Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина

ISSN 0136-0132   






Диалог. Карнавал. Хронотоп








Диалог. Карнавал. Хронотоп.19973

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
52   53
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

В.В.Кожинов

М.М.Бахтин в 1930-е годы (теория романа как средоточие творчества мыслителя)

В настоящей статье речь пойдет о работах М.М.Бахтина, посвященных, — если воспользоваться традиционным, узаконенным А.Н.Веселовским (деятельность которого в целом Бахтин высоко ценил) термином, — исторической поэтике романа. Предисловие к изданной в 1929 году книге Бахтина «Проблемы творчества Достоевского» открывалось следующим разъяснением: «Предлагаемая книга ограничивается лишь теоретически ми проблемами (…). Все исторические проблемы мы должны были исключить. (…) чисто технические соображения заставляют иногда абстрактно выделять теоретическую, синхроническую проблему и разрабатывать ее самостоятельно». Но, согласно «методологическому идеалу», «между синхроническим и диахроничес ким подходом должна быть непрерывная связь и строгая взаимная обусловленность» 1.

«Чисто технические соображения» состояли, по всей вероятности, в том, что издательство «Прибой» предоставило автору ограниченный объем, не позволявший включить в книгу «диахроническую» ее часть; в вышедшем же в 1963 году новом, «переработанном и дополненном» издании книги о Достоевском «диахроническая» часть заняла около трети объема (новое издание было «по листажу» почти в полтора раза больше прежнего). Мы не располагаем сведениями о том, написаны ли были ранее (до работы над изданием 1963 года) какие-либо тексты, посвященные «историческим проблемам» творчества Достоевского; но вместе с тем самая широкая разработка исторической поэтики романа, которой Бахтин был занят в течение 1930-х годов, явилась, без сомнения, подготовкой не только книги о Раб
ле, но и нового варианта книги о Достоевском, обдумыванием которого Бахтин занялся не позднее начала 1940-х годов2.

(Уместно напомнить, что Бахтин, осужденный по «обвинению» в принадлежности к «контрреволюционной организации», 29 марта 1930 года был отправлен в ссылку в город Кустанай в Северном Казахстане; тем не менее в том же году он начал здесь работу над исторической поэтикой романа…).

С этой точки зрения обращение в 1930-х годах к историчес кой поэтике романа предстает как естественный и необходимый этап («между» книгами о Достоевском и о Рабле) творческого пути Бахтина, и из сохранившегося в его личном архиве небольшого, пока еще не публиковавшегося наброска, датированного 1930-м годом, ясно, что уже тогда,то есть спустя год после выхода книги о Достоевском, Бахтин обращен к разработке именно «диахронических» проблем романа.

Следует учитывать также, что в начале предисловия к первому дошедшему до нас сочинению этого периода — «Слово в романе» (датировано 1934—1935 гг.; позднее цитируемое далее начало предисловия было автором выброшено) Бахтин счел нужным отметить: «Многочисленные анализы романного стиля были даны нами в книге "Проблемы творчества Достоевского" …»3.

Сами термины «романный стиль» и, чаще употребляемый впоследствии, — «романное слово» — в сущности собственно бахтинские термины, которые подразумевают в высшей степени масштабный и глубокий смысл (о чем — далее). Правда, определяя три основополагающие, исходные «особенности» романа (включая и явления, относящиеся к его «предыстории») Бахтин говорил также о «карнавализованности », о прямом обращении к «живой современности » и только затем — о ведущей роли специфического, «изображенного » (и поэтому «двуголосого ») слова)4. Однако и первые две «особенности» воплощены (и только и могут быть действительно постигнуты) именно в романном слове. И на этом слове сосредоточилось главным образом внимание Бахтина в 1930-х годах, — что выразилось уже в самих заглавиях его тогдашних сочинений «Слово в романе» и «Из предыстории романного слова».

В связи с этим возникает весьма существенный и непростой вопрос. В своих опубликованных либо предназначенных для публикации сочинениях Бахтин предстает — или, вернее, представляет себя — в качестве литературоведа либо — шире —



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
54   55
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

филолога (некоторые его сочинения воспринимаются как языковедческие); между тем при непосредственном общении с теми или иными собеседниками он безоговорочно определял себя как философа (в частности, именно это определение услышал автор настоящей статьи в самом начале первой встречи с Бахтиным в июне 1961 года). В конце жизни, 23 февраля 1973 года, он сказал, что уже в ранней юности был философом, и на вопрос: «Вы были больше философ, чем филолог?» — недвусмысленно ответил: «Философ. И таким и остался по сегодняшний день. Я философ. Я мыслитель» 5.

Но как это совмещается с тем, что, скажем, в течение 1930-х годов основным «предметом» для Бахтина являлось романное слово, и множество читателей воспринимает их в качестве литературоведческих или, по крайней мере, общефилологичес ких?

В этом вопросе выделяется по меньшей мере три аспекта: 1) почему в центре внимания Бахтина — слово, 2) почему «художественное», принадлежащее искусству слово и, наконец, 3) почему именно слово в романе, романное слово?

1) В 1929 году было опубликовано следующее суждение: «… в самое последнее время… философия начинает развивать ся под знаком слова, причем это новое направление философской мысли… находится еще в самом на начале»6 . Есть все основания утверждать, что творчество Бахтина как раз и явило собой наиболее глубокое и фундаментальное воплощение того «нового направления философской мысли», которое начало свое развитие в 1920-х годах. Впоследствии, в конце 1950-х — начале 1960-х годов, Бахтин дал внешне очень «простую», но чрезвычайно весомую «формулу»: «… слово — это почти все в человеческой жизни», а также следующий методологический тезис: «… слово принадлежит к царству целей. Слово как последняя (высшая) цель»7.

Подобного рода (или, вернее, этого духа) «максимы» вообще-то можно обнаружить у многих мыслителей, а в конечном счете вспомнить и евангельские откровения о Слове… Однако истинная ценность творчества Бахтина — не в самом по себе наличии таких «формул», но в том, что выразившееся в них понимание сути дела воплощено и, — говоря упрощенно, но точно, — доказано в совершенно конкретном анализе (и, далее, синтезе) многообразного конкретного «материала». И, как пред
ставляется, именно в силу этой «доказанности» творчество Бахтина выделяется из отечественной мысли в целом, что верно подметил, например, его горячий американский поклонник К.Гарднер: «… то, что у русских философов ХIX века было весьма отвлеченным и идеалистическим пониманием духа и слова, приобрело у Бахтина полновесную конкретность» 8. И, надо думать, именно поэтому Бахтин обрел за рубежом не только высокое признание (каковое обрел и ряд других отечественных мыслителей), но и глубокое приятие; с этой точки зрения он, по-видимому, занял (по крайней мере, к настоящему времени) первое место среди творцов русской мысли, хотя указанная «причина» появления в мире в 1980-х — 1990-х годах многочисленнейших «бахтинистов» далеко не всегда осознается.

В беглом карандашном наброске «К философским основам гуманитарных наук» (начало 1940-х гг.) Бахтин писал: «Предмет гуманитарных наук — в ы р а з и т е л ь н о е и г о в о р я щ е е бытие»9. Не без труда прочитав в начале 1970-х гг. сей набросок, автор этой статьи попросил Бахтина придать ему завершенный характер (для чего, между прочим, пришлось перепечатать набросок, поскольку ослабевшее зрение автора уже не могло разобрать его собственный бегло написанный карандашом текст). Несмотря на крайне болезненное состояние, Бахтин взялся за эту работу. И в черновой рукописи начала 1974 года, которая явилась последней по времени рукописью Бахтина, утверждается: «Гуманитарные науки — науки о духе — филологические (! — В.К.) науки»10, а ставя тут же вопрос: «Как входят впечатления природы в контекст моего сознания», — Бахтин отвечает: «Они чреваты словом, потенциальным словом»11 .

В соотношении с этими «последними» суждениями Бахтина проясняется и смысл наброска начала 1940-х гг. Там утверждалось, что при познании «личности » (а не «мертвой вещи») «вопрос задается… познающим … самому познаваемому», и это познание подразумевает «необходимость свободного самооткровения личности». Иначе, казалось бы, обстоит дело при познании «мертвой вещи», явления «неживой» природы. Но Бахтин тут же сделал существеннейшую оговорку: «Мертвая вещь в пределе не существует, это — абстрактный элемент (условный); всякое целое (природа и все ее явления, отнесенные к целому) в какой-то мере личностно» 12, и, следовательно, «всякое целое», — согласно позднейшему «добавлению» Бахтина,



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
56   57
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

— «чревато словом».

В обширнейшей к настоящему времени литературе о Бахтине нередко так или иначе присутствует (чаще в скрытой форме) своего рода «спор» о том, является ли он ориентированным на слово философом , или же филологом с глубокой духовной основой. Но верное решение состоит, как представляется, в том, что в творчестве Бахтина нет никакой границы между философией и филологией, ибо бытие постигается здесь в качестве непосредственно «говорящего», либо, по крайней мере, «чреватого словом». Как сформулировал Бахтин в начале 1970-х гг.: «Истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и говорящему» 13.

Поэтому вопрос о том, принадлежит ли творчество Бахтина к философии или к филологии, в сущности, бессмыслен (хотя и не беспричинен — о чем далее); по сути дела любое «филологи ческое» умозаключение в его трудах одновременно — и в той же мере — является «философским».

Можно толковать это «слияние» филологии и философии и как индивидуальное своеобразие творчества Бахтина, и как воплощение того «нового направления философской мысли», о начале развития коего было сказано почти семьдесят лет назад в книге «Марксизм и философия языка». Но второе понимание более основательно, ибо ведь перед нами не только «новизна», но и «возвращение » к первоначалам духовного развития человечества, к древнейшим воплощениям мысли Европы и Азии, где философия и филология еще никак не отделялись друг от друга, — что присуще и раннему христианскому богословию.

Ясное и последовательное осознание своего рода «тождества» философии и филологии в творчестве Бахтина весьма редко встречается в столь широко развернувшейся к настоящему времени «бахтинологии», — исключая разве только работы В.В.Федорова 14. Более того, филологическое, «литературовед ческое» в трудах Бахтина нередко понимают главным образом как мимикрию, как средство «спрятать» универсальный философский смысл этих трудов от «цензуры» и, далее, предотвра тить атаки блюстителей официозной «философии» (чего, впрочем, не удалось избежать ни книге 1929 года о Достоевском, ни диссертации о Рабле, ни второму изданию книги о Достоевском, о чем свидетельствуют те или иные «отклики» на них).

Однако представлению о том, что Бахтин строил-де свои
сочинения на «материале» литературы, искусства слова и придавал им тем самым «филологический» характер ради указанной мимикрии, явно и решительно противоречит тот факт, что в создававшемся им с самого начала 1920-х годов трактате «Автор и герой в эстетической деятельности» философия и филология столь же неразделимы, как и в позднейших его сочинениях, однако нет оснований усматривать в этом случае приспособле ние к условиям публикации: ведь работа над трактатом началась, очевидно, не позднее февраля 1921 года15, когда тотальный идеологический контроль над печатью еще не был установлен (так, до 1922 года включительно в РСФСР издавались работы Н.А.Бердяева, Л.П.Карсавина, С.Л.Франка и др.).

Вместе с тем, в трудах Бахтина, без сомнения, все же имеет место мимикрия , но она заключается не в самом по себе факте их «филологизма» (который был-де призван заслонить, замаскировать «философию»), а в том, что присущее творчеству Бахтина слияние, безусловное единство филологии и философии не декларируется , не обнажается в его предназначенных для публикации сочинениях.

В высшей степени показательно, что в раннем трактате «Автор и герой в эстетической деятельности» (он, кстати сказать, предназначался, возможно, не столько для публикации, сколько для обсуждения в кружке единомышленников) очень мало упоминаний имен филологов (и, тем более, литературоведов), а в то же время присутствуют многочисленные имена философов самых разных эпох и школ (Бергсон, Вундт, Гарнак, Э.Гартман, Гомперц, Кант, Киркегор, Коген, Липпс, Лосский, Лотце, Ницше, Риккерт, Фидлер, Фишер, Фолькельт, Шеллинг, Шлегель, Шопенгауэр, Якоби и др.).

В позднейших же сочинениях ссылки на философов встречаются крайне редко, — зато в «вольных» разговорах Бахтина в самом конце жизни опять-таки появляются Я.Беме, Бергсон, Введенский, Вундт, И.Ильин, Кант, Кассирер, Киркегор, Коген, Ф.Ланге, Лапшин, Лопатин, Лосский, Наторп, Ницше, Соловьев, С.Трубецкой, Франк, Шеллинг — и почти нет имен филологов 16.

Благодаря указанной «мимикрии», книга о Достоевском претендует вроде бы только на изучение и осмысление проблемы «герой и художественный мир романа», но не проблемы бытия человеческой личности в реальном современном мире (именно таково в конечном счете содержание книги), а книга о



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
58   59
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

Рабле — на постижение образа народа в контексте художествен ного воссоздания карнавальных ситуаций, но не самого феномена «народ» в масштабах «Большого времени», то есть Истории в целом (что, несомненно, содержится в книге).

2) Далее, главный или даже единственный непосредствен ный «предмет» изучения и осмысления в трудах Бахтина — не слово во всех его многообразных проявлениях, но художествен ное слово. Еще в 1924 году Бахтин дал этому весомое обоснование: «… язык нужен поэзии (из контекста ясно, что под "поэзией" здесь имеется в виду искусство слова в целом — В.К.) весь, всесторонне и во всех своих моментах… Ни одной из культурных областей, кроме поэзии, язык весь не нужен… Только в поэзии язык раскрывает все свои возможности» 17, и, следователь но, именно художественное слово позволяет соприкоснуться со всей полнотой «говорящего бытия».

3) Наконец, о сосредоточении именно на романном слове. Разумеется, Бахтин обращается и к иному («дороманному» и «внероманному») художественному слову, но главным образом только для его сопоставления (и нередко противопоставления) с романным.

Сам этот термин воспринимается чаще всего как обозначение «локального» и не столь уж существенного феномена. Правда, Бахтин не раз подчеркивает, что в эпоху господства романа, — примерно со второй половины ХVIII века и, особенно, в ХIХ веке, — «почти все остальные жанры в большей или меньшей степени "романизируются" …», и даже более того: «В присутствии романа как господствующего жанра по-новому начинают звучать условные языки строгих канонических жанров…». Но при этом не выявлено прямо и открыто, что «романное слово», согласно бахтинской мысли, воплощает в себе «говорящее бытие» новейшего времени в целом. Разумеется, художествен ное слово романа исходит из того «реального» слова эпохи, которое, по определению Бахтина, — «почти всё в человеческой жизни». И романное слово представляет собой наиболее плодотворный непосредственный обьект изучения и осмысления современного бытия, — причем нельзя упускать из виду, что этот «объект» одновременно есть «субъект», что необходимо не столько говорить о нем, сколько говорить с ним («вопрос задается … познающим… самому познаваемому»).

Романное слово как таковое было не только впервые ис
следовано, но и вообще открыто в трудах Бахтина; этот факт, очевидно, бесспорен. Но пока еще достаточно широко распространено представление, согласно которому дело идет о литературоведческом или — шире — филологическом «открытии». При этом волей-неволей оказывается сомнительной самохарактерис тика Бахтина «я философ», и, в сущности, отвергается его тезис, относящийся к 1974 году: «… науки о духе — филологичес кие науки».

В «Слове в романе» утверждается, что «язык поэтического (а не романного — В.К.) жанра единый и единственный птолемеевский мир, вне которого ничего нет и ничего не нужно»; между тем «роман — выражение галилеевского языкового сознания, отказавшегося от абсолютизма единого и единственного языка… Дело идет об очень важном и, в сущности, радикальном перевороте в судьбах человеческого слова…»18 . Но в целостном контексте мысли Бахтина постигаемый в романном слове «переворот» представляет собой переворот в самом человеческом бытии, на что весьма прозрачно намекают сопоставления, имеющие всечеловечески космический характер: птолемеевский и галилеевский миры.

Важно заметить, что хотя присущее мысли Бахтина развитие «под знаком слова» перекликается с теми или иными явлениями философии ХХ века (например, сочинениями Флоренско го, Хайдеггера и т.п.), обращенность к романному слову (действительно сложившемуся лишь в новейшее время) — всецело собственный бахтинский вклад в развитие мысли.

Истинные смысл и цель бахтинского творчества стали так или иначе осознаваться лишь сравнительно недавно, однако «предощущение » исключительной глубины и универсальности его «филологии-философии» легло в основу складывавшегося с начала 1960-х годов своего рода «культа» Бахтина. Известно, что определенный его «культ» имел место и ранее, в 1920-х годах, — в зародившемся в Невеле религиозно-философском кружке; но кружок этот был более или менее замкнутым, и к тому же почти все его участники или погибли в репрессиях, или рано — до 1941 года — умерли. Заново складывавшийся с 196О года «культ» поначалу объединял очень немногих людей тогдашнего молодого поколения, но их круг непрерывно расширялся, и именно в русле и «на волне» этого «культа» было осуществлено в 196З году издание «Проблем поэтики Достоевского» и в 1965 —



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
60   61
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

«Творчества Франсуа Рабле…».

В свете вышеизложенного необходимо разграничивать два принципиально различных явления: восприятие книги Бахтина о Достоевском 1929 года как одного из сравнительно немногих появившихся в послереволюционное время исследований творчества предельно «сложного» писателя и, с другой стороны, как одного из воплощений творчества самого М.М.Бахтина. В нелегком деле издания «Проблем поэтики Достоевского» и, затем, «Творчества Франсуа Рабле…» использовалась в сущности та же «мимикрия», о которой шла речь выше: обе книги толковались как образцовые исследования творчества величайших писателей, а не как образцы собственного творчества Бахтина. И с этой точки зрения нуждается в существенном уточнении содержащийся в комментарии к 5 тому собрания сочинений Бахтина тезис о «пробуждении интереса» к Бахтину во второй половине 1950-х годов19.

Речь там идет, во-первых, о ссылках на «Проблемы творчества Достоевского» в изданных в 1957 и 1959 гг. сочинениях В.Б.Шкловского и Л.П.Гроссмана. В действительности же тогда имело место «пробуждение (или, вернее, «разрешение») интереса» к Достоевскому , который подвергся резким идеологичес ким «проработкам» еще в 1930-годах, а позднее — полному «разгрому»; так, все сочинения о нем, опубликованные с конца 1947 по 1954 год, включали в свои заглавия слова «против» или «борьба». Затем идеологическая ситуация очень быстро и решительно изменилась, и вышедшая в 1957 году книга В.Б.Шкловского («За и против. Заметки о Достоевском») явилась оперативным ответом на это изменение (стоит напомнить, что в 1930-х годах Шкловский квалифицировал Достоевского как «изменника революции», подлежащего «суду»20. Вполне естественно, что в книге так или иначе упоминались предшествующие работы о Достоевском, появившиеся в советское время: Н.Ф Бельчикова, С.С.Борщевского, В.В.Виноградова, Л.П.Гроссмана, А.В.Луначарского, Б.С.Рюрикова, Ю.Н.Тынянова, Г.И.Чулкова и — среди прочих — Бахтина (кстати, всего на трех страницах из 258 страниц книги).

Словом, едва ли уместно говорить об этом как о «пробуждении интереса» к Бахтину, и уж с гораздо большими основаниями можно было бы сказать нечто подобное о вновь опубликованной годом раньше, в начале 1956-го (в изданной 75-тысяч
ным тиражом антологии «Ф.М.Достоевский — в русской критике»), статье А.В.Луначарского «О "многоголосности" Достоевско го (по поводу книги М.М.Бахтина "Проблемы творчества Достоевского"),» впервые появившейся в N10 «Нового мира» за 1929 год (но, конечно, издание книги Луначарского являло собой «пробуждение интереса» к нему — его книги не издавались в предшествующие двадцать лет, — а не к Бахтину). Статья Луначарского была к тому времени самым обширным и самым лестным печатным отзывом о книге Бахтина, и, между прочим, есть основания полагать, что В.Б.Шкловский «вспомнил» об этой книге, познакомившись с только что изданной антологией (он, кстати сказать, специально отмечает «сочувственную рецензию» Луначарского на книгу Бахтина).

В комментарии к 5 тому говорится и об одновременном «пробуждении интереса» к Бахтину «в зарубежной русской критике», что проявилось в публикациях издаваемого в Нью-Йорке «Нового журнала». Но опять-таки дело обстояло по-иному. Редактором «Нового журнала» был в то время историк М.М.Карпович, тесно сотрудничавший со знаменитым историком-»евразийцем» Г.В.Вернадским. И по инициативе последнего с 1957 года в журнале начали публиковаться написанные в 1930-х годах статьи основоположника «евразийства» — скончавшегося двумя десятилетиями ранее Н.С.Трубецкого (Г.В.Вернадский опубликовал тогда же в «Новом журнале» — 1959, т.58 — и свою статью о другом виднейшем евразийце — П.Н.Савицком). В первой же статье Н.С.Трубецкого («Новый журнал». 1957, т.48) выражалось согласие с «методом изучения Достоевского», предложенном в известной ему книге Бахтина. Но в редакции «Нового журнала», по-видимому, не было убежденности в правоте Трубецкого (и, понятно, Бахтина), и в одном из последующих номеров (1957, т.51) журнал предоставил слово давнему критику книги Бахтина Р.В.Плетневу, опубликовавшему полемический отзыв о ней еще в 1931 году в пражском журнале «Slavia» (s.9, с.837—840). Выступление Плетнева так или иначе «дискредитировало» статью Трубецкого, и в следующем выпуске «Нового журнала» (1958, т.52) публикуется противоположная по смыслу статья специалиста по советскому «достоевсковедению» В.И.Седуро, который ранее, в 1955 году, издал в Мюнхене обзорную книгу «Достоевсковедение в СССР», где речь, естественно, шла и о книге Бахтина (спустя двадцать лет появился его намного более обшир



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
62   63
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

ный трактат «Dostoevski's Image in Russia Тоdау», но и здесь «интерес» В.И.Седуро обращен к общей проблеме восприятия Достоевского в СССР, а не к ценности творчества Бахтина, которому непосредственно посвящена незначительная часть трактата — 25 страниц из 524). После статьи В.И.Седуро «Новый журнал» опубликовал в 1960—1965 годах еще пять статей Н.С.Трубецко го о Достоевском, но не проявлял более внимания к Бахтину, и следовательно, речь должна идти о тогдашнем «пробуждении интереса» в «Новом журнале» не к нему, а к полузабытому к тому времени корифею «евразийства».

Что же касается собственно зарубежного (а не эмигрантско го) «интереса» к творчеству Бахтина, первым его действитель ным проявлением была, очевидно, статья одного из лидеров структурализма — Юлии Кристевой, опубликованная в парижском журнале «Critique» в апреле 1967 года, переизданная на других языках и имевшая очень весомый резонанс 21. Правда, Ю.Кристева безосновательно пыталась интерпретировать труды Бахтина в духе структурализма, но так или иначе речь шла в ее статье не столько о достижениях в исследовании творчества Достоевского и Рабле, сколько о собственном творчестве Бахтина. И в следующем, 1968 году его сочинения впервые (не считая издания еще в 1967-м в принадлежавшей к «соцлагерю» Югославии «Проблем поэтики Достоевского») издаются одновременно на английском, итальянском, французском, японском и других языках, что и положило реальное начало тому всемирному триумфу Бахтина, который имеет место ныне (с середины 1980-х годов).

Тот факт, что действительное «пробуждение интереса» к Бахтину за рубежом произошло не ранее 1968 года, убедитель но подтверждается результатами попытки издания его сочинения о Достоевском в Италии в начале 1960-х годов; об этой попытке не вполне точно говорится в том же комментарии к 5 тому собрания сочинений.

Туринское издательство Эйнауди при посредстве своего сотрудника В.Страды заключило в 1961 году договор с М.М.Бахтиным и Л.П.Гроссманом о подготовке обширного двухчастного сочинения (оно должно было составить первый том собрания сочинений Достоевского), гарантировав, в частности, выплату гонорара 22. В течение нескольких месяцев Бахтин работал над рукописью, которая затем была доставлена В.Страдой в Турин.
Однако сочинение не было издано, гонорар не выплачивался и сама рукопись не была возвращена 23… Совершенно ясно, что эта прискорбная судьба специально написанного для итальянского издательства сочинения Бахтина свидетельствует о тогдашнем полном непонимании в Италии (и вообще в мире) ценности его творчества. Ведь в противном случае получивший рукопись литературовед В.Страда мог хотя бы рассказать о ней в каком-либо печатном выступлении. Однако лишь в 1968 году (то есть после нашумевшей статьи Ю.Кристевой) в Италии издаются «Проблемы поэтики Достоевского» (а не полученная в 1962 году от автора и неведомо куда исчезнувшая рукопись), и В.Страда, наконец, впервые высказывается в печати о Бахтине («L'Unitа» от 23 января 1969 года; кстати сказать, это был даже не первый и не самый солидный итальянский отклик: еще в 1968 году появилась в журнале «Paragone» статья А.Росси, а также анонимная рецензия в журнале «LiЬri nuovi)»; ранее В.Страды, 5 января 1969 года, откликнулся и В.Сальтини в «Espresso»).

Ныне В.Страда — как и многочисленные другие зарубежные авторы — называет Бахтина «великим русским и европейским мыслителем» 24, но вполне ясно, что если бы он хоть в какой-то мере разделял это мнение в 1960-х годах, он высказался бы печатно о доставленной им летом 1962 года в Итапию рукописи, да и добился бы опубликования хотя бы ее фрагментов…

Работы Бахтина 1930-х годов, имеющие, в общем, «теоретический» характер, в большей степени, чем его книги о Достоевском и Рабле, дают возможность понять истинную суть творчества мыслителя. Очень характерно, что упомянутая статья Ю.Кристевой, так или иначе «открывшая» ценность творчества Бахтина для Запада, основана не только на книгах о Достоевском и Рабле, но и на публикации небольшого фрагмента труда «Слово в романе» под тем же заглавием в журнале «Вопросы литературы» 25, и нельзя исключить, что «открытие» Ю.Кристевой стало возможным именно благодаря ее знакомству с этой публикацией (а не только с книгами о Достоевском и Рабле, с которыми ознакомились в то время, по всей вероятности, и другие читающие по-русски люди на Западе; стоит упомянуть, что автор настоящей статьи в 1965 году говорил о книге Бахтина о Рабле в своей статье, опубликованной во влиятельном парижском журнале «Recherches internationales»26.

Убедительным аргументом в данном случае может служить



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
64   65
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

и интервью деятельнейшей американской «бахтинистки» Кэрол Эмерсон27 , сообщившей, что ее открытие «могущественного разума» Бахтина началось в середине 1970-х годов с его статьи «Эпос и роман» (опубликованной в 1970 году в №1 «Вопросов литературы»).

Если в работах по философской эстетике (1920-е годы) произошло становление творчества Бахтина, а в «Проблемах творчества Достоевского» представлена как бы одна — «синхрони ческая» — сторона уже сложившегося миропонимания Бахтина, то в сочинениях 1930-х годов о теории романа уместно видеть воплощение всей полноты зрелого творчества Бахтина, естественными плодами которого были завершенная в конце 1940 года книга о Рабле и «целостное» воплощение замысла о Достоевском, которое реализовалось значительно позднее, в начале 1960-х годов, но, по-видимому, сложилось в творческом духе уже в 1930-х годах и впоследствии было, так сказать, только «записано». Поэтому в сочинениях о теории романа можно видеть своего рода средоточие творчества М.М.Бахтина.

Москва

1 Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929, с.3.

2 См.: Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5. М., 1996, с.418.

3 Архив Бахтина, машинописный текст «Слово в романе. К вопросам стилистики романа», с.11.

4 Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1963, с.144—145.

5 Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. М., 1996, с.41, 42.

6 Волошинов В.Н. Философия языка. Издание второе. Л., 1930, с.10—11; споры об «авторстве» в данном случае не имеют значения, так как Бахтин еще в 1961 году в письме к автору данной статьи, не сообщая о своем участии в написании цитируемой книги, вместе с тем сообщил, что придерживался и продолжает придерживаться изложенной в ней «концепции» // «Москва». 1992, №11—12, с.176; необходимо сказать и о том, что в заключительной части этой книги — «К истории форм высказы
вания в конструкциях языка» — затронуты те «диахронические» проблемы, которые были «исключены» из «Проблем творчества Достоевского» и стали центром внимания Бахтина в 1930-х годах.

7 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с.313, 357.

8 Гарднер К. Между Востоком и Западом. Возрождение даров русской души. М., 1993, с.20.

9 Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5…, с.8.

10 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества…, с.384 (курсив мой — В.К.).

11 Там же, с.386.

12 Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5…, с.7.

13 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества…, с.361.

14 Федоров В.В. О природе поэтической реальности. М., 1984; Поэтический мир и творческое бытие. Донецк, 1994 и др.

15 См.: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1992, №1, с.66.

16 См.: Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным.

17 Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М., 1986, с.65.

18 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с.450.

19 См.: Бахтин М.М. Собрание сочинений в 7 тт. Т.5…, с.650—651, 677.

20 См.: Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934, с.154.

21 См. об этом: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1993, №4, с.5—24 и 1995, №2, с.5—17.

22 См.: Бахтинский сборник-III. М., 1997, с.378.

23 См. об этом: «Москва». 1997, №10, c.171—174.

24 Бахтинский сборник-III. М., 1997, с.373.

25 1965, №8, с.84—90; Ю.Кристева и начинает и завершает свое рассуждение ссылками на эту публикацию.

26 1965, №50, р.10.

27 См.: «Диалог. Карнавал. Хронотоп». 1994, №2, с.11,13.

The article traces some important problems of M.Bakhtin's creativity. Bakhtin's works of 1930-s are considered as central for the thinker because of their focus on the historical poetics of the



ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
66  
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3

novel. The diachronical aspect of Bakhtin's works on the theory of the novel helps him to discover novel word as some quintessence of man's contacts with other people and of human communication in general. Therefore Bakhtin's creativity couldn't be regarded as philological or philosophical separately but only as amalgamating philology and a philosophy. The author of the article also touchs upon some questions of reception of Bakhtin's work in the former USSR and in the West.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ   В.В.Кожинов
М.М.Бахтин в 1930-е годы…

 




Главный редактор: Николай Паньков
Оцифровка: Борис Орехов

В оформлении страницы использована «Композиция» Пита Мондриана



Филологическая модель мира