии и точки — лишь внутри головы. Таким образом, подлинное учение о телах всегда оказывается неевклидовым! Ведь Евклид даже человеческие тела мыслит так, будто они составлены из треугольников и четырехугольников, из ребер и сторон. Человеческое тело считается составленным! Вызывает удивление эта дерзость рассудка, который склеивает действительной образ из нигде не существующих фигур.

Поступает ли наша грамматика точно так же? Не проходит ли линия между только мыслимыми фигурами — повелительным и сослагательным наклонением, неопределен ной формой глагола, с одной стороны, и повелительным наклонением — с другой? Мы уже знаем, что для повелительного наклонения необходимы два лица: отдающий приказание и тот, кому приказывают. Восклицание «Иди!» намного сильнее зависит от ответа «Иду!», чем предложение «Он идет». Поскольку лингвисты подчиняют процесс речи мыслящему субъекту и с замечательной тщательностью механически пересчитывают таблицы для каждого наклонения, то специалисты по синтаксису французского языка упорно стремятся доказать, что во французском языке имеется шесть форм повелительного наклонения:

Que je meure!

meurs!

qu'il meure!

Mourons!

Mourez!

qu'ils meurent!32

Об этом было совершенно серьезно доложено на Первом Интернациональном Конгрессе Лингвистики в Гааге в 1928 г., и никто не смеялся*.

Предложение «Он идет» остается заключенным в говорящем человеке и остается там правильным независимо от того, противоречит ли ему что-нибудь вовне или нет. Но «Иди!» нуждается в соответствии, и это восклицание добивается признания только в соответствии. «Иди!» становится предложением, лишь если в ответ звучит: «Вот я!».

Таким образом, смирение императива заключается в том, что говорящий человек, высказываясь, отходит от самого себя: он ставит себя в зависимость от некоторого выходящего за его границы языкового потока. Он бросается а этот поток и остается зависимым от него. В изъявительном наклонении он овладевает частью потока в пределах предложения или абзаца и постольку делает себя независимым.

Но что, если способы высказывания — это способы приобретения говорящим человеком самостоятельности? Тогда «Иди!» было бы несамостоятельным телесным образом. Напротив, «Он идет» было бы самостоятельным рассудочным свидетельством. Таким образом, не гребет ли говорящий человек благодаря каждому виду предложения, находящего ся между заповедью и анализом, к земле своей самости? Тот, кто утверждает нечто с помощью рассудка, твердо стоит на ногах и является самостоятельным, и «для него образуется мир». причем человек оказывается понятливым, а мир — понятным. Либо, точно так же законно было бы сказать: «Плата за приобретение мной самостоятельности в процес


* Actes, p. 43. См., однако: De Boor. Iets over het begrip «Imperatvs». Mededekingen Amsterdam Letterkunde, Nieuw Reeks II, 1948, S. 95. Там опровергается это «высшее достижение» знаменитых мэтров Балли и Брюно33.



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
136   137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

се речи состоит в том, что мои предложения представляют собой высказывания только о предметах. Моя самостоятель ность обусловливает то, что я говорю лишь о предметах. В этом участвует только мой рассудок».

На противоположной стороне процесса речи находится приказание, отданное мне. Ибо это приказание поражает меня. То, что меня поражает, лишает меня самостоятель ности, выводит из равновесия мой рассудок. Поражающее меня подчиняет меня себе. Я становлюсь несамостоятель ным. «Но язык ли это? — станет протестовать Философ.— Ведь это же власть!» «Ах, уважаемый, речь, конечно же, обладает властью. Власть — исток языка. Ибо речь властвует над человеком и через посредство человека — над его обязанностью вязать и разрешать. Язык — это власть».

«Об этом я ничего не знаю», — возразит философ. «Как так, — ответим мы этому лицемеру. — Как так? Поскольку ты являешься философом, в чем ты себе, краснея, признаешься, ты должен служить науке и даже истине, что же еще делает язык с тобой, как не властвует над тобой?». «Должна быть наука». «Должна быть помыслена истина». «Я должен философствовать». Разве это не властные заповеди?

Всякий человек, опирающийся на свой рассудок, церемонится перед приказанием говорить так самостоятельно, как это только возможно. Таким образом, власть повелевающего императива начинается уже с колыбели всякого лжетолкователя. Лишь тот, кто отдал свою дань власти языка, способен освоить дисциплину мышления. Ибо тот, кто не осознает себя призванным и назначенным, станет предавать ся всем развлечениям, а это никогда не приведет к тому, что хотя бы отдаленно напоминало самостоятельный рассудок.

Конечно, рассудку его изъявительные наклонения, находящиеся в одной полусфере его самостоятельных представлений, кажутся нормальными предложениями языка. Но это ничего не меняет в том факте, что ему самому внутри другой половины этой сферы было приказано выбирать и накапливать предложения в изъявительном наклонении: его собственное происхождение пришло к нему по пути приказания. В этом приказании от человека требовалось мыслить рассудочно. И благодаря этому приказанию он получил обетование, согласно которому его жизнь удастся с помощью
таких рассудочных предложений. Дорогой обитатель той полусферы, где находятся предложения в изъявительном наклонении, твое происхождение — в другой полусфере. Поэтому ты должен признать и обитателей той полусферы, где находятся предложения в повелительном наклонении. Ты, дорогой человек повествовательных предложений, происходишь из полусферы, где находятся повелительные предложения. Полусфера, содержащая предложения в повелитель ном наклонении, населена так же плотно, как и полусфера, содержащая отождествления и повествовательные предложения. Но она населена не самостоятельными или рассудочными людьми. Внутри полусферы или, выражаясь аккуратнее, на квадранте императивов земного шара мы находим послушных, прислушивающихся и внемлющих. Они не самостоятельны и не рассудочны. Ибо они стремятся услышать указывающий направление призыв и подчиняются этому призыву: «Стань поваром!», «Стань официантом!» — точно так же, как ты, уважаемый философ подчинился требованию «Стань философом!».

Подчинение — смысл слов «называть» и «называться» (heiЯen) в квадранте повелительного наклонения. Господство — смысл слова «называться» в квадранте изъявитель ного наклонения. Ибо самостоятельный рассудок высказывается, например, так: «Это для меня называется «автомобиль». Подчиняющаяся душа принимает приказание: «Ты должен называть меня философом». Этот своеобразный двойной смысл слова «heiЯen» поразителен. Активная и пассивная формы в немецком языке совпадают. Но самое простое значение состоит в том, что либо я сам прихожу, либо я привожу что-то в движение. В обоих формах слова «называться», активной и пассивной, предложение двигает действительность: на квадранте приказаний мы склоняемся к тому, чтобы подчиняться некоторому требованию и отнести имя этого требования к себе: «Рисуй!», — слышу я и становлюсь художником. На квадранте повествовательных предложений я чувствую побуждение высказать о вещах то, как они называются: литр воды, кружка пива, бочка вина. На квадранте изъявительного я — точка покоя в непрерывном беге явлений. Явления ждут моего спасающего слова. На квадранте приказаний я сам убегаю от всех мнимых требо



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
138   139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

ваний: я жду спасающего слова.

Поскольку мы сначала говорим о полусферах, а потом о квадрантах, я хочу предостеречь читателя от педантично го следования этим сравнениям, хотя геометрия и грамматика заслуживают того, чтобы их сравнить между собой. Греков в наши дни критикуют за их геометрию. Их грамматика нуждается в критике еще больше.

Только получивший приказание человек по-настояще му знает, что такое речь. «Человек, которого в детстве не пороли, не становится воспитанным», — такую фразу предпосылает Гете своей биографии. «Человек, которому никогда ничего не приказывали, никогда не будет в состоянии говорить», — такова обобщенная форма этого суждения. Ибо говорить — значит обладать способностью называть и называться. «Я не я, лошадь не моя», — это попытка не «называть» и не «называться». Это ставшее плотью бессилие таких ничтожеств хорошо показывает, как оба аспекта — приказание и высказывание — становятся едины. Тот, кто не признается, каково его имя, не может познать и вещи.

Ставшей учением грамматике греков осталось неизвестным это единство приказания и называния по имени, с одной стороны, повествования и знания — с другой. Все люди, в том числе и греки, жили в условиях принуждения к этому единству. Но александрийцы не разгадали суть этого принуждения, они не разгадали его до сих пор.

Поэтому при анализе языка мы можем начать с повествовательных предложений. Однако, тем самым мы поставим действительность с ног на голову. Ибо тогда, когда святому сказано: «Люби Господа Бога

всею душою твоею,

всем сердцем твоим,

всею крепостью твоею,

всем разумением твоим»,

александриец говорит: «Я мыслю с помощью своего рассудка, я говорю то, что происходит из моего рассудка. Я обязан познавать с помощью своего рассудка и я могу познавать с помощью своего рассудка». Таким образом, он начинает с № 4, с повествовательных предложений рассудка. № 3, № 2 и № 1 — это нарушающие стройность исключения, либо
предложения второго ранга, либо предложения, в обращении к которым мы не нуждаемся при объяснении темы «Язык». Вильгельм Вундт и Алан Гардинер объясняют суть языка, исходя из повествовательных предложений, произносимых независимым, самостоятельным человеком. Это — их птолемеевская система, в которой Земля покоится. Гардинер и Вундт верят, что они пребывают в покое, не испытывая принуждения и не получая приказаний.

Однако, я лишаюсь покоя, и мне обещано, что я буду знать и познавать до тех пор, пока я признаю, что мне и вам даны особые приказания.

Поэтому чудо языка не может быть заключено в повествовательных предложениях. Ибо с их помощью сдвигаются с места и называются только вещи. Я должен отыскать такие предложения, которые меня потрясают и поражают, лишают покоя и ободряют. Это именно те предложения, в которых действие настойчиво требует от меня, чтобы я захотел стать призванным исполнителем данного действия.

Разумеется, эти предложения не «старше» повествова тельных предложений. Ибо тот, кто призван, уже в следующий момент сам называет вещи. Но, несмотря на то, что всякая речь всегда переходит и переходила от повелитель ных предложений к повествовательным, было бы совершенно неправильно стремиться понять течение потока языка, исходя из изучения только его устья.

Лишь тот, кто объясняет, как меня поражает приказание, объясняет суть «речи». Тот, кто объясняет повествова тельные предложения, оставляет без объяснения три четверти процесса речи, и, добавлю, делает необъяснимыми три четверти речи.

Ибо во время высказывания повествовательного предложения все мои способности,

мое сердце

моя душа

остаются вовне. Однако, необходимо объяснить именно то, как они действуют тогда, когда ко мне обращаются или я обращаюсь к кому-либо. Именно здесь, в этом пункте птолемеевская грамматика разоблачает себя — она, господству ющая в наших школах, делает говорящего человека не при



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
140   141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

частным к процессу речи, принимая во внимание разве что его рассудок.

Мы ловим сторонников птолемеевской системы на слове. «Вы должны быть правы, — говорим мы. Там, где говорит только рассудочное, господствует изъявительное наклонение. Так что вы правы».

Но уже в историях, рассказываемых в народе, участвует не только рассудок — могущественное прошлое живет в перфектах и имперфектах любого сказания, любой сказки, и распространяет свою власть на самого рассказчика. Таким образом, рассмотрим список:

1. Душа

2. Сердце

3. Способности

4. Рассудок

Тогда повествовательное предложение будет относиться только к п.4, а пп.3,2,1 окажутся не нужны.

Но сказание уже нацелено на переданную по наследству массу приобретенных свойств, обозначенных с помощью п.3. Немцы окрашивают сочувствием освободительные войны, французы — штурм Бастилии. Таким образом, в историческом сказании к слушателю обращаются как к немцу, как к французу, т.е. как к некоторому человеческом типу. Любой немец, почти любой француз читает одну и ту же историю с одинаковым чувством гордости, стыда, симпатии. Но немец читает о штурме Бастилии с воодушевлением Гегеля или Гельдерлина лишь тогда, когда он не соглашается быть лишь определенным человеческим типом — немцем. Тюбингенские студенты танцевали вокруг дерева свободы, потому что их сердце билось для свободы 1789 г. и 1792 г. Таким образом, призыв трогает отдельное сердце (п.2), а не только переданные по наследству силы и способности определенного человеческого типа. Но старый Гегель уже больше не танцевал вокруг дерева свободы. Его сердце рано очерствело. Его душа не выходила из-под сени его достоинства тайного советника, жившего в Берлине под властью короля Пруссии. Таким образом, не было произнесено то предложение, сила которого заставила бы старого Гегеля принести в жертву свой рассудок, свои способности, свое сердце и
свою душу. Гегель — не святой, он не должен был и не хотел стать святым. Мысль о святом никогда не приходит нам в голову, когда мы думаем о Гегеле. Ибо он хотел стать философом, т.е. обрести самостоятельность. Никакой святой этого не хочет. философ обобщает. Гегель принес свою душу в жертву обобщению, и мы обязаны этим именно ему, ибо лишь так мы смогли достичь границ философии. Он не внял требованию «Прекрати философствовать!». Ему было приказано стилизовать под повествовательные предложения даже любовь к ближнему.

Все мы, а также Маркс и Ницше, живем после Гегеля. После изучения повествовательных предложений мы должны изучить предложения, содержащие требования отказа: «перестань быть монархистом, перестань быть немцем, перестань быть профессором». Странные приказания. Странные требования. Для нашей грамматики такие предложения, содержащие требования отказа, совсем не существуют! Старая крещальная форма спрашивает: «Отрекаешься ли ты от Дьявола?» Так написано в хрестоматии по древневерхне немецкому языку. Но ни офицеры, ни рядовой состав армии Вильгельма II, ни Адольф Гитлер не осмыслили эти предложения в качестве изначальной формы всякой речи.

Однако, именно они оказываются такой изначальной формой. Вся земная жизнь Иисуса была направлена на отречение от старого Израиля. Но лишь на Пасху он отрекся от него настолько, что предстал перед миром как первый христианин.

Мы все получаем по наследству так много заповедей и приказаний, и получаем как определенные человеческие типы — как немцы, как студенты, как буржуа, как пролетарии, как современники, как домработницы и т.д. и т.п., что никто не в состоянии услышать свою собственную заповедь, настоятельно требующую от него отречься от всех тех типовых заповедей, которые преграждают путь новой заповеди. Когда один мой бывший коллега из Бреслау услышал, что в Вермонте я держу лошадей, он воскликнул: «Но он же не умеет это делать, в Бреслау он этим не занимался».

Таким образом, библейская заповедь, требующая любить Бога всею душой, всем сердцем, всею крепостью и всем разумением своим, требует также такого отказа, которого



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
142   143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

избежал Гегель, но который совершило ставшее плотью Слово на Кресте: прощение грехов в качестве отречения от прошлого, в качестве освобождения.

Таким образом, мы лишь тогда знаем, что такое речь, когда понимаем, как речь отменяется. Сказанное отменяется не тем, что я говорю: «Я ничего не сказал». Она отменяется и не тем, что чуть позже я добавлю: «Будем считать, что я ничего не сказал». Даже мое извинение после того, как я наступил вам на ногу, зависит от того, как вы это воспримете. Жертвы 20 июля свободны от прошлого 34. Иисус оправдан, он свободен от прошлого. Связывающая сила языка настолько велика, что только готовность говорящего человека к смерти делает снятие вины действенным.

Но тем самым язык со всей очевидностью включается в ряд жизненных сил. Ведь если только умирание, акт телесной жизни, способно ниспровергнуть языковый процесс, то даже самый холодный рассудок не может лишить язык его действующей силы в процессе творения. Таким образом, в отречении мобилизуются лежащие за пределами языка силы. Они находятся поверх или по ту сторону процесса речи. Они ограничивают его извне. Они должны быть упомянуты для того, чтобы приучить к этому глаз, смотрящий на сами языковые процессы. От неприученного глаза остаются скрытыми именно уровни речи. Прошедший школьное обучение глаз интеллектуалов воспринимает только серое однообразие, не видя разницы между молвой, болтовней, детским стишком и клятвой, между хоралом в церкви, речью в суде, рекламой и торжественной речью.

Итак, в знак протеста против этого мы ограничим языковую шкалу извне с помощью предельно радикального акта умирания для того, чтобы научиться различать деления этой шкалы в течение жизни. По ту сторону самого крайнего слова говорит смерть. Но когда (и до тех пор, пока) что-то говорится, различаются различные степени жизни.

Рассудок вызывает самую низкую степень жизни. Родовое существо уже довольно глубоко внедряет язык в телесность. Сердце обновляет язык с головы до ног. Но душа — это сердце, биение которого выходит за пределы нашего собственного тела. Наше состоящее из плоти сердце нуждается в неразрывно связанным с ним телом, но душой мы
называем его тогда, когда оно готово скорее расстаться с этим дорогим для него телом, чем перестать биться для того, кого оно любит больше всего на свете. Душа осознает свое предназначение в имени и в призывании по имени, в требовании момента и в своем подчинении этому требованию. Душа стремится подчинить тело этому требованию. Ибо тело и душа связаны друг с другом. Но, поскольку именно душа воспринимает требование и заповедь и передает их телу, то неизбежна трагическая ситуация, состоящая в том, что мир яростно отрывает друг от друга прекрасно соединенные тело и душу. Тогда мы вынуждены проводить различие между способностью души выходить за пределы тела и сердцем в границах одного человеческого тела.

Всякая новая заповедь требует от души перерасти, по крайней мере, свое собственное тело. Она устремляется к новому телу тогда, когда старые повелители не допускают новую заповедь в подвластные им области. Но душа не враждебна телу. Для того, кто повинуется новой заповеди, «образуется мир». Иисус учредил Церковь тогда, когда старые повелители лишили его тела. Но так поступает всякая послушная душа: она учреждает в качестве зародыша будущего тела некоторую жизнь, биением сердца которой она отныне и становится. Так действует подлинный императив.

Сердцу, от которого не требуется эта крайняя степень послушания, позволено создавать в мире, как он есть, союзы. Так действует песнь.

Характеру, сотворенному в качестве своеобразной формы, мир позволяет продолжать свою историю. Так действуют сказание и предание, законы и сообщения.

И, наконец, рассудку, орудию уравнивания всего и вся, мозгу, язык позволяет самое общее. Мысли обобщают и абстрагируются, они постигают в понятиях и анализируют. Так действуют «трезвое» установление фактов в повествователь ных предложениях и вычислениях. В суверенном завоевании различных форм жизни с помощью приказания язык начинает свое дело, и так было учреждено неслыханно новое: народы, государства, Израиль, Церковь — это процессы слушания и послушания новому императиву. Здесь люди становятся зависимыми.

С рассудочным установлением безусловного язык эакан



"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
144   145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

чивается: науки — эта анализ и рефлексия, опирающиеся на повествовательные предложения рассудка. Здесь люди становятся самостоятельными.

Однако, жизни принадлежат все четыре степени захваченности.

Всегда, когда песнь, стих, мысль побеждают заповедь, жизнь застаивается, высказывание предложений прекращается, молодежь умолкает. Однако, Откровением называется процесс, который останавливает этот застойный процесс. Ибо Откровение раскрывает изначальный уровень Логоса, на котором он самодостаточно называет мертвое — мертвым, живое — живым, абстрактное — абстрактным, а приносящее плод — приносящим плод. И оно принуждает нас отобрать изначальное предложение у отдельного человека и вернуть его союзу господина и раба. «Говори, твой раб слушает». Ведь социальный характер языка так глубоко коренится в повелительной форме, что глагол начинает искать своего исполнителя!

Когда эта истина была жизнью утрачена, выступил Христос. Дело Христа и заключается в том, чтобы предпослать нам некоторый замысел, повелителя, ищущего нас Господа для того, чтобы мы не заключали язык в узкие границы нашей головы, нашей крепости, нашего сердца. Благодаря Христу мы знаем, что мы должны отвечать для того, чтобы произнести первое слово. У каждого человека ответ «старше» его слова, и его имя всегда отвечает на некоторую отнесенную к нему заповедь. Так что он происходит из языка, а не язык — из человека.

В этом заключено все содержание Евангелия. Четыре евангелиста сразу же отказываются от своего греческого авторского тщеславия. Одна и та же весть только объявляется» от Матфея», «по Иоанну», «словами Луки». Они подчиняют себя призыву и заповеди. Они лишь передают («Katechese») их. Таким образом, начиная с рождения Христа убраны препятствия на пути водопада языка. Всякому, рожденному женщиной, открыт даже его самый поразительный момент. Поскольку нет никого, у кого не было бы повелителя, то рассудок теперь — больше не повелитель. Школа, академия, греческий дух перемещаются со своего первого места, которое хотела бы им отвести умирающая античность и любая
умирающая культура, на четвертое. Александрийские грамматики не признали существования социальной тайны языка. Только поэтому они и смогли создать свои грамматичес кие таблицы. Иисус обнажил эту тайну, унизив себя лишь до половины предложения. Без тебя и без меня он — не Христос. Он ищет имя. И его святые в течение тысячи лет должны были дополнить его заповеди своими именами прежде, чем в 1100 г. дело могло дойти до теологии с ее предложени ями в изъявительном наклонении!

Половинное предложение, первая половина предложения — это Иисус, а вторая половина — верующий. Лишь оба вместе они свидетельствуют об Иисусе Христе. Ибо тогда Он воистину воскрес — потому, что ты договариваешь до конца Его предложение.

Итак, Откровение не потрясает гений языка. Оно делает только одно: освобождает содержание любви к Богу от тех песчаных наносов, которые обязаны своим появлением ее рассудочному анализу. Бог-Отец подчинил языку уже грудного ребенка. Бог-Сын воплотил в Себе язык для того, чтобы он нас поражал, изменял, призывал и назначал. Так что Христос заново создал единство активного и пассивного призыва и называния себя (требование, обетование, «это называется»). И в наши дни наступил тот момент, когда даже грамматики должны заметить Христа. Ибо в противном случае у нас больше вообще не будет языка.

Но по-другому на свете никогда и не бывало. Язык все время находится под угрозой исчезновения. Пророчества прекращаются. Законы становятся бессмысленными. Классики устаревают. И тогда новый язык возникает лишь там, где удается перебросить мост межу заповедью и носителем имени.

В этом смысл двух мечей, смысл Церкви и Государства. Далеко не случайно Лютер сравнивал Церковь с музыкой. Церковь — это предвосхищение звука, которому вовне, в мире должен соответствовать кто-то, кто страстно стремится его услышать. Ни Церковь, ни Государство по отдельнос ти не в состоянии начать мир. Правильное слово должно поддерживаться двумя мостовым опорами — повелевающей властью Церкви и способностью носителя имени, т.е. чада мира, отвечать.


"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
146   147
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

С момента рождения Иисуса Церковь предвосхищала все политические формы. От семи правителей древнего царства и вплоть до избирательной кампании президентов США все светские процессы происходят из Церкви. Там они отбрасывали свою тень, двигающуюся впереди них.

Скромный, короткий императив «паси своих овец» и все каноническое право до того, как им не будет соответствовать ревностно относящееся к ним чадо мира, не являются положениями основного закона. Напротив, единствен ный человек, слушающий слово и превращающийся в имеющего имя исполнителя слова, опускает предложение с неба на землю.

Ни один половинный человек, — а все отдельно взятые люди — половинные люди, поскольку они — либо мужчины, либо женщины, либо старые, либо молодыe, — так вот, ни один половинный человек не может говорить со всей полнотой власти. Но Иисус и смерть, Иоанн и любовь, Петр и Церковь — мир должен подчиняться такому назначающе му на служение слову. И так продолжалось до сегодняшнего дня. Так будем же прислушиваться к этому слову, каким оно должно остаться до самого Страшного Суда.

Перевод выполнен по изданию: Rosenstock-Huessy E. Die Kopernikanische Wendung der Grammatik // Rosenstock-Huessy E. Die Sprache des Menschengeschlechts. Heidelberg: Lambert Schneider, 1963. Bd. 1. S. 354-418. Автором статья датирована 1944 г.

1 Речь идет о книге: Vendries J. Le Langage: Introduction Linguistique a l'Histoire. Paris, 1921. Имеется русский перевод: Вандриес Ж. Язык: Лингвистическое введение в историю. М.: Соцэкгиз: 1937.

2 Разумное животное (лат).

3 Человек разумный (лат.).

4 Бюлер, Карл (1879 -1963) — немецкий психолог, написавший ряд работ о психологических аспектах речи.

Гардинер , Алан Хендерсон (I879-I963) — английский египтолог.

Вундт, Вильгельм (1832-1920) — немецкий философ, психолог, физиолог и языковед.

Ясперс, Карл (1883-1969) — немецкий философ-экзис тенциалист.

Мейе, Антуан (1866-1936) — французский языковед, компаративист, принадлежавший к социологической школе в социологии.

Сепир, Эдуард (1884-1939) — американский языковед и этнолог.

5 «Слушательский тракт». С некоторыми изменениями эта статья была опубликована по-английски. См. русский перевод: Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М.: Лабиринт, 1994.

6 Витгенштейн , Людвиг (1889-1951) — австрийский философ, представитель неопозитивизма, создатель концепции так называемых «языковых игр».

Рейхенбах , Ганс (1891-1953) — немецко-американский философ и логик, представитель неопозитивизма.

Вейцзеккер , Карл Фридрих фон (род. в 1912 г.) — немецкий физик и философ.

7 После этого, значит, по причине этого (лат.).

8 До этого, значит, по причине этого (лат.).

9 «За заслуги» (фр.).

10 Тиртей (вторая половина VII в. до н.э.) — древнегре ческий поэт-лирик, живший в Спарте. Ему принадлежат боевые песни и марши, пять книг элегий.

11 Джеймс (Джемс), Уильям (1842-1910) — американс кий философ, один из основателей прагматизма.

12 поток сознания (англ.).

13 чистейший акт (лат.).

14 Здесь О.Розеншток-Хюсси дает отличное от традиционного толкование смысла имени Бога Яхве. Для него оно не может означать «Я есмь я», поскольку для живого Бога важна однократность , резко противостоящая «вечному возвращению» языческих временных циклов. Яхве — это не просто «сущий», а именно Бог, каждый раз появляющийся в другом месте. Тем самым все повторяющееся объявляется тварным, и божественно лишь то, что однократно. А это означает размыкание циклов «вечного возвращения».

15 искусство для искусства (фр.).


"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 1
148   149
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 1

16 фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ  — старинная немецкая княжеская фамилия. В замке Дуино, принадлежавшем княгине Марии фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ, Рильке в 1912 г. начал писать свой цикл Дуинских элегий.

17 Шенберг, Арнольд (1874-1951) — австрийский композитор, создатель особой системы сочинения музыки — додекафонии.

Гропиус , Вальтер (1883-1969) — немецкий архитектор, педагог и теоретик искусства, представитель эстетики функционализма. В 1919 г. создал в Германии высшее учебное заведение нового типа — Баухауз. С 1934 г. в эмиграции в Англии и США.

Жид, Андре (1869 -1951) — французский писатель.

Маринетти , Филиппо Томмазо (1876 -1944) — итальянский писатель, один из теоретиков футуризма, утверждав ший близость футуризма и фашизма, что в 1919 г. сделало его сподвижником Муссолини. В годы фашизма был председателем Союза итальянских писателей.

18 Дизраэли , Бенджамин, лорд Биконсфилд (1804-1881) английский государственный деятель и писатель, лидер консервативной партии, в 1874-1880 гг. — премьер-министр.

Ленбах, Франц Фон (1836-1904) немецкий художник.

19 общественное мнение (англ.).

20 См.: Rosenstoek-Hueesy О. Die europaischen Revolutionen und der Charakter der Nationen. Stuttgart: Kohlhammer, 1961.

21 Ноткер Губастый (ок. 950-1022) — один из первых немецких представителей схоластики. Писал трактаты по логике, переводил на немецкий язык сочинения Аристотеля и Боэция.

22 Этимология немецкого слова «брак» (Ehe) имеет для О.Розенштока-Хюсси особое значение. Для него это возвышенное время (Hochzett), обозначавшееся как Ewa. Это слово, по его мнению, является родственным таким словам, как Aevum и Aeon, т.е. «век», «вечность», «эон». Иначе говоря, брак создает эпоху. См.: Rosenstock-Huessy E. Soziologie I: Die Ubermacht der Raume. Stuttgart etc.: Kohlhammer, 1956. S. 246-251.

23 Вебер, Макс (1864-192О) — немецкий социолог, историк и экономист. О.Розеншток-Хюсси относился к кон
цепциям М.Вебера крайне отрицательно, усматривая в них худшие образцы критикуемого им «академизма», школьного, профессорского мышления.

24 Это положение Розенштока-Хюсси соответствует библейской, в особенности, ветхозаветной символике человечес кого тела. Но для него это отнюдь не символика.

25 Мар. 12:30.

26 См.: Rosenstock-Huessy Е. Das Geheimnis der Universitat: Wider den Verfall von Zeitsinn und Sprachkraft: Aufsatze und Reden aus den Jahren 1950 bis1958. Stuttgart: Kohlhammer, 1958.

27 Диодор Сицилийский (ок. 90-21 гг. до н.э.) — историк эпохи эллинизма, написавший 40 книг по всемирной истории.

28 Речь идет о так называемых децемвирах, (лат. decemviri — десять мужей), т.е. членах коллегии, состоящей из десяти должностных лиц. Десять патрициев были избраны сроком на один год и разработали в 449-451 гг. до н.э. законы, закрепляющие права народа и регламентирующие наделение консульской властью (так называемые законы двенадцати таблиц).

29 Hautgout (фр.) — привкус, душок. Gentlmenlike (англ.) по-джентльменски. Addio (итал.) — прощайте, пока.

30 Великая хартия (лат.).

31 Элохим (множ. число) — одно из обозначений Бога в Ветхом Завете. Для Розенштока-Хюсси этот термин имеет принципиальное значение, поскольку, с его точки зрения, отождествление Яхве с Элохимом означало победу принципа единства над принципом множественности, и Элохимы (по-русски множественное число иначе и не выразишь) превратились в Божьих Ангелов, в «специализированных богов», принуждающих людей к тому или иному виду деятельности и поведения.

32 Чтобы я умер, умри, чтобы он умер, умрем, умрите, чтобы они умерли (фр.).

33 Балли, Шарль (1865-1947) — французский лингвист.

Брюно, Фердинанд (1860-1938) — французский лингвист.

34 Имеются в виду противники нацистского режима, казненные после покушения полковника К.фон Штауффенберга 20 июля 1944 г. на жизнь А.Гитлера.


"ДИАЛОГИЗУЮЩИЙ ФОН"   О.Розеншток-Хюсси
Коперниковский переворот в грамматике

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира