Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1996 → 2
92 93
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
(В.А.Михнюкевич. Русский фольклор
в художественной системе Ф.М.Достоевского.
Челябинск: Челяб. гос. ун-т, 1994. 320 с.)
О капитальном исследовании В.А.Михнюкевича говорят его тема и объем. В основу положена идея М.М.Бахтина, выразить которую можно предельно кратко: «народ—герой—ав тор». Расшифровка этой формулы тоже проста: слово народа — особый голос в диалоге с голосами и сознанием героев и самого автора.
Лучше всего подтвердит оценку монографии, выраженную в первых словах данной рецензии, хотя бы краткий обзор ее содержания.
Во «Введении» автор очерчивает границы своего исследования: из множества стилевых потоков, составляющих эстетическую систему Достоевского («евангельский», мифо-эпичес кий, народно-поэтический, «пушкинский», духовно-книжный — «дантовский», «гетевский» или «шиллеровский»), он избирает народно-поэтический пласт во всей его широте и глубине (с.18—19). При этом он, обладающий уже истиной «законченного труда», возвещает нам, что «в любом случае народное слово входит в мир Достоевского не ради колорита…, но всегда — как точка зрения народа» (с.23). Солидаризируясь с Л.И.Емельяновым, автор то и дело предупреждает против «логизирования», то есть навязывания анализируемому тексту некоторой схемы (с.10, 11 и 24). И, наконец, как завет самого Достоевского — собирателя фольклора, усвоил В.А.Михнюке вич его кредо не подделываться под народный тон, ибо «наш народ умен» (с.32).
Глава 1-я охватывает круг вопросов, предваряющих
непосредственный анализ фольклорного материала в
произведениях Достоевского: историю вопроса, фольклорный
быт
семьи писателя, его собирательс
кую деятельность и штудии в
области академической фольклорис
тики.
Глава 2-я («Эстетическое и творческое освоение народной культуры») состоит из двух частей: об общей концепции фольклора и эволюции фольклоризма у Достоевского.
Схема общей концепции фольклора у Достоевского такова.
Опираясь на точку
зрения Г.А.Левинтона («Фольклорная
цитация в литературе вообще
ориентирована не на фольклор, а на
определенную концепцию фольклора», когда «текст, характери
зующийся признаками фольклора, является фольклорной
стилизацией». С.52 рецензируемой книги), В.А.Михнюкевич
определяет эволюцию концепции фольклора у Достоевского
в зависимости от его взглядов на народ: «В 40_50-е годы
писатель более… доверчив к народному творчеству. Это
выражается, в частности, в жанровой "всеядности". Все или почти
все фольклорные жанры… репрезентируют для Достоевского
народное сознание и народное искусство. В 60—70-е годы в
связи с утверждением в сознании писателя почвеннических идей
отношение его к фольклору становится более избирательным.
Он теперь ориентируется на те жанры, где выразились
религиозно-этические взгляды народа…» (с.66). Именно во
второй период намечается у Достоевского (антизападника!)
разногласия историософского и эстетического характера со славянофи
лами; и хотя после «Бесов» миф писателя о русском
народе-богоносце в основе остался прежним, однако намечается и
тенденция демифологизации, связанная с фактами
морально-нравственного разложения, проникающего и в народную
среду («В русском человеке из простонародья нужно уметь
отвлекать красоту его от наносного варварства», — пишет
Достоевский). Это убедительно показано в монографии (с.60—62).
Вообще в поздний период творчества взгляд на народ
обосновывается Достоевским не только мифологически, но и
истори
В.А.Михнюкевич
РУССКИЙ ФОЛЬКЛОР
В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ СИСТЕМЕ
Ф.М.ДОСТОЕВСКОГО
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
94 95
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
чески («диалогичность его собственного сознания»! — подчеркивает исследователь); в публицистике этого времени писатель чаще говорит о «духовной сосредоточенности народа, а не веселости и бодрости» (с.64—68). О религиозности народа он судил по религиозному фольклору (народное христианство, образы русских былин) (с.69—75).
Отмечен в книге «эстетический интерес к фантастичес кому элементу в фольклоре»; убедительно говорится о том, что «фольклорная фантастика связана с эстетическим самоопределением писателя — осмыслением своего творческого метода как "фантастического реализма"» (с.76).
«Для зрелого Достоевского в составе русского фольклора было и то, что он отмечал для себя знаком "не-фольклор". Особую неприязнь вызывали у писателя образцы так называемого нового народного творчества — "городской" фольклор» (с.77).
«…фольклор как единственная форма проявления народного слова явно или неявно присутствует в контексте многоплановых размышлений писателя», — заключает автор (с.78).
Что касается эволюции фольклоризма у Достоевского, то хотелось бы отметить, что эта часть 2-ой главы лишний раз доказывает фундаментальность труда В.А.Михнюкевича. Посвятив следующие свои пять глав «пятикнижию» Достоевско го (романам «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток» и «Братья Карамазовы»), автор посчитал необходимым, идя от общего к частному (а это признак «хорошего теоретического тона»), предварительно обозначить сквозную линию приверженности писателя-реалиста фольклору.
Итак, в 40—50-е годы у Достоевского очень широко
был представлен жанровый состав русского фольклора
(пословицы-поговорки, песни, былины, сказка, народный театр,
историческое предание, бытовой анекдот, быличка) (с.79).
Жанру сказки, например, использованной в «Бедных людях»,
«Двойнике», «Хозяйке», «Ползункове», «Белых ночах»,
«Дядюшкином сне», Достоевский отвел организующую роль в
конфликте романтического типа («там» — желанное прошлое,
«здесь» — холодное и тягостное настоящее) (с.84). В 40-е годы
использование фольклора диктовалось еще эстетикой «натуральной
школы» (отсюда — сказовая манера повествования). Но
уже готовя первое (1860) и второе (1866) собрания сочинений,
До
стоевский снимает просторечные, диалектные и явно
фольклорные языковые элементы, чтобы избежать излишнего
натурализма. В то же время в «Записках из Мертвого дома»
фольклор присутствует как предмет художественного изображения:
впечатления от каторги были немыслимы без «каторжного»
фольклора «народных типов», с которыми автор
«сжился» (письмо Достоевского старшему брату) (с.85—86).
Исследователь предельно внимателен к каждому этапу эволюции фольклоризма Достоевского. Так, на текстовом материале показано, что в 50-е — начале 60-х годов народная афористика в речи персонажей в целом ослабевает, зато обогащаются принципы и приемы использования фольклора, например, в повести «Село Степанчиково и его обитатели»: фольклор вводится в ее сюжетно-композиционную структуру, и не явно, а в форме реминисценций (с.89—90), здесь к тому же обнаруживаются элементы народной смеховой культуры. Убедителен на этих страницах спор В.А.Михнюкевича с Вас.В.Ивановым, который воспринимает Фому как «шутовского короля»: «…эстетика народного карнавала предполагает, — пишет исследователь, — установление конвенции между всеми его участниками, в результате которой главной его фигуре оказывают мнимые, временные почести». Ясно, что с этой точки зрения «серьезное и почтительное отношение к Фоме большинства персонажей — вне карнавальной иронии» (с.91).
Опираясь на мнение Ю.И.Юдина, автор отмечает в первой половине 60-х годов жанровое обновление Достоевским понятия «анекдота» (см. «Скверный анекдот»): вместо выдающегося случая из жизни известного лица — посрамление оного. Хронологически позднее написанный рассказ «Бобок» («почти микрокосм всего его творчества», — по определению М.М.Бахтина 1), ведущий свои жанровыи истоки от «сократического диалога» (Бахтин), пропитан и традицией быличек о встречах с мертвецами (с.94). Верно, но хотелось бы, чтобы ссылка на Бахтина имела «разработку»: ведь «образ идеи в "сократическом диалоге", в отличие от образа идеи у Достоевско го, носит еще синкретический характер» 2, а у Достоевского происходит разграничение абстрактно-философского понятия и художественного образа…
В.А.Михнюкевич рассматривает эволюцию фольклоризма у Достоевского на разных уровнях поэтики: жанро
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
96 97
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
вом, содержательном, образном, стилистическом и т.д. В «Дядюшкином сне», считает он, в поэтику Достоевского органично вписываются традиции народного театра, сказки и легенды (образ старого князя), а роман-фельетон «Униженные и оскорбленные» автор книги соотносит, вслед за И.П.Смирновым, с волшебной сказкой (с поправкой на мнение Бахтина о работе «памяти жанра», а не о сознательной ориентации писателя) (с.95).
Со второй половины 60-х годов и далее, до конца творчества, Достоевский все более сурово отзывается об использовании в художественно-литературном творчестве фольклорно-этнографических подробностей. Он решительно возражает В.Е.Ветловской (с.96), которая считает, что «принципы работы писателя с фольклорным и этнографическим материалом в поздний период его творчества не меняются» 3. Эволюция фольклоризма у Достоевского протягивается от изображения фольклора как элемента быта, от цитатных и стилизаторских его форм — к символизирующей фольклорной аллюзии и реминисценции.
Можно представить, с каким облегчением уважаемый автор переходил после первых двух, — таких «материалоемких», фундаментальных, обобщающих все творчество Достоевско го, — глав к следующим пяти конкретным главам. Прежде всего потому, что «резкость» исследовательского ви́дения стала четче: в каждой главе — по роману. Другое дело, что и в этой ограниченной глубине утонуть несложно. А посему В.А.Михнюкевич избирает единственно правильный (методически и тактически) путь: для каждого романа определяет аналитическую доминанту («Преступление и наказание» — средство диалога с героем, «Идиот» — мотивы народного христианства, «Бесы» — аргументы «мнения народного» в полемике с «бесами», «Подросток» — фольклорный репертуар Макара Долгоруко го в философско-этической концепции романа, «Братья Карамазовы» — фольклорный контрапункт).
«Преступление и наказание»
. Автор пытается расширить
и углубить рамки давно установленного факта присутствия
в романе мощного пласта фольклорных включений. Так,
устанавливается, что диалог сознаний автора и героя ведется
здесь при наличии еще одной авторитетнейшей духовной силы
— народного нравственно-религиозного сознания. Объективная
же трудность задачи изучения художественных функций
фольклора в романе заключается в том, что ассимилированные
поэтикой «Преступления и наказания» фольклорные
реминисценции, отфольклорные ассоциации, фольклорные
цитации не всегда явно прочитывались, вследствие чего читательское
восприятие терпело немалые смысловые потери (с.99).
Говоря о Соне Мармеладовой, Раскольникове, Разумихине, Свидригайлове, Лужине, В.А.Михнюкевич опирается на своих предшественников (Г.К.Щенников, В.Э.Вацуро, В.П.Владимирцев, Р.Я.Клейман) (с.99-103). При этом особую научную ценность представляют наблюдения, касающиеся роли фольклора в проявлении голоса автора, авторской позиции (с.104-105), особенно когда «присутствует оценочно-авторский момент» (с.112).
И тут Достоевский прибегает к фольклору, например, в исповеди-проповеди Мармеладова о нищете, связанной с традициями карнавализованной народной культуры и таким явлением, как юродство. Подтверждение своей мысли В.А.Михнюкевич находит в замечательных словах Д.С.Лихачева о кабаке как «вывернутой наизнанку церкви» (с.109). Хочется добавить к этому и Бахтина, интересно рассуждавшего о романтическом гротеске (а таковой, смеем думать, и присутствует в данном эпизоде реалистического романа: «Так древнее всенародное ритуальное осмеяние божества и средневековый смех в храме во время праздника дураков превращается на рубеже ХIХ века в эксцентрический смех в церкви одинокого чудака»4 ).
Не только для специалистов, но и для вообще культурного читателя будут интересны примеры анализа «фольклорного включения с полисемантическим эффектом» (процесс «наказания» Раскольникова «отпадением от матери» освещается фразой поговорочного типа; Раскольников после убийства напряженно вслушивается в одну «лакейскую песню», надеясь хотя бы таким образом восстановить утраченную связь с людьми) (с.110).
И, наконец, исследована поэтика символа (окно, в которое Раскольников увидел Свидригайлова — «символ смотрящего глаза, надежды, обещания, обновления»; ландшафт за широкой сибирской рекой, который разворачивается перед каторжником Раскольниковым, — мотив «золотого века», генетически связанный и с сен-симонизмом, неохристиан
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
98 99
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ством петрашевцев, и с народными социально-утопически ми легендами) (с.111-113).
«Идиот». Оттолкнувшись от традиционного сопоставле ния Мышкина с образом сказочного Ивана, В.А.Михнюкевич выходит на интересное замечание М.М.Бахтина о связи романа и его главного героя с народной карнавальной культурой: «…"крик осла" в Швейцарии возродил князя Мышкина и сроднил его с чужбиной и с жизнью…»5 . Исследователь подкрепил это научное наблюдение Бахтина интересным документом (письмо Достоевского к С.А.Ивановой из Дрездена от 29 августа 1869 года) (с.117).
Есть тут и традиционные пословицы-поговорки, и привычные уже (но не главные) для Достоевского фольклорно-эт нографические детали.
Ценно же то, что этот привычный анализ служит сверхзадаче: проследить за «поиском повествовательного тона в новом романе», отражающем «всегдашнее стремление Достоевского не показать "рожи сочинителя"» (с.119—121).
Бережно, вслед за А.Н.Веселовским, Б.Н.Путиловым, В.Г.Варенцовым, М.М.Громыко, изложен использованный здесь Достоевским (как и в «Преступлении и наказании») мотив крестового братания (Мышкин-Рогожин) (с.122—123).
Разделяет В.А.Михнюкевич и интересную точку зрения Г.К.Щенникова на оппозицию «Раскольников-Мышкин»: «В "Преступлении и наказании" раздвоенный интеллигент-ин дивидуалист дан в отношении к цельному народному идеалу. В "Идиоте" "положительно прекрасный человек" (новая гармоническая личность) соотнесен с противоречивыми стихиями души, с разнородными страстями русских людей, русского народа как нации» (с.124).
Плодотворна полемика с Р.Г.Назировым,
Л.М.Лотман и И.А.Слизиной по комплексу христианских идей и
идеала Христа в образе Мышкина. В.А.Михнюкевич настаивает
на том, что «образ Мышкина в значительной мере ориентиро
ван не только на "Князя Христоса", Дон-Кихота,
пушкинского "рыцаря бедного", но и на апокрифического
Христа народных легенд и духовных стихов» (с.126—127). И,
конечно, наш исследователь не мог согласиться с вульгарно-со
циологическим рецидивом И.А.Слизиной, считающей
«сумасшествие Мышкина в финале романа авторским
развен
чанием своего прекрасного идеала». И взяв себе в
союзники собирателя русского фольклора А.Н.Афанасьева,
исследователя народного христианства по духовным стихам
Г.П.Федотова, поэта Ф.И.Тютчева, исследователя отреченных
книг и христианской народной поэзии Н.С.Тихонравова,
В.А.Михнюкевич склоняется к тому, что «христоподобное
поведение Мышкина похоже на жития святых»
(с.128—129). А отсюда вытекает и его юродство, и пронизанность
идеологического романа Достоевского «мотивами народных
социально-утопических легенд» (с.130—131). Убедительно!
«Бесы». В этом романе три составляющие: канонические и «отреченные» тексты Евангелия и Апокалипсиса и русский фольклор (с.136).
Двоякая жанровая природа романа (политический памфлет плюс философско-религиозная трагедия) определила и двунаправленность в использовании фольклорных мотивов: в них автор ищет идеал народной почвенной правды, и они же являют собой средство сатирического изображения (с.137).
«В художественной структуре "Бесов" присутствие фольклорных элементов обнаруживается на разных уровнях: от простой цитации Федькой Каторжным фольклорных речений из "Сибирской тетради" автора… до участия фольклорных образов и мотивов в символизирующей генерализации художественной мысли писателя» (с.137—138).
Микромонографией в большой монографии можно назвать часть 5-й главы (с.138—148), посвященную детской теме в «Бесах». Для Достоевского ребенок — это «образ Христов на Земле», и обидеть ребенка — это значит оскорбить Христа. Соглашаясь с В.С.Пушкаревой (с.139), В.А.Михнюкевич считает, что поэтому у Достоевского, по сравнению с Л.Толстым, Чеховым или Короленко, «детская точка зрения абсолютна, а не специфична, и ее не с чем соотносить» 6. Детская тема в романе сближается с традициями средневековой культуры (иконописные изображения Христа-младенца на руках у богородицы).
Убедителен спор В.А.Михнюкевича с Г.Д.Гачевым по поводу разинской темы в «Бесах» (еще в замысле «Жития великого грешника» придавалось большое значение Степану Разину). Но соотнесение Гачевым Николая Ставрогина со Степаном Разиным делается однозначно — на основании их от
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
100 101
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ношения к женщинам (как и герой песни, Ставрогин, не раздумывая, «за борт бросает» Марию Лебядкину, Лизу Тушину, Марию и Дашу Шатовых). Михнюкевич убедительно показывает признаки художественной полисемии «разинского фольклора» в системе поэтики романа (с.148—150).
Ряд сквозных для творчества Достоевского «отфольклор ных» мотивов романа рассматривается на богатом источнико вом материале духовных стихов, исторических песен, сказок, притч, легенд (мотив богородицы — Матери-сырой земли, социально-утопический мотив «золотой строчки» и центральный — мотив бесовства) (с.152—163). Автор тонко подметил, что функционирование фольклора «инициировано» не только Достоевским, но и его героями: так, сатирические фольклорные элементы в образе Петра Верховенского «встроены» с таким расчетом, чтобы развенчать паразитирование героя на социально-утопических легендах о всесильном избавителе (с.157—158); а самозванство Ставрогина «с подачи» Петруши восходит к карнавальному развенчанию ряженых (с.164; здесь, как и в других случаях, предельно корректный В.А.Михнюке вич указывает на своих научных «союзников» — Б.А.Успенского и А.А.Белкина).
Есть немногочисленные места в монографии, так сказать, очевидные и без отвлеченно-научных комментариев, на которые, тем не менее, тратится автор. Например: «Отклонение от канонического типа словесного оформления пословицы или поговорки приобретает оценочный характер по отношению к персонажу». И далее — многозначи тельный (и многословный) комментарий пословицы «Соловья баснями не кормят» «в исполнении» немца Лембке, хотя, как говорят, «тут все ясно» (с.166).
«Ослаблены» те страницы, где говорится о словесно-сти листическом оформлении речи персонажей (с.166—168).
«В "Бесах", как ни в каком другом своем крупном
произведении, Достоевский энергично опирался на традиции
народно-смеховой культуры, которая была глубоко исследована
на западноевропейском материале М.М.Бахтиным» (с.171).
И эта часть монографии, действительно, пронизана идеями
Бахтина, осмысленными применительно к тексту романа. Вот
тип шута Игната Лебядкина, но «этот шут чаще подвергается
развенчанию, чем увенчанию, в отличие от амбивалентной
эсте
тической природы шута в стихии народной смеховой
культуры» (с.171). Думается только, что теория Бахтина давала
возможность исследователю не «подгонять» под дилемму
«увенчание» или «развенчание» шута Лебядкина, а развернуть ее
в интересный комментарий с учетом литературного
процесса России середины ХIХ века, когда соседствовали два
пафоса: критический, разоблачительный и позитивно-утверждающий,
а в художественной сфере часто фигурировала публицисти
ка. Ведь Бахтин «подсказывает» нам это: «Он (обряд
увенчания-развенчания. —
А.Н.) определил особый развенчивающий
тип построения художественных образов и целых произведе
ний, причем развенчание здесь было существенно амбивален
тным и двуплановым. Если же карнавальная амбивалентность
угасала в образах развенчания, то они вырождались в
чисто отрицательное
разоблачение
морального или
социально-политического характера, становились однопланными,
утрачивали свой художественный характер, превращаясь в
голую публицистику»
7.
«Подросток». Диалог идей положен и в основу анализа этого романа. Версилов не смог слиться с народной правдой. Для Аркадия путь от «уединения» к состоянию «всемирного боления за всех» оказался ложным благодаря пессимизму Версилова. «Наклонная плоскость» поэтому потянула его к миру пошлой буржуазной «середины», к миру аристократического элитаризма. «Выход из раннего подполья к приятию жизни, к вере в ее целесообразность и красоту намечается благодаря глубоко запавшей в душу Подростка проповеди Макара, опирающейся на народные морально-философские представле ния… Эти представления воплотились прежде всего в фольклорном репертуаре странника, участвующего в большом диалоге идей» (с.211).
Два странника — Макар и Версилов. Диалог идей. Идея Макара вытекает из его фольклорно-религиозного сознания (он калика, юродивый, духовный наставник, поэтому любит рассказывать, культивируя так называемую «устность»). Версилов тоже странник, но его идея другая: он «русский скиталец», «блудный сын, расточивший отеческое богатство» (определения самого Достоевского). На Подростка благотворно воздействует «репертуар» Макара и губительно-пошлый репертуар «анекдотчиков» (людей «середины»). Версилов иро
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
102 103
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ничен к анекдотам и в целом сочувственно относится к фольклорно-религиозному взгляду Макара, что и оставляет надежду на возможность «всепримирения идей» на основе народной, Макаровой, правды (с.207). Такая трактовка вполне убеждает.
Для научной позиции В.А.Михнюкевича характерно следующее критическое замечание: «В последнее время наблюдается оживление тенденций в интерпретации литературной классики, связанных со стремлением унифицировать гигантское многообразие и прихотливость литературного процесса. Поиски мифологических и фольклорных архетипов превратились в модное занятие. Не избежал этой участи и роман "Подросток"». И далее автор приводит конкретный случай того, как «порой отдельным сюжетным ситуациям романа навязывается сомнительный генезис, когда, например, утверждается, что соперничество Аркадия и Версилова вокруг Ахмаковой "представляет собой вариант популярного фольклорного сюжета борьбы сына с отцом"» (с.179. В.А.Михнюкевич цитирует С.Н.Митюрева). И (правда, с опорой на мнение Л.А.Астафьевой) автор убедительно разъясняет, что подобные сопоставления носят произвольный характер, сближая явления по одному, формальному, признаку (борьба-соперничество) и не учитывая весьма существенных отличий: «…в фольклоре нет мотива соперничества отца с сыном из-за женщины — там есть отголоски культурных переживаний полигамии эпохи матриархата (узнавание мужем жены, сына отцом или отца сыном после смертельного поединка)» (с.179).
Невысокую исследовательскую нагрузку несет «студенчес кий» пример проекции народных песен о неверной жене и старом муже на взаимоотношения «треугольника» Софья Андреевна — Макар — Версилов. Вероятно, чувствуя это, автор благоразумно на этом и остановился, справедливо полагая, что «поиск и констатация» фольклорных вкраплений мало что дадут для углубления нашего понимания художественного смысла «Подростка» (с.181—182). Не вполне убедительно объяснение безличности и клишированности стиля писем Макара: «…не от отсутствия способностей, а от стремления следовать речевому канону, который играет немалую роль в эстетике фольклора» (с.190). Оно, может быть, и так, а может, и нет…
«Братья Карамазовы».
Этот роман наиболее
насыщен фольклором. Именно поэтому, считает автор, многим
иссле
дователям пришлось проделать большую «археологическую
работу», которая «сродни "озвучиванию" голоса народа —
самого авторитетного для создателя великого романа» (с.214).
Памятуя завет Н.Я.Берковского не соблазняться фольклорно-эт
нографическим максимализмом западных толкователей
Достоевского, В.А.Михнюкевич уравновешенно полагает, что
«фольклор — далеко не единственный "строительный материал"»
«Братьев Карамазовых». Что же касается фольклорных
включений, надо, во-первых, «добиться исчерпывающей их
регистрации», а во-вторых, «осмыслить их контрапунктическое
значение, потому что, как явствует из анализа предыдущих
романов, в художественном мире Достоевского фольклор
играет отнюдь не орнаментальную роль, а участвует в созидании
магистральных мыслеобразов» (с.214—215).
Наблюдения здесь столь же основательные, весомые, как и сам источник — текст романа. Автор, «накопивший» солидный опыт при анализе предыдущих четырех романов, умеет «нарисовать» целостную картину использования фольклора в крупном произведении. Так, здесь, в конце 70-х годов, Достоевский, кажется автору, возвращается к практике начала (40-е годы), когда фольклор включался в его произведения по законам эстетики «натуральной школы»: «Такие фрагменты текста располагаются в составе повествовательных отрезков, но изобразительные их функции осложняются другими: характерис тическими, оценочными и символизирующими (с.215). Чувствуете голос многоопытного аналитика? Или вот еще. Достоевский пекся одновременно и о фольклорности текста романа, и об опасности перегрузки фольклором, в частности, пословицами-поговорками. Причем, ключом к художественному коду фольклорных включений в романе является самое его начало, где упоминается «Алексей человек божий, небесный покровитель умершего ребенка Настасьи» (с.220).
Исследователь обнаружил интересные «факты откровенной игры персонажей с фольклором»: госпожа Хохлакова, играя «в веру», играет и «в народ», как в модное поветрие; играет с фольклором, эксплуатируя его в своекорыстных целях, противник Зосимы, отец Ферапонт (с.226).
Глубоко проанализированы фольклорные источники моделей поведения юродивых, какими воспринимают окружающие Алешу и старца Зосиму (имеется в виду читательс
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
104 105
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
кое восприятие персонажей; так, юродивость Алеши подчеркивается предельным отсутствием материальной озабоченности, детской дразнилкой, соединяющей этого героя с житиями святых, молчаливым поцелуем Алеши в финале диспута с Иваном, дублирующим и аналогичный жест Христа в поэме о Великом инквизиторе, и молчание агиографичес ких юродивых; а поведение старца Зосимы во время диспута-скандала в его келье Ракитин верно оценивает как юродство: «У юродивых и все так: на кабак крестятся, а в храм камнями мечет. Так и твой старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон») (см.: с.229).
Ну, а как не отметить убедительную полемику автора с В.Е.Ветловской, которая ограничивает убранство кельи Зосимы лишь эклектическим соединением православного и католического образа богородицы. В.А.Михнюкевич видит символику описания кельи значительно более широкой: ведь здесь Достоевский включил и лубочные изображения подвижников восточного христианства, и портреты иерархов, и монастырский скит с кельей как образ ковчега, где хранятся нравствен но-религиозные святыни русского народа; все это символизи рует заветную мысль Достоевского о «всепримирении идей» как «русской идее», русском историческом предназначении, а обитатель кельи в этом контексте воспринимается как русский «всечеловек» или «общечеловек», все понимающий и все вмещающий в себя (с.231—233).
В более мощную «симфонию», чем в «Бесах», развернута в «Братьях Карамазовых» стихия Матери-сырой земли как врачующая всех страждущих сила: апеллирует к ней умирающий Зосима в распростертом жесте рук и восторженном поцелуе земли; экстаз Алеши в конце главы «Кана Галилейская», целующего и обливающего слезами землю, дает ему новые силы; Грушенька намерена с Митей «землю пахать»…(с.234—235).
Русский фольклор — одинаково необходимый
источник доводов в позициях полярно противоположных личностей:
«русский атеист» Иван Карамазов и «русский инок»
Зосима оба интенсивно апеллируют к фольклору (вспомним
довольно обширный филологический экскурс Ивана в историю
апокрифической литературы и духовных стихов, предваряющий
поэму «Великий Инквизитор»; насыщен пословицами
диалог Зосимы с «таинственным посетителем», а иерею он
советует
почаще обращаться к сердцу простого человека с чтением
памятников христианской агиографии) (с.236—238).
Еще и еще раз подтверждает автор свою главную мысль о том, что Достоевский фольклорные материалы включает в ткань романа отнюдь не для этнографически-изобразитель ных целей. «Красота, по мысли писателя, сопрягает в себе истину, добро и гармонию. А тот факт, что в наиболее идеологически напряженных моментах повествования появляется у оппонентов аргументация от народной духовной культуры, вводит последнюю в разряд первостепенных сфер мысли и образа, которую ценит автор и которая обладает авторитет ным значением для его персонажей» (с.238).
Образы персонажей, утверждает В.А.Михнюкевич, возвышают социально-бытовую основу романа к его религиозно-фи лософскому мистериальному уровню: образ Илюши насквозь пронизан ассоциациями с фольклором и древними народными традициями веры; Федор Павлович профанирует, «анекдотизирует» реальный сюжет из Четьи-Минеи Дм.Ростовско го о Дионисии Пожарском; он же «сочиняет» анекдот о крещении «философа Дидерота»; он же, паразитирующий на простодушии людей, — с духовным стихом о двух Лазарях, где речь идет о «железных крючьях» ада; он же — с духовным стихом «Василий Великий. О пьянице», с образом Кащея, черта… (с.239—245). Не в поучение, а к слову, напомним в связи с вышесказанным те строки работы М.М.Бахтина, которые касаются поэтики мениппеи в творчестве Достоевского. Во-первых, о таком ее качестве, как «изображение необычных, ненормаль ных морально-психологических состояний человека — безумий всякого рода…, раздвоения личности, необузданной мечтательности, снов, страданий, граничащих с безумием, самоубийств и т.п.»8. Бахтин приводит пример «двойнической» беседы Ивана Карамазова с чертом, заключающей «наряду с трагическим и элемент комического» 9, но иллюстрацией к этому положению могут стать и вышеприведенные экзерсисы старшего Карамазова. И, конечно, не забудем, что в той же главе своей великой книги Бахтин подчеркивает, что «жанровые особенности мениппеи не просто возродились, но и обновились в творчестве Достоевского» 10.
«Весомо нагружен фольклорным материалом, — пишет автор рецензируемой монографии, — образ каждого из брать
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1996, № 2
106 107
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1996, № 2
ев» (в т.ч. и Смердякова. — А.Н.) (с.247), и жаль, что из-за недостатка места мы не можем изложить содержание этих интереснейших страниц (с.247—280). Отметим только, что образу Алеши уделено особое внимание.
Касаясь собственно полифонизма романа, В.А.Михнюке вич выдерживает точную методологическую «меру» Бахтина: способы выражения авторской позиции рассматриваются наряду с множеством других точек зрения (с.271—273 и др.). «В организации полифонического повествования романа фольклорный материал выполняет многоразличные функции, служа автору самым высоким художественным аргументом в полемике с голосами и сознаниями героев, чьи позиции опровергаются, и подкрепляя позиции тех персонажей, чьи точки зрения близки к упованиям писателя на конечное торжество добра и любви. Тем самым контрапунктическая роль фольклора в "Братьях Карамазовых" несомненна» (с.280). Так заканчивается последняя, седьмая, глава книги В.А.Михнюкевича.
***
Прочитано серьезное монографическое исследование, которое благодарный рецензент объективно оценивает в целом высоко, что видно из написанного.
Но есть один момент, который не предполагает однозначного к нему отношения (почему мы и решаемся о нем упомянуть в заключение, будучи уверены, что это не будет воспринято как «ложка дегтя»). Поражает источниковая, историографическая и теоретическая начитанность В.А.Михнюкеви ча. Знание источников практически не поддается учету, ибо вся монография построена на анлизе текстов Достоевского (а ведь приводятся тексты и других писателей), — и это естественно. Историографических и теоретических же ссылок в работе — более 400! Мы не подсчитывали мемуарно-эписто лярные цитаты. И это все — на трехстах страницах! Хорошо это или плохо?
Доверимся ученому: все эти пропорции самодостаточны. Да, рябит в глазах от бесчисленных цифирок-ссылок. Но ведь за этим стоит многое: и научная добросовестность — знак вежливости истинного ученого (не забыть ни одного своего предшественника!), и стремление к максимальности истины, и исследовательский азарт, в конце концов…
Что может быть более похвально для автора академичес кого исследования?..
Такова точка зрения рецензента.
г.Витебск
1 Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972, с.246.
2 Там же, с.189.
3 Ветловская В.Е. Ф.М.Достоевский // Русская литература и фольклор (Вторая половина XIX века). М., 1982, с.64.
4 Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965, с.48.
5 Там же, с.90—91.
6 Пушкарева В.С. Сочетание "детской" и "взрослой"точек зрения в формировании художественного целого (Из наблюдений над поэтикой Достоевского) // Литературное произведение как целое и проблема его анализа. Кемерово, 1979, с.174.
7 Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского…, с.213.
8 Там же, с.197.
9 Там же.
10 Там же, с.205.
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ А.А.Нестеренко
Фольклор и Достоевский