Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1997 → 4
114 115
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
Н.А.Паньков
Предисловие к публикации
Данная публикация подсказана последним из адресованных мне писем В.Н.Турбина, которое он написал 5 августа 1993 года. Письмо начиналось весьма любопытными рассуждениями Владимира Николаевича о проблеме «Бахтин и документ» (о том, что документ «завершает», «умерщвляет» человека и поэтому Бахтину — в полном соответствии с его духом и концепциями — была свойственна принципиальная неуловимость для какой бы то ни было документальной фиксации, оформления и т.п.; см.: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.128—129 , где эта часть письма процитирована мною в одной из статей, посвященных вопросу о социальном происхождении М.М.Бахтина). Далее же я тогда прочитал следующее: «А еще — хочу Вас порадовать: запишите номер телефона (…). Александр Михайлович Поламишев — профессор театр<ального> училища им.Щукина при театре Вахтангова, мой хороший давний друг. Когда-то он написал пьесу — комедию по мотивам "Петербургских повестей" Гоголя, называлась она "Ах, Невский!". Свое произведение — оно было поставлено и пользовалось заслуженным успехом у зрителей и у нас, и за рубежом — он показывал М.М-чу. М.М-ч пьесу внимательнейше читал, написал на нее официальную рекомендательную рецензию, что-то устно подсказывал. Рецензия хранится у Поламишева — согласитесь, что опубликовать ее будет событием. И — воспоминания самого Александра Михайловича, которыми он, в отличие от некоторых других, не жеманясь, готов поделиться. Находка, да?
В Москве Поламишев будет с начала сентября. Лучше позвонить ему загодя, еще из Витебска. Встретитесь с ним, скорее всего, в его резиденции, в училище: я просил его подготовить устный монолог, ничего, разумеется, не приглаживая. Материал будет — сенсационный! Кстати, я при Вашем интервьюировании Ал-дра Мих. очень бы хотел присутствовать ("Третьим будешь?")».
Увы, через несколько месяцев нам пришлось записывать
воспоминания А.М.Поламишева с ним вдвоем: Владимира
Никола
евича Турбина неожиданно не стало… Конечно, я и просто
по-человечески об этом очень сожалел (тем более, что Турбин с
самого начала поддержал мой замысел бахтинского журнала и
отнесся ко мне дружелюбно), да и к тому же как издатель и
как исследователь биографии Бахтина дополнительно огорчался
— Турбин, присутствуй он во время интервью, наверняка не
отмалчивался бы и, значит, в диалоге с А.М.Поламишевым
прозвучали бы и его воспоминания. Сам он от интервью отказался, хотя
и попытался — вместе со мной — уговорить на устные «мемуары»
некоторых участников своего прежнего семинара, встречавших
ся с Бахтиным (уговоры завершились довольно неудачно —
намек на это есть в письме: в словах о неких жеманных
«других»). Взамен интервью мне была обещана большая статья, за
которую В.Н.Турбин, видимо, так и не успел взяться…
Беседа с А.М.Поламишевым состоялась где-то на рубеже 1993 и 1994 годов, точно, признаться, уже не помню. Потом по разным причинам мне долго не удавалось довести этот материал до необходимой степени подготовленности. Только в сентябре сего года я снова позвонил А.М.Поламишеву, чтобы он завизировал текст, который сейчас наконец-то появляется перед читателем…
* *
*
Два отзыва о пьесе А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!…» интересны и каждый в отдельности, и при сопоставлении друг с другом, примечательны и как факт научной биографии обоих авторов, и своей теоретической и историко-ли тературной проблематикой.
Начнем с М.М.Бахтина: едва ли здесь может идти речь о событии (сенсации), но этот маленький текст все же, конечно, обладает значимостью существенного дополнительного штриха для понимания его концепций. Любопытно уже хотя бы то, что отзыв имеет отношение к Гоголю и карнавальности. Гоголь — именно потому один из самых «бахтинских» писателей, что, по Бахтину, карнавален в большинстве своих произведений, продолжает народно-праздничные традиции. Правда, «петербургские повести» в этом смысле как раз не очень показательны, однако и они, по словам Бахтина («Рабле и Гоголь»), «в самом стиле» содер
Н.А.Паньков
MEMORIALIA
Предисловие к публикации
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
116 117
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
жат «элементы народной смеховой культуры». Невский проспект, — вокруг которого концентрируется действие пьесы Поламишева, — Бахтин называет (там же) «карнавализованным образом коллектива» (наряду с «чиновничеством, канцелярией, департаментом», также фигурирующими в пьесе).
В публикуемом отзыве творчество Гоголя определено как «гротескная сатира» (с оговоркой: «карнавального типа»); на это надо бы обратить внимание, так как вообще-то Бахтин всегда подчеркивал, что Гоголь не сатирик, пусть даже и «смеющийся» («Смеющийся сатирик не бывает весёлым. В пределе он хмур и мрачен. У Гоголя же смех побеждает всё»). Упоминание о сатире соседствует с констатацией присущего Гоголю трагизма, что также заслуживает некоторого комментирования. Сатирику трагизм явно может быть не чужд, но тут — Гоголь, сатирик карнавального типа, его повести пронизаны карнавальной атмосферой …
Концепция карнавала с момента её обнародования постоянно вызывает упрёки за абсолютизацию смехового аспекта бытия (например, в одной из рецензий на книгу о Рабле говорилось: «…народная культура не была только смеховой, а карнавал не заключался лишь в вольном смехе и веселье. Человеческое сознание на протяжении всего средневековья сплошь и рядом было одолеваемо страхами, массовыми психозами, конвульсивными экстатическими взрывами…»). Отзыв на пьесу «Ах, Невский, всемогущий Невский!..», сближая такие, казалось бы, «далековатые» вещи, как трагизм и карнавал, позволяет (и, может быть, даже побуждает) задуматься о том, «только» ли смеховой была в трактовке Бахтина народная культура, «только» ли в веселье заключался карнавал 1.
В.Н.Турбин, судя по датировке, написал свой отзыв несколькими днями раньше Бахтина, т.е. без оглядки на несомненный для себя авторитет. Чувствуется это и по самому тексту отзыва — по тому хотя бы, что карнавал там даже и не упоминается.
Для Турбина всегда весьма важно, что «писатели были
прежде всего гениальными… читателями» и что «читали друг
друга они внимательнейше», запоминая детали и подхватывая их
(книга «Пушкин. Лермонтов. Гоголь»). Но еще важнее для Турбина
взаимное «жестокое переиначивание» деталей у писателей, — он
и Поламишева, и других режиссеров-авторов инсценировок
хвалит, в сущности, за то
же2 (естественно, речь идет об
«особой
художественной жестокости
», часто проявляющейся параллельно
с симпатией и даже боготворением). Сам он, будучи чутким
чита
телем «Рабле» и «Рабле и Гоголя», пишет свой отзыв, не
очень-то подхватывая концепцию Бахтина, но тем самым переиначи
вая Гоголя по сравнению с Бахтиным, что явно для него —
дело принципа («…всякое открытие чревато чрезмерностями.
Принимая его, ищешь возможности увидеть в истории литературы
и иные стороны: не единым карнавалом она жива» // Там же).
С другой стороны, в отзыве, кажется, нет и намека на
любимую турбинскую идею о барочности Гоголя: когда она (эта идея)
возникла? Правда, трагикомизм и гротеск — слияние реального
с фантастическим — Турбин тоже отмечает, но ведь присущи
они как барокко, так и карнавалу: каково же соотношение друг
с другом карнавала и барокко? Еще одна научная проблема…
(Турбин ее, впрочем, касается, но только касается: «Барокко —
мироощущение, начинающееся там, где кончается монолог, и
кончающееся там, где начинается карнавал». Думается, подобная
категоричность здесь неуместна. Если ядро барокко — «в
преодолении робости перед действительностью», то ведь и
карнавал, по Бахтину, «освобождает мир от всего страшного и
пугающего»… И так далее).
Оба — и Бахтин, и его почтительный, но стремящийся к самобытности последователь — оценивают пьесу положительно. Однако расстановка акцентов (и помимо коллизии «карнавал / барокко») кое в чем различна, порой противоположна: Бахтин перечисляет исторические несообразности, а Турбин считает все «строго историчным», Бахтин недоволен «пестрым мельканием» героев в первой части пьесы, Турбин же, напротив, полагает, что первая часть слишком «статична, инертна». Такое разноречие, наверное, вполне естественно, ибо «смысл персоналистичен» (Бахтин), а в филологии А пока еще не всегда равно А…
1 Причем апелляция к трагическому аспекту карнавала не была следствием того, что Бахтин учел критику рецензентов. Он говорил об этом, к примеру, еще на защите своей диссертации о Рабле (см.: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №2—3, с.98).
2 Об актуальности и важности этого вопроса свидетельству ет статья А.И.Журавлевой (кстати, участницы знаменитого турбинского семинара) и М.С.Макеева «Открытый текст. Эстетика Бахтина и проблемы современной интерпретации классической драмы», публикующаяся в данном номере (с.33—39).
Н.А.Паньков
MEMORIALIA
Предисловие к публикации
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
118 119
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
А.М.Поламишев вспоминает два разговора с М.М.Бахтиным о «карнавальной чуши бытия»
Николай Паньков: Александр Михайлович, не могли бы Вы рассказать читателям нашего журнала о своих встречах с М.М.Бахтиным? Когда Вы о нем узнали, как с ним познакоми лись?
Александр Поламишев : До этого я много лет дружил с В.Н.Турбиным. С Турбиным мы познакомились в 1964 году. Кто-то привел его на один мой спектакль — я тогда поставил «Маскарад» Лермонтова… После спектакля Турбин подошел ко мне и очень подробно объяснил мне, что́ я поставил (причем гораздо интереснее, чем все то, что я думал о своей собственной постановке!). После этого я, конечно, кое-что доделал в моем спектакле… А наша дружба с Турбиным продолжалась. И вот в 1969 году я написал и поставил на сцене театральную композицию «Ах, Невский…!» по «петербургским повестям» Гоголя. Турбину я это читал кусками: напишу — и сразу ему читаю… И он мне как-то сказал: «Вы знаете, я еду в Саранск к М.М.Бахтину…». А раньше он мне говорил о Бахтине, о том, что навещал его, помогал…
Тогда я уже прочитал книгу Бахтина о Рабле, и, когда делал композицию по Гоголю, был, сам этого не замечая, под ее очень сильным влиянием. Потому что Гоголь и карнавальность неразрывны, это — основа осмысленной карнавальности в русской литературе. Когда я закончил свою работу над композицией, Турбин первым прочитал все и высказал мне свои замечания. Если Вам нужно, я могу Вам дать рецензию Турбина.
Н.П.: Да, конечно…
А.П.: И потом Владимир Николаевич сказал, что М.М. скоро будет в Москве, и с ним можно будет встретиться. И вот, когда Бахтин приехал, его поместили в Климовске в приют для престарелых. Но у него было лучше, чем у других: у них с женой была маленькая квартирка. И мы туда отправились уже после того, как он прочел мою композицию. И нам Бахтин уделил очень много времени. Часа три мы у него сидели. Я помню, мы и чай пили, и кофе, и снова чай…
И М.М. мне очень много говорил, гораздо больше, чем в рецензии отражено. Например, у меня был персонаж, литератор, который подразумевал Булгарина…
Н.П.: У Гоголя его не было?
А.П.: Нет, я его сам сделал, стилизовал. И Бахтин меня за это очень хвалил. Сказал, что если не разбираться специально, то можно подумать, будто сам Гоголь это написал. Его звали Александр Фадеич — намек был такой… Бахтин сказал: «Дайте ему фамилию Тряпичкин. Помните, Хлестаков писал: "Спешу уведомить тебя, душа Тряпичкин…"». И этот персонаж стал у меня носить фамилию Тряпичкин с благословения Бахтина.
У меня были первый и второй варианты. Бахтину я принес второй вариант, и рецензия Турбина была написана на второй вариант. А первый был более… Там был выход в конце на трагическую ноту, но это было не столь ярко и последовательно обозначено… И работы Бахтина мне помогли понять, как прочертить трагизм через все судьбы, как сделать этот трагизм полифоничным… Это я очень хорошо помню.
Это была первая встреча, а вторая встреча была уже незадолго до смерти Бахтина, когда он жил на Красноармейской улице. Он очень плохо себя чувствовал, его жена уже тогда умерла. Но он был очень хорошо обихожен, масса людей к нему приходила, и мне даже казалось, что он устал от этой своей обихоженности, от того, что много людей пыталось проявить к нему внимание. Но что поражало в этом старом человеке без ноги: когда приходишь к нему, видишь, что он очень старый; но когда разговариваешь с ним, — забываешь, что он человек немолодой, потому что… Эта искрометность мысли, огненные глаза… Причем есть люди, которые очень любят слушать себя. Он не принадлежал к этой категории. Мне казалось, что он никогда не читал публичных лекций.
Н.П.: Нет, он читал лекции, был заведующим кафедрой в Мордовском университете…
А.П.: Но было такое впечатление, что ему абсолютно не важно, как вы его воспринимаете. Когда он говорил, было ощущение, что он размышляет вслух. Он говорил мне будто не какие-то вещи, которые он уже давно придумал, а как будто это рождается сейчас, в эту секунду. И это было очень интересно, потому что знаешь, что такое Бахтин, и как бы дистанцируешь ся от него, находясь рядом с ним… И складывалось впечатление,
MEMORIALIA
А.М.Поламишев вспоминает два разговора с М.М.Бахтиным…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
120 121
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
что он говорит какие-то очень простые вещи, словно объяснял, как, к примеру, заваривают чай: «Берешь чашку, льешь кипяток, потом — заварки, потом — сахару…». О глубочайших, интереснейших вещах он говорил, как о вещах простейших.
Н.П.: А Вы с ним тогда уже не о Гоголе разговаривали?
А.П.: Нет, он начал с Достоевского, потом заговорил о Рабле, потом вернулся к Достоевскому… И мне показалось, что мир так гармоничен, что карнавальность мира должна естественно отражаться в больших художниках. Мир сам по себе карнавален, от Адама и Евы. В Библии все — сплошной карнавал. Он говорил: «Посмотрите: вся жизнь — карнавал, вокруг столько смешного! Хотя бы моя жизнь, — начальник КГБ старался сделать все, чтобы я приехал в Москву…».
Н.П.: Он упоминал Андропова в разговоре?
А.П.: Да. М.М. говорил: «Это — карнавал. Меня, которого преследовали как белогвардейца, теперь старались всеми силами перевезти в Москву. Что́ я ему! Зачем! Это — карнавал. Вся жизнь — карнавал».
Он производил на меня впечатление не кабинетного ученого, а скорее поэта, у которого рождаются образы, когда он говорит с вами. И время летело незаметно…
Н.П.: Сколько Вы — часа два с ним проговорили?
А.П.: Да, тоже очень много. И уже потом, после его смерти, читая его книги, я все равно словно бы слышал этого живого человека с его манерой говорить, излагать мысли.
Кажется, Достоевского стенографировала его жена, стенографировала его романы — он диктовал ей… Вот и у меня, когда я читал Бахтина, было такое ощущение, что все это надиктова но, а не написано в результате долгого сидения, причесывания каждой фразы… Такое впечатление, что это какой-то поток…
Н.П.: Да, похоже, что Бахтин диктовал некоторые свои работы Елене Александровне, жене, а в его архиве хранятся и написанные ее рукой конспекты различных работ, сделанные по его поручению. Кстати, как Вам показалось, насколько она была погружена в его духовные интересы (то, что она образцово за ним ухаживала, о нем заботилась, — это ясно)? Меня занимает личность Елены Александровны, потому что я готовлю к публикации некоторые связанные с ее жизнью архивные материалы…
А.П.: Наш разговор в Климовске проходил по инициативе
В.Н.Турбина, а Елена Александровна относилась к нему с
боль
шой нежностью. Вы не представляете себе, какая гнетущая
атмосфера была в этом богоугодном заведении. Благодаря
усилиям Турбина и, может, еще кого-то, для Бахтиных все было
устроено как можно лучше, но выйти из этой квартирки было
просто страшно: голодные старики, старухи, больные, умирающие,
бродили по этим коридорам, и, конечно, это не могло не отразиться
на атмосфере… Я хорошо помню, что Елена Александровна
принимала участие в разговоре — только очень скромное.
Иногда она спрашивала его по каким-то поводам: «М.М., а помнишь…?»
— и что-то напоминала. Он отвечал: «Да-да…» — он всегда и
все очень точно помнил. Но в основном она молчала — присутство
вала, слушала, подавала чай или кофе. И все — тихонечко…
Н.П.: Какие повести Гоголя входили в круг тех произведе ний, которые Вы обработали в своей инсценировке?
А.П.: Центральной была повесть «Нос». Построено все было так: «Нос», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», «Шинель». Еще туда вошло «Утро делового человека», еще из каких-то других произведений я персонажей «выгребал» — сейчас уже толком не помню… У Вас нет этой пьесы?
Н.П.: А она напечатана?
А.П.: Да, напечатана. Вам дать ее для интереса?
Н.П.: Конечно!
А.П.: Я Вам тогда ее приготовлю. Она переведена на итальянский язык — в Милане шла. И у нас шла в нескольких театрах: я ее поставил в своем театре, в Уфе она шла, в Перми…
Натолкнул меня на эту идею Пушкин. Я у него как-то прочел: «Прочтите "Невский проспект", и увидите, что это — ключ ко всем петербургским повестям Гоголя». И я тогда понял, что это — поэма о Петербурге, о том, как люди заражены этим блистательным Невским. Повесть начинается: «Ах, какой Невский! Какая прелесть!…». И завершается: «Не верьте Невскому, Невский — это кошмар, ужас! Там все обманчиво, там все — ложь! Там все — фетиш!». И когда читаешь, то видишь, что у каждого — свой фетиш, все к нему стремятся, а получив его, понимают, что это — мыльный пузырь. И это во всех повестях. Возьмите, скажем, «Шинель». У этого маленького человечка мечта — шинель. И когда он этот фетиш получил и все исчезло, — оказалось, что жизнь кончилась. Или чиновник Ковалев, у которого все прекрасно и только с носом «не тое». И когда нос исчез, оказалось, что без носа жить нельзя. У каждого из героев там есть свой
MEMORIALIA
А.М.Поламишев вспоминает два разговора с М.М.Бахтиным…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
122 123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
«Невский проспект». У По́прищина… Кстати, все говорили «Попри́щин», а М.М. поправил, сказал: «По́прищин! Неправиль но!»…
Н.П.: Да, от слова «поприще»…
А.П.: Так вот, По́прищин — он все время понимал, что родился не для этого. Ему надо было сойти с ума, — и тогда только он обрел то, что ему нужно. Видите — карнавальность… Вот почему мы с Бахтиным находили общий язык, понимали, о чем говорим. Потому что эта фетишизация натуральности нашего бытия, смысла псевдожизни… «Шинель», «Нос»… — новые чины, звания, а во имя чего?… Обо всей этой карнавальной чуши бытия человеческого и говорится в повестях и в моей композиции.
Н.П.: А почему Вы обратились к Бахтину? Вас попросили принести рецензию какого-нибудь авторитетного человека?…
А.П.: Да. Я сказал, что Турбин написал. Меня спросили: «Кто еще может…?». Я ответил: «Ну, Бахтин…». — «О, если Бахтин скажет: "Да", то, конечно, будет "Да"».
Н.П.: Хорошо. Но вернемся к последнему разговору с Бахтиным, когда уже не Гоголь был основной темой, а Рабле с Достоевским… А кроме этих, основных для Бахтина авторов говорили о каких-то других культурных явлениях, именах?…
А.П.: Я уже сейчас не помню. Помню только, что М.М. натолкнул меня прочитать одного испанца, который находился под большим влиянием Рабле… Это была повесть. Забыл фамилию автора. Я прочел — и увидел, что это, действительно, маленькое отражение Рабле, абсолютное раблезианство.
Н.П.: Из старых писателей, прошлых времен?…
А.П.: Да, почти современник Рабле…
Н.П.: Наверное, Франсиско Кеведо?
А.П.: Не помню… Это было написано в жанре плутовского романа… Я прочитал — вылитый Рабле! Я, помню, еще подумал: «О, какая прелесть! Сочно, замечательно…».
Н.П.: А почему он Вам посоветовал это прочитать? В какой связи?
А.П.: Был разговор о том, что традиции Рабле продолжаются и в более позднее время. И в русской литературе — тоже: Гоголь, Достоевский (к Салтыкову-Щедрину он относился очень сдержанно… Очень сдержанно…)…
Н.П.: А что он говорил о Рабле?
А.П.: Помню, он говорил, что в переводах смягчают
Рабле,
делают его более «приличным», чем он есть на самом деле.
Например, фразу отца Гаргантюа, которую он произнес при
рождении сына, переводят: «Какая у него здоровенная глотка!». А
на самом деле там подразумевается совсем другой член тела…
Н.П.: Да, В.В.Кожинов мне рассказывал, что книгу Бахтина о Рабле многие называли порнографической, и иногда приходилось фразы, которые Бахтин цитировал, давать вообще без перевода — фразы из Рабле и из других средневековых произведений…
А.П.: М.М. несколько раз брал книгу Рабле, читал вслух и хохотал при этом, ужасно хохотал… И сразу же деликатно объяснял мне причины своего смеха. Там были различные намеки на Людовиков, других королей и прочее, и прочее…
Н.П.: А Достоевского он тоже воспринимал в аспекте карнавальности?…
А.П.: Да. Я помню, там был очень интересный момент. Для меня это было неожиданностью. Зашла речь об «Идиоте». И М.М. сказал, что самой карнавальной сценой в этом романе считает заключительную, — в которой князь Мышкин и Рогожин разговаривают над трупом Настасьи Филипповны… Меня эта мысль просто поразила. Она звучит очень дерзко, но что-то в ней есть… Я уверен — есть… Я специально потом эту сцену несколько раз перечитывал… И даже ставил «Идиота» на сцене… О мертвой Настасье Филипповне Мышкин и Рогожин говорят как о живой… Жизнь и смерть как бы меняются местами, переплетаются, играют разными гранями… Вот это и есть карнавал!
MEMORIALIA
А.М.Поламишев вспоминает два разговора с М.М.Бахтиным…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
124 125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
М.М.Бахтин
[Отзыв о
пьесе А.М.Поламишева
«Ах, Невский, всемогущий Невский!…»]
В Ленинградский гос. театр им.Ленсовета
Зав. лит. частью Г.Гороховой
Я ознакомился с оригинальной по замыслу и очень живой и убедительной по выполнению пьесой А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!…». Исходя из условий театрального жанра, автор, — по моему мнению, совершенно правомерно — усилил и обострил присущую петербургским повестям Гоголя карнавальную атмосферу, и это позволило автору свободно сводить и сталкивать героев разных повестей, изменять сюжетные положения и — иногда — нарушать историческое правдоподобие. Автор хорошо передал свойственное Гоголю своеобразное сочетание гротескной сатиры (карнавального типа) с трагическим и лирическим началами. А.Поламишев дает, в сущности, трагическое завершение своей пьесе. Очень хорошо показано перерастание мишуры и пошлости в трагедию.
Мне кажется, что в первой части следовало бы несколько ослабить быстрое мелькание появляющихся и уходящих фигур и придать этой части бо́льшую сюжетную остроту. Хотелось бы, чтобы уже в первой части создавалось бы некоторое предчувствие возможного трагического завершения всего этого мира пошлости и мишурного блеска.
С исторической точки зрения, в изображаемую
Гоголем эпоху общая пирушка чиновников (хотя бы и самых
низших) и крепостных слуг была невозможной. Правда, карнавальная
атмосфера спектакля (разрушающая иерархические
барьеры) отчасти оправдывает такое неправдоподобие, но, может
быть, следовало бы внести некоторые легкие коррективы.
Неправ
доподобно также и появление Губомазова в служебном
кабинете в халате и с собачкой (в «Утре делового человека»
действие происходит в домашнем кабинете): в него входили во
всем величии положения и чина.
Все эти изменения (совершенно незначительные) можно было бы внести в ходе работы над постановкой пьесы.
Считаю, что постановка пьесы А.Поламишева была бы очень хорошим делом.
М.Бахтин
Климовск
12 мая 1971 г.
М.М.Бахтин
MEMORIALIA
[Отзыв о пьесе А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!…»]
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 4
126 127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 4
В.Н.Турбин
[Отзыв о
пьесе А.М.Поламишева
«Ах, Невский, всемогущий Невский!…»]
Московский ордена Ленина и Трудового Красного Знамени
государственный университет им.М.В.Ломоносова
Филологический факультет
6 мая 1971 г. Ленинград, театр им.Ленсовета
О Т З Ы В
о пьесе А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!» (по мотивам петербургских повестей и других произведений Н.В.Гоголя)
По просьбе Ленинградского театра им.Ленсовета я внимательно ознакомился с пьесой А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!». В целом моя оценка этой пьесы — решительно положительная.
Первый вопрос, который может возникнуть при прочтении
пьесы, — имел ли право А.М.Поламишев объединять в
одном драматическом произведении, сливать в единый сюжет
несколько произведений Н.В.Гоголя? На этот вопрос отвечает
практика нашего театра и нашего кинематографа последних лет: все
более и более ясно становится, что прошло время по-ученически
старательных «инсценировок», такие инсценировки не имеют у
зрителя никакого успеха. Зато лучшие наши театральные режиссеры
и кинорежиссеры смело отваживаются на перестановку
акцентов в произведениях классики русской литературы, на усиление
одних сюжетных линий и ретуширование других: так,
например, поступил Ю.Завадский с «Преступлением и наказанием»
Достоевского, а Б.Равенских — с романом Николая Островского
«Как закалялась сталь», и оба эти спектакля получили у зрителей
и профессионалов высокую оценку. Нужна не иллюстрация
клас
сики, а интерпретация классики, и А.М.Поламишев совершенно
прав, объединив несколько внутренне связанных одна с
другой повестей Гоголя, вынеся на первый план цементирующий их
образ — образ Петербурга 30-х годов XIX столетия — и уже
одним этим приоткрыв нам существенно обновленного Гоголя —
прежде всего Гоголя-философа, Гоголя-мыслителя, поставившего
проблему взаимного отчуждения людей, их невольной
разрозненности и извечно присущего им стремления к объединению.
Пьеса строго исторична. В ней сохранен неповторимый колорит гоголевского времени, сохранен образ мышления этого времени. В то же время она по-настоящему актуальна, ибо 30-е годы XIX века сумели поставить общечеловеческие вопросы, насущность которых не утрачена и сейчас.
Сценичность пьесы у меня не вызывает сомнений. Я никак не являюсь специалистом в практике театра, но, по-моему, пьеса будет очень хорошо смотреться: здесь сохранено чисто гоголевское стремление совмещать то, что представляется несовмести мым, запечатлевать трагикомическую путаницу явлений, сливать самое реальное с невероятным, с фантастическим.
На мой взгляд, пьеса нуждается и в том, чтобы отдельные места ее были отредактированы более тщательно. Первая часть ее, как мне представляется, как-то статичнее, инертнее, чем вторая: может быть, пьесе стоило предпослать пантомимический пролог? Не знаю, не берусь советовать, но думаю, что так или иначе инертность первой части необходимо преодолеть.
Ряд частных замечаний по пьесе я сделал на полях того экземпляра, который был мне предоставлен, хотелось бы надеяться, что автор и вероятный режиссер пьесы воспользуются ими.
В целом же, повторяю, работа А.М.Поламишева у меня как историка русской литературы вызывает очень хорошее впечатление.
Кандидат филологических наук,
доцент МГУ
В.Н.Турбин
В.Н.Турбин
MEMORIALIA
[Отзыв о пьесе А.М.Поламишева «Ах, Невский, всемогущий Невский!…»]