Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1998 → 4
14 15
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
С. Н. Бройтман
Наследие М. М. Бахтина
и историческая поэтика
За право быть «специальностью» М. М. Бахтина сегодня спорят — философия, культурология, семиотика, эстетика, литературоведение и (мета)лингвистика. Внутри самого литературоведения на это могли бы претендовать все три его «отдела» — «теоретическая поэтика, историческая поэтика, история литературы» 1. Объяснение этого факта ведет нас к «творческому ядру личности» 2 Бахтина, к тому, что он называл внежизненно активной авторской позицией . Суть ее в том, что автор, по Бахтину, одновременно трансцендентен и имманентен жизни (и каждой из ее специальных областей): он «изнутри причастен жизни и изнутри ее понимает», до конца и всерьез («безысходно» и «любовно») пребывает в ситуации во всей ее самоценности, но при этом не исчерпывается ею, проходит ее насквозь и, удерживая всю ее полноту и «единственность», выходит к ее границе — туда, «где ее нет для себя самой, где она обращена вовне себя и нуждается во вненаходящейся и внесмысловой активности» 3. Другой формулировкой этой же позиции является положение Бахтина о том, что всякое живое явление духовной жизни — экстерриториально в культуре и пребывает на границе разных ее сфер4.
Если сказанное нами корректно, то спор о том, кем же является Бахтин, философом или филологом, например, — мало продуктивен. Задача в том, чтобы увидеть «целого Бахтина» в каждой из его ипостасей, и только в этом ключе становится плодотворным изучение вклада, который он внес в каждую из специальных областей знания. В таком ракурсе мы и хотим поставить вопрос о Бахтине как классике (сегодня это очевидно) новой и еще становящейся филологической дисциплины — исторической поэтики.
1
Обе составляющие этой науки глубоко укоренены в
системе взглядов М. М. Бахтина. Об определяющем значении для
него
исходного и для исторической поэтики принципа историзма
(притом именно историзма в «большом времени») сегодня нет
нужды говорить пространно. Но контекст, в который попадает в
системе Бахтина этот принцип, еще недостаточно осознан и
требует хотя бы беглого освещения.
Как известно, становление историзма в европейской культуре протекало медленно и трудно, а его утверждение (все еще продолжающееся) стало эпохальной сменой культурной парадигмы. При этом «область поэтики и ее истории» оказалась «не какой-то частной сферой только приложения готовых идей истории, но такой областью, где представление об историческом движении и его принципах поверяется и осмысляется на тончайшем материале духовного производства» 5.
В самом замысле исторической поэтики А. Н. Веселовского лежал отказ от любых априорных решений, предлагаемых нормативной и философской эстетикой (завершенным образцом последней для Веселовского, как и для Бахтина, является система Гегеля). Новый искомый метод зарождающейся науки по самому определению не может быть абстрактно-теоретическим, — он должен быть историческим, «то есть способным отвлечь законы поэтического творчества и отвлечь критерии для оценки его явлений из исторической эволюции поэзии — вместо господствую щих до сих пор отвлеченных определений и односторонних условных приговоров» 6.
В переводе на язык раннего Бахтина пафос Веселовского означал неприятие одностороннего «теоретизма» («монологиз ма») европейской культуры, а историзм был для него выходом к «участному» (в более поздней формулировке — «диалогическо му») мышлению. Этим, очевидно, и объясняется чрезвычайно высокая в устах Бахтина оценка «крупной, стоящей особняком фигуры А. Н. Веселовского. Его труд, во многом незавершенный, до сих пор недостаточно усвоен и в общем не сыграл еще той роли, какая, как нам думается, принадлежит ему по праву»7 . Для понимания того, как был «усвоен» самим Бахтиным опыт предшественника, должно быть учтено, что историзм был воспринят им как форма участного, диалогического отношения к «другому», в том числе к другим стадиям развития эстетического сознания, с которыми имеет дело историческая поэтика.
Но если историзм глубоко и оригинально укоренен в творческом ядре личности Бахтина, то и вторая составляющая новой
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
16 17
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
науки имеет не менее важные корни. И «поэтика» для Бахтина нечто большее, чем специальная научная дисциплина. Ведь именно изучение поэтики требует особого (и отвечающего духу Бахтина) подхода к явлению, при котором «совершенно недопусти мо исходить из изображенного, минуя первичную реальную организацию изображающего тела. Особенность искусства именно в том и заключается, что, как бы ни было значительно и важно изображаемое, само изображающее тело никогда не становится только технически служебным и условным носителем изображения» 8. Эту особенность искусства и науки о нем — поэтики — Бахтин осознает как общий принцип диалогического подхода к любому явлению как к самоценному субъекту, а не объекту нашей познавательной активности. Поэтому историческая поэтика, являясь для исследователя специальной областью, жива и значима для него своей автономной причастностью целому гуманитарного (философского и филологического) знания. Что бы ни изучал Бахтин, он изучает именно поэтику этого явления в большом времени, — и здесь точка соприкосновения интересующей нас специальной научной дисциплины с «феноменом Бахтина» в его целом.
Нужно думать, что таким единством методологической установки объясняется тот факт, что слово, сказанное им и в этой специальной и новой области науки, оказалось столь значитель ным, что, ничуть не умаляя заслуг других ученых, прежде всего О. М. Фрейденберг, плодотворно работавших после А. Н. Веселовского над проблемами исторической поэтики, следует осознать: именно с Бахтиным связаны и второе рождение этой науки, и перспективы, открывающиеся перед ней. С другой стороны, до сих пор еще загадочный феномен Бахтина может быть значительно лучше понят, если мы учтем, что не совсем привычные масштаб, особый угол зрения («большое время») и сам стиль его филологических трудов во многом определяются тем, что как раз историческая поэтика была их неотъемлемой и методологически осознанной составляющей.
2
Связывая именно с Бахтиным второе рождение новой науки, мы должны отдавать себе ясный отчет в том, в какой форме она осуществлена в его трудах.
Мысль Бахтина отличается редкой внутренней целост
ностью и системностью, — и тут он выученик немецкой школы
( «Немцы — единственный народ, умеющий систематически
мыслить», — сказал он в 1969 году автору данной статьи). Но
как раз эта сторона наследия ученого и мыслителя менее всего
осознана нами: утверждение, что Бахтин — строгий и систематичес
ки мыслящий ученый, сегодня выглядит парадоксом. Однако
чтобы убедиться в истинности нашего утверждения, достаточно
посмотреть, как он определяет место исторической поэтики в
ряду других наук (наиболее подробно — в «Формальном методе в
литературоведении»).
Бахтин начинает с различения наук о духе («идеологии») и наук о природе, имевшего к тому времени почтенную традицию, актуализированную трудами В. Дильтея (для целого направления в нашей науке это разграничение до сих пор — камень преткновения). Затем определяется место эстетики и литературове дения в системе наук о духе. Вслед за этим говорится о «единстве науки о литературе во всех ее отделах (теоретическая поэтика, историческая поэтика, история литературы)» 9. Целостность литературоведения и «автономную причастность» каждой его области этому целому ученый определяет следующим образом: «Поэтика дает истории литературы руководящие направления в спецификации материала исследования и основные определения его форм и типов. История литературы вносит свои коррективы в определения поэтики, делая их более гибкими, динамичными и адекватными многообразию исторического материала. В этом смысле можно говорить о необходимости особой исторической поэтики как о посредствующем звене между теоретической социологической поэтикой и историей литературы» 10.
Однако — и это весьма характерно для методологии Бахтина — «особость» («автономность») исторической поэтики (как и любой специальной научной дисциплины) укоренена в ее причастности целому и имеет основания в том, что специфический для нее принцип историзма должен пронизывать все литературове дение (как и все науки о духе). Это не означает недооценки исторической поэтики или признания ее чисто служебной роли, а, напротив, говорит о всеобщности ее оснований: ведь «и теоретическая поэтика должна быть историчной», каждое даваемое ею определение «должно быть определением, адекватным всей эволюции определяемой формы»11.
Но несмотря на осознанную систематичность своего науч
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
18 19
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
ного мышления, Бахтин не дал сколько-нибудь завершенного изложения исторической поэтики, прежде всего потому, что ему было чуждо стремление к философской «систематичности во что бы то ни стало»12. И это опять-таки было вызвано историческим состоянием литературоведения, еще только накапливавшего материалы для рождения новой науки. В этой ситуации для Бахтина важно видение целого, притом именно «творческого ядра» этого целого, что позволяет ему осуществлять «сближение с далеким без указания посредствующих звеньев» 13 и давать многообразные вариации развивающейся идеи, не выстраивая всех содержащихся в ней моментов в единый становящийся ряд. Такая форма изложения, конечно, содержательна, и любая «линейная» систематизация идей Бахтина чревата невосполнимыми потерями смысла. Но господствующее сегодня «выборочное» использова ние идей, вырванных из бахтинского творческого ядра, — еще менее корректно. Чтобы избежать этих крайностей, нужно постоянно соотносить каждое отдельное положение ученого с той нелинейной целостностью, которая присутствует в его трудах, но не всегда выражена эксплицитно.
Для придания исторической поэтике нового импульса Бахтину предстояло сделать тот шаг, который не сделал А.Н. Веселовский.
К тому времени, когда Бахтин вступил в науку, наметились,
как это ясно сегодня, два противоположных подхода к
исторической поэтике (и шире — к пониманию истории и
культуры). Первый, предложенный В. Шерером, основан на том, что он
«переводит языки прошлых культур на свой
язык»14, отсчитывает
от «своего» и «подкладывает» его под
«чужое»15
. Его крайность
— модернизация прошлого, стирание качественных
различий между своей и чужой культурой. Второй подход, связанный с
именем А. Н. Веселовского, наоборот, «впервые ставит вопрос
об обратном переводе, т.е. о том, чтобы вернуть произведения
культур прошлого на положенные им места в целом культурно-исто
рическом генезисе, в их мир, поместить их в родные дома и
вместе с тем понять всю обстановку их мест и
дома»16. Эта
историческая поэтика отсчитывает от «чужого», «подкладывает»
чужое под свое и «стремится определить развитие литературы
познанными ею характеристиками чужой культуры»
17. У подобной
позиции тоже есть своя крайность: развитие может представляться
как чисто эволюционное, не знающее принципиальных смен
куль
турных парадигм.
Соотношение между этими двумя подходами и связанные с этим методологические проблемы до сих пор продумываются и решаются наукой18, они же были предметом постоянных размышлений Бахтина. «Первая задача — понять произведение так, как понимал его сам автор, не выходя за пределы его понимания (…). Вторая задача — использовать свою временну́ ю и культурную вненаходимость. Включение в наш (чужой для автора) контекст. Первая стадия — понимание (…), вторая стадия — научное изучение (научное описание, обобщение, историческая локализация)» 19. См. также: «В области культуры вненаходимость — самый могучий рычаг понимания. Чужая культура только в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже (но не во всей полноте, потому что придут и другие культуры, которые увидят и поймут еще больше). Один смысл раскрывает свои глубины, встретившись и соприкоснувшись с другим, чужим смыслом: между ними начинается как бы диалог, который преодолевает замкнутость и односторонность этих смыслов, этих культур. Мы ставим чужой культуре новые вопросы, каких она сама себе не ставила, мы ищем в ней ответа на наши вопросы, и чужая культура отвечает нам, открывая перед нами новые свои стороны, новые смысловые глубины. Без своих вопросов нельзя творчески понять ничего другого и чужого»20 .
М. М. Бахтин не только обдумывал, но творчески решал интересующую нас проблему (как по-своему решал ее и А. Н. Веселовский). Различие же их подходов коренилось в самом понимании «чужой», но также и «своей» культуры. Впервые поставив вопрос о культуре и ее поэтике в историческом ракурсе, Веселовский в духе своего времени понимал развитие по аналогии с естественно-исторической эволюцией, что, как уже замечено, приводило к «овеществлению» (на языке Бахтина — «монологиза ции») художественного феномена 21. Заметим, что биологически -органицистские параллели были важны еще для О. М. Фрейденберг. Поэтому отложившиеся в ходе исторического развития поэтические формы были для Веселовского в лучшем случае «нервными узлами, прикосновение к которым будит в нас определенные ряды образов» 22. Бахтин же видел эстетический объект не как вещно-природный феномен, а как совершенно новое духовное образование, в основе которого лежат персонологические и имманентно социальные отношения между «я» и «другим», ав
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
20 21
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
тором и героем. При таком взгляде «предание» и формы, в которые оно отлилось, перестают быть безгласным объектом, пассивным «материалом» или даже «нервным узлом», — они становятся выразительным и говорящим смыслом, «голосом», включенным в диалогический контекст «большого времени», притом голосом, которому все еще предстоит.
В свое время Веселовский спрашивал: «Каждая новая поэтическая эпоха не работает ли над исстари завещанными образами, обязательно вращаясь в границах их, позволяя себе лишь новые комбинации старых и только наполняя их тем новым пониманием жизни, которое собственно и составляет ее прогресс перед прошлым?» 23. Ответом на этот вопрос и интертекстуальной отсылкой к нему является последний фрагмент последней работы Бахтина: «Нет ни первого, ни последнего слова и нет границ диалогическому контексту (он уходит в безграничное прошлое и безграничное будущее). Даже прошлые, то есть рожденные в диалоге прошлых веков смыслы никогда не могут быть стабильны ми (раз и навсегда завершенными, конечными) — они всегда будут меняться (обновляясь) в процессе последующего, будущего развития диалога. В любой момент развития диалога существуют огромные, неограниченные массы забытых смыслов, но в определенные моменты дальнейшего развития диалога они снова вспомнятся и оживут в обновленном (в новом контексте) виде. Нет ничего абсолютно мертвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения. Проблема большого времени» 24.
Очевидно, что для того, чтобы так решить вскрытое Веселовским противоречие, Бахтину нужно было:
восстановить распавшееся во времена Веселовского единство философской эстетики и поэтики25 ;
системно-теоретически осмыслить и эксплицировать то, что в исторической поэтике Веселовского пребывало в состоянии синкретизма;
выработать «широкое историко-культурное понимание слова (курсив наш — С.Б.), соответствующее философским обобщениям "слова" в мировой культуре ХХ века и вместе с тем отличающееся направленностью на историко-литературный и поэтологический материал» 26;
эксплицировать концепцию «большого времени» и «большого диалога», или диалога в большом времени.
Кроме
того ученому предстояло заново открыть и
понять
как определяющий факт именно поэтики
субъектную
сферу художественного произведения — отношение между «я» и
«другим» (автором, героем, хором, слушателем-читателем).
Систематическое изучение вклада Бахтина в историческую поэтику предполагает подробный (и под специальным углом зрения проведенный) анализ названных аспектов его научной концепции, что не может быть осуществлено в рамках нашей статьи. Мы же вынуждены остановиться на гораздо менее освещенных вопросах, касающихся творческого ядра его исторической поэтики, и на вытекающем из него понимании ее предмета и задач, хотя по ходу разговора мы будем по необходимости касаться намеченных выше проблем.
3
Согласно авторитетной и репрезентативной сегодня точке зрения, «предмет исторической поэтики можно считать более или менее установленным, и она имеет дело с происхождением и эволюцией поэтических принципов, приемов и форм»27. В этом (и родственных ему) определении учтена, однако, лишь одна из двух сторон предмета, динамическое (чтобы не сказать драматическое) отношение между которыми видел Веселовский. Ссылаясь на факт изменчивости содержания и устойчивости художественных форм, он утверждал, что задача исторической поэтики — «проследить, каким образом новое содержание жизни, этот элемент свободы, приливающий с каждым новым поколением, проникает старые образы, эти формы необходимости, в которые неизбежно отливалось всякое предыдущее развитие» 28. По его более поздней формулировке, «задача исторической поэтики (…) — определить роль и границы предания в процессе личного творчества» 29.
Такая постановка вопроса, конечно, не безразлична для понимания предмета интересующей нас науки. Этот предмет, очевидно, не сводится к генезису и эволюции художественных форм, но включает в себя и содержание эстетической деятельности , то, что Бахтин называл «эстетическим объектом» 30, или «произведением в его целом», не равном его тексту31. Должно быть учтено и предлагаемое Бахтиным разграничение архитектонических форм, входящих в эстетический объект, и форм композиционных, которые в него не входят и являются способами организации материала, а потому «носят телеологический, служебный характер
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
22 23
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
и подлежат чисто технической оценке: насколько адекватно они осуществляют архитектоническое задание» 32. Введение понятия «эстетический объект» и разграничение архитектонических и композиционных форм способствуют более строгой дефиниции предмета исторической поэтики и вскрывают его реальную сложность, явную для Веселовского, но не всегда учитываемую в современных исследованиях. Напротив, Бахтин, вполне в духе основателя исторической поэтики, видит «событийный характер эстетического объекта», — «нераздельность и неслиянность» в нем формы и содержания, взаимоотношение которых «носит здесь почти драматический характер» 33. С учетом этого аспекта, намеченного Веселовским и эксплицированного Бахтиным, следует говорить, что историческая поэтика изучает генезис и развитие эстетического объекта и его архитектоники как они проявляются в эволюции содержательных художественных форм.
4
Принципиальное уточнение предмета исторической поэтики позволяет поставить вопрос о структурном ядре этой науки.
Поскольку основой архитектоники эстетического объекта, согласно Бахтину, является субъектная сфера художественного произведения — отношение между «я» и «другим», автором и героем, — очевидно, именно она может претендовать на то, чтобы быть «личностным ядром» исторической поэтики. Не случайно именно эта сфера выдвигается Бахтиным в центр его философской и филологической проблематики: известно, что крупнейшие открытия ученого — концепция автора и героя, описание принципиально нового их отношения у Достоевского, идея диалога и полифонического романа, вся концепция романа как неканонического жанра и т.д. — связаны с изучением архитектоники эстетического объекта. Менее осознано, что и здесь Бахтин тоже своеобразный продолжатель Веселовского, наметившего в историческом плане вопрос о субъектной сфере — на материале «хорического синкретизма» 34. Без учета этой преемственности многие стороны бахтинской концепции не могут быть адекватно оценены.
Веселовский видел в хоре не только «преобладающий
способ исполнения» в архаическом искусстве, но и свидетельство того,
что древняя поэзия «сложилась в бессознательном сотрудничестве
массы, при содействии
многих»35
. Поэтому хор — «проекция
коллек
тивного "я" в ярких событиях, особях человеческой жизни.
Личность еще не выделилась из массы, не стала объектом себе и не
зовет к самонаблюдению. И ее эмоциональность коллективная:
хоровые клики, возгласы радости и печали, и эротического
возбуждения в обрядовом действе или весеннем хороводе»
36.
Во всех этих аспектах для ученого главное — невыделен ность личности из массы. Под этим углом зрения он исследует субъектный синкретизм хора и его эволюцию: формы хорового исполнения, еще безличного, появление певца-корифея, говорящее о нарождающемся личном начале, возрастание роли певца и, наконец, переход от «певца к поэту» («Три главы из исторической поэтики» и др. работы). Одновременно Веселовского интересует, как архитектоническая (если использовать слово Бахтина) форма хора обусловливает своеобразие композиционных форм древнего искусства (так, по его наблюдениям, дихория и амебейное исполнение с их повторами и подхватами строк служили «новообразованию эпического целого»; в диалогических моментах хора ученый искал объяснения некоторых явлений эпической стилистики 37, в частности эпических повторений; из хорового исполнения он выводил генезис строфики и рефренов и т.д.). Иначе говоря, Веселовский рассматривал хор как безличного автора, постепенно выделявшего из себя автора личного и в этом процессе рождающего художественные формы. Но такая постановка вопроса скорее подразумевалась, чем теоретически осознанно проговаривалась: в эксплицированной форме проблема автора и героя в архаическом и современном искусстве основателем исторической поэтики не ставилась.
Более прямо интерес к авторско-геройным ипостасям хора (и других архаических архитектонических форм) проявляется на новом этапе развития исторической поэтики — в трудах Фрейденберг и Бахтина, При этом обозначается существенное различие в подходах к проблеме. Если для Веселовского центральным было соотношение в исходном синкретизме личного и хорового начал, то для Фрейденберг ключевым оказывается отношение субъекта к объекту, а для Бахтина — «я» к «другому» . Акцентирование разных аспектов — субъект-объектного и субъект-субъ ектного — обусловило различие, а во многом и дополнитель ность полученных результатов.
Подчеркивая, как и Веселовский, невыделенность архаического человека из социума и природы, Фрейденберг видела внут
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
24 25
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
ренний и сущностный коррелят этого в том, что он не отделял субъект от объекта и не дифференцировал связанные с этим активный и пассивный статусы. Такая структура сознания отразилась, по Фрейденберг, в одной из первичных форм словесного творчества — в рассказе-мифе. В нем «сам рассказчик идентичен своему рассказу» 38: в субъектном (активном) аспекте он — «автор», или, что то же, — действующий бог; в объектном (пассивном) аспекте — он «герой», или бог претерпевающий, хотя оба этих аспекта в рассказе-мифе еще не существуют раздельно 39.
Итак, бог как активный субъект в функции действия — это тот, кто впоследствии станет «автором». Но тот же бог в своей пассивной (объектной) ипостаси, в функции претерпевания и умирания, — это «герой». Еще у греков «умереть» и «стать героем» было синонимично 40. Герой сначала не человек, а умирающее божество, сам космос, «весь видимый мир в его воплощении» 41. Поэтому «первоначально герой нисколько не соответствует тому значению, которое мы вкладываем в него теперь. Воинственный, отважный характер герой получает впоследствии, и это вытекает из его подвигов в преисподней, где он борется со смертью и вновь рождается в жизнь»42. Однако как в слове «автор» культурная память удержала связь с «богом», так же и в слове «герой» не прервана окончательно его соотнесенность со смертью (эта прапамять позволила Бахтину сказать, что «эстетическое отношение (автора — С.Б.) к герою и его миру есть отношение к нему как к имеющему умереть» 43).
Предложенный Фрейденберг субъект-объектный
критерий описания архитектоники эстетического объекта на стадии его
генезиса был значительным шагом на пути уяснения и углубления
проблемы. При таком подходе решающим оказалось не
«количественное» соотношение личного и «хорового», а своеобразие
позиций-ролей — активно-субъектной и пассивно-объектной
— в их изначальной нерасчлененности и потенциях будущего
развития. Важным открытием было и прочтение в позиции
автора и героя божественной интенции, многое объясняющее в
последующей истории их отношений и принципиально важное
также для Бахтина. И все же субъектно-объектный критерий имеет
свои границы. Прежде всего встает вопрос, является ли герой
(пассивное состояние божества) объектом в позднейшем смысле слова?
Из всего, что мы знаем об архаическом мышлении, и из
работ самой исследовательницы следует, что он был своеобразным
со
стоянием именно субъекта. Так и понимал проблему Бахтин,
акцентировавший, как мы уже отмечали, субъект-субъектные
отношения между автором и героем
Подход Бахтина к проблеме субъектной структуры и ее исторических форм связан с его общими методологическими установками. Согласно одной из исходных интуиций ученого, реальной формой существования человека является не абстракция «я», а двуединство «я-другой»: «Как тело формируется первоначаль но в материнском лоне (теле), так и сознание пробуждается в человеке окутанное чужим сознанием» 44. И «эстетическое творчество не может быть объяснено и осмысленно имманентно одному единому сознанию, эстетическое событие не может иметь лишь одного участника» (77). В этом событии двуединство «я-другой» предстает в форме автора и героя. На ранних стадиях развития искусства, когда эстетическое сознание только пробуждается и формируется, рождающийся «автор» почти буквально окутан и пронизан чужим сознанием — «хором других», а эстетический акт возможен только тогда, когда он нашел «хоровое утверждение, поддержку хора» (198).
Особенно явственно это, по Бахтину, в лирике, восходящей к более древнему, чем другие роды, субстрату: «Лирика — это видение и слышание себя изнутри эмоциональными глазами и в эмоциональном голосе другого: я слышу себя в другом, с другими и для других (…). Я нахожу себя в эмоционально взволнован ном чужом голосе, воплощаю себя в чужой воспевающий голос, нахожу в нем авторитетный подход к своему собственному внутреннему волнению, устами возможной любящей души я воспеваю себя. Этот чужой, извне слышимый голос, организующий мою внутреннюю жизнь в лирике, есть возможный хор, согласный с хором голос, чувствующий вне себя хоровую поддержку»(149).
Ясно, что при такой постановке вопроса дело не сводится к тому, что личность не выделилась из массы или не отличает субъект от объекта. Бахтин исходит из факта фундаментальной укорененности субъектного синкретизма в сознании, из принципиальной необходимости «другого» для «я», героя для автора. Эта необходимость, рождающая искусство и меняющая свой смысл и исторические формы (что ученый прослеживает вплоть до эпохи Достоевского), первоначально проявляется в непосредственной и наглядной форме хора. В это время «авторитет автора есть авторитет хора» (148), являющегося одновременно «хором дру
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
26 27
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
гих», то есть героев.
Чрезвычайно важно, что за автором-героем у Бахтина, как и у Фрейденберг, проступает Бог, но проступает не прямо, не «объектно», а в форме особого рода интенции, без которой невозможно авторство как таковое. Ученый называет ее «внежизненно активной позицией» — «необходимым условием эстетичес кого оформления наличного бытия» (118): «Художник и есть умеющий быть внежизненно активным, не только изнутри причастный к жизни и изнутри ее понимающий, но и любящий ее там, где ее нет для себя самой, где она обращена вовне себя и нуждается во вненаходящейся и внесмысловой активности» (186).
Эта формулировка Бахтина учитывает всю эволюцию авторства (от его архаических форм вплоть до поэтики Достоевского), и прежде всего стадию «синкретическую», на почве которой только и могла возникнуть особого рода субъектная целостность , не знающая дихотомии, не чувствительная к противоречию и включающая в себя и внежизненность, и активность. Продуктивность бахтинской постановки проблемы автора и героя состоит в том, что ученый видит его условие не просто в развитии личного начала, возникшего по меркам «большого времени» совсем недавно, а в обретении особого рода ценностной позиции. Хотя мы сегодня знаем, что авторство возникает задолго до появления феномена самоценной личности, но для нас до сих пор «авторство в собственном смысле» — это личное авторство, а его характеристикой оказывается «неповторимость творческой инициативы» и «индивидуальная манера»45 . Бахтинская же точка зрения помогает понять, почему эстетически полноценное авторство может иметь место в тех культурах, в которых личность еще не выделилась из социума и не стала самоценной, но в которых выработался тот тип бытийно-эстетической позиции, который ученый назвал внежизненно активным. В то же время очевидно, что ученым намечен прежде всего метод исследования и освещены узловые точки в истории развития архитектоники эстетического объекта — отношений автора и героя; их дальнейшее прояснение — задача современных работ по исторической поэтике.
5
Мы остановились на ключевом вопросе архитектоники
субъектной сферы эстетического объекта потому, что он составляет
личностное ядро исторической поэтики, как она понимается
Бах
тиным, но также и потому, что эти идеи недостаточно
усвоены нашей наукой. Они не учитываются (не только внешне, но и
сущностно) и в принятых сегодня определениях предмета историчес
кой поэтики, ставящих акцент на более поверхностных
уровнях эстетического объекта и часто не различающих (как и
формальная школа) архитектонические и композиционные формы.
Одно из таких определений мы приводили. Приведем другое:
«Историческая поэтика изучает прежде всего поэтические формы и
категории ("язык" художественной литературы в самом
широком понимании этого термина) в становлении и исторической
логике их формирования»
46.
«Широкий» (семиотический) смысл понятия «язык» (а не «речь», по Ф. де Соссюру) здесь призван заменить лингвистичес кое понимание этого термина, о некорректности которого применительно к художественной литературе подробно писал Бахтин (см., например, "Формальный метод в литературоведении"). Но и семиотическое понимание термина «язык» существенно не меняет ситуацию, критически проанализированную ученым: и в этом случае эстетический объект предстает именно как «язык» (даже не как «речь»), то есть по самому определению осознается как внеличная система форм — вне учета его субъектной архитектоники. В этом вопросе структурно-семиотические исследова ния стоят на «добахтинских» позициях. С точки зрения, принятой Бахтиным, изучение «языка» может быть методологически продуктивным, если он будет осознан как опосредованная выразительная форма субъектных отношений. Но в таком случае следует говорить не о «языке», а о «высказывании», а применитель но к исторической поэтике — об истории форм высказывания .
История форм высказывания — вторая (после субъектной архитектоники) составляющая исторической поэтики Бахтина. И здесь его вклад трудно оценим. В его трудах вопрос ставится чрезвычайно широко, начиная с проблемы истории форм высказывания в конструкциях языка (прежде всего — «Марксизм и философия языка» и глава «Слово у Достоевского» из книги «о Достоевском»). Далее им разработано в плане исторической поэтики учение о жанрах (первичных, или речевых, и вторичных — литературных) как о «типических формах целого высказывания »47. Наконец, намечено понимание литературного произведения как целого высказывания .
Естественно, что и в этих областях Бахтин не исчерпал про
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
28 29
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
блем, но он их глубоко и методологически выверенно поставил; дальнейшая их разработка (и именно на этом, а не на «добахтин ском» уровне) — дело будущих исследований по исторической поэтике. Следует заметить что несмотря на преобладание критически проанализированного ученым подхода (сегодня уже архаического), в работах по исторической поэтике начинает учитываться и развиваться методология Бахтина. Наиболее заметно это в работах А. В. Михайлова с их широкой культурно-историчес кой постановкой проблем48 , в ряде исследований о романе49 и о художественном произведении как категории новой науки50.
Так, М. М. Гиршман, соглашаясь с необходимостью изучения «языка» художественной литературы (в семиотическом смысле этого термина), показывает, что в результате мы получим пока лишь систему художественных форм, или «материал искусства слова». Необходимо сделать следующий шаг и поставить вопрос о переходе от материала к «тексту, как конкретному высказыва нию». Это — первый аспект исторической поэтики, важный, но еще не выводящий нас до конца к эстетической специфике литературного произведения. Вторым необходимым моментом является изучение исторических форм перехода от «текста» к «художественному миру». При такой методологической установке «одной из важных задач исторической поэтики является изучение форм художественного целого и основных закономерностей его эволюции» 51.
Близкие идеи развиваются в работах В. И. Тюпы, согласно которым «историческая поэтика призвана изучать воспроизведе ние традиционного в уникальном творческом акте писателя как историческую и творческую необходимость художественной деятельности». Но «воспроизведение отдельных "приемов" художественного построения такой необходимостью не обладает», — ей обладает лишь художественное произведение как некая целостность. Поэтому «действительный предмет исторической поэтики есть становление и творческое воспроизведение — историчес кими эпохами, национальными культурами, отдельными творческими актами — продуктивных вариантов целостности литератур ного произведения» 52.
Однако, несмотря на наличие бахтинской линии в
нашей науке и даже на уникальный международный резонанс его
трудов, о нем можно сегодня сказать то же, что он семьдесят лет
тому назад сказал о Веселовском. Чтобы изменить положение и
дей
ствительно
освоить его наследие, следует перейти от
утилитарного (и часто безответственного) использования к изучению
его. Исследование вклада М. М. Бахтина в историческую
поэтику, которая является неотъемлемой составляющей его общей
концепции, может способствовать решению этой задачи и стать
важным направлением в бахтинологии.
Москва
1 Медведев П. Н. (Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении. М., 1993, с.22.
2 Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук // М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с.371.
3 Бахтин М. М. Автор и герой в эстетической деятельности // Эстетика словесного творчества…, с.166.
4 Волошинов В. Н. (Бахтин М. М.) Марксизм и философия языка. Основные проблемы социологического метода в науке о языке. М., 1993, с.46.
5 Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры. М., 1989, с.198. Вот что писал один из тех мыслителей, в чьих трудах происходила интересующая нас смена культурной парадигмы: «Возникает надежда, что поэтика позволит с особой точностью прояснить психологические процессы в их исторических результатах. На почве истории литературы у нас развернулось философское осмысление истории. Возможно, поэтика будет столь же много значить для систематического исследования исторических проявлений жизни» (Дильтей В. Сила поэтического воображения. Начала поэтики // Зарубежная эстетика и теория литературы Х1Х—ХХ веков. М., 1987, с.138).
6 Веселовский А. Н. Задача исторической поэтики // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. М., 1989, с.299.
7 Медведев П. Н. (Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении…, с.63.
8 Там же, с.53.
9 Там же, с.22.
10 Там же, с.38.
11 Там же, с.38.
12 Там же, с.11.
13 Бахтин М. М. Из записей 1970—1971 гг. // Эстетика сло
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
30 31
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
весного творчества…, с.360.
14 Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры…, с.44.
15 Там же, с.45.
16 Там же, с.44.
17 Там же, с.45.
18 Там же, с.46.
19 Бахтин М. М. Из записей 1970—1971 гг. …, с.349.
20 Бахтин М. М. Ответ на вопрос редакции «Нового мира» //Эстетика словесного творчества…, с.334—335.
21 Энгельгардт Б. М. Александр Николаевич Веселовский. Пг., 1924, с.61.
22 Веселовский А. Н. Три главы из исторической поэтики // Веселовский А. Н. Историческая поэтика. Л., 1940, с.376.
23 Веселовский А. Н. О методе и задачах истории литературы как науки // Историческая поэтика…, с.51. Это место из Веселовского Бахтин хорошо помнил уже в 1925 году и опознал искажение его смысла в «Теории прозы» В. Шкловского: «Вопрос А. Н. Веселовского В. Шкловский превратил в категорическое утверждение, отбросив, конечно, еретический для формализма содержательный, идейный момент. То, чего не хотел сказать А. Н. Веселовский, с большой охотой и самым непринужденным видом говорится В. Шкловским» (Медведев П. Н. Виктор Шкловский . «Теория прозы» // Волошинов В. Н., Медведев П. Н., Канаев И.И. Статьи. М., 1996, с.89). Тем показательнее собственный ответ М. М. Бахтина на вопрос А. Н. Веселовского.
24 Бахтин М. М. К методологии гуманитарных наук…, с.373.
25 См. об этом: Тамарченко Н. Д. «Композиция и архитекто ника» или «композиция и конструкция»? Бахтин и Флоренский // Литературоведение и литературоведы. Коломна, 1996.
26 Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры…, с.16.
27 Гринцер П. А. Литературы древности и средневековья в системе исторической поэтики // Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения. М., 1986, с.72.
28 Веселовский А. Н. О методе и задачах истории литературы как науки…, с.52.
29 Веселовский А. Н. Поэтика сюжетов // Историческая поэтика…, с.193.
30 Бахтин М. М.
Проблема содержания, материала и
фор
мы в словесном художественном творчестве //
Бахтин М. М.
Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с.16—17.
31 Бахтин М. М. Формы времени и хронотопа в романе //Вопросы литературы и эстетики…, с.369.
32 Бахтин М. М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики…, с.21.
33 Там же, с.71.
34 О значимости для М. М. Бахтина концепции хорическо го синкретизма и «социологических» идей А. Н. Веселовского см.: Бабич В. В. Две поэтики: Веселовский и Бахтин // "Диалог. Карнавал, Хронотоп." 1996, № 4.
35 Веселовский А. Н. Три главы из исторической поэтики…, с.201.
36 Там же, с.271.
37 Там же, с.259.
38 Фрейденберг О. М. Образ и понятие // Фрейденберг О. М. Миф и литература древности, с.212.
39 Фрейденберг О. М. Введение в теорию античного фольклора // Миф и литература древности…, с.85.
40 Там же, с.39.
41 Там же, с.49.
42 Там же, с.39.
43 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельнос ти…, Эстетика словесного творчества…, с.165. Далее номера цитируемых страниц указываются в тексте.
44 Бахтин М. М. Из записей 1970—1971 гг. …, с.342
45 Аверинцев С. С. Авторство и авторитет // Историческая поэтика. Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994, с.111, 115.
46 Мелетинский Е. М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986, с.3.
47 Медведев П. Н.(Бахтин М. М.) Формальный метод в литературоведении…, с.144, см. также Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Эстетика словесного творчества…
48 Михайлов А. В. Проблемы исторической поэтики в истории немецкой культуры…, см. также Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997.
49 Тамарченко Н. Д. Русский классический роман Х1Х века. М., 1997.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1998, № 4
32
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1998, № 4
50 Гиршман М. М. Литературное произведение. Теория и практика анализа. М., 1991.
51 Гиршман М. М. От ритмики стихотворного языка к ритмической композиции поэтического произведения (о двух аспектах исторической поэтики) // Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения. М., 1986, с.306, 307
52 Тюпа В. И. О научном статусе исторической поэтики // Целостность литературного произведения как проблема историчес кой поэтики. Кемерово, 1986, с.4.
The article discusses the contribution made by Bakhtin to the development of an emerging philosophical discipline: historical poetics. The author attempts to uncover the systematicity of Bakhtin's approach to such a poetics and notes a number of related problems requiring special and systematic study. Detailed attention is given to Bakhtin's understanding of the object of historical poetics, which permits the author to pose in a new way the question of the architectonics of this type of scholarship and the correlation of the historical evolution of the subject sphere (author-hero, listener/reader) in the artwork with the history of forms of utterance (language in the broad sense of the word).
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ С.Н.Бройтман
Наследие М. М. Бахтина и историчееская поэтика