Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1999 → 1
0 1
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 1
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского
В сплошь диалогизированном мире Достоевского действуют две важнейшие модели диалога. Предварительно эти два инварианта могут быть охарактеризованы как диалог «людей» и диалог «смысловых фигур». Первый тип диалога можно обозначить как «диалог живых», поскольку он протекает в сфере «радикально конкретизированной» (Махлин1) жизни, в «едином и единственном событии», о котором Бахтин пишет в «Философии поступка».
Второй тип диалога связан с характерным для романов Достоевского моделированием общения между «вечными образами» культуры. За персонажами романов Достоевского стоят Фауст и Дон-Кихот, Тихон Задонский и Чаадаев; в его романах могут встретиться Христос и Клеопатра (Мышкин и Настасья Филипповна). Этот тип диалога можно связать с понятием диалог мёртвых, введённым Бахтиным в «Проблемах поэтики Достоевско го»2. Можно добавить к этому наименованию (по принципу дополнительности) номинацию диалог бессмертных , которая позволяет учесть принцип «существования» «вечных образов», их культурное (смысловое) бессмертие и религиозное понимание смерти, господствующее у Достоевского. Такое двоение «мёртвого-бессмертного» позволяет передать внутренний смысл этого диалогического инварианта, а также содержательность его соотношения с «диалогом живых».
Вот как вводится понятие «диалог мёртвых» в ППД: движение к этому жанру, по Бахтину началось в поздних сократических диалогах; «идеи Сократа, ведущих софистов и других исторических лиц здесь не цитируются и не пересказываются, а даются в свободно-творческом развитии на диалогизирующем их фоне других идей. По мере ослабления исторической и мемуарной основы жанра чужие идеи становятся всё более и более пластичными, в диалогах начинают сходиться люди и идеи, которые в исторической действительности и не вступали никогда в реальный диалогический контакт (но могли бы вступить). Остаётся один шаг до будущего «диалога мёртвых», где в диалогической плоскости сталкиваются люди и идеи, разделённые веками.»3
Диалогические эффекты такого типа интересовали
Досто
евского с самого начала (вспомним Самсона Вырина и
Башмачкина в «Бедных людях» или Гоголя, стоящего за Фомой
Опискиным и т.д.). Вершиной интереса Достоевского к ситуации
такого рода нужно считать момент, когда в апреле 1868 года он
напрямую связывает
в черновиках князя Мышкина с Христом.
(Христос — фигура, которая, на первый взгляд, вынуждает отказаться от дефиниции «диалог мёртвых». Однако, если вспомнить пронизывающее весь роман колебание между подлинным Христом и «Мёртвым Христом» Гольбейна, то окажется, что предложенное двойное определение наиболее полно отражает ситуацию).
После «Идиота» диалог такого типа Достоевский планирует реализовать в «Житии великого грешника». В письме Аполлону Майкову он пишет: «Волчонок и нигилист-ребёнок сходится с Тихоном (Вы ведь знаете характер и всё лицо Тихона). Тут же в монастыре посажу Чаадаева (конечно, под другим тоже именем). Почему бы Чаадаеву не просидеть года в монастыре? <…> К Чаадаеву могут приехать в гости и другие, Белинский, например, Грановский, Пушкин даже. (Ведь у меня же не Чаадаев, я только в роман беру этот тип.) В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов, и инок Парфений.» 4
Г.М. Фридлендер, комментируя замысел «Жития великого грешника» находит параллели идеи «``собора'' различных русских мыслителей XVIII-XIX веков» в «Божественной комедии» Данте и на фресках Рафаэля «Диспут» и «Афинская школа»5. Эта мысль Г.М. Фридлендера требует существенных оговорок. Если у Данте человеческие души в их эйдетической целостности включаются в платонически-августинианский вечный мир смысла, то у Достоевского «вечные образы», напротив, вырываются из мира смысла и вбрасываются в текущую жизнь.
Как трактует эту ситуацию Бахтин? Содержание подобного использовния «вечных образов» в мениппейной жанровой традиции таково: они интересны авторам как модели «последних позиций в мире»6, т.е. как определённые «смысловые целые».
Как уже сказано, «вечные образы» выхватываются из смысловой (идеальной) сферы своего бытования и вбрасываются в жизнь.7 Цель «диалога мёртвых» — испытание смыслового целого на его пригодность к жизни, на способность заново родиться .
Если бы диалогические открытия Достоевского исчерпыва лись только этим, перед нами было бы лишь возвращение к ме
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 1
2 3
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 1
ниппейной традиции — без новых достижений.
Диалог в данном случае связан с онтологической ситуацией, с особым состоянием мира, в котором приходиться существовать людям и смыслу, носимому этими людьми. Такая экзистенциаль ная ситуация в «диалоге мёртвых» только констатируется, признаётся, как данность, с которой приходится считаться носителям смысла — положение последних страдательно (так, отсутствие гарантий от Бога — «нет залогов от небес» — в «Идиоте» лишь претерпевается). Стратегию активного поведения в диалоге Достоевский найдёт в «диалоге живых».
«Диалог живых» конгениален Достоевскому. Эта модель диалога — его последнее слово. Он выстраивает её в отношении таких своих героев как Алёша Карамазов и Зосима. В этом случае диалог уже не сводится к ощущению чужого испытующего взгляда. Формулу такого диалога даёт Алёша Карамазов (в «речи у камня»): «Все вы, господа, милы мне отныне, всех вас заключу в своём сердце, а вас прошу заключить и меня в ваше сердце!» (т. 15, с. 196).
С другой стороны, этот тип диалога соразмерен теории Бахтина; к нему, наконец, нашла подступы бахтинология 90х. Если раньше Бахтина усваивали, в основном, через редукцию к либеральному и риторическому языку (в утрированном виде либеральную редукцию можно представить так: противостояние диалога и монолога иллюстрирует отношение демократии и тоталитаризма), то сегодняшние бахтинисты (Холквист в кн. «Диалогизм», Морсон и Эмерсон в кн. «Рождение прозаики», в России — Махлин8) за названным противопоставлением видят отношение «единого и единственного события» (диалог) и содержательно-смысловой сферы, в её эстетическом, теоретико-познава тельном и других изводах — в том числе риторическом (монолог). Общую идею «новой волны» очень точно передаёт Махлин: бахтинский переворот заключается в «радикальной конкретизации» — если расшифровать это: суть в обращении к непосредственной экзистенции, в осознании своей ответственности, связанной с единственностью места.
Именно эта теоретическая модель диалога способна
ухватить, что происходит с Алёшей и Зосимой (культура 60-70х
годов осваивала то, что происходит с Раскольниковым,
Мышкиным и Иваном Карамазовым — т.е. «проблему», но ещё не её
«ре
шение»)
Более внимательное прочтение Бахтина позволяет решить две важнейшие проблемы «встречи» Бахтина и Достоевского:
а)чем диалог отличается от релятивизма?
б)в чём же сущность позиции человека в диалоге (и, в частности, в чём суть позиции автора)?
Общий смысл непонимания диалога у Достоевского можно передать (существенно упрощая) следующим вопросом: как Достоевский может вступать в Диалог, если у него есть своё мнение, собственная идея? (При этом забывается, что его героям собственная идея не мешает вступать в диалог).
Суть диалогической позиции, конечно, не в самоуничижи тельном отказе от собственной позиции, а в том, что выражаемая мной идея моя, в том, что эта идея высказана с человеческой позиции — целая глава ППД посвящена у Бахтина противопос тавлению личностной идеи и идеи «ничьей», т.е. высказанной из содержательно-смысловой сферы, с нечеловеческой позиции. Если идея оформлена как «ничья» — перед нами мир монолога. Т.е. монологист — это не столько тот, кто не признаёт других позиций помимо своей (хотя это может быть сопутствующим признаком), скорее это тот, позиция которого перестала быть существенно своей. Монологизм — это одержимость. 9
И в свете этого оказывается, что релятивизм связан не с диалогом, а с монологом, т.к. и монолог, и мир относительности архитектонически организованы посредством нечеловеческой «ничьей» позиции, только в первом случае для этого имеется трансцендентальное обоснование («трансцендентальное алиби»), а во втором это обоснование утрачено. 10 Релятивистская неустойчивость и подвижность — результат потери метафизического основания, т.е. результат разложения монолога.
В мире Достоевского, моделирующем тотальную потерю метафизических гарантий, самую устойчивую и цельную позицию демонстрируют те герои, которые выполняют диалогическую программу («твёрдо, дескать, стоит человечек», — определяет Алёшу Иван, т. 14, с. 209).
Таково отношение диалога и убеждённости. Утверждение Бахтина, что «полифонический подход не имеет ничего общего с релятивизмом» 11, обеспечивается архитектонической природой диалогической позиции. Чтобы выполнять программу диалога, надо оставаться человеком — сыном своего отца, братом своего
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 1
4 5
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 1
брата, учеником своего учителя — в этом суть того, что делают в «Братьях Карамазовых» Алёша и Зосима: Алёша относится (в отличии от Ивана) к своему отцу диалогически, поскольку он принимает на себя ответственность быть его сыном.
Относительность здесь невозможна, так как человек включается в отношения .12 (проблема простраивания «отношений» во избежание «относительности» волновала многих представителей герменевтики и философии диалога — ср. понятие «традиция» у Гадамера 13 или понятие «память нации» у Розенштока-Хюсси 14)
Итак, архитектоника подлинно человеческого диалога («диалога живых») обусловлена позицией человека, его участника. Рассмотрим, на какие проблемы ориентирована концепция диалога в ППД — как будет показано дальше, её необходимо дополнить некоторыми аспектами проблематики диалогической позиции, дополнить, частично опираясь на работу Бахтина «К философии поступка», частично используя диалогические открытия Достоевского, не учтённые Бахтиным.
Для того, чтобы правильно понять концепцию диалога в ППД, необходимо различать диалогическую ситуацию и диалогическую позицию.
Именно диалогическая ситуация в основном интересует Бахтина в ППД, в его статьях по теории романа; она же стоит в центре работ бахтинского круга. (Эффекты, связанные с природой диалогического состояния мира, по существу, исчерпывают архитектонику «диалога мёртвых»). Диалогическая ситуация (её можно также называть романным миром или — вслед за Морсоном и Эмерсон — прозаикой) — некое изначальное состояние мира, в которое вброшены и монологисты, и диалогисты .
Действительно, констатация этой ситуации — одно из художественных достижений Достоевского. Это основная причина интереса к Достоевскому в современной культуре, ощутившей себя вброшенной в диалогическое состояние мира (рецепты поведения в этой ситуации, т.е. открытия Достоевского в отношении диалогической позиции пока почти не востребованы).
Вот пример обращения к диалогической ситуации «по
Достоевскому». Одним из литературоведческих ходов А.К.
Жолковского является помещение автора-монологиста внутри
диалогической (романной) ситуации. Эту процедуру он осуществляет
по отношению к авангардистской (хлебниковской) линии в
поэзии и по отношению к Гоголю. В обоих случаях медиатором
высту
пает Достоевский: авангардисты сравниваются с поэтами-графо
манами у Достоевского, а операция с Гоголем обосновывается
через посредство образа Фомы Опискина.
15 (Жолковский
вспоминает также, что Мандельштам сравнивал Вяч. Иванова со
Степаном Верховенским — у того, мол, тоже минерал говорил в
поэме16). Во всех трёх случаях автор включается «в роман» для
релятивизации.
Здесь и кроются корни путаницы между диалогом и релятивизмом. Возможности для путаницы оставляет и Бахтин, когда говорит в отношении Достоевского о карнавальной «весёлой относительности» 17 или когда анализирует следы диалогической ситуации в слове человека монологической позиции (Голядкин, Ставрогин, Иван Карамазов и т.д.) — без различения этих понятий. В результате, есть риск отождествления диалога со знакомым современной культуре опытом разложения монолога в диалогической ситуации, т.е. с нигилизмом и относительностью.
Можно привести пример такого опыта: «Вообще, — признаётся И. Бродский, — в двадцатом веке — это как бы правило для всех, включая поэтов, — ты должен быть предельно ясен. Поэтому ты должен всё время перепроверять себя. Отчасти это происходит от постоянного подозрения, что где-то есть сардонический ум, даже сардонический ритм, который высмеет тебя и твои восторги. Поэтому ты должен перехитрить этот сардонический ритм. Для этого есть два-три способа. Первый — это отколоть шутку первым, тогда ты выдернешь ковёр из-под этого сардоника.» 18.
Под этой автохарактеристикой Бродского мог бы подписаться Иван Карамазов. Здесь перед нами монологическая позиция (в случае Бродского — ориентированная на лирическое начало) в диалогической ситуации (обратите внимание на ощущение чужого взгляда). Проявлены и все признаки невыполнения условий диалога: попытка опередить чужую оценку, желание осмеять своё серьёзное, чтобы его не осмеял другой и т.д. Компрометация собственного серьёзного — один из вариантов реализации принципов релятивистской стратегии: не давать о себе гарантий и не устанавливать отношений с другим.
Итак, диалогическая ситуация не исчерпывает диалога — требуется также диалогическая позиция.
Первая составляющая этой позиции очерчена Бахтиным
— та часть, которая связана с
диалогическим отношением к
друго
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 1
6 7
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 1
му. Именно это прежде всего интересует Бахтина в ППД, поскольку он изучает отношение автора к герою. Новая «целостная позиция автора» у Достоевского по Бахтину — «это новая форма художественного видения человека» 19 (выделено Бахтиным).
Модели, по которым строится позиция автора у Достоевского в аспекте диалогического отношения к другому — сократическая (провокация 20) и, по всей видимости, иисусова («новая художественная позиция автора по отношению к герою в полифоническом романе Достоевского — это всерьёз осуществлённая и до конца проведённая диалогическая позиция <выделено Бахтиным — А.К.>, которая утверждает самостоятельность, внутреннюю свободу, незавершённость и нерешённость героя»21)
Суть недиалогической позиции по отношению к другому охарактеризована Бахтиным следующим образом: Девушкин, прочитав «Шинель», «почувствовал себя безнадёжно предрешён ным и законченным, как бы умершим до смерти»22 .
В этом пассаже Бахтина хотелось бы поставить акцент на том, что недиалогическая позиция подразумевает отношение к другому как к смысловому целому, и на том, что смысловая целостность соотносима со «смертью ».
Все герои, отстаивающие свою неоконченность, ориентиро ваны, напротив, на «рождение ». (Можно вспомнить, что мать Раскольникова ожидает его возвращения через девять месяцев; по всей видимости, неслучайно также, что в переломном сне Дмитрия появляется «дитё»). Здесь проступает важнейшая для Достоевского ситуация перерождения, «восстановления погибшего человека». Однако ситуация возрождения лежит в несколько иной сфере нежели диалог (если можно так сказать до диалога: настоящий диалог возникает только после «рождения» полноценной духовной личности).
Если рассмотреть мир Достоевского через призму возрождения, то перед нами будет несколько иной (недиалогический, додиалогический) мир — перед нами проступит нерасчленимый поток непрерывного рождения (т.е., по существу, мир карнавала, как его понимал Бахтин). Именно здесь в силу вступает «весёлая относительность».
И именно эту ситуацию в «Философии поступка» (посвящённой человеческой позиции, чего недостаёт ППД) Бахтин называет «одержанием бытием»23 .
Напомню, что апология непрерывного рождения в ППД
свя
зана с описанием позиции автора или, иначе говоря, диалогичес
кой позиции по отношению к другому. (Здесь уместно
заметить в скобках, что Сократ — модель позиции в диалоге — называл
свой метод майевтика, т.е. помощь при
родах24.)
Действительно, признание за другим права на «новое рождение» — неустранимое условие диалога. За этим стоит признание права на самоопределение, т.е. свобода (если угодно, религиозная свобода).
Но ссылка на собственное право на новое рождение (т.е. откладывание «последнего слова о себе», «лазейка» по Бахтину или готовность к «измене» по Бердяеву) не может определять диалогическую позицию человека в отношении к себе самому. Здесь диалогическая концепция Бахтина требует достраивания (при этом, во многом, можно опереться на его «Философию поступка», а также непосредственно на художественный опыт Достоевского)
Из вышесказанного уже понятно, что диалогическая позиция предполагает устойчивость, гарантии человека о себе. (Это очевидно даже исходя из обыденного опыта: разумеется, исповедь перед человеком, который готов измениться и «заново родиться» в любую минуту, в результате чего его отношение ко мне может стать прямо противоположным — такая исповедь недопустима; героям Достоевского иногда приходится идти на такое исповедание, но только в качестве первой диалогической инициативы или в качестве искупления за грех).
Архитектоническая сущность диалогической позиции — вопреки общему направлению мысли Бахтина и в отличие от нормы диалогического отношения к другому — в том, что человек проживает свою жизнь с точки зрения своего смыслового целого (здесь и далее в связи с «диалогом живых» речь идёт, конечно, о заданном смысловом целом).
Мы говорили в связи с бахтинской интерпретацией Девушкина, что смысловое целое соотносимо со смертью. И действительно, герои, выполняющие все условия диалога, ориентирова ны у Достоевского не на «рождение », а на «смерть». (Один из наиболее ярких у Достоевского «диалогов людей» возникает в связи с «Житием Зосимы», посвящённым проблеме смыслового целого Зосимы на пороге его смерти).
Эта ориентация на «смерть» расшифровывается следующим образом: человек совершает поступки в свете своего последнего
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1999, № 1
8 9
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1999, № 1
целого («души») — он готов умереть в таком виде, каков он в данный момент, готов предстать перед Богом в любую минуту, тогда как человек, ориентирующийся на рождение, относится к своей жизни так, как будто она ещё не началась, как будто его поступок — в зоне подготовки к «настоящей жизни» — и к последнему целому отношения не имеет.
Человек, ориентирующийся на смерть (или, что то же самое, на бессмертие ), гарантирует, что его сегодняшнее диалогическое отношение (прощение, любовь и т.д.) относятся к его последнему целому — то есть продлятся вплоть до смерти, а после этой границы перейдут в вечность. Не случайно, герои диалогического типа (Алёша, Зосима) настаивают на идее бессмертия. В этом проявляется ориентация на своё смысловое целое и масштаб даваемых ими диалогических гарантий.
Нагнетение темы «смерти» не должно внести путаницу. Описанный диалог — это подлинный «диалог живых». Именно потому, что Зосима и Алёша не пропустили момента один раз даваемой жизни — они готовы встретить смерть (Ср. пожелание Зосимы Ивану: «Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас ещё на земле», т. 14, с. 16; в этом же роде описание природы адских мучений в поучениях Зосимы: «нет уже жизни, и времени больше не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь», т. 14, с. 292-293)
Готовность к смерти не равна воле к смерти — она лишь указывает, что человек успел простроить всю систему отношений на своём жизненном месте, принять всю ответственность за свою жизнь.
Здесь уместно также вспомнить, что представление Алёши о воскресении хилиастично (хилиазм — учение о буквальном, телесном воскресении). Согласно его «речи у камня» в бессмертие будет перенесена вся система земных отношений — дружеских, родственных и т.д. («непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё, что было». Т. 15, с. 197)
Архитектонически «диалог живых» выглядит как
зеркальное отражение «диалога мёртвых». Первый предполагает
со-бытие людей, на своём реальном месте удерживающих себя в
свете своего заданного смыслового целого. Второй является
синкризой идеальных типов («идеальный» здесь не оценка, а
указание на способ бытования), выхваченных из содержательно-смысло
вой сферы и вброшенных в жизнь. Среда, в которой протекает
диалог обоих типов одинаковая — диалогическая ситуация.
Но внутренняя структура «участника» диалога принципиально
разная. В «диалоге мёртвых» смысл ориентируется только в
содержательно-смысловой сфере, а по отношению к жизни он
иноприроден, к жизни он не приспособлен. В «диалоге живых»,
напротив, смысл способен ориентироваться на земле, поскольку он
порождён в равной степени и землёй, и идеальным миром.
Таким образом, динамика диалогического мира Достоевско го связана с выработкой у него понимания подлинной диалогической позиции и с выдвижением на первый план «диалога живых». Диалог мёртвых (бессмертных) в «Братьях Карамазовых» сужается до кругозора Ивана (Иван вновь возвращается к теме прихода Иисуса на землю; можно также вспомнить внутренний смысл запланированной им поездки в Европу: Иван: «Я хочу в Европу съездить, Алёша <…>; и ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что! Дорогие там лежат покойники <…>»; Алёша: «надо воскресить твоих мертвецов, которые, может быть, никогда и не умирали», т. 14, с. 210)
Я предлагаю воспринимать предложенные здесь размышления в фарватере бахтинских исследований событийной архитектоники художественного мира. В данной работе были предложены некоторые подходы к таким событийным механизмам как «рождение» и «смерть». Проблема жизни в свете собственного посмертного целого (души) важна в мире Достоевского и в прямом значении, но, кроме этого, она в более широком смысле связана с проблемой отношения заданной целостности и становяще гося события, которым является, например, полифонический роман Достоевского.
The paper deals with two dialoguing invariants represented in the Dostoevsky's world: «dialogue of alive» and «dialogue of dead». The article contains the general characteristic of two modes of the eventual architectonic (birth and death) and examining of the essential role of these two modes in the Dostoevsky's poetic and anthropology.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.Казаков
Инварианты диалога у Достоевского