Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1998 → 3
0 1
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.П.Бондарев
Автор и читатель
в эстетической деятельности*
Подготовленный слушатель без труда соотнесет название этого доклада с работой М.М.Бахтина «Автор и герой в эстетической деятельности». Предлагаемый подход призван конкретизировать понятие авторской трансгредиентности — одного из ключевых понятий бахтинской эстетики.
Мы исходим из презумпции, что наиболее убедительные образцы романного жанра возникли как стилизация «человеческого документа» — дневников, писем, мемуаров и т.п. Автор «документального жанра» объективирует себя, ориентируется на адресата. Следовательно, проблема авторской трансгредиентности (вненаходимости) в ее хронотопическом выражении не может быть корректно поставлена без учета дихотомии «автор / читатель», поскольку способы объективации — пространственной, временно́ й и смысловой — в каждом конкретном случае задаются также и с учетом смыслового напряжения, возникающего между «отправителем» и «получателем».
Объективация героя, у-частника события бытия, невозможна без ценностной позиции автора, вненаходимость которой выверяется в активном диалоге, вербализованном или имплицированном, с читателем. Читатель необходим романному автору, поскольку в диалоге с ним формируется авторская личность . В записях к работе «Проблема речевых жанров» Бахтин конспективно заметил: «Более сильное и специфическое отражение личности говорящего в диалоге (экспрессивность). В чем специфичность? Отношение к другому (полемическое и иное), личность говорящего формируется в борьбе с партнером» 1.
Эволюция отношения автора к герою сопровождается коррекцией взаимодействия автора с читателем: из единомышленника, «друга», «приятеля» и т.п. он может превратиться в оппонента, недоверчиво, подозрительно, а то и враждебно настроенного к автору («Записки из подполья» Достоевского). Тогда автор ввязывается в полемику, которая может оформляться в местоимениях «я» — «ты» — «вы». Интересны случаи сговора автора с читателем против героя (Гоголь с читателем против помещиков в «Мертвых душах»), но куда интереснее случаи союза автора с героем против читателя («Жизнь и мнения Тристама Шенди» Л.Стерна, «Жак-фаталист и его хозяин» Д.Дидро и др.). Эти отношения вербализуются в местоимениях «мы» — «он» — «они».
Обратимся для примера к пушкинскому «Евгению Онегину» — подлинно диалогическому роману. Диалогическому не только потому, что автор эволюционировал вместе с героем на протяжении всего обширного временно́ го пространства романа, но и потому, что «в "Онегине" почти ни одно слово не является прямым пушкинским словом в том безоговорочном смысле, как, например, в его лирике или поэмах. Поэтому единого языка и стиля в романе нет. В то же время существует языковой (словесно-идеологический) центр романа. Автора (как творца романного целого) нельзя найти ни в одной из плоскостей языка: он находится в организационном центре пересечения плоскостей» 2.
Из всего бесценного, с этой точки зрения, романного материала нас интересует IX строфа восьмой главы. Эта строфа входит составной частью в VII—XI строфы, смысловое единство которых обеспечивается намерением автора заново объективировать своего героя. Надолго выпавший из поля зрения автора и читателя, много переживший, передумавший и, надо полагать, сильно изменившийся, Онегин вновь предстает перед нами на рауте загадочным, непредсказуемым, едва ли не апофатическим героем:
Скажите, чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной..?
* Доклад, прочитанный на VIII Международной Бахтинской конференции в Калгари
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.П.Бондарев
Автор и читатель в эстетической деятельности
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
2 3
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
Авторская ирония мотивируется здесь тем, что Онегину, похоже, никак не удается, бесконечно примеривая социальные роли, обрести, наконец, себя, дострадаться до «самости» (selbst), как у Тютчева:
Душа, увы, не выстрадает счастья,
Но может выстрадать себя…
(«Когда на то нет божьего согласья…»)
Эта ирония порождена сочувствием, возможно, даже — состраданием автора, который так хорошо знает Онегина изнутри. Иначе чем объяснить раздражение, переводящее «друга читателя» в разряд «самолюбивой ничтожности»? «Бестактностью», умеряемой лишь тем, что и сам автор на какое-то время сливается с «чинной толпой»?.. Ю.М.Лотман, авторитетный комментатор «Евгения Онегина», отмечает, что «в восьмой главе Пушкин отказался от использованного им в предшествующей главе метода прямых характеристик героя и представляет его читателю в столкновении различных, взаимопро тиворечащих точек зрения, из которых ни одна в отдельности не может быть отождествлена с авторской» 3. Эти «различные, взаимопротиворечащие точки зрения» суть расхожие представления, бытующие в среде тех, кто составляет «толпу избра́нную» седьмой строфы, т.е. — современников Пушкина, его потенциальных читателей. Все эти предварительные суждения подготавливают важную для нас IX строфу:
— Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры,
И что посредственность одна
Нам по плечу и не страшна?
В этой строфе привлекает внимание неожиданный
переход автора от дружеского «ты» («Кто б ни был ты, о мой
чита
тель») не просто к холодному «вы», допускающему,
впрочем, и множественное число, но, как выясняется в следующей
же строке, — к саркастически вежливому отождествлению с
читателем (читателями), выраженному местоимением «мы»:
…«Мы неугомонно / Хлопочем…»; «что слишком часто разговоры /
Принять
мы рады за дела»; «И что посредственность одна /
Нам по плечу и не страшна». Этим «мы» Пушкин сближает себя
с теми, кому еще относительно недавно противостоял.
Такая смена авторской позиции — романная параллель
биографическому этапу в жизни Пушкина. В письме Н.И.Кривцову
10 февраля 1831 года, признавая и свое право на обыденное
счастье, Пушкин писал: «Молодость моя прошла шумно и
бесплодно. До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут.
Счастья мне не было. Il n'est de bonheur que dans les voies
communes. Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся —
я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться»
4. Сближение отнюдь не бесповоротное, поскольку вся
тональность следующей, X строфы («Блажен, кто с молоду был
молод…»), — откровенно иронична.
Эта зыбкая объективация героя, осуществляемая с разных, в том числе и чуждых Пушкину, точек зрения — симптом серьезных трудностей, испытываемых автором в поисках выверенной ценностной позиции. «Евгений Онегин» — первый самобытный русский роман, порожденный типично национальной проблематикой, — предоставляет нам уникальную возможность непосредственно наблюдать за процессом формирования авторской телеологии, процессом, протекающим в диалогическом взаимодействии коррелятивной пары «автор / читатель».
Вырастающий на документальном материале, роман Пушкина иллюстрирует некоторые закономерности этого взаимодействия, определяемого степенью выраженного присутствия читателя, диалогизирующего авторский дискурс. Диалог автора с читателем развертывается в пределах, заданных парадигмой: дневник — исповедь — письмо — портрет — характер — мемуары.
Автор дневника — сам себе герой и читатель. Дневниковый герой апеллирует к себе как будущему читателю в расчете на дистанциирующую функцию времени. Когда такая эксплицирующая дистанция устанавливается, дневник перерастает в исповедь . Исповедь — документ не менее интим
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.П.Бондарев
Автор и читатель в эстетической деятельности
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
4 5
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
ный, чем дневник, — с той, однако, разницей, что автор исповеди обретает возможность объективировать не дискретные события своей жизни, а их причинно-следственную связь, осмысляемую как судьба. Однако такая возможность даруется ему в награду за доверительно-молитвенное вопрошание Бога о себе и о целом своей жизни, поскольку, по словам Бахтина, для автора «самоотчета-исповеди» «вне бога, вне доверия к абсолютной другости невозможно самоосознание и самовысказывание…» 5. Читатель же, для которого исповедь предстает «сырым материалом», привносит «ценностную позицию вненаходимости субъекту самоотчета-исповеди со всеми связанными с этой позицией возможностями…» 6.
Наиболее проблемные, а следовательно, творчески продуктивные отношения «автор / читатель» возникают в письме. С одной стороны, эпистолярный жанр, оставаясь интимным документом, не ограничивает субъективных излияний. Однако, с другой, — интимно-личное уже поверяется в нем виртуальной реакцией адресата, а потому дифференцируется и релятивизируется. В письме индивид входит в культуру по мере диалогизации, которую претерпевает его монологическое слово, придающее его субъективному опыту статус всеобщности. Автор письма рассматривает событие с двух точек зрения: своей и чужой — так, что «своя» диалогизируется, а «чужая» осваивается. Жанр портрета — следующий шаг на пути упрочения авторской трансгредиентности. Портрет организует пространственную форму героя: объективируя другого, автор более эффективно пользуется привилегией своей вненаходи мости. Жанр характера претендует уже на объектива цию «сущности» героя, понятую как порождение «среды», как «продукт» эпохи («Характеры» Ж.Лабрюйера). Наконец, пространственная и временна́ я объективации синтезируются в мемуарах, истинным героем которых становится история, вовлекающая в свою орбиту характеры и обстоятельства.
Дихотомия дневник / мемуары порождает два
альтернативных монологизма — субъективный и объективный.
Монологизирующая субъективность настолько захвачена
интимным переживанием, протекающим здесь и теперь, что не
испытывает нужды в соотнесении своего
«ви́дения» с
«ви́дением»
другого. Монологизирующая объективность, напротив,
представительствует от лица познанной закономерности и так
заворо
жена ею, что «снимает» все возможные возражения,
кажущиеся ей бессловесными перед величием всеобщего:
Сверхличного, Идеи, Истории.
В IX строфе Пушкин, примериваясь к пространственной и смысловой форме своего героя, такого знакомого, но по прошествии времени вновь ставшего загадочным («Но кто это в толпе избранной / Стоит безмолвный и туманный? / Для всех он кажется чужим»), явно нуждается в читательском соучастии, в трансгредиентных точках зрения на Онегина безотносительно к их «истинности», которые придали бы его облику достоверность и глубину, многозначность и стереоскопичность. IX строфа — стилизация эпистолярного жанра, поскольку содержит прямое обращение к читателю (адресату), обращение не формальное, но заинтересованное, собственно диалогическое.
В целом, наряду с сочетаниями субъективно и объективно монологических высказываний, принадлежащих в основном читателям, роман об Онегине предстает эпистолярным по форме в той мере, в какой вопрос о характере героя остается нерешенным. В процессе становления романа Онегин из почти дневникового героя, весьма авторитетного для автора в первой главе, непрерывно проблематизируясь, превращается в апофатического, что приводит к нарастанию эпистолярности, вовлекающей читателя в обсуждение обстоятельств его жизни. Апофатический образ героя требует алеаторического сюжета, который намечается в черновых набросках, но не получает сюжетно-композиционного развития. Эпистолярная природа романа, оживляющая отношения автора с читателем, предстает генезисом того диалогизма, который по природе своей отражает драматическую нерешенность, точнее — незавершенность процесса трансформации дневникового героя (исповедально го романа) в мемуарного (исторического и эпического романа XIX—XX вв.).
Диалогическая природа «живого и постоянного» труда отчетливо осознавалась автором: настоящими, любимыми героями Пушкина были не Ленский и не Ольга, не авторитетный, а до поры и неуязвимый для критики образ Татьяны (до поры, потому что «та, с которой образован / Татьяны милый идеал… / О много, много рок отъял!») и даже не близкий автору и во многом автобиографический Онегин, а «спутник странный», «живой и постоянный» труд — роман в стихах, в диалоге с ко
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ А.П.Бондарев
Автор и читатель в эстетической деятельности
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
6 7
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
торым Пушкин давал высказаться себе, своим друзьям и своему времени. Прощаясь с читателем, «другом или недругом», и своим романом, Пушкин благодарит их как бесценных собеседников:
«… Я с вами знал
Все, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей».
Москва
1 Бахтин М.М. Собрание сочинений: В 7 тт. Т.5. М., 1996, с.211.
2 Бахтин М.М. Из предыстории романного слова // Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с.415.
3 Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий // Лотман Ю.М. Пушкин. СПб, 1995, с.713.
4 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 тт. 4-е изд. Т.10. Л.: «Наука», 1979, с.264.
5 Бахтин М.М. Автор и герой в эстетической деятельнос ти // Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с.126.
6 Там же, с.129.
The title of this paper «Author and Reader in Aesthetic
Activity» recalls the famous Bakhtin's work «Author and Hero in
Aesthetic Activity». The paper searches for giving concrete form to
the notion «transgredience» («outsideness») — important term of
Bakhtin's aesthetics. It refers to the 9th verse (8th chapter)
derived from the novel «Evgeny Onegin» by Alexandr Pushkin.
Losing axiological position towards his protagonist, Pushkin
strikes up a dialogue with his readers and even identifies himself
with them. The narration becomes «epistolary», therefore it
becomes more dialogic in comparison with subjective monologism of
memoirs. The paper points out that dialogism of narration is growing
up every time the author loses outsideness towards his hero (in
perpetual becoming) and has to co-ordinate his verbal, axiological
position with appraisal of his eventual readers.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
А.П.Бондарев
Автор и читатель в эстетической деятельности