Диалог. Карнавал. Хронотоп. Сетевой архив.

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
123
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

MEMORIALIA

Всегда c запоздалым сожалением и виной думаешь о значительном человеке, едва он уходит. Два года прошло после кончины Юлиана Сергеевича Селю (1910—1995), и вспоминая всякий раз его, испытываешь раскаяние: нечасто виделись в последнее время, отказываясь встречаться из-за «вечной занятости», вовремя не звонил, мало хлопотал по его издательским делам, в которых он был беспомощным. Он справедливо обижался, но никогда не показывал этого — можно было лишь угадать по интонациям в голосе по телефону, что слегка раздражен. Нет, пожалуй, это и не было раздражением, ибо Юлиан Сергеевич был удивительно смиренным и поразительно внимательным человеком. Может быть, это было лишь его сожаление, что мало ценишь общение с ним? Скорее всего и было это последнее. И не от того, что знал свою «высокую цену», он об этой «цене» даже если и подозревал, то обязательно стеснялся ее, даже старался прогнать саму мысль об этом — настолько был он скромен. В весомость написанного им он верил, в том, что сделанное им в литературе и иконоведении является новаторским, был твердо убежден, но убежденность эту не подчеркивал и никому не навязывал. Отсюда он, конечно, попадал в новую беду — к непониманию и непризнанию добавлялось пренебрежение — порок и бич нашей культурной интеллигенции, привыкшей слышать только себя и уверовавшей в правоту только какой-то одной-единственной мысли, концепции, методологии. Слава Богу, вера в себя не давала пасть духом и он работал, работал и работал…

Два дела творческой жизни было у Юлиана Сергеевича: изучение древнерусского искусства и писание прозаических миниатюр, которые он сам называл«мальнькими вещами» и которых насчитывается свыше тысячи. К сожалению, все это до сих пор остается не изданным и не прочитанным¹. Но, разумеется, благодарные, разделяющие его отношение к творчеству, понимающие оригинальность его мироощущения и мировидения (в «миниатюрах»), читатели и слушатели у Юлиана Сергеевича были. В первую очередь, чуткие слушатели в его собственной семье.

Они-то, домочадцы, боголюбивые, душевно красивые, и были

Публикация в рамках исследовательского проекта, полушившего финансовую поддержку Российского гуманитарного научного фонда в 1997 году, — "Мария Вениаминовна Юдина — музыкант-мыслитель" (97-04-06138а).

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
124 125
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

его вдохновителями, благорасположенные к тому, чем занимался в литературе их «кормилец» — профессиональный ветеринар. Разумеется, оказывало поддержку и дружественное окружение писателя: далеко не все представители его нам известны, но известные заставляют думать, что у Юлиана Сергеевича были высокие судьи; среди них — Мария Вениаминовна Юдина и Михаил Михайлович Бахтин, которого с Селю познакомила именно Юдина. Об отношении М.В.Юдиной к Ю.С.Селю — писателю и искусствоведу мы найдем интересные слова в нижепубликуемых воспоминаниях о ней. О том, как относился М.М.Бахтин к его творчеству, откровенно говорит сам Михаил Михайлович в беседах, которые провел с ним В.Д.Дувакин. (Запись эта сначала попала в пятый номер журнала «Человек» за1994 год, а в 1996 году беседы опубликов аны отдельным изданием). Бегло, но емко сказано о миниатюрах Селю философом, который не раз слушал их изустно. Дал он им лестную оценку, как явлению неизвестному в русской словесности , новаторскому, открывающему «определенную линию» в литературе. Хотелось бы верить, что суждение М.М.Бахтина повлияет благоприятно на будущую издательскую судьбу одного из самобытных литераторов нашего времени, каким бесспорно был Ю.С.Селю.
Мне хотелось бы поделиться кратким впечатлением от встречи Бахтина и Селю, свидетелем которой я был. Дело в том, что текст, публикуемый в этом номере «ДКХ», предназначался для сборника, посвященного М.В.Юдиной, над которым тогда шла работа. Сборник «Мария Вениаминовна Юдина. Статьи. Воспоминания. Материалы» вышел в издательстве «Советский композитор» в 1978 году, но… без воспоминаний Селю о Юдиной. Редактор решил, что в мемуарах Селю слишком много кошек, и слишком мало музыки, — и сочинение Юлиана Сергеевича, к крайнему его огорчению (очередная неудача!), «слетело». И снова утешением для него было благорасположение к этому очерку его друзей и знакомых. Одним из таких и был Михаил Михайлович. Однажды, а точнее — 11 октября 1973 года — по приглашению Михаила Михайловича мы отправились к нему, «так как Юлиан Сергеевич обещал Бахтину прочитать что-нибудь новое»… Значит, это было не первое чтение у Бахтина. Помню вопрос, с каким обратился Селю к Бахтину, сидевшему за письменным столом, (а мы же на стульях сидели напротив, с другой стороны стола): «Вам что почитать, о Чехове или о Марии Вениаминовне?» Михаил Михайлович, не раздумывая, сказал: «О Марии Вениаминовне», сказал как-
то требовательно, как о чем-то естественно ожидаемом. Чтение длилось два часа (читался сокращенный вариант). Опускаю сейчас подробности его, остановлюсь лишь на его окончании. Когда Юлиан Сергеевич кончил читать, наступила продолжительная пауза. Юлиан Сергеевич поднял глаза на Бахтина: «Ну, как?» Михаил Михайлович своим чистым баритоном как-то нерешительно сказал: «Очень интересно…» Пауза. Спрашиваю я: «Похожа Юдина на себя?» — «Да … (он затянулся сигаретой)… похожа». Опять продолжительное молчание. И снова спрашиваю: «Кошки-то не мешают?» — «Как же, как же, кошки здесь очень нужны, она же была кошатница, это все знают». Больше по поводу этого текста Бахтин не сказал ни слова, как не прервал ни единым замечанием и само чтение. Я поведал ему о готовящемся сборнике памяти М.В.Юдиной и начал слегка атаковывать его вопросами, на которые он очень аккуратно отвечал… Вопросы пришлось сократить — все мы устали, на пороге комнаты уже маячила строгая с нами Галина Тимофеевна, кошка с котенком на кровати Михаила Михайловича подняли возню. Юлиан Сергеевич дал советы в отношении здоровья его и кошек, и мы дружески простились, получив от него вежливое приглашение прийти снова.

Помню, что Юлиан Сергеевич и Михаил Михайлович общались как старые знакомые, никакой скованности не было, репликами обменивались непринужденно, с юмором. А сам Юлиан Сергеевич, до этого озабоченный, каким частенько я его видел, усталый, расцвел на глазах, стал изысканно красив, как какой-нибудь блестящий портрет кисти его соотечественника Энгра, по отцу-то он — Селю, а по материнской линии Демулен, предки его — выходцы из французского города Лиона.

¹ Оригинальный подход Ю.С.Селю к изучению древнерусской иконы и фрески (главным образом творения Андрея Рублева и Дионисия) не нашел в свое время отзвука у кадровых искусствоведов и работников издательств. Проникновение в мир русского средневековья, в его эстетику с позиций онтологических в те годы, 50—70-е, был ученому миру чужд. Сегодня исследования Ю.С.Селю, имеющие именно этот базис, требуют и публикации, и компетентной дискурсии.

Вступительная статья,
публикация и примечания А.М.Кузнецова

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
126 127
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

Ю.С.Селю

Воспоминания
о Марии Вениаминовне Юдиной

Писать о большом человеке, мне кажется, не легче, если знаешь его повседневно. За мелочью обыденных разговоров, телефонных звонков, привычных черт основное может не выступить, а затеряться. То мне кажется, — я Марию Вениаминовну знаю прекрасно. Могу по телефону по голосу, по его напряжению, темпу сразу понять: то ли это паника — что-то произошло, то ли это окажется просто совет относительно животных, вопрос совсем не ветеринарного характера или желание узнать о здоровье моем и семьи, вопрос об общих знакомых, информация о каком-либо примечательном мероприятии, иногда деловое быстрое уведомление о пропуске на свой концерт.

Знаком ее облик — будничный и концертный, улыбка при встрече и серьезный неулыбчивый вид. Могу предугадать, что она скажет по тому или иному поводу. Обыденно, без волнения встречи, в один из многих раз звонишь или стучишь в дверь камнем на веревке. Она не кажется особенной, неповторимой больше, чем каждый хорошо знакомый человек.

А то кажется, что это лишь иллюзия, мы не так уж близко знакомы, я ничего о Марии Вениаминовне не знаю: никаких фактов, каких-нибудь рассказов, воспоминаний, как это бывает. Почему-то не создавалось повода сверить взаимные вкусы в литературе, в живописи… Весь ее огромный внутренний мир, чувствовалось, проходил где-то стороной, хотя ей представля лось, что она достаточно открыта. Она не пыталась приблизиться со своим внутренним миром, да и делами. И, самое главное, я не мог войти во внутренний мир ее музыки. Для Марии Вениаминовны в музыкальных произведениях открывались многие конкретные философские, зрительные образы — и более личные, многие из них, — она это знала, — были заданы авторами,
она их стремилась передать. Ей казалось, что они должны быть всем понятны. Но в музыке она жила в масштабе такта, даже аккорда, не говоря уже о музыкальных фразах, частях. А я не музыкант. Как-то по-своему я живу в музыке, но понимаю ее слишком общо, в масштабе, скажем, не только не фразы или такта, а то ли произведения, то ли композитора целиком. С восторгом плыву на волнах музыки, что-то вижу, понимаю, а потом не помню. Поэтому те ее суждения, которые мне приходилось от нее слышать, я не смог ни принять, ни спорить с ними, ни запомнить.

Ей-то, мне думается, казалось иначе, может быть, от того, что я любил Шостаковича, достаточно серьезно относился к Прокофьеву. Я и за собой хорошо знаю эту иллюзию. Когда хорошо что-нибудь знаешь, оно кажется вполне понятным и, думается, что достаточно образованный и умный человек, хотя бы и живущий в другой области, тоже должен это знать.

Я смогу рассказать о том, что мне ближе: о ее животных*, а вернее об их болезнях (те несколько более необычных случаев, которые запомнились), о квартирах, в которых Мария Вениаминовна жила в Москве. Я побывал на семи. (Кажется на всех.) И о некоторых концертах, о которых я смог вспомнить. А в связи с этим вспомнится и ее облик, какие-то черты ее характера, некоторые связанные для меня с Марией Вениаминовной люди и какие-то немногие факты. Может быть, мои воспоминания слишком субъективны. Это не то, что я знаю о том, что собой представляет М.В.Юдина как музыкант, человек, а ворох того, что у меня осталось от нее, от каждого человека, которого знаешь, что-то остается. Это, собственно, наверное, и есть воспоминания.

То, что я могу рассказать о М.В.Юдиной, может, мне кажется, быть частью фона для основного, — того, что она дала в музыке: ее понимания музыки и пути в ней.

В начале 30-х годов прошел слух, что Софроницкий и Юдина переезжают в Москву, и тут же вскоре я с ней познакомился. Софроницкого я в то время, а, пожалуй, даже еще до переезда, слышал на концерте, а узнать сразу Юдину как пианистку мне не пришлось. Я вначале о ней услыхал, а вскоре и увидел в Староконюшенном у Л.Е.Случевской и М.А.Рыбниковой. Мария Александровна и Лидия Евлампиевна интересовались любым

* На Беговой и Соломенной сторожке одна кошка — Нелли, потом на Ростовской набережной — Мальва и некоторое время кот — Кисан, вместе с Нелли.

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
128 129
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

проявлением творчества: будь то сказочник, художник или скульптор, писатель, ученый или просто хороший рассказчик, живой человек. В Староконюшенном легко показывалось художествен ное творчество, даже самое интимное… Мария Вениаминовна зашла ненадолго, по-моему, с Н.П.Анциферовым. Особых разговоров не было, зато друг на друга смотрели. Внешность ее тогда мне показалась очень праздничной, — она складывалась из какой-то крутости линий, энергии и силы. Она имела на Староконюшенном ласковое прозвище Магдал (она была Мария—Маг далина) за крутость и мужественность характера. Бывала Мария Вениаминовна на Староконюшенном не часто, но до последних дней не теряла с ним связи. Услышать ее игру мне пришлось уже после. Не помню, где это было в первый раз, может быть, в Литературном музее. Во всяком случае, насколько я припоминаю ее концерты, везде я помню Марию Вениаминовну уже и как знакомую.

Сильно действует, когда удается увидать в домашней обстановке того, кого приходилось видеть только на выступлении, или, наоборот, увидать на сцене того, кого хорошо знал дома. Мария Вениаминовна выходила к роялю очень сосредоточенной, явно наполненной тем, что она в себе к роялю несла. Но и дома она мало менялась, что-то заполнявшее ее не рассеивалось. Мне приходилось видеть Марию Вениаминовну и, может быть, более, чем обычно, напряженной, готовой действовать, и возбужденной, один или два раза уставшей, видеть спокойной, благостной, в хорошем настроении и озабоченной, но и дома мне никогда не приходилось видеть ее расслабившейся, выронившей или хотя бы отложившей в сторону что-то, что ее заполняло. Можно сказать, что ее состояние перед тем, как сесть за рояль, естествен но входило в градацию тех состояний, которые мне приходилось видеть. Мария Вениаминовна была совершенно естественна, проста и все равно обращалась к нам с некоей естественной высоты вот этого наполнения, — может быть, силы?

А вот за роялем это было уже другое, то, что там в ней было, через рояль передавалось вовне. За роялем она сидела совсем не так, как сидят другие пианисты. Она была за тяжелой работой: погружены в клавиатуру руки, наклонена спина, пригнута голова — то ли она в лохани стирала, то ли тесто месила, лепила. В первоначальном смысле этого слова — творила.

Хороший пианист сидит за роялем легко. Легко посажена
голова, он шире раскидывает руки, дальше откидывается, выпустив свободный аккорд, и сам он быстрее движется около рояля, то отдаляясь от него, то ближе к нему приникая. Он на большем расстоянии от извлекаемой им музыки. Выпустив ее, он старается ей не мешать, она приходит к нему уже из зала.

Мария Вениаминовна, дав свободный аккорд, не отпускала его, а все погружалась, следовала за ним. А творение подымалось. Произведение могло быть любым: могли возрастать величествен ные здания, или она могла, склонившись над клавишами, уйти в себя; но общая манера работы была всегда такая.

Есть, кажется, не одна гравюра Марии Вениаминовны за роялем, ее фигуру за роялем хотелось изображать. Еще и вылепит кто-нибудь. Но, кроме того, ее всегда напоминает репродукция Гентского алтаря Ван-Эйка — «Ангел за органом». То же звучание, рисунок наклона головы, спины, рук, похоже ложатся складки одежды. Правда, потом для тех, кто знал Марию Вениаминов ну, это изображение мешает. Как иногда: видишь знакомого — совершенно он, а оказывается — это чужой. У ангела совершенно другие — мягкие локоны, слишком низко опущены руки, а, главное, лицо: похоже опущенное, но не Марии Вениаминовны, а чужое. И все равно издали, при первом взгляде, сходство с Марией Вениаминовной опять бросается в глаза.

Мне кажется, что это сходство что-то значит. Это сходство в просторной одежде и манере сидеть за инструментом. Ангел играет на органе, он погружается в него, чтобы вызвать звуки. Кажется, чем глубже он погрузится в инструмент, тем глубже звук. То, что Мария Вениаминовна сидела за роялем именно так, зависело от ее манеры проникновения в него. Наверное, ее манера исполнения была близка к органной.

Интересно, что манера извлекать звуки и сами звуки ее рояля соотносятся с голосом Марии Вениаминовны, который тоже охотно как бы уходил в глубину. Жаль, не пришлось слышать, как она поет. Известно, что Мария Вениаминовна в Ленинграде в юности пела. И жаль, не пришлось ни видеть, ни слышать, как она играла для себя, готовилась. Мне этого она не разрешала. Это была привилегия и испытание для тех, кто жил с ней рядом.

I. Павелецкий вокзал

Примерно к этому же времени — 33—34 год — относится

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
130 131
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

мой первый визит к кошке Марии Вениаминовны. Это могло быть в конце 33-го. Как-то конкретно это для меня ни с каким другим событием не связалось. И знакомство, и «В монастыре» Бородина в Литературном музее, и визит — все было одновременно где-то там.

Мария Вениаминовна жила у брата, на первом этаже, в каком-то переулке справа от Павелецкого вокзала, в небольшой коммунальной квартире¹. Типичный московский окраинный дом. Это было не зимой, днем, помню почему-то голубую убитую землю около дома, окна шли влево от двери совсем невысоко над землей. Небольшие сенцы, налево дверь, по-моему, она днем по-провинциальному не запиралась. Небольшая скромная светлая квартира: довольно длинный коридор, налево просторная, не особенно заставленная кухня. В кухне мы кошку и смотрели. Ловила и давала мне кошку как будто соседка. Не помню, показывала ли мне Мария Вениаминовна ту «ванну, в которой она спит». Я о ней знал. Оглядывался. Была известная формула: «Мария Вениаминовна живет у брата, спит в ванной». Как я себе представил, она спала на топчане, который клался сверху на ванну. Сейчас мне представляется, как во сне, что она была в конце коридора направо. Комнату я и помню, и нет. Вначале коридора направо, что-то примитивно простое, метров двенадцать. Может быть, мы в комнату только зашли, а потом пошли доставать кошку. Брата Марии Вениаминовны в это время там не было, я его не видел.

Не помню, чтобы Мария Вениаминовна мне кошку держала или до нее дотрагивалась. Помню только, что она стояла, ходила, слегка улыбалась, слушала, что я говорил. Зато я очень хорошо помню кошку — серую с белым, грубую, полубродячую, она, наверное, принадлежала всей квартире. И хорошо помню ее экзему — необычную, какую-то продолговатую, бугристую, больше мне таких не попадалось. Я окончил ветеринарный институт два-три года назад — в 1932 году, — лечил по справочни кам, компановал и прописывал какие-то мази. И был у Марии Вениаминовны по этому поводу несколько раз. Это была, пожалуй, по окончании института первая моя кошка. Я и тогда, и до последнего времени был участковым врачом в Москве. Довольно редкая специальность. В Москве, как и в каждом большом городе, много животных. Их надо лечить, надо держать столицу в безопасности от их заразных болезней и предохранять от
их болезней человека. Сначала были только лошади — транспорты, потом свиньи при столовых, кролики. В войну опять главное — лошади и в Москве, и на лесоразработках. После войны — поросята, коровы, козы, куры хозяйств рабочих — на Арбате, на ул. Горького, во дворах, на чердаках, в ванных. В большое бешенство 52-го — 53-го года — собаки. Ликвидировались в Москве поросята, коровы. К фестивалю молодежи и студентов 57-го года нашим делом были: голуби, лебеди и утки на прудах, певчие птицы в парках. Образовалась большая Москва, опять в ней оказались деревни, совхозы, колхозы. Далее: тысячи животных в лабораториях институтов. А сейчас с каждым годом все больше кошек, собак у жителей. Как объект лечения, собаки и кошки стали для меня обычными много позже. До войны в транспортах вся работа была утром до выпуска лошадей и вечером. Я одновременно водил экскурсии в Литературном музее: по Маяковскому, «Слово о полку Игореве», по Пушкину на юбилейной выставке 37-го года в Историческом музее… Музыку я любил с детства и со школьных лет бывал на концертах, преимущественно симфонических.

Это небольшое отступление о себе, я думаю, нужно, чтобы могли быть понятны наши с Марией Вениаминовной отношения.

С трудом, только силой сознания говорю себе, что тогда, в начале нашего знакомства Марии Вениаминовне было не многим более тридцати лет, что она была молодая. А хочется вспомнить! — скоро и теперешний ее облик начнет уходить в воспоминания.

Как мне кажется, Мария Вениаминовна в основном не менялась: тот же был лоб, голос… Может, было больше молчаливо загадываемой загадки, некоторого бессознательно-нарочи того затаивания, сдержанности. А в фигуре больше молодости, стройности, она была выше. Было пережито еще не все, что было приготовлено жизнью.

Пытаюсь увидать, как там, в пустой кухне с дощатым полом, она около меня двигалась, говорила. Я-то был почти целиком занят кошкой, а она, наверное, меня видела, ей, наверное, было любопытно и забавно.

Несмотря на всю ее простоту, между нами всегда было расстояние, хоть Мария Вениаминовна несколько раз говорила, что

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
132 133
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

его нет. Пусть ей было тридцать с лишним, она была уже ЮДИНА… Она уже развернулась во всю силу своего таланта, а я и по специальности, да и по возрасту был еще не сформирован.

Сделать шаг, опять вступить в то время даже в сознании почти невозможно. Да и вхожу я теперешний, не тогдашний. А тогда это было слишком обыденно, будто ничего и не было.

Экзема кошки лечению никак не поддавалась. Не помню, чем, наконец, кончилось все это дело, но Мария Вениаминовна стала гораздо ближе.

Бородин — «В монастыре»

Из первого концерта, — он был в каком-то, как помнится, длинном высоком зале, незнакомом, наверное, это было в Литературном музее, когда он был еще при Ленинской библиотеке, — я запомнил пьесу «В монастыре» Бородина. Это была ее привычная вещь, Мария Вениаминовна часто ее исполняла, я слышал ее несколько раз. Есть такие ненадоедающие вещи. Эта вещь раскрывала в игре Марии Вениаминовны что-то главное.

В ней заключались, в первую очередь, возможность и необходимость дать объемность — разность звуков, поднять одни над другими. Необходимость поднять и держать своды. Напряженная тишина. Освобождение, умиротворение от чего-то, оставшегося там, хотя свет проникает. Эти коридоры, стены — место затаенной работы. Хорошо помню первое впечатление, когда я очутился в них. Одними — большими — звуками рояль делает коридоры, другими — мелкими — движение в них.

Когда слушал второй-третий раз, было еще лучше. С первых звуков с благодарностью узнаешь. Восстанавливается. Получаешь возможность побывать там, где, думается, дважды побывать невозможно. Бывало жалко, что вещь небольшая.

Тогда мне не приходилось об этом подумать, а сейчас хорошо — во сне, в полусне — на мгновение представить себе фигуру Марии Вениаминовны, промелькнувшей в этих коридорах.

II. Сытинский тупик

В Сытинском тупике я что-то не помню животных. Елена Николаевна Салтыкова — мать погибшего жениха Марии Ве
ниаминовны, — как вообще Салтыковы, любила собак, но не кошек. На этой квартире² я был у Марии Вениаминовны несколько раз. Во время войны те, кто почему-либо оставались в Москве, встречались чаще. Как-то тянуло видеться. Мария Вениаминовна жила на этой квартире у матери Кирилла Салтыкова. Пяти-шестиэтажный дом у Пушкинской площади, в тупичке, который ведет к Палашевскому рынку. Рынок тогда был боевой, в переулке полно народу. Угловой дом, парадное прямо с переулка, квартира на третьем, кажется, этаже. Большая московская квартира, только, как я себе представляю, не коммунальная, а семейная Салтыковых. Широкая передняя со шкафами и, помнится, холстами на шкафах. Большая светлая комната из передней направо — рояль, диван, стол, окно в переулок, в окно видна была вся эта предбазарная суета, но сверху. И эта комната, как и Павелецкая, внутренне тоже, конечно, не была ее.

Первый раз я был здесь у Марии Вениаминовны, наверное, в 42-м году. До этого я Марию Вениаминовну давно не видел. В нашем знакомстве между теми посещениями и этим был перерыв. Они и дальше бывали. Почти обо всех узловых моментах ее жизни я ничего не знал. Новые квартиры возникали для меня неожиданно. Не знаю, жила ли она где еще после Павелецкого вокзала. Как-то странно, что я не услыхал ни о ее любви, ни о гибели Кирилла. Только позже узнал, что она живет у его матери. Один раз я встретил Марию Вениаминовну, она помогала при похоронах нашей общей знакомой. Мария Вениаминовна была серьезна, деловита, увлечена организацией похорон. Я обратил внимание, что она стала более взрослой, другой.

Помню еще, — то ли это было поздней весной или ранней осенью, — когда мы с ней сошли наконец эти несколько ступенек вниз, прошли несколько поворотов коридорчика старинного дома на Староконюшенном и вышли в садике, она мне сказала, что серьезно занимается архитектурой: вплоть до переквали фикации, и, проезжая в 37-м году мимо старинной церкви в Ромашкове по усовской ветке, я вспоминал ее. Я помнил, что она их — старинные церкви — рисовала… Был, наверное, на ее концертах. Слыхал какие-то рассказы о ней.

Здесь, на Сытинском, я как-то раз был у нее днем с сыном Сережей, ему было тогда четыре-пять лет. Сереже очень понравились выпуклые вышитые ягодки на полотняной диванной

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
134 135
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

подушке. Пока мы сидели — я с мальчиком на диване, а Мария Вениаминовна на стуле напротив нас — мальчик на них все время глядел и тихонько щупал. Такие случайные посещения часто бывают, как я называю, «историческими». Мария Вениаминов на всегда после прекрасно помнила его и то, что ему понравились ягодки, помнила всю мою семью: кого как зовут, примерный возраст… Ее очень интересовали люди. Она все про них знала, помнила. Когда в разговоре с ней заходила о ком-нибудь речь, Мария Вениаминовна любила разъяснить примерную генеалогию, основные обстоятельства — место в жизни.

Кажется, в это же посещение с маленьким Сережей я рассказал Марии Вениаминовне, как я видел Шостаковича незадолго до этого в бомбоубежище консерватории: был дневной концерт и объявили тревогу, одну из последних. У Шостаковича было страшное застывшее лицо.

Когда в Москву из Саранска приезжал М.М.Бахтин и останавливался здесь, в Сытинском, у Марии Вениаминовны, она [однажды] позвала меня, и я здесь встретился с Михаилом Михайловичем. С 34-го года я начал писать «маленькие вещи» — примерно то, что сейчас называется «маленькими рассказами». К этому времени их набралось довольно много. Я читал их родным и знакомым, и всегда в таких случаях заходит разговор, что обязательно надо попытаться напечатать. Мария Вениаминов на знала мои вещи, как-то я читал их ей одной, но не могу сказать, чтобы она была ими увлечена. В отношении их у нее было наверное так: что вот «Юлиан — хороший человек, пишет милые вещи, они нравятся хорошим людям, надо ему помочь». Если бы еще на меня было какое-нибудь гонение, [но] мое внутреннее и внешнее сравнительное благополучие не требовали вмешатель ства.

Мария Вениаминовна была хорошо знакома и с Алексеем Толстым, и с Константином Фединым, с Эренбургом, Пастернаком, но она понимала, что из ее ходатайства ничего не получится. Она мне как-то, как раз здесь, на Сытинском, сказала об этом. Но ей хотелось что-то сделать. Тем более она была рада познакомить меня с М.М.Бахтиным, которого она очень уважала. Она понимала, что ему это можно показать. Она оставила нас вдвоем. Михаил Михайлович занимался тогда оформлением своей работы о Рабле, очень ново для меня говорил о высоком значении смеха, осмеяния еще в античности. Мои вещи были ему
вполне понятны и понравились. Он сумел об этом тонко и точно сказать. А о напечатании, спасибо, разговоров не было. Не помню, шла ли тогда об этом речь прямо, но он очень укрепил мою готовность работать вне зависимости от того, будет ли это напечатано или нет. Мне кажется, что наша встреча была приятна и ему. Для меня это было большим подарком.

На этой квартире я познакомился с Е.Н.Салтыковой. Марии Вениаминовне хотелось, чтобы ее знакомые были приятны Елене Николаевне. Елена Николаевна, как это полагается свекрови, понимая значение Марии Вениаминовны, относилась к ней несколько критически. В частности, ей, как большинству собачников, не нравилась любовь Марии Вениаминовны к кошкам. Об этом как-то был разговор. Елена Николаевна внешне и внутренне достаточно интересный, своеобразный человек, со своеобразным языком, решительными суждениями. У нее тоже был какой-то особенный, очень большой и выпуклый лоб. Мы с Еленой Николаевной несколько раз хорошо разговаривали, вернее болтали. С Марией Вениаминовной беседа текла более замедленно. Елена Николаевна с удовольствием слушала мои вещи. Помню, что я рядом с Еленой Николаевной сидел на концерте, где Мария Вениаминовна исполняла 2-й концерт Прокофьева. Она готовила его на этой квартире.

На этой квартире мне вспоминается больше внутренний облик Марии Вениаминовны. Может быть, появившаяся какая-то внутренняя осторожность, тишина. Мария Вениаминовна этого периода была ближе к поздней, к более знакомой. Сильнее всего она изменилась именно за этот период.

Малый зал. Шостакович — Моцарт

В Малом зале³ до́роги: и особенные сводчатые раздевалки, и лестницы, по которым надо как-то то опускаться, то подниматься, и мраморная доска с золотыми медалистами, и фойе. Очень много с ним связано и по концертам Марии Вениаминовны, и по многим другим. В Большом зале бывают большие праздники, в Малом — малые. Пройти по пропуску: хоть небольшая, а избранность, причастность. Немного волнуешься: правда, есть твоя фамилия? — действительно есть. Все становится немного иначе. А то надо было идти, искать в кулуарах девушку со списком, а потом уже Серафима Александровна Бром

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
136 137
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

берг⁴ и сидела на главном ходу. « Есть. Вот тебе».

Я долго не мог понять, где там в Малом зале вход за сцену. Несколько раз: похожу, похожу… А как-то все же нашел. И очень удачно, никого уже около Марии Вениаминовны не оставалось, она собирала в чемоданчик: утюг, туфли, то самое знаменитое платье, и мы вышли на улицу Герцена вместе.

Из нескольких концертов в Малом зале я помню вечер, когда Мария Вениаминовна играла секстет или квинтет Моцарта, а Д.Д.Шостакович сам исполнял свой квинтет. Был прекрасный концерт. Моцарта — эту вещь — я слышал только раз. Их бы на пластинках иметь вместе, — она была полнокровная, солнечная — по фактуре, по цвету, что ли, тоже достаточно долгая и сложная, и радостная.

А квинтет Шостаковича я знал, любил. Мне досталось побывать на первом исполнении, шел один из съездов композито ров. На билет, конечно, никакой надежды не было, но так захотелось! Я пошел к консерватории, ко входу в Малый зал, никто не ловил. И сразу билет. Как договорились.

С квинтетом я и поехал в тяжелую голодную командиров ку в Казахстан — в январе 1941 года. Еще он исполнялся в Политехническом музее. В этот раз пришлось его слушать в четвертый, пятый раз. У Шостаковича самое главное — вне, наверное, программы, единственная красота, для меня начиная с 5-й симфонии. Тогда, на концерте съезда, исполнялось несколько вещей. Одна из частей квартета В.Ширинского — серьезного, умного — исполнялась два раза, а когда начался квинтет, все то отошло. А сейчас секстет-квинтет сопоставились, вставали рядом.

Должна бы была быть третья вещь. Я не помню. Это мог бы быть квинтет Танеева, — очень к Марии Вениаминовне подходящий.

Играли по нотам, и Мария Вениаминовна тоже. Ей страницы перевертывала какая-то девушка. Не помню, как там было с отделениями и перерывами, но только Мария Вениаминовна вышла к исполнению квинтета Шостаковича вместе со всеми, и все они там немного затолпились, — сцена маленькая, — и она села перевертывать ему страницы. Это была очень живая, теплая черточка всего этого праздника. Дыханье прошло по залу.

Много времени спустя Мария Вениаминовна сказала мне, что то, что она тогда села перевертывать страницы Д.Д.Шос
таковичу, было следствием нашего разговора. Во время дневного воскресного концерта в Большом зале консерватории была объявлена одна из последних воздушных тревог, и все ушли в подвал. Я оказался недалеко от группы людей, в которой стоял Д.Д.Шостакович. О чем шел разговор, я не слышал и не вслушивался, видимо, о каких-то пустяках. Но меня поразило лицо Шостаковича, совершенно застывшее, с чем-то тяжелым, лежащим в глубине. Улыбка только выявляла, обозначала границы тяжелого, неподвижного. Мне его улыбка показалась похожей на то, как в усыхающей лужице во впадине большого камня плещется рыбешка. Я об этом страшном своем впечатлении рассказал Марии Вениаминовне тогда в Сытинском тупике. Видимо, ему тогда было особенно тяжело (Ленинград окружен). В ответ на это Марии Вениаминовне захотелось оказать Дмитрию Дмитриевичу какое-то внимание. Она очень ценила Прокофьева и Шостаковича, старалась их исполнять.

Зал им. Чайковского. Шостакович — Соната

В зале им. Чайковского, полупустом, даже совсем пустом, — свет в нем гасили, — в войну Мария Вениаминовна исполняла фортепианную сонату Шостаковича⁵. Очень большое впечатление. Пожалуй, эта соната из того, что я получил от исполнения Марии Вениаминовны, отстоялась в памяти сильнее всего.

Геометрическая простота. Трагичность. Какие-то темные прямые линии. Совершенство. Каждому звуку — простор и место. (Она где-то рядом с собственным моим идеалом). Жаль, что не пришлось сонату больше услышать, но, наверное, так услышать больше и нельзя. В ней и Шостакович — самая суть, и Юдина, и момент: какой-то очень тяжелый момент.

Тогда же, помню, рядом с нами в пустой партер сели две девушки, с трудом отсидели первое отделение и потом сказали — «Это концерт!» С такой тоской!

Вижу: и партер, и зал, и сцену с роялем, и Марию Вениаминовну. Вся программа была прекрасна. Очень все гармонирова ло.

Большой зал. Прокофьев

Большой зал для меня с Марией Вениаминовной так не связался. Слишком много большой музыки там было. Еще с того

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
138 139
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

времени, как в Большом зале Консерватории долго было «Кино — Колосс», — валили в зал одетые, а концерты «проходили» только иногда. Собственно, почти все т а м было. Зато я очень хорошо помню высокое темноватое помещение за сценой, куда надо было идти приветствовать Марию Вениаминовну после концерта. Мне вообще заходить за сцену приходилось только к Марии Вениаминовне.

Тихая очередь, каждая пара или группа подойдет, что-то тихо скажут и отходят. И мы тоже стараемся быть последними. Надо было поблагодарить за концерт и за билет. Я хорошо вижу Марию Вениаминовну на этих приветствиях, как она далека, в другом, незнакомом мире ожидает подходящих, наверное, знает, кто должен подойти, может быть, оценивает исполнение, укладывается и поверх всего этого улыбается.

Наверно, надо было бы что-нибудь такое сказать, но я этого не умел. Мария Вениаминовна улыбалась нам с женой, казалось, иначе чем другим. Мы были там на положении своих, домашних. Было очень хорошо, празднично улыбаться и лететь после по совсем темным фойе в пустую раздевалку.

В Большом зале я помню и очень нарядный 2-й концерт Прокофьева для фортепиано с оркестром. Мы сидели в первом ярусе слева под портретами. Я сидел там рядом с Еленой Николаевной.

С восьмого класса школы я знал марш Прокофьева из оперы «Любовь к трем апельсинам». Его постоянно и свистел, и напевал школьный товарищ. Этот марш на меня очень действовал, все равно — и в его исполнении, и в симфоническом. Никогда не надоедал. В нем и праздник, и сказка, театр, он приподнимает — на какую-то веселую высоту. И дальше хотелось от Прокофьева еще чего-нибудь такого же.

В этом концерте отдельные смешные коленчатые фразы, именно фортепианные — прямо выскакивают. Даже казалось, что они выскакивают не из рояля, а из того места, где стоит орган. Мне показалось, что это и есть — Прокофьев, вот так выскакивать. У Марии Вениаминовны они были прямо как живые. Она, думается, даже еще что-то делала, чтобы их выбросить, но невозможно было смотреть сразу и на нее, и вверх, на них.

Мне хотелось спросить Марию Вениаминовну, находит ли она их смешными. Это у Марии Вениаминовны мне спросить не
пришлось. Но я тут же после [исполнения] спросил у Елены Николаевны. Елена Николаевна сказала, что она слыхала этот концерт много раз, пока Мария Вениаминовна его учила, но ей они смешными не кажутся.

III. Кутузовский проспект

Некоторое время Мария Вениаминовна жила в новой двухкомнатной квартире С.С.Прокофьева на Кутузовском проспекте, тогда еще Можайском шоссе, на левой стороне около Дорогомиловской заставы. Сам он жил в это время где-то в другом месте. На квартире Прокофьева я как-то читал сестрам Марии Вениаминовны. Мария Вениаминовна любила устраивать что-нибудь не совсем обычное, приятное. Ее сестры съехались в этот момент все вместе. Наверное, Марии Вениаминовне хотелось сделать им приятное: дать возможность послушать «живого писателя» и чтобы разговор вертелся не только вокруг все тех же житейских и семейных дел. Мария Вениаминовна очень радела о всяческой духовности своих близких и искала случаев к этому. А мне должно было быть и приятно, и полезно лишний раз почитать. Я так и понял и был рад, что мое писание служило чему-то практическому.

По-моему, чтение прошло хорошо. Сейчас почему-то я больше помню свои чувства при приглашении. Мне это было очень приятно. Но я не помню, чтобы при чтении было чувство неудачи, разочарования, я бы это запомнил. Видимо, все прошло хорошо.

Мария Вениаминовна познакомила меня со своими сестрами. Они были усталые, отдыхали. Квартира, помнится, была не очень высоко, довольно пустая, какая-то очень белая, то ли это мебель чехлами была прикрыта. Двухкомнатная, но обе комнаты широкой дверью соединялись в одну.

Поскольку Мария Вениаминовна познакомила меня тогда с сестрами, потом при встречах она часто упоминала о них, о племянниках, исходя из того, что я их знаю. Известно, что Мария Вениаминовна преувеличенно заботливо занималась обстоятельствами жизни своей большой семьи. Считала себя обязанной. Занималась устройством всяких больших дел, квартир, прописок, устройства жизни, жила интересами семьи, оказывала

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
140 141
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

большую помощь.

Было и еще несколько случаев, когда Мария Вениаминовна моим чтением хотела сделать приятное близким. Я читал по ее просьбе Елене Николаевне, когда она болела, читал на вечере ее памяти в музее Скрябина, и был приятный вечер как-то летом на Соломенной сторожке, что-то вроде именин или дня рождения, когда она тоже сделала мое чтение центром вечера.

Бывала Мария Вениаминовна и у меня на Студенческой в полуподвале, после войны, наверное, в период ее жизни на Беговой, Соломенной сторожке, Ростовской набережной, в связи с животными. Помню, как-то рано, до работы она ждала на кухне, это потом обсуждалось с соседями, — значит в комнату войти было невозможно. Наверное, тогда Мария Вениаминовна чего-то в отношении кошки очень испугалась — сидела терпеливо.

А то я помню ее у нас в аккуратно прибранной комнате, сидящей за столом, без особой спешки, с каким-то хорошим делом, но ненадолго. Пока Мария Вениаминовна у нас сидела, она внимательно с симпатией смотрела на обычные разыгрывавшиеся перед ней семейные сценки. Особо интересных представлений, ни хороших, ни плохих, насколько я помню, при ней не показывалось. Никто не капризничал и не выказывал талантов. Ей было достаточно видеть входящих и уходящих детей. Кто-то попросился гулять, кому-то сказали: «Подойди, поздоровай ся». Это потом она и помнила.

Я знаю, что когда-то я читал Марии Вениаминовне одной, только совершенно не помню где. Это должно было быть до 1943 года. Наверное, я прочел ей основное, что на то время у меня было, но опять не помню, какие именно вещи. Слушала Мария Вениаминовна серьезно и сосредоточенно. Прямо по поводу вещей она по-моему ничего не сказала, но спросила, есть ли у меня что-нибудь про музыку и про облака, наверное, она любила облака, и ей хотелось, чтобы об этом что-нибудь было. Я всегда читал «Собаку с тряпкой» и «Девочку с собакой», — наверное, на это она заметила: «А про кошек?» Помню, после эти темы — про музыку, про облака, про кошек — связались для меня с Марией Вениаминовной.

Того, что, я чувствовал, ей было нужно, у меня не было. Музыкальное произведение, — его изоображение, интерпрета
ция, впечатления от него, — в мои «маленькие вещи» не ложится. Облаков, как часть, на втором плане — много, но вот чтобы прямо… Я много раз на облака глядел, прикидывал… А кошек я лично все-таки по сравнению хоть с собакой недостаточно люблю. Не могу проникнуть за их привычную кошачью натуру. Может, своей подходящей не было?

Позже вещи: «Рояль в подъезде», «Скрипка в городе» и то, что потом было про кошек, для меня связалось с Марией Вениаминовной. Но так, как она просила, про — музыку, не получилось… Раз эти вещи не были ответом на ее пожелание, я ей и не читал. Тем более, ее замечания были просто вежливыми. При других чтениях у нее, скажем, для сестер, для Елены Николаевны, насколько я помню, она никаких замечаний не делала.

Особых возражений мои вещи, мне кажется, у нее не вызывали, тем более, раз она просила читать ей для близких, но особенно они до нее не доходили. Она относилась с симпатией ко мне и к моим вещам, — хотя к моей ветеринарной специальнос ти гораздо больше, — но, так же как и редакции, не знала, к чему они, что с ними надо делать.

Может, еще значило и то, что ей трудно было воспринимать их с голоса. Как-то уже в конце на Ростовской набережной мы с ней говорили. Я пытался ей объяснить, что мои «маленькие вещи» значат гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. И тогда же она попросила, чтобы я как-нибудь дал ей их познакомиться на руки. Было решено, что я их перепишу или перепечатаю. В какой-то момент она горячо предложила, чтобы я дал ей определенный сборник своих вещей, а она сдаст их в Ленинскую библиотеку, как часть своего архива. Я все собирался…

Надо упомянуть, что эти дела с вещами на наши взаимоотношения нисколько не влияли.

Непосредственно в связи с Марией Вениаминовной, даже прямо для нее было написано: «Душа… высокая… своим путем». На ее горячее встреванье во всяком деле. Около… года, хотел прочесть. Но это было бы поучение… И правильно делал, что не читал.

IV. Беговая

Однокомнатная квартира в доме на углу Хорошевского

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
142 143
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

шоссе и Беговой была маленькая, оригинальной планировки⁶. В одной большой комнате при помощи передней оказалась выгороженной ниша для спанья и узкая длинная кухня. «Беговая — 1» — это большая территория с деревьями и с живописно стоящими двухэтажными домиками. Их строили после войны пленные немцы. Чугунная решетка забора этого дома — это угол и одна из сторон сложной неправильной площади без названия: тут и Ваганьковский — Хорошевский мост через железную дорогу, внизу ж.д. платформа «Беговая», трамвайная линия со своей остановкой, тут и бензоколонка. Если идти пешком, никак не сообразишь, где перейти через площадь. Ворота дома у бензоколонки — это была формула, как найти. Еще в одном флигеле недалеко от Марии Вениаминовны жили наши общие друзья — Артемий Григорьевич и Фима (Серафима Александровна) Бромберг⁷. С этого взаимного проживания и началось знакомство С.А.Бромберг с Марией Вениаминовной.

Вначале у Марии Вениаминовны на этой квартире была только одна серая, совершенно обычная по внешности кошка — Нелли. Потом к ней прибавился, не розданный от одного из окотов, — Кисан. Они оба переехали на Соломенную сторожку.

Кроме мелких кошачьих происшествий, которых я вообще не запомнил, был случай, что кошка стала страшно чесать себе морду с одной стороны, помнится, с правой. Мария Вениаминовна была в панике, ей казалось, что кошка взбесилась. Она позвонила, поймала меня на работе и очень просила скорее приехать. А у меня было что-то неотложное, какое-то собрание или занятие в горветотделе (нашем главке), и я никак не мог обещать точно, не знал, когда кончится, отвечал условно.

Я сам разбеспокоился. Оказалось, что я освободился раньше и прямо с собрания поехал на Беговую. А Мария Вениаминовна, не рассчитывая на меня, в это время вызвала известного по Москве ветврача Ильинского. Я приехал раньше, Мария Вениаминовна мне об этом сказала, и мы с Ильинским у нее встретились. Получился консилиум. Это опять было маленькое, но в своем роде «историческое» событие.

Сергей Алексеевич Ильинский был одним из знаменитых ветеринарных докторов. Он был знающим, опытным врачом. Основная его должность была в собачьем клубе. Он очень много лечил на дому. После войны, в 50-х — 60-х годах, его знал каждый собачник. У Ильинского была манера знаменитости, он был
грубоват с хозяевами и животными; порядочно зарабатывал визитами; был хорошо одет.

Он посмотрел кошку, высказал свое мнение. Страшного у Нелли ничего не оказалось. Уже не помню, что мы у нее нашли, но, как я думаю сейчас, у нее было что-то обменное. Я остался сидеть, а Мария Вениаминовна пошла проводить его в переднюю.

Возвращаясь ко мне из прихожей, Мария Вениаминовна сказала с какой-то более широкой улыбкой, с каким-то как бы восхищением: «Пришлось отдать последние 50 рублей. Ведь это же барин!»

В 1970 году, незадолго до смерти Сергея Алексеевича, мы с ним встретились еще раз. Я прививал собак на сборном пункте рядом с его домом, и он пригласил меня к себе. Сергей Алексеевич сразу напомнил о той встрече у Марии Вениаминовны, он ее тоже запомнил.

Это отношение пиетета: желание, потребность восхищать ся людьми тоже была существенной слагаемой ее характера. Я могу судить по моим товарищам ветеринарным врачам. Она восхитилась Ильинским, разделяла общее восхищенье Е.В.Селезневым. (О нем еще придется вспомнить). Е.В.Селезнев — энергичный, веселый, живой, деятельный — настоящий мастер. Любил и умел лечить. Много оперировал. Мы вместе с ним учились в ветеринарном институте. Вначале он долго работал в лечебнице на ул. Юннатов, потом перешел в Институт мясной и молочной промышленности и вел прием там. Много лечил на дому. Марии Вениаминовне приходилось к нему обращаться. Потом, уже с последней болезнью Мальвы, ей пришлось вызвать из нашей Киевской лечебницы моего товарища Л.И.Фейгина. Он ей понравился. И хотя наш с ней разговор по телефону был о гибели кошки, она остановилась на Льве Ильиче с искренней симпатией. Он, и правда, очень доброжелателен и к владельцу, и к животному. У него для животных всегда в арсенале последние медицинские — человеческие средства, и у него много «собачьих, кошачьих» знакомств в широких кругах. Он такой серьезный, старательный мальчик, хотя ему под сорок.

Для меня этот случай тоже стал как бы притчей, что если побольше иметь апломба и получше одеваться, то можно побольше зарабатывать на кошках. Но я не мог и не хотел отказаться от

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
144 145
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

стиля максимальной простоты и близости по отношению к владельцам коров, поросят, коз, собак или кошек — все равно, хотя пусть поэтому мне можно заплатить и поменьше.

В отношении расчетов с Марией Вениаминовной, конечно, не у Павелецкого вокзала, а начиная с Беговой, — она должна была оплачивать мои визиты. Это было естественно потому, что мне жилось материально трудно, наши жизненные уровни были несравнимы. Но можно это было делать не сразу и в небольшом размере. Позже в какой-то момент я смог, когда это было нужно, сам ей помочь. Ее это беспокоило. Она об этом при встречах вспоминала. Ей показалось, что я обижаюсь за долг. Долг был ерундовый. В конце концов, я смог ей сказать, что я его за ней не считаю, а вхожу в долю ее благотворительности, и отношения наши восстановились.

И ко мне то же отношение … Поскольку я много раз рассеивал страхи в отношении животных. И правда, бывало, придешь, а кошка уже ест. Мария Вениаминовна ценила меня, как врача, хоть и не вполне заслуженно. Полушутливо говорила, что я «лечу наложением рук». И Мария Вениаминовна не меняла отношения, как это бывает, если случалась неудача.

Кроме врачей, она всегда с уважением и симпатией, как о близком человеке, говорила о Д.Д.Шостаковиче. Раз я его сколько-то знал, — а я был у его собаки, — о нем заходил иногда разговор. Много раз восхищалась Серафимой Александровной Бромберг и вообще их семьей.

В один из моих визитов еще к той первой кошке у Павелецкого вокзала, я был там с сестрой моей, тогда еще будущей, жены — Шурой, деревенской девушкой 22—23-х лет. Мария Вениаминовна тогда отметила ее красоту. Она не видела ее с тех пор ни разу. Но за время знакомства уже на Ростовской набережной спрашивала: «А как Парашина сестра — красавица?» Она ее помнила. Ей было интересно.

Я не помню от Марии Вениаминовны обычных жалоб на врагов. Я вообще про них ни разу не слышал. Может быть, один-два раза, как само собой разумеющееся упоминание о каком-то всем известном отрицательном персонаже. Вообще в мгновенных отзывах о людях, которые случаются в разговоре, все они выглядели чуть чище. Потребность восхищаться была, а потребности жаловаться… я не замечал.

На Беговой был еще один случай, который потом стал притчей в моей ветеринарной практике. Мария Вениаминовна позвонила и сказала, что «Кисан, — может быть, и Нелли, и Кисан — плохо ест». (Кисан остался не розданным от одного из окотов Нелли, он вырос, и они вместе жили у Марии Вениаминовны на Беговой, и потом переехали на Соломенную сторожку). Случай был не очень срочный, поэтому я зашел, как представилось время, днем. Марии Вениаминовны не было дома, а была только домработница. С ней без хозяйки разговор был более свободным.

«Ну, что? Что случилось?» — «Кисан не ест». — «Совсем? Ел сегодня?» — «Чуть-чуть рыбки (трески)». — «А сколько, чуть-чуть?» — «Грамм триста». — «Триста?! А сколько же он ест много?» — «Не знаю. На двоих берем килограмм с лишним, но он всегда у нее отнимает, съедает больше. Но это не сразу, за день».

Это значит, если кот весит 4—5 килограмм, — четверть веса. На человеческий масштаб — 15—20 кило рыбы в день. И так каждый день.

Сколько-то удалось сократить рацион, но Мария Вениаминовна и широко, и виновато, и лукаво улыбалась, но она не могла… Что именно она сама по будням ела, трудно сказать. Собственная еда, как она не раз говорила, мало ее заботила. Но накормить кошек — был пункт ее забот очень существенный.

Многие любители обкармливают до смерти своих животных, но тут было особенно ярко. То кошка у них съедает по 300—500 грамм, 1/12 — 1/8 веса, на человеческий масштаб всего 5—10 кг мяса — рыбы за день, а тут почти килограмм! Для меня этот случай стал еще и началом. Животные у москвичей стали появляться повально позже. Этот случай, конечно, без имени — адреса, стал у меня иллюстрацией: сколько может съесть кот. Для Кисана это потом окончилось плохо.

Совершенно не знаю, как случилось, что Пастернак читал у Марии Вениаминовны⁸. То, что она пригласила и меня на это чтение, я считал для себя роскошным подарком, и ценность его все возрастает.

У Марии Вениаминовны была то ли врожденная, то ли как-то выросшая потребность подарить уважаемому лицу и именно что-нибудь материально. Однажды я застал ее в тот момент… Она

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
146 147
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

сказала два-три слова, и стало понятно: ищет на книжной полке и по стенам, значит, необходимо срочно что-то подарить. Иногда, наверное, это были ценные подарки, роскошные букеты. Сам я их никогда не видал. Слышал от нее, что она подарила роскошный букет М.М.Зощенко, когда он подвергся разносу. А иногда коробка дешевеньких леденцов. Мне приходилось передавать такие подарки-благословения, может быть, со стороны смешные и не нужные. Она же считала, что с подарком ее внимание, почтение, сочувствие ощутимее протягивается, достигает того, кому оно предназначается. Случалось и мне получать такие знаки внимания — коробочки леденцов для детей. Она умела их давать с особой улыбкой и значительностью.

Можно, думается, сколько-то воссоздать для себя ее состояние: то, как ей хочется! — передалось ее волнение у книжной полки. Было несколько случаев, когда она у меня занимала, — ей для подарка было очень нужно, — она объясняла… Видно было, что ей очень хочется подарить. Тут и решимость, и озорство. Вся энергия перекачивается в это время на даренье.

Еще больше мне запомнилось, как она рассказывала уже после: «Я подарила…». Особенно в отношении Зощенко. Она приехала из Ленинграда и сказала с улыбкой: «Я отнесла букет Михаилу Зощенко. Помню, что роскошный». И больше ничего. И улыбка — и озорная, и удовлетворенная, и счастливая. Теперь, когда уже выполнено, улыбка оказалась поверх всего.

Были многие градации подарков: маленьких необходимых, наверное, семейных, и вот таких «исторических», высоко-обще ственных.

Как проходило главное — момент вручения?.. Думается, наружу тут особенно ничего не выходило, может, каких-нибудь два-три слова, подарок должен был действовать сам по себе, по контексту. Сколько-то я могу судить по своим маленьким. А такие букеты, подаренные неожиданно, наверное, должны были очень действовать.

Марии Вениаминовне, вообще, ужасно нравилось устраивать праздники. Как такой уже чрезвычайно ценный подарок я воспринял то, что она пригласила меня на чтение Пастернака. Может, это чтение воспринималось Марией Вениаминовной, как подарок и ему — общий праздник.

В первый раз он читал начало «Доктора Живаго», но он тогда был еще без названия, просто «Роман», и кто именно ста
нет главным героем я не понял. Не помню, который это был год. Мы были еще в старой ветлечебнице, это я хорошо помню, значит, до 52-го — 53-го года, наверное, до того, как роман был кончен. Борис Леонидович говорил о том, что с героями еще должно было быть, и до всех этих разговоров по поводу романа. Но все-таки я уже слышал и до этого, что — «Пастернак пишет роман».

Не помню, кто еще был на чтении, но немного: еще человека 4—5 кроме меня и Марии Вениаминовны, так получилось, что я был оттеснен сидеть от других отдельно. Видимо, все были точными, я не помню, чтобы мы его ждали. Он вошел и вначале, не садясь, сказал примерно так, что «после всех, после Маяковского, он оказался вдруг один, впереди… Что как-то надо… Сказал, что роман пишется, собственно, ради многих отступлений, желания высказать… как повод».

Пастернак оказался совершенно не похож на свои портреты и на того Пастернака, которого я один раз видел в Политехническом музее. Там он казался высоким, с приподнятой головой, настоящим поэтом. А он оказался ниже, коренастее и как-то то ли обыденнее, то ли — у меня откуда-то стойко вылезло слово: бюрократичнее. По внешности, наверное, довоенный был «типичным» поэтом, а этот был прозаик.

Мне досталось прекрасное место. Рояль в небольшой комнате на Беговой занимал все пространство между спальной нишей и окнами, он стоял клавиатурой к окнам, правее, а левее у наружной стены, у окна стоял небольшой стол. Пастернак сел спиной к кухне за стол, слева, к настольной лампе, а я оказался по другую сторону стола. Я оказался с ним вместе на периферии того же круга света от лампы. Остальные размещались ближе к двери на диванчике вдоль стены, Мария Вениаминовна наверное, — на стуле сбоку рояля.

Сначала он читал прозу, это было что-то другое, ни на что, и на раннюю прозу самого Пастернака, совершенно не похожее. Но много рассказать о чтении я как-то не могу. Читал хорошо. Так хорошо, что самого чтения не было заметно. В чтении ничего не пропадало и не мешало, все выявлялось: и ритм, зачины и концы эпизодов, не говоря об образах. Я отмечал мысли-рассуждения, о которых он упомянул. Запомнилось—вошло рассуждение об абсолютном равенстве интеллигентности — всему. Больше всего меня поразила его способность мгновенно, с первых слов

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
148 149
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

фразы сделать каждого следующего героя совершенно знакомым. Хотя в то же время все они представлялись каких-то лично мне не близких кругов. Это тоже — Пастернак, то, что оно — другое, не твое, и в прозе, и в стихах. Бывает, читаешь, и это именно собственное твое, а на это смотришь — это другое.

Все, что он прочел из романа, было неторопливое, широкое — начало. Конечно, было интересно, как заживут эти, такие знакомые, дети дальше. Оказывается, некоторых он потом бросил.

Потом после перерыва он читал стихи. Он походил, подвигался, сказал о героях, что они переживут революцию, и дело дойдет до теперешней войны, сказал, что стихи эти пишет один из героев романа, что они приложены отдельно.

Они на меня сильно подействовали непосредственно, помимо содержания. В первую очередь, они тоже были совершенно другие, чем раньше. Я для себя отметил, что, выработав в переводах свой особый стих, — определенный, округлый и крепкий — материальный, он перенес его на стихи Юрия Живаго — без пастернаковского замирания, неопределенности, набегания.

Прочел он стихов 7—10, может, больше, но, конечно, не все из нового цикла. Я запомнил «Свеча горела» — больше всего. Произвела впечатление «Рождественская ночь», — именно то впечатление, которое стихотворению предложено. То есть соединение этой темы с современностью, — так странно было слышать, — запомнились «музеи» и возрожденческая картинность и конкретность. На эту тему было прочитано не одно стихотворение, но не помню еще, какие именно. Не понравились следы ангелов на снегу, как в кино «Человек—невидимка», фильм по Уэллсу: следы сами появляются на снегу, неприятные кадры. Соединилось с тоже неприятной «загробной толкотней» из строк о Николае Николаевиче.

«Жизнь прожить — не поле перейти», — я помню, что было. Наверное, с «Гамлета» глубокое действие стихов и началось. Но я не помню, как он его прочел. «Гамлет» Пастернака — это и «Жиль» Ватто и Пьеро Блока, он для Пастернака вместо «Памятника». Так жаль, что я «не услыхал» в тот раз «Гамлета»!

Как сам он стал другим, другим стало и чтение. С Политехнического изменился и голос, — глубокий, глуховатый, округлый, определенно коренастый, подходящий к стихам. Читал он наизусть. Стал к роялю, примерно как стоят певцы. Все собра
лись сюда перед клавиатурой. Я сидел, кое-кто стоял, кажется.

Не знаю, остался ли доволен чтением Борис Леонидович. Обсуждения, разговоров «по поводу» не было. Он вроде бы спросил: «Ну как?» — уже ближе к выходу. В ответ одобрительное безапелляционное «гудение» Марии Вениаминовны, поддержан ное другими. Сигнала, зацепки к разговору дано не было. В рассказах, воспоминаниях о Пастернаке я всегда слышал, что он очень любил поговорить — ассоциативно, сбивчиво, перелетая — перескакивая с предмета на предмет, — «был разговор о принципах и принцах». Мне кажется, что у Марии Вениаминовны не было дано выхода его обычной разговорчивости. Впрочем, может быть, это относится к разговорам вдвоем?

В другой раз он читал перевод «Фауста» — первой части⁹. Второе чтение было, наверное, где-то недалеко за первым. Кажется, «Доктор Живаго» был глубокой осенью, а «Фауст» — зимой. Аудитория была примерно та же. В этот раз, пожимая мне руку, он сказал, обращаясь лично ко мне и вообще: «Вы меня помните?». Разместились опять так же: у столика сидел Пастернак — по другую сторону я. Во второй раз слушать его было еще приятнее.

Не знаю, в какой мере это был Гете? Любой оригинал всегда будет совершенно другой. Читал он очень хорошо. На знакомой вещи это было более заметно. В драматических местах волновался, даже сам плакал. Вещь в переводе и в чтении стала другой: гораздо более компактной, замкнутой в себе, теплой. Но пьеса стала еще более историей Маргариты, а не Фауста. Конечно, для чтения он пьесу сократил. Не помню философских частей, больше помню действие: крутость, неотвратимость трагедии. Стало понятно: раз черт в это дело вмешался… У Пастернака ли это понятно или у Гете? Первый раз услыхал последнюю сцену на небесах. Финал мне было трудно проезжать, а у Пастернака он стал короче, понятнее. Он его хорошо прочел.

Концерты в училище Гнесиных

Концерты класса ансамблей у Гнесиных¹⁰ — целый период. Мне почему-то трудно выделить один, они объединились: и небольшим длинным залом училища¹¹ , где это всегда бывало, вначале в раздевалке написанное тушью объявление с содержанием концерта, на лифте подыматься всем нельзя, как-то раз под

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
150 151
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

нялись с Марией Вениаминовной и какими-то дамами, а по окончании небольшая группка гостей у двух противоположных прилавков, привычные лица, иногда наши хорошие знакомые, частью, наверное, родители. (Участники и учащиеся тут почему-то не толпились, наверное, для них с концертом не кончался день). И всегда постоянное чувство — «как жаль, что так мало народу слышит эти концерты»; школьный коридор, где мы прогуливались или сидели, пока откроют зал: налево — окна, а направо — классы, в которые кто-то забегает, выходит, слышится рояль, виолончель. Приятно было и походить по коридору, и сидеть в молодой аудитории. Мы сидели обычно не слишком близко впереди.

Атмосфера школьного вечера и содержание высокого музыкального праздника. Мария Вениаминовна — учительница, вот она входит, несколько озабоченная, наверное, с мыслями о деталях предстоящего концерта, со всеми нами поздороваться, потом проходит вперед, там какие-то тихие разговоры, какие-то улыбки, может быть, к концертмейстерам. Помню, Р.Баршай¹² постоянно принимал участие (думаю, ему это потом хорошо помогло).

Каждая программа — уже сама по себе художественный факт. Хорошо, если бы когда-нибудь они были опубликованы, если сохранились. А в общем о программе можно сказать — она отражала вкус Марии Вениаминовны и вообще определенного круга музыкантов. Может, его можно назвать вкусом, раздвигающим рамки ХIX века в сторону музыки XVIII века и дальше, а также в современность.

Помню, что был исполнен квинтет Шостаковича, но он, надо сказать, показался мне менее высоким — более уютным, домашним. Один раз было исполнено что-то Андрея Волконского¹³, и сам он сидел где-то сзади нас в последних двух рядах, что-то там толпилось, туда оглядывались. Мне очень понравилось. Совершенно неожиданно. Что-то от старинной елки и игрушек, полное какого-то уюта и совершенно современное. Может быть, так Россия представляется там в эмиграции? Меня потянуло к нему, конечно, достаточно беспочвенно, я ни с кем из художников, кто мне нравился, не познакомился, хоть иногда и хотелось. Я сказал как-то об этом Марии Вениаминовне, но она ответила, что мне это неподходящее знакомство. Не к тому, как я понял, что он реэмигрант, а что это слишком чуждый мне
круг.

Про класс ансамблей Мария Вениаминовна, — раза два я слышал, — говорила с особой улыбкой, предваряющей значение — «mot», что «музыкальный ансамбль — это школа коммунизма», каждый в нем должен стараться, чтобы «звучал» другой сосед.

Непосредственно с концертом у Гнесиных это не связано, просто после него мы шли с композитором Александром Сергеевичем Кирилловым — моим хорошим знакомым по линии собак — вниз по Поварской — ул. Воровского. У Кириллова был знаменитый для Москвы того времени черный пудель Карбо — очень интеллигентный, добрый. Я его знал почти с рождения. И сам А.С.Кириллов был очень мягкий милый человек. И жил он рядом со мной.

После концерта я высказал Александру Сергеевичу свою постоянную мысль, что Мария Вениаминовна, кроме всего прочего, — самый мужественный из наших пианистов. Именно мужественный, помимо всего остального. И удивлялся, почему на концертах Марии Вениаминовны так мало народу. Как-то странно, что я никогда не слышал посторонних мнений об ее игре. Среди общих знакомых было само собой понятно, что прекрасно. Но почему-то на многих концертах было очень много пустых мест. Не было до войны на нее моды. Но на мои разговоры Кириллов что-то помалкивал, как специалист, который знает многое из того, что мне как неспециалисту непонятно. Знает, но не хочет мне говорить, раз ее игра мне нравится и к тому же я ее хороший знакомый. Таил какое-то свое мнение.

V. Соломенная сторожка

Про комнату на Соломенной сторожке¹⁴, во-первых, можно сказать, что несмотря на все, — холод зимой, отдаленность — несмотря на все, там было, мне кажется, очень хорошо. В особенности летом, осенью, да и зимой. Уже одна дорога чего стоила— между кустов, цветов, заборов, мимо дачи знаменитого скульптора со странными в дачном поселке гигантскими статуями выше дома¹⁵, — одна из примет дороги, — уже одни эти монументы, неожиданно для самих себя, служили обязательной необычностью. Всегда, когда к Марии Вениаминовне идешь этой дорожкой, какая-нибудь птица, а пропоет. У хозяйки был боль

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
152 153
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

шой сад с цветами и с двумя собаками. И их я как-то смотрел по просьбе Марии Вениаминовны. Романтическая деревянная лестница под открытым небом на ее мансарду. Глубокая деревянная комната во весь чердак — с деревянными столбами, с понижающимся дощатым потолком, с окнами прямо в вершины деревьев, с разными сценическими площадками — уровнями. Комната, как из какой-нибудь постановки «Камерного театра». Рояль у окна в фасадной части этой комнаты был ей как раз по масштабу, ему не было здесь тесно.

Не знаю, почему она оставила ту квартиру на Беговой? Как-то, кажется, не очень она свои квартиры ценила. Наверное, она их своими не чувствовала. Да они и были не ее: на Павелецком вокзале, Сытинском тупике, Кутузовском проспекте — совсем не ее; на Беговой улице у нее была тяжелая война с соседями; эта на Соломенной сторожке — дачная: с дровами, — несмотря на свою романтичность, — вряд ли была удобна и, наверное, страшно дорого стоила. На предпоследней <квартире> — <на> Ростовской набережной, — как я чувствовал, ей хотелось укрепиться, но она не сумела поднять этого огромного кооператив ного долга. А последняя — вторая, однокомнатная, в том же доме на Ростовской набережной — опять оказалась последним кратким убежищем. Так что она на этих квартирах не была дома так, как мы в своих домах, а старалась, должна была сколько-нибудь удобно устроиться, чтобы работать так же, как в любом другом городе, как и в тех городах, где она концертировала — репетировала. Помнится, она хорошо упоминала о гостиницах в Прибалтике. В Ленинграде она останавливалась в гостинице « Европейская» у Русского музея, напротив филармонии, в номере с роялем.

Мне пришлось побывать в даче на Соломенной сторожке и зимой, и осенью, и как-то летом. Главное ветеринарное событие: на этой квартире пал Кисан.

Уже по телефону стало понятно, что́ с Кисаном. Дома заниматься этим было невозможно, и Мария Вениаминовна повезла его в клинику к Е.В.Селезневу, она была с ним до этого знакома. Е.В.Селезневу удалось Кисану помочь. Вечером после работы и я заехал его посмотреть. Ему стало опять хуже. Я помог ему немного и хотел поучить этому Марию Вениаминовну — небольшому массажу. Мне казалось, что руки, которые так тонко и разнообразно могут регулировать силу прикосновения к клавишам,
чуть ли не для каждого пальца отдельно, смогут это сделать. Казалось, это очень просто. Но рука Марии Вениаминовны оказалась вдруг такая грубая, негибкая, наверное, от волнения и непривычки.

Руки у Марии Вениаминовны были крепкие, сильные, в стиле ее облика; довольно широкие в кисти, сходящиеся к концам — миндалевидные, хоть это обычно говорится не про руки. Мария Вениаминовна гордилась и говорила много раз, что все может сама делать по дому. Помню как-то фразу по поводу того, что студентки консерватории очень беспокоятся о своих руках: «Я все делаю, и стираю, и … !»

Кисан пал на следующий день. Не мучил долго ни себя, ни Марию Вениаминовну. Мне Мария Вениаминовна никогда ни рассказывала, как она переживала смерть своих кошек. Смотреть на умиранье всегда трудно, даже нам — ветеринарам, хоть мы и беспрерывно имеем с этим дело. Смерть есть смерть, хотя бы и животного, а тем более любимого. Тяжесть не меньше от того, что об этом нельзя и ни к чему рассказывать. Но Мария Вениаминовна была человек с очень устойчивой психикой, она быстро приходила во внутреннее равновесие, умела хранить переживания в себе. Но как и с щедрым кормлением, она и кошке мертвой хотела воздать все, что, может быть, ей до́лжно. Она нашла возможность, куда их зарывать — где-то в хорошем месте, как-то их завертывала. Об этом она мне рассказывала. Этой своей удаче она улыбалась, опять прощая себе и извиняясь. Я думаю, в этом она находила выход, ей это надо было, с этим переходила в нормальный регистр.

Редкий случай произошел на Соломенной с Нелли. Она окотила, помнится, четырех котят. Но Марии Вениаминовне показалось, что роды не кончились. Она просила приехать. Я кошку поглядел, пощупал, котенка нигде, — во всяком случае на подходе, — не прощупывалось. Мария Вениаминовна настаивала на своем. Я пощупал, перебрал живот у Нелли еще раз, и еще. Во всяком случае раз нигде близко его не было, ничего и не нужно было делать… Котенок родился на пятый день после остальных, вполне благополучно и притом живой и нормальный. Кто его знает, где и почему он там прятался.

Часто в одной комнате выгораживаются многие самостоятельно живущие области. Это обычно — для детского воспри

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
154 155
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

ятия, но здесь — в комнате на Соломенной сторожке (Новое шоссе, участок 33, дача 30) — целое воспринималось не иначе, как в многообразии, хотелось познавать отдельные ее углы. Чердак был большой.

В такой, знакомой, комнате, в зависимости от того, где, в каком месте, что более приметное происходило, больше вспоминаются то одно место, то другое. На Павелецкой квартире Марии Вениаминовны — просторная, низкая светлая кухня; стол, за которым мы сидели с М.М.Бахтиным, и подушечка с вышитыми ягодками на Сытинском тупике; на Беговой — место между клавиатурой и окном, где я сидел напротив Б.Л.Пастернака, маленькая передняя, одна только сложно отделенная от соединенной в одно квартиры, и тот район в дверях между кухней и комнатой, оттуда были видны во всю длину и комната, и кухня, туда к мискам с едой домработница доставила Кисана и шел разговор о количестве съеденной рыбы.

В комнате на Соломенной сторожке особенно можно было жить то в одном, то в другом месте. Вечером где-нибудь в одном месте зажигался свет, остальное погружалось в темноту. Кошкам, наверное, было удобно.

Рояль стоял как-то особенно просторно, недалеко от фасадного окна и от входа, вокруг него создавалась своя область. Запомнилось, что как-то вокруг него был нотный беспорядок. Хорошо помню, что Нелли со своими уже родившимися котятами была дальше за роялем, направо у самой стены, где крыша уже опускается, и под платформой, которая поднимается в дальней части комнаты. Мы и там, в гнезде, ее смотрели, и вытаскивали на стул к свету. В левой части комнаты как будто такого понижения потолка не было, а на платформу вели, кажется, две ступеньки. С Кисаном мы возились на полу у столба, слева от ступенек. Где-то очень низко.

Был тамбур между комнатой и наружной дверью, куда я выходил мыть руки. "Юлиан, вы знаете где". Может быть, мытье рук, которое я запомнил, было после Кисана. И была верхняя площадка лестницы — в вышине над…, где надо было остановиться и постоять, пока Мария Вениаминовна откроет.

Ближе к двери к фасадному окну была рабочая и хозяйствен ная часть, и кошачья, а туда к дальнему окну в сад — низкая, жилая. Наверное, я не так много бывал на Соломенной сторожке, потому что на той дальней половине мне бывать почти не
пришлось. Раз как-то надо было подождать, я отправился туда в экспедицию, там в разных местах стояли: диван, стол, что-то висело на стенах, очень симпатично, в окно был виден сверху сад, а за садом лес Тимирязевского парка. В другой раз я как-то был приглашен вечером, это оказался какой-то из ее дней, летом, но в конце. Там, в приподнятой задней части, был организован стол, свет горел только там, а нижняя, начальная часть комнаты была только вступлением. Очень был приятный вечер с очень милыми людьми, очень было хорошо после вечера. Потом возвращались не на трамвай, а на автобус другой дорогой, за садом вдоль леса.

Комната на Соломенной сторожке была, по-моему, самая приятная. Мне не приходилось слышать, как отзывалась о ней Мария Вениаминовна, но и собственные воспоминания, особенно детские… в них иногда самое светлое совпадает с такой семейной бедой! Но именно об этом чердаке я больше всего слышал, что Мария Вениаминовна здесь свободно и много играла. Роялю было свободно в комнате, и дому было свободно. Было музыке куда распространяться. Кроме хозяйки и друзей Марии Вениаминовны — Удинцевых в соседней даче никого близко не было. Борис Дмитриевич Удинцев¹⁶как-то говорил, что они слушают. Я завидовал. Я с детства привык и всю жизнь скучаю без музыки дома. Пусть бы даже упражнения, разучиванье, но живая, а то: радио, проигрыватель, магнитофон — это все консервы, репродукция.

Хоть я сам и не слышал, как она здесь играет, а именно эта дача — ее мансарда — представляется мне окутанной музыкой. Звуки рояля Марии Вениаминовны вырываются из окон, поднимаются вверх, бросаются в стороны и опускаются. Тема для рисунка художника, который сумел бы это изобразить.

VI. Ростовская набережная

В квартире на Беговой мебель была вполне приличной, во всяком случае нормальной; деревянная комната на Соломенной сторожке принимала в себя любой предмет; антиномичность мебели на Ростовской набережной бросалась в глаза, может быть, сколько-то отражала своеобразие характера Марии Вениаминовны. Конечно, оно само так получилось, но Мария Вениаминовна любила с улыбкой эту необычность подчеркивать. Тон задавала зеленая скамейка из сада: тяжелая, высокая, со спин

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
156 157
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

кой, и был рояль, удобное кресло для гостя, рабочий стол с лампой и тихим телефоном, и раскладушка во второй полупустой комнате.

О новой квартире¹⁷, о вступлении в кооператив, я, как наверное, и многие, узнал заранее; знал примерное место — через реку от Киевского вокзала, мой район. Это было, в общем, событие, и кооперативы были тогда еще в новости.

Первый раз мне пришлось побывать на квартире на Ростовской набережной еще как на новой. Не помню, по какому поводу. Может, чтобы познакомиться с новой кошкой, а может быть, еще и без нее. Во всяком случае, квартира была новой, и Мария Вениаминовна ее показывала. На девятом этаже, двухкомнатная, комнаты длинные, каждая соединялась в своем начале с передней, и была дверь между комнатами на середине стены; во второй комнате необычная остекленная перегородка, за нею была кухня. Мария Вениаминовна сама принимала какое-то участие в перегородке, ведь она же была сколько-то архитектор.

На эту квартиру Мария Вениаминовна смотрела, как мне кажется, более серьезно.

Я сразу вышел на балкон, обращенный к нам, в сторону Кутузовского проспекта. С балкона, с высокого берега, с девятого этажа открывался широкий вид: вниз по Москве-реке в сторону Новодевичьего окружного моста и через площадь Киевского вокзала, и тоже вдоль по Москве-реке, а главное — облака над рекой были совсем рядом. Я выразил ей свое восхищение, Мария Вениаминовна должна была часто эту панораму видеть.

Благодаря тому, что квартира не была целиком заполнена, и благодаря разнообразию мебели, она, хоть и меньше, чем на Соломенной сторожке, охотно разделяется для меня на уголки, к которым привязываются конкретные воспоминания.

Рояль стоял в первой комнате у правой стены и был подвинут к балкону; не очень нарядный, сосредоточенный, иногда открытый с нотами, рояль при мне спокойно пережидал, отдыхал. Конечно, он, а не скамейка составлял главное. А стол — самое ходовое место — у стены слева был, наоборот, подвинут к самой входной двери, потому что дальше была дверь во вторую комнату, с роялем они составляли устойчивую композиционную диагональ.

На садовой скамейке у короткой стены справа от двери я раз слушал, когда Мария Вениаминовна давала дома концерт. В этом углу было вообще удобно находиться, если у нее вместе со мной был еще кто-то. Туда могло расширяться пространство сидящих у стола, если горела только настольная лампа.

Как-то, когда я сидел у стола, там был еще молодой человек. Незадолго перед тем я побывал в Ферапонтове. Мария Вениаминовна предложила рассказать о Дионисии, я думаю, она считала, что это будет полезно и интересно.

На правой стене перед роялем была полка в две — три широких доски, заставленная не полностью. На ней бывало несколько альбомов с репродукциями. Как-то около полки я рассматривал иностранное издание Боттичелли. Как раз по поводу этого рассматривания Мария Вениаминовна сказала, что книжки от одного острого момента к другому раздариваются, не держатся. Я сам получил от нее как раз в это время вышедшего «Достоевского» М.М.Бахтина. Она считала, что я должен был эту книгу получить. Звонила об этом, извинялась, что экземпляр был бракованный. Это был подарок не от нее. Надпись, по ее мнению, должен был сделать сам Михаил Михайлович. Потом с ее надписью — тоже событие в литературе — избранного Пастернака. На той же правой стене был пристроен один из ангелов Рублева — большая фотография. Он, наверное, был кем-то подарен. Висел всегда.

Иногда в том правом углу стояли кошачьи блюдца, а то они иногда могли стоять у стола недалеко от двери. Под столом, а потом под роялем, и в том же правом угловом пространстве мы как-то ловили с Марией Вениаминовной кошку. Правда, ловили спокойно, Мальва была ласковая, ручная, но ей не всегда хотелось смотреться. Мне это не было удивительно, я привык, и Марии Вениаминовне это не было особенно трудно, нагибаться к кошке ей было привычно.

Мальва появилась на квартире на Ростовской набережной уже взрослой. Она была изящной, женственной. Мальвой она называлась в честь горьковской, наверное за эротичность. Но горьковская мне представляется, во всяком случае по внешности, ярче и грубее. Кошечка Марии Вениаминовны была пушистой, тонкой и очень приятной по цвету — каштановая: темное с белым. Бывать на этой квартире у кошки приходилось не раз.

Бывал днем (район был мой, я часто проезжал мимо), самое

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
158 159
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

удачное — поздно вечером, иногда, более срочно, утром. Опять шла безуспешная война с тем, чтобы не стоял целый день корм в разных блюдечках. Кроме естественных отказов от еды, раз ее было так много, у нее затягивалась течка. Мальва слишком часто и долго «гуляла» и пропадала. Мария Вениаминовна ее разыскивала. Она жаловалась на это. Я предлагал не выпускать ее, но Марии Вениаминовне невозможно было применить к кошке какое-либо насилие.

Сначала я слыхал, но не старался себе представить, как это Мария Вениаминовна ходит по подъездам и вокруг дома, отыскивает Мальву, а потом, когда Мария Вениаминовна рассказала, — тоже с некоторым вызовом, — что она кормит и голубей, и кошек, то я сразу себе ее там внизу представил. В отношении кормления голубей сначала Мария Вениаминовна как-то пожаловалась, что в Прибалтике в гостиницах ей не разрешают кормить голубей на окне и на балконе, а только на улице. У себя она кормила их на балконе, я их видел на нем, потом, наверное, после замечаний соседей, спустилась вниз. Потом как-то она обратила мое внимание на очень приятный деревянный дом со сложной крышей и многими фасадами и фронтонами, он выделился после нескольких поломок вокруг, и сказала, что в нем обнаружились ее друзья. Что-то это было связано с кошками. А потом рассказала, что после поломки домов оказалось несколько бездомных кошек, которых было необходимо кормить. Я ей разъяснил, что кошки могут отходить от дома на очень большое расстояние и в Москве в конце концов всегда найдут себе пропитание, но она подхватила это как долг и, может быть, вызов. Долг, как я себе представляю, был и самооправданием, она очень любила кормить. Конечно, это очень хорошо, когда к тебе сбегаются и слетаются, хоть и не лесные птицы и звери, а только кошки и голуби. Наверное, жителям стала привычной фигура М.В.Юдиной у подножия их дома.

Дом числится по Ростовской набережной и действительно возвышается на ней. Наверное, дальше спланируется как-то так, что он, правда, будет как-то выходить к набережной, а пока он своим двором выходит в Дорогомилово-Тишинский переулок, в еще оставшийся живым кусочек этого переулка. Нам это место очень давно знакомо. Раньше здесь проходила трамвайная линия, изогнутый в два раза переулочек вывертывается из-под горы с Плющихи и на Дорогомиловский мост. 31-й и 42-й здесь встре
чались, и мы их бывало как раз напротив того места, где сейчас дом Марии Вениаминовны, в войну и после войны долго ожидали. Ждешь, ждешь, чем больше ждешь, тем скорее значит должен все же прийти хоть какой-нибудь. Давно бы пешком дошли! А дом Марии Вениаминовны огромный, кооперативный, с особой кооперативной публикой, тихими машинами. Другой мир, вставший посередине двухэтажных оштукатуренных и неоштукатурен ных домиков. Тихий асфальт и зеленые газоны их дома приходились немного ниже спускавшегося с горы тротуара, а зато со стороны набережной дом стоит очень высоко.

Подъезд не очень широкий, отделан деревом, окна где-то за лифтом, стоишь на площадке, как во внутренности футляра, вот откроется темная дверь, а уж за ней… В их доме особенно резок контраст площадки и квартиры. Совсем не то, что вверху деревянной лестницы на Соломенной сторожке. Мария Вениаминовна встречает или озабоченная, а иногда с улыбкой — и так рукой, широким округлым жестом показывает, куда садиться. Очень ее, типичный жест. Можно упомянуть, что у Марии Вениаминовны всегда бывало прибрано: порядок был, конечно, творческий — на рояле, на столе. Стол у нее был очень живой, не загроможденный, но и полный: какие-то книжки необычные, часто по-немецки — она хорошо знала немецкий, фотографии на столе, на стене над столом. Вот не было привычки не то чтобы записать, — хоть бы рассмотреть и расспросить! Знаю, что все было не случайно и очень значимо. Мне не приходилось слышать, чтобы Мария Вениаминовна громко смеялась, но она охотно улыбалась. Было много градаций улыбки. Много спокойного юмора. Часто было видно, что внутри рядом с основной шла вторая, парадоксальная — смешная мысль. Вижу ее улыбку, вертится какая-то из этих мыслей, но не могу, к сожалению, поймать, пояснить примером. Это мог быть парадоксаль но примененный библейский текст или современный лозунг. Видно было, что эта смешная мысль в глубине идет, — может она ее высказать, а может и не высказать: поулыбается и не скажет.

Рояль стоял клавиатурой ко входу, между ним и балконом была менее организованная часть комнаты. В перерывах визита я охотно пробирался туда, на задворки, к балкону и на него, посмотреть на небо. Но тогда, в первый раз, облака были лучше всего — обильные, богатые, ближе к нам, чем к реке и к городу.

Почему-то для меня больше всего именно с этой квартирой

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
160 161
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

связано угощенье. Случалось, что я заходил к ней посередине работы и соглашался, чтобы покормиться: какие-нибудь консервы, остатки вчерашнего сладкого… А то один — другой раз я попадал на торжественное угощенье. Во второй комнате устанавливался стол, раз, помню, усаживались в две очереди. Мария Вениаминовна любила угощать, она верила, что умеет готовить почти так же хорошо, как и играть. Как-то она сказала, что умеет хорошо готовить. Я думаю, это происходило потому, что в подготовку стола она влагала столько же размышлений и стараний, как на подготовку концерта. Еда была разная, тут было и покупное, и лично приготовленное, и, видимо, было много расчета, то есть примерно сколько гость должен съесть. И, естественно, потом она с настойчивостью это угощенье проводила в жизнь по порядку, блюдо за блюдом, и приходилось отбиваться от излишнего. Так же заранее было запрограммиро вано и «идеологическое» содержание вечера, скажем, ее игра или однажды на Соломенной сторожке мое чтение. Так что посторонних разговоров как-то не возникало. Может, это происходило потому, что я в эти несколько раз попадал в искусственно собранное ею общество.

Основным моим местом у Марии Вениаминовны на Ростовской набережной был ближний к двери угол стола, но не в кресле. В кресле я сидеть не любил, раз надо работать: вертеться — смотреть, писать, объяснять, — сидел на чем-то более высоком, твердом. На этом углу стола мы смотрели Мальву, потом иногда я пил чай — иногда и она со мной быстро прихлебывает, и почти всегда сколько-то после кошачьих разговоров мы говорили и так.

В это время мы говорили с ней больше, чем раньше, и ей хотелось меня задержать — поговорить. С разговорами так всегда, — через час уже не вспомнишь, о чем говорили. От нее это зависело, от меня, но разговор шел больше в простом упоминании чего-то без оценок, наверное, более глубокий смысл нами подразумевался, как понятный само собой. Мария Вениаминов на всегда рассказывала что-то о родных: то как-то несколько раз упоминала о племяннике Вене, какие-то она устраивала ему культурные мероприятия, куда-то возила, о сестрах — их болезнях, — о брате. Я, наверное, рассказывал о своей семье, о командировках, дачах. На этой квартире я был как-то раз у Марии Вениаминовны со своей уже тогда более-менее взрослой девуш
кой — дочерью Верой. Теперь она интересовалась в первую очередь ей. Сын вырос, женился, она ни его, ни внуков, по-моему, не видела. Для Верочки ей, естественно, хотелось благополучного устройства жизни, хороших знакомств. Она была готова сделать для этого что-то конкретное. Что-то я ей рассказывал — о Ферапонтове и других подобных поездках, связанных с древнерусским искусством. Какая-то информация об общих знакомых: что-то она спрашивала, что-то сама говорила. Но, как я уже говорил, коротко, без оценок, или только одобрительные. Оценки как-то подразумевались, подразумевалось, что они были сходными.

Телефон, как я помню, звонил редко, никогда не мешал. Всего, сколько помню, проурчал раз или два. Мария Вениаминовна обычно отвечала по телефону таким тихим глубоким контральтовым — Аллеу — совершенно индивидуальным. Телефон — его звонок — обычно бывает энергичным, взывающим, а у нее он был тихий, только чуть-чуть мурлыкал. Я слыхал, что бывают такие телефоны, но такой живой видел только у нее. На Соломенной сторожке телефона не было, она пользовалась телефоном ее друзей Удинцевых — на соседней даче. На Беговой был — ДЗ-00-80 с добавочным — 144, значит, здесь она его получила после утомительного перерыва. Сам номер был впечатляющим — ге четыре — семь четыре — семь четыре (Г4-74-74) — в ритме марша, темный и решительный. В последнее время она часто пользовалась такси, разговоры с Ленинградом, другими городами, с заграницей. Упоминала, что говорила с Парижем: звонили, будет разговор. Как-то пожаловались, что очень дорого стоят заграничные разговоры по телефону.

Были волнения по поводу приезда Стравинского. Она была с ним знакома. Любила его. Знакомство это за время его приезда должно было укрепиться.

Эта квартира — на Ростовской набережной — была, собственно, последней, в другой — однокомнатной — она прожила очень немного. На фоне этой квартиры она должна была спускаться с жизненной лестницы. Большая лестница — со многими ступенями.

Не знаю, где была кульминация ее жизненного успеха? Консерватория? Институт Гнесиных, класс уже не рояля, а ансамбля? А может, это и было лучшее? Вокруг Марии Вениаминовны было много молодежи. Она учила ее высшему понима

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
162 163
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

нию искусства, работала, как мне кажется, очень горячо.

Потом неожиданная пенсия. Я совершенно не знаю истории ее неожиданного ухода на пенсию, хотя, наверное, это «всем известно». Я видел только результаты. Мне не пришлось бывать на тех концертах, где она говорила. Я на концертах помню исключительно, как она, опустив глаза, — проплывала. Пенсия ее очень вывела из строя, необходимо было думать, что делать. Мне это было видно потому, что она стала часто упоминать о своих делах, а раньше этого не было. Материально ей стало труднее. Пенсия была персональная¹⁸, она имела право записываться, давать концерты, но расходы были несравнимы. Об этих материальных заботах мне было все время известно.

О гастролях, поездках — успех, неуспех, даже какие это были города — Мария Вениаминовна не упоминала. Знал только, что ездила. Знал, что концертов, гастролей было мало. И, по-моему, они все сокращались. Вот не смогла поехать за границу, а ведь программа была не только составлена — подготовлена.

Еще ступень — грамзапись. Грамзапись имела значение не меньше всего другого. Хорошо, что после нее осталось много записанного, сейчас запись — прослушивание набирает силу, задерживает память об артисте. Все время слышалось: «сегодня у меня запись», «вчера была…». Вдруг выяснилось, что редактор Марии Вениаминовны по записи — К.К.Калиненко¹⁹, мой сосед по дому и знакомый. Еще повод для Марии Вениаминовны очень тепло о нем отозваться. В это время, на таком важном для нее месте, такой человек, мне думается, был для Марии Вениаминовны как островок тому, кого несет наводнением.

Об ее литературной работе я узнал на этой квартире. Как-то она похвалилась, что пишет статьи. О чем — не говорила. Как-то рассказывала, что она, чтобы легче писать, выбирает себе какого-то воображаемого корреспондента и пишет как бы ему. Развертывала себя на новой ступени.

Из последних концертов мне пришлось быть в Малом зале на одной из лекций — концертов, посвященной части прелюдий Шопена²⁰. Она говорила о каждой из прелюдий. Говорила просто, это была действительно лекция. Уже другая атмосфера. Слушать было интересно все, что она говорила, было очень близко. В чем-то я мог соглашаться, что-то было новым, не каждую из прелюдий я знал так, как она, находились и некоторые замеча
ния.

А игра была непривычной. Она Шопена очень героизиро вала. Он очень изменился. Жаль, что нельзя прослушать еще раз и продумать.

Хорошему пианисту, я думаю, легко и хорошо быть с Шопеном. Шопен позволяет тому, кто его играет, жить именно в каждом звуке. У многих композиторов — у Моцарта, Бетховена, Шуберта — есть размышления. У Шопена каждая нота: и тема для размышления, и место для него, а в прелюдиях особенно. Мария Вениаминовна давала не одно из привычных толкований, она особенно много вкладывала себя. От этого наверное она и выбрала именно Шопена для лекций. Прелюдии не потеряли в значительности. Мысль не была искажена, но только у Шопена это акварели, а у Марии Вениаминовны они были величественными зданиями, конгениальными ей самой. Я думаю, что самому Шопену это было интересно, он бы остался доволен.

Дом Композитора. Барток

Позже был концерт в Доме композитора, конечно, бесплатный, в небольшом зале. Зал был не очень полный. Может, он еще казался небольшим оттого, что мы сидели впереди, во втором — третьем ряду, с Бромбергами. Там, по-моему, кроме Серафимы Александровны был и Артемий Григорьевич, и Ника, и Володя²¹ с женой и свояченицей, а впереди передо мной — Фима толкнула меня и шепнула: «Дудинцев»²².

Помню, что Мария Вениаминовна играла Бартока. Я Бартоку был рад, хотелось понять, я его раньше не слышал. По-видимому, Мария Вениаминовна играла хорошо, была понятна каждая нота, я очень вслушивался, но в отношении Бартока могу вспомнить свои тогдашние мысли: «Если Мария Вениаминовна исполняет, наизусть помнит, значит, есть какой-то смысл, связь. Этим надо заняться, входить».

Так же для меня и в отношении Стравинского. Мария Вениаминовна для меня авторитет и в его музыке.

Я был в зале Чайковского, пожалуй, на последнем настоящем концерте — было трудно с билетами²³. Настоящий концерт: с приятными неожиданными встречами. Удалось найти свобод

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
164 165
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

ные места во втором — третьем ряду от сцены, — я видел Марию Вениаминовну близко, — и еще кто-то из знакомых сидел недалеко.

Сам зал Чайковского связан для меня только с ней. Соединились — тот военный концерт в пустом темном зале (соната Шостаковича) и этот: живой, бурлящий, наполненный. Помню, что в какой-то момент Мария Вениаминовна что-то сказала: одну или две фразы, не очень разборчиво. Зал зашелестел. Переспрашивали, что именно? Знали. Ждали.

Концерт дома

У нее дома я слушал Марию Вениаминовну только один раз, уже в последние годы в кватире на Ростовской набережной. Она пригласила меня. Народу было порядочно, взрослые и дети. Мария Вениаминовна играла Моцарта, ту сонату, одна из частей которой, как ей слышалось, изображает рай; еще, кажется, Бетховена — одну из его не бурных, а светлых сонат, и было еще что-то. С перерывом, настоящая концертная программа. А потом угощенье. Целый праздник.

К сожалению, я к концерту не был подготовлен, сказала мне она об этом чуть ли не в тот же день. Я был усталый. Сидел в уголке на той самой зеленой скамейке, там было хорошо. Но хоть я знал, что надо было, не мог воспринять всего того, что она хотела дать. Я ни разу ее в комнате не слыхал, рояль звучал непривычно, как-то глуховато и дробно.

Наверное, Моцарта Мария Вениаминовна любила особенно. Я знаю, что она много играла Баха, но не помню, пришлось ли мне его слышать.

Ее музыкальных высказываний я слышал от нее очень мало. Как-то по поводу какого-то моего вопроса: «Я слушаю не исполнителя, а произведение!». Еще какое-то резкое высказывание о пианистах, которые не могли играть вот так объемно, как она. Из него я тогда понял, что она этого добивается, культивирует.

Что-то я хотел сказать о Чайковском — «Чайковский и Рахманинов — это для дам». Я говорю: «Но симфонии?». «Ну симфонии — да, это другое дело». И тон совсем другой: резкий, безапелляционный, «не солидный». Я себе представляю, некоторые только такую Юдину и знали, может, это и есть настоящая Юдина, я о такой Марии Вениаминовне — мог предполагать, — но
не встречался. Нам как-то не пришлось скрестить и наши литературные вкусы. Знаю, что Маяковского, которого я все старался продвинуть, она не любила. Знаю, что любила Рильке, потом Тютчева, Пастернака, позже Заболоцкого. Любила читать стихи. Но мне слушать не приходилось.

И вдруг авария — перелом руки. Я хорошо запомнил ее рассказ об этом — вот так днем, все у этого же угла стола. Может быть, и место за столом тверже запомнилось из-за рассказа. Мария Вениаминовна стала мне все это подробно рассказывать еще и потому, что ей хотелось, чтобы кто-нибудь написал о положении в больницах, может быть, я мог бы ей кого-нибудь посоветовать.

Мария Вениаминовна при зеленом свете, спокойно, вместе со всеми переходила площадь Восстания, — только, что была погружена в себя, не смотрела по сторонам, — и вдруг увидала себя глубоко под огромной машиной, у нее отказали тормоза. Молоденький парень — шофер, кажется, не московский, все просил «у бабушки» прощения. К этому наименованию — «бабушка» — Мария Вениаминовна не привыкла.

Я себе настолько это представил, что теперь, переходя хотя бы и на зеленый, вспоминаю Марию Вениаминовну и жду, что машина может не остановиться, и вспоминаю Марию Вениаминовну на том переходе. Как я понял из ее объяснений, это переход от улицы Герцена к Институту усовершенствования врачей, к Планетарию.

Большое впечатление произвела на нее молодцеватая хирургическая грубоватость — хамоватость скорой помощи, — хоть она рассказывала об этом не без юмора, — обращение: «ты» и «бабка». Она оказалась сброшенной в общую кучу, еще ниже. Она должна была там в машине, на носилках, не без напряжения разъяснять, что она профессор и Юдина. Если Мария Вениаминовна не помнила боли от удара и того, как наехала машина, значит, было, видимо, и небольшое сотрясение.

Марию Вениаминовну поразила заброшенность больных в палате. Это касалось не ее, а более тяжелых, которых она видела. Ей хотелось помочь, она советовалась со мной, как бы об этом написать. Сам я оперировался много раз. Меня больничная обстановка не удивляет. Я ей говорил, что дело не в Склифосов ской, — везде так. Что очень мала зарплата сестер, никто не идет

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
166 167
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

в няни. А она говорила: «Ну, вот об этом и написать, только кому-то авторитетному». Она себя чувствовала в числе тех, которые могли бы как-то помочь изменить положение. О своих повреждениях она рассказывала скупо. Я ее спросил, как сейчас? — она ответила, что ходит на массаж. Она надеялась на восстановле ние возможности играть, но боялась, видимо, об этом говорить.

Надо еще сказать, что в наших с ней разговорах совершенно отсутствовала «медицинская тема», такая же употребитель ная, как и погода, и тем более со мной, хоть и кошачьим, а доктором. Но Мария Вениаминовна никогда ничего не говорила, даже не упоминала о своих болезнях. Я знаю, — это было для нее неприличным. Травма, полученная Марией Вениаминовной, была не очень сильной, но вот рука оказалась поврежденной.

После аварии Мария Вениаминовна рассказывала несколько раз, что она занимается передачей в Ленинскую библиотеку своего архива. Видимо, по каждому корреспонденту она писала краткие, как бы статьи. Это было приятно, интересно и за это шли какие-то небольшие суммы. Мария Вениаминовна в это время была довольна и ими. Тогда она и предложила, чтобы я принес ей какую-нибудь часть моих написанных вещей, а она их отдаст в отдел рукописей.

Несмотря на ровный, одинаковый тон наших отношений, они за все эти годы незаметно менялись. Была эволюция моего отношения к ней, как, конечно, и ее ко мне. Вначале к ровному тону у меня примешивалась все-таки гордость — какие у меня есть знакомые. Других таких знаменитых не было. Потом отношение более непосредственное, непосредственная радость за Марию Вениаминовну — из-за квартиры на Беговой, личная причастность на концертах, как бы уже ответственность, хоть и беспочвенная. Обидно было, когда на концертах бывало мало народу. Дальше, — к своему человеку близкие относятся проще, бывает какое-то снисхождение, раздражение, — ее постоянно, как водится, судили — в связи с кошачьими увлечениями, увлечения ми подарками и помощью: непомерные, невыполняющиеся обязательства по помощи. («Не на том надо было экономить. Не умела встать в рамки»). А потом все возрастающие: сочувствие и боль за все, что подносила ей жизнь. Оттого, что я толком не знал причин, был сколько-то в стороне, было еще виднее.

Поэтому меня за нее очень расстроила смерть последней кошки. Я куда-то уехал, это было летом. Когда вернулся, то уз
нал от своего товарища — Л.И.Фейгина, — что он без меня был у Марии Вениаминовны, что кошке стало плохо. Он сделал ей много всяких уколов, и она все таки пала. Мне было в тот раз очень неприятно и тяжело. Вроде бы я чувствовал себя виноватым. Помню, что не хотел звонить из лечебницы, звонил Марии Вениаминовне из автомата около гостиницы «Украина». Но Мария Вениаминовна была спокойной, ровной, видимо, улыбающейся. Я уже сказал, что она хорошо отозвалась о Льве Ильиче, и рассказала, где она Мальву похоронила.

Потом уже, я, как узнал о смерти Марии Вениаминовны, то сразу подумал, что и Мальва была одним из того последнего, что в жизни ее освободило . Мария Вениаминовна отошла неспешно, по-старинному. Оставайся бы Мальва, Марии Вениаминовне было бы тяжелей.

Постепенно все ее освободило: и должности, и сама музыка, время после аварии позволило сдать архив, и играть она все же опять смогла, со сменой квартиры хоть частично разрешился вопрос с долгом, как-то устроились дела семьи, племянников, — а в том числе и Мальва, а для Марии Вениаминовы это живое существо было достаточно существенным.

В начале воспоминаний хотелось для себя восстановить облик той Марии Вениаминовны, его заслонял теперешний, что-то она для меня и теперь еще не ушла… А если вот теперь эти два облика — осторожно свести и увидеть сразу? Наверное, это можно услышать и в музыке? Хорошо, что сохранились пластинки.

Эта Мария Вениаминовна близкая, знакомая, кажется, что иной она и не должна быть. За жизнь все в ней устоялось, создался облик — образ, который не хочется менять. Вот она встречает, вот ходит, наклоняется, что-то делает; вот приостанавли вается, что-то пришедшее в голову говорит; садится к столу; ее фигура на сцене, за роялем. Ее несуетливая подвижность. Устойчивость. Большое широкое лицо, раньше оно было не таким. Сквозь мельканье улыбки, речи — так пристально, как стараешься посмотреть теперь, в лицо знакомого не глядишь, — поражало: величие облика — лоб. Что-то по каким-то линиям близкое к Бетховену, как его изображают. Полуседые волосы, часто свободно. И спектр улыбок — всяких: встречающие, вежливые,

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
168 169
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

сопровождающие юмор, улыбки, приготовленные для важных лиц, улыбки для близких, легкие, извиняющиеся и слегка озорные.

Одновременно выросшие — простота и монументальность, градации тона, голоса — очень помнится твердый, деловой и другие…

Когда Мария Вениаминовна серьезна, шли к ней и глубокие борозды лица, обвисающих щек — гармонировали со складками одежды. Гармония одежды и лица. Лоб выдавался, верхняя часть лица. Смогла, нашла она какую-то свою одежду, по стилю была та же и на концертах и дома. То, какой она была на Ростовской набережной, прямо примыкает к ее последнему облику.

Лицо не изменилось, не открылось, как бывает, к смерти появляется что-то неожиданно-новое — результат последних страданий. Лицо набрало присущего ему величия. Законченное творение. Рядом с этим лицом не было места печали, каким-либо винам ее или нашим по отношению к ней, это могло относиться только к тому, что отошло от нее. Законченное творение. И каждый, кто ее знал, стоял при том создании великого, и он принял в этом посильное участие.

Похороны Я.А.Бирштейна

Последний раз я слышал Марию Вениаминовну в зале Зоологического музея, внизу, на первом этаже, на похоронах моего близкого товарища — Я.А.Бирштейна. Для меня похороны Я.А.Бирштейна и Марии Вениаминовны связались, сопостави лись два зала — Зоологического музея и вестибюль Консерватории — такие знакомые. По времени это было близко одно за другим — Я.А.Бирштейн умер 8-го июля 1970 года, — и сама Мария Вениаминовна их связала, она играла в этом зале на его похоронах.

Я.А.Бирштейн был широко эрудирован и горячо жил жизнью современной биологии. Непосредственно он был специалистом по реликтовым пещерным, глубоководным ракообразным. Рано защитил докторскую диссертацию, но по внешности это было совсем не заметно. Все так же бегал вечером в Смоленский гастроном — его исконная обязанность, как я его помню, с детства. (Стиль современного ученого). Он кроме биоло
гии был большим любителем и знатоком современной русской поэзии. Кстати, в диссертации к главам были введены стихотворные эпиграфы из А.Белого; например:

«Боком, боком

Легким скоком —

Вам погибнуть суждено».

На меня его смерть очень подействовала. Мы с ним за наше знакомство с 28-го года несколько раз надолго теряли друг друга, а потом находили. В этот раз после большого перерыва мы опять встретились. Я все собирался позвонить, и вдруг сын его позвонил, сообщил о похоронах.

В последние годы жизни и болезни известного специалис та океанолога Зенкевича Я.А.Бирштейн практически выполнял его обязанности, — об этом говорили на похоронах, — теперь Я.А.Бирштейну представлялась возможность вести эту работу самостоятельно. Но болезнь — рак поджелудочной железы — сожгла его в шесть месяцев. Для всех было неожиданно. Он лежал высоко на катафалке. Очень изменившийся, очень красивый.

Я.А.Бирштейн любил и музыку. Пока стояли, подходили, в зале посреди стеклянных шкафов и экспонатов играла через репродуктор какая-то необыкновенно хорошая музыка — камерная, XVIII века — очень хорошие пластинки — одна за другой. А потом попеременно с ней стал играть рояль — мягкий, тоже печальный, конечно, осторожный, может, немного неуверенный. Я не знал, кто играет, но отметил, что рояль мягкостью, осторожностью выделялся среди более острых — в тембре — уверенных инструментальных вещей. Они текли высоко под потолком, а рояль совсем где-то невысоко. Потом стали говорить. Говорили многие, и все сумели сказать так просто, серьезно, без тени чего-нибудь официального, пафоса. Говорили только товарищи-биологи.

А потом в вестибюле музея я стоял около его родственни ков, и вдруг подошла Мария Вениаминовна. Оказывается, это играла она. Я никак не ожидал ее здесь встретить, совершенно разные пласты знакомств, — нигде не соприкасавшиеся. Я совсем забыл, что Мария Вениаминовна жила в том же доме, в соседнем подъезде, что Я.А.Бирштейн сказал мне: «В нашем доме живет Юдина». Я тогда ответил — «Знаю». Они, оказывается, познакомились на почве совместных поисков своих кошек.

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
170 171
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

Мария Вениаминовна была совершенно другая, какая-то изменившаяся. Вот и при последней нашей встрече внизу, в новой однокомнатной квартире она была другая. Обычно на похоронах она была очень строгая, твердая, в каком-то внутренне быстром решительном действии. А тут она была как-то помолодевшей, немного робко улыбалась, с чертами детскости. Она была счастлива, что опять играла; на нее большое впечатление произвели слова товарищей Я.А.Бирштейна; она сказала: «Я не знала, что он был такой», — и, наверное, так же удивилась, была рада мне — знакомому. Как бы извинялась, что играла. Может, оттого, что это был совершенно незнакомый круг лиц.

VII. Ростовская набережная —
квартира вторая, внизу

Последний раз я был у Марии Вениаминовны на ее последней, однокомнатной квартире²⁴ в том же доме — на Ростовской набережной, но внизу. Но, к сожалению, — часто так бывает с последним разом близких людей, — никак нельзя предугадать, что именно вот этот обыденный раз окажется последним. У Марии Вениаминовны из числа подкармливаемых ею выделился какой-то очень красивый кот, который то бывал у нее в квартире, а то отправлялся гулять. Ей показалось, что кот плохо себя чувствует, просила зайти посмотреть.

Я обещал; стал выкраивать время: сегодня вечером я не мог, завтра днем то же, а сейчас — между обедом и собранием в лечебнице зайти было очень удобно. Несмотря на то, что мы с Марией Вениаминовной договорились по телефону, кота не было дома, Мария Вениаминовна ждала, что он с минуты на минуту зайдет и просила подождать. Но я был в быстром темпе: коллектив у нас маленький, я активист, моя стенгазета, я всегда выступаю, — надо было присутствовать. Марии Вениаминовне хотелось меня задержать, наверное, ей хотелось что-нибудь рассказать, а главное похвалиться своим новым питомцем. Она по телефону несколько раз уже о нем отзывалась: красавец! Я присел — только немного.

У Марии Вениаминовны все было хорошо. Она, наверное, пребывала в периоде новоселья. Я совершенно не успел рассмотреть, где что стояло; помню только, что летом, открыто окно, оно ожидало кота, — мы на него поглядывали. Мне показалось
нарядно и уютно. Так в последнем воспоминании Мария Вениаминовна представляется улыбающейся, довольной, светлой — в уютной квартире с открытым окном, по-моему, и цветы стояли, и с ощущением моей вины, что не остался последний раз побыть подольше. Для крепкой памяти, может быть, так и нужно: хоть некоторое чувство вины.

Похороны

Похороны Марии Вениаминовны — это было высокое событие, и была Музыка²⁵.

И в раздевалке Консерватории, это было очень уместно, что в ней, в знакомой родной раздевалке Большого зала — уместно и хорошо. Если бы ее поместили в само́м Большом или в Малом зале, это было бы ни к чему — позднее сожаление. Вот только эти березки — огромные фотографии в «красном углу» — оказались неуместны.

Было хорошо, но для меня то, что происходило в Консерватории, было трудно переносимо. Как будто все сыграли — кто нужно. Наверное, надо было стать поближе, видеть, кто играет, а я все равно в лицо почти никого не знаю. И говорили, как мне показалось, что-то очень незначительное. Особенно искусствен ным все оказалось после того, что было у гроба Я.А.Бирштейна. Это все: зал, березки, то, что говорили, да и часть того, что играли, — были лохмотья того, что она уже оставила.

Основное было в церкви²⁶. Это не были обычные, хоть и торжественные похороны. Это был высокий праздник. Он продолжался почти сутки: с момента встречи ее праха и до выноса уже на следующий день. Вся служба имела ее своим центром. Церковь была переполнена. Погребальная служба обычно занимает в церкви небольшой уголок — в правом приделе или в левом, или проходит перед главным алтарем по окончании службы, после. Для похорон меняется строй, все уходят, к гробу приближаются близкие. А на похоронах Марии Вениаминовны все шло единым строем. По атмосфере это было больше похоже на погребение высокого духовного лица. И слово, которое было произнесено, легло в должное место всего строя, не нарушило его²⁷. Оно было о жизни уже с теперешней, высокой точки зрения — без временного, — об ответственности и слитности жизни и искусства. Это была проповедь, которая всегда читается после

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
172 173
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

торжественной литургии.

Похороны тоже была Музыка. Прекрасные хоры. И ведь она каждое слово в этом пении знала… Музыка была строгая: прекрасный большой хор, и особенно небольшой мужской. Еще ансамбль. Не знаю, был он знаком ей или совсем независим, но пел для нее, на ее похоронах, и он — строгий, высокого строя хор — был одним из главных в этом высоко-артистичном действии.

Опять ступень. Музыкально можно сказать, что это был прекрасный финал — достойный. Все в целом: в церкви, в Консерватории и на кладбище. Я на кладбище быть не смог. Тогда во время похорон казалось, что ступень последняя, что она уходила, что мы прощаемся, а теперь… Может, это было одновременно и началом еще следующей жизни художника, человека, кто знает, сколь долгой — после.

¹ М.В.Юдина жила в квартире брата Б.В.Юдина, на Лужниковской улице (ул. Бахрушина), д.29, кв.8, рядом с Театральным музеем имени А.А.Бахрушина (д.31). Попавшей бомбой во время войны строение было уничтожено. Эпизоды из жизни в этой кварире встречаются в воспоминаниях о М.В.Юдиной ее сестры В.В.Юдиной (см. сборник «Мария Вениаминовна Юдина». М., 1978, с.19), в воспоминаниях М.В.Юдиной о Б.Л.Яворском (там же, с.240 — 244).

² В Сытинском тупике (д. 3 кв. 20), у Е.Н.Салтыковой (1885 — 1956) Мария Вениаминовна жила с 1939 по 1946 год.

³ Имеется в виду Малый зал Московской консерватории.

⁴ Серафима Александровна Бромберг (урожд. Кречевская; 1904 — 1986) — литературный секретарь М.В.Юдиной с 1952 года.

⁵ Имеется в виду Вторая соната для фортепиано Шостаковича, посвященная Л.В.Николаеву — педагогу Юдиной и Шостаковича. Возможно, Ю.С.Селю имеет в виду концерт в Зале им. Чайковского 8 января 1946 года. До этого Мария Вениаминовна исполняла Вторую сонату 24 марта 1944 года в Новосибирске (ее первое исполнение этой сонаты) и 19 декабря того же года в Большом зале Московской консерватории.

⁶ В квартире на Беговой улице, д. 1а, корп. 5, кв.4, М.В.Юдина жила с 1946 до весны 1953 года.

⁷ С.А.Бромберг, см. примеч. 4. Артемий Григорьевич Бромберг (1903 — 1968) — ее муж, литературовед-маяковист, старший научный сотрудник Гос. литературного музея.

⁸ Речь идет о чтении Б.Пастернаком отрывков из романа «Доктор Живаго» у М.В.Юдиной 6 февраля 1947 года. Ю.С.Селю был приглашен М.В.Юдиной, о чем она поставила в известность поэта, в письме к Б.Л.Пастернаку от 4 февраля того же года (см.: «Высокий стойкий дух». Переписка Бориса Пастернака и Марии Юдиной. // «Новый мир». 1990, №2 с.171 — 173. Публикация Е.Б.Пастернака и А.М.Кузнецова).

⁹ Чтение состоялось в первой половине 1949 года, на нем присутствовал М.М.Бахтин.

¹⁰ Имеются в виду концерты студентов класса Камерного ансамбля М.В.Юдиной в Институте им. Гнесиных.

¹¹ Ю.С.Селю описывает атмосферу концертов-вечеров в зале на четвертом этаже здания Института на Поварской ул.

¹² Рудольф Борисович Баршай, в те годы альтист и начинающий дирижер, выступал в ансамбле с М.В.Юдиной (Шуберт, Моцарт, Танеев). По свидетельству Р.Баршая, Мария Вениаминовна подсказала ему, дирижеру Московского камерного оркестра, мысль о включении в репертуар «Искусства фуги» И.С.Баха.

¹³ Андрей Михайлович Волконский — композитор, пианист, клавесинист, дирижер. М.В.Юдина «продвигала» его сочинения, написанные в додекафонной технике и потому отвергаемые официальными музыкальными властями как «декадент ские». Исполняла их сама, за что тоже подвергалась жестокой критике. А.Волконский посвятил М.В.Юдиной свое фортепиан ное сочинение «Musica Stricta. Fantasia ricеrcata».

¹⁴ На Соломенной сторожке (по адресу: Новое Шоссе, участок 33, дача 30) М.В.Юдина жила до весны 1963 года.

¹⁵ Недалеко от дома, где жила М.В.Юдина, находились мастерские скульптора Е.В.Вучетича, где в натуральную величину создавались модели памятников историческим деятелям по «госзаказу».

¹⁶ Борис Дмитриевич Удинцев (1891 — 1973) — экономист и литератор, племянник Д.Н.Мамина-Сибиряка. Семья Удинцевых много помогала М.В.Юдиной в быту.

¹⁷ На Ростовской набережной, д. 3, кв. 153, Мария Вениаминовна жила с марта 1963 по август 1970 года. Это была коопе

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
174 175
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

ративная квартира Дома Ученых.

¹⁸ Пенсия у М.В.Юдиной была не персональная, а обычная пенсия профессора, или академическая, как ее называли.

¹⁹ Константин Кириллович Калиненко (ум.1980) — звукорежиссер Всесоюзного радио, композитор. В его обязанность входило редактировать и в составе худсовета Радио принимать фондовые записи, к грамзаписи он имел косвенное отношение, так как ею занималась Всесоюзная студия грамзаписи, впоследствии — фирма «Мелодия».

²⁰ Речь идет об одной из четырех публичных лекций М.В.Юдиной «Романтизм — истоки и параллели», прочитанных в Малом зале консерватории весной 1966 года, в рамках которой ею были исполнены 24 прелюдии Шопена.

²¹ Ника и Володя — дети Бромбергов (см. примеч. 4 и 7).

²² Владимир Дмитриевич Дудинцев — прозаик, знакомый М.В.Юдиной, поклонник ее игры. В те годы разгорелся шумный скандал вокруг его романа « Не хлебом единым», поэтому появление писателя на публике должно было привлечь внимание.

²³ Имеется в виду концерт 12 марта 1968 года, в котором М.В.Юдина исполнила музыку балета Стравинского «Орфей» (транскрипцию Л.Шпиннера) — уникальный случай в мировой музыкальной практике. Концерт состоялся после трехгодично го перерыва, когда Юдина была отлучена от концертов за пропаганду современной музыки и чтение стихов с эстрады в концертах, потому-то Зал им. Чайковского был переполнен. Автор этого комментария зафиксировал слова Юдиной, обращенные к публике перед исполнением, погасившие овацию в ее адрес: «У Генриха Густавовича Нейгауза была любимая поговорка: Бог правду видит, но не скоро скажет… Вот мы с вами и встретились». Концерт, в котором кроме «Орфея» Стравинского исполнялись 33 вариации Бетховена и Вторая соната Шостакови ча, она посвятила памяти близкого друга Владимира Сергеевича Люблинского, скончавшегося 7 февраля 1968 года (М.В.Юдина участвовала в его похоронах в Ленинграде).

²⁴ Последняя квартира М.В.Юдиной была в том же доме №3 по Ростовской наб., кв. №40, на первом этаже.

²⁵ Хоронили М.В.Юдину 24 ноября на Введенском кладбище. Гражданская панихида состоялась в тот же день в фойе Большого зала Консерватории. Панихида и похороны описаны
М.М.Бахтиным в его диалоге с В.Д.Дувакиным (см. «Человек», 1995, №1 и в отдельном издании бесед — М., 1996).

²⁶ Отпевали М.В.Юдину в храме Николы на Кузнецах, прихожанкой которого она была в последние годы жизни.

²⁷ Слово на отпевании М.В.Юдиной сказал настоятель Новокузнецкого храма протоиерей о. Всеволод (В.Д.Шпиллер;. 1902—1984) — опубликовано в кн.: Шпиллер И.В. Воспоминания об о. Всеволоде Шпиллере. 2-е изд. М.: Православный Свято-Тихоновский богословский институт, 1995, с.81—84.

MEMORIALIA Ю.С.Селю
Воспоминания о Марии Вениаминовне Юдиной