Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1997 → 3
32 33
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Н.В.Кноблох
«Возвращение»
как один из смысловых центров
эстетики М.М.Бахтина
«Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится всё как встарь (…)».
Бессмысленность тусклого света в блоковском стихотворении компенсируется этим «повторится всё». Это «всё» реально. Ничего не утрачивается в круге повторений. Всё содержит в себе «было» и «есть», но существенно важным является «будет», «повторится».
Тема повторения, возвращения — старая тема в духовном опыте человечества. Избежать абстрактности, чужеродности или трюизма можно лишь в индивидуальном опыте освоения вечных тем, когда «я» находит своё место между планом «повторимости» и планом «неповторимого высказыва ния»1, когда «я» в личностном откровении «всё знает» и «всё помнит»2 . В этом месте память предельно напряжена, а все повторения приобретают сложный образ, в котором сохранён каждый реальный и потенциальный смысл и все смыслы сопряжены единством Всего, чему суждено повторяться.
Истинное произведение искусства являет такой образ. Автор, читатель, герой какой-то миг всё знают и всё помнят, и в этот момент не важны, например, сюжет, имена действующих лиц эстетического события, время изображенного мира и время изображающего. Всё знакомо, центры каждого «я» соединены с единым и единственным центром Всего. Это — состояние «большого времени» и «большой памяти», в определениях Бахтина.
«Я» движется между полюсом молитвенного одиночест ва и полюсом хорового единства. Это движение содержит момент возврата: к себе и к «другому» — ко Всему.
Речь идет о ритме вечного повторения и возвращения.
Мне бы хотелось отметить моменты вечного возврата в бытии-событии бахтинской эстетики.
Нельзя сказать, что тема возвращения точно очерчена в работах учёного; и мы будем говорить о её потенциальном (косвенном) присутствии.
На мой взгляд, в бахтинском контексте идея возвращения становится центром целого смыслового комплекса.
Чтобы прояснить основание для этого разговора, предварим его несколькими исходными тезисами. Важно не перечислить эти достаточно известные моменты, а установить между ними необходимую логическую связь, тем самым придав бо́льшую убедительность выбранному предмету анализа.
Истина, по Бахтину, достигается в свободном движении духа, в диалоге «неповторимо ценных личных миров»3.
Множество участников диалога, каждый из которых обладает единственностью своего «я», сознания, ответственности, единственностью своей любви к «другому» и покаянного приятия «другого», создает «единое событие» «встречи». Событие обретает статус бытия.
Вопрос Бахтина — «где же один-единственный и единый лик?» (Р20, 45) — закладывает основу для осмысления двойственной природы эстетического бытия: неуловимость жизни и уловление эстетической формой живого смысла; безудержный поток «бесконечных черновых вариантов» (Р20, 44) «я» и любовное удержание («объятие») этого «я» «другим»; ощущение истины «вообще» и обретение нудительной тяжести в соотнесении с действитель ностью; непоправимость ответственного поступка «я» и предчувствие выхода в ещё-бытие; сила языка и его беспомощность.
Эстетический объект как художественно воспринятый вариант создания Всего в его единстве формируется двумя продуктивно противоречащими друг другу энергиями: слабой, пассивно-женственной, покаянной энергией («где-же») и активной, формирующей, авторской (один-единственный лик).
Эстетическое бытие вырастает на границах противоречий. Форма то рождается, то преодолевается — соответственно и слово, и весь наличный экстенсивно выраженный мир.
Форма — как пульсирующая Вселенная между «я» и «другим».
Единство чередований центробежной и центростреми тельной энергий «я» и «другого» создают ритм.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
34 35
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Ритм проявляет себя как живая целостность, как интегратор разъединенных и разнообразных проявлений эстетическо го бытия.
Самонетождественность «я» и нетождественность «я» и «другого» в ритме Вселенной (формы) организует формы первоначального единства (здесь имеется в виду переход от жизни к эстетическому бытию) и внутреннего предела («я»). Ритм формирует восприятие конечности другого. Это знание в свою очередь формирует время и пространство «другого». «Я» постоянно соотносит себя с «другим».
Ритм рождения и смерти разворачивает бесконечный ряд ценностей: «хорошо» — «плохо», «близко» — «далеко» и т.д. Удержать эту бесконечность постоянно развертывающегося ценностного ряда можно созданием эстетического бытия. Художественный ритм удерживает «единый и единственный лик» бытия (эстетического) на границах времени, пространства, жизни и смерти. В ритме эстетического бытия преодолевается трагическая конечность «другого», наступает приобщение к Вечности, ко Всему.
Ритм, исходящий из глубин первоначального единства, пронизывает всю вертикаль бытия (бытия-надбытия, человека-надчеловека) и горизонталь «я» и «другого» в их жизненных и эстетических отношениях.
Уловляется единый лик, возникает художественный мир в его «событийной полноте».
Автор пребывает в противоречии и согласии с ритмом одновременно: всё уже свершилось и ещё всё впереди. В центре этого противоречия — точка равновесного авторского вслушивания, молчания, выпадения из ритма (по Бахтину, творческий акт внеритмичен). Здесь автор молчит, чтобы выразить всю полноту мира в слове.
В точку равновесия (молчания) попадают все участники эстетического события. — В сферу чистого духа, на границу между необходимостью воплощения и необходимостью его преодоления.
В это очищенное от ритмических пульсаций место возвращается «я» каждого участника эстетического события («я» внемирно и вневременно). Возвращается, чтобы снова охватить мир и проникнуть в него, преодолев свою конечность.
Автор, герой, читатель то выходят на касательную к
миру,
то сходят с нее, размыкают мир и замыкают его, совершая
движение от центра («я») к кругу (миру).
Здесь мы подошли непосредственно к анализируемому предмету. Но ещё раз сделаю оговорку: я исхожу из предположения, что идея возвращения как смысловой комплекс является одним из моментов бахтинского эстетического бытия.
Осмысленная эстетическая деятельность, по Бахтину, начинается с «возврата в себя»: «(…) за вживанием должен следовать возврат в себя, на свое место вне страдающего, только с этого места материал вживания может быть осмыслен этически, познавательно или эстетически» (Р20, 108).
Возможность движения от центра к периферии и наоборот — это возможность освоения наличного, экстенсивно выраженного, конечного мира и одновременно возможность выхода из него, значит — выхода из конечности, смертности.
В результате постоянного возвращения в свой центр осознаются, с одной стороны, пространственно-временные координаты и, с другой, — необходимость их преодоления.
Смерть, по Бахтину, временна и случайна. Жизненный смысл умирает в слове, «смертная плоть смысла» отпадает, смысл возвращается в бытие, но уже другое, обогащенное.
В смысловом комплексе идеи возвращения активно контактируют следующие понятия: «большое» и «малое время», «я», «центр», «круг» («объятия»), «другой» («автор»), «вненаходимость», «форма» («объятие»), «воплощение», «завершение», а также — «любовь», «искупление», «покаяние».
Нам известна лишь одна прямая ссылка учёного на идею возвращения: «То, что возвращается, вечно и в то же время невозвратно. Время здесь не линия, а сложная форма тела вращения. Момент вращения уловлен Ницше, но абстрактно и механически интерпретирован им (…)»4.
Это короткое высказывание оказывается достаточно многоаспектным в выбранном нами контексте. Бахтинский образ времени заключает в себе основные понятия, которые выполняют функцию ключа к отношениям внутри «эстетического объекта» (между автором и его творением). Сила воплощения смысла в слове и необходимость его освобождения от «смертной плоти». Внемирность и вневременность «я», живого смысла и пространственно-временная плотность «другого». Умерщвление в ритме формы и воскресение в центре «я».
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
36 37
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Вернемся к тому, что идея возвращения в бахтинском высказывании — момент «большой памяти», «большого времени».
Малое время для учёного — страх перед будущим, смерть, «мелко человеческое отношение к будущему» (Э, 390), затвердевание границ. Большое время — «бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает» (Э, 392), в котором «нет ничего абсолютно мертвого» («у каждого смысла будет свой праздник возрождения» [Э, 393]). Это — «царство свободы», «бесконечных возможностей и несовпадения с самим собой» (ЧТ, 157). В «большом времени» происходит «протрезвление человека», «подъем (…) в высшие сферы бескорыстного (…) свободного бытия (…) на вершины бесстрашного сознания» 5.
Проблема большого и малого времени осознается внутри личности; в центре «я» преодолеваются смерть и возможность дурного бытия (Доп., 136): «Важно добраться, углубиться до творческого ядра личности, — говорит Бахтин, — (в творческом ядре личность продолжает жить, то есть бессмертна)» (Э, 392).
Разделение времени на большое и малое нас не должно приводить к позитивной или негативной оценке большого и малого в бытии человека. Бахтинская эстетика не осуждает «мелко человеческое» (Э, 390), а наоборот — «мелкое» включает в мировой контекст, восстанавливает связь со всеми бытийными координатами, разглаживает «черты лица серьезности» (ЧТ, 154).
Автор преодолевает в себе «мелко человеческое» для «другого», он бесстрашен в своём творческом акте. Ничто не должно быть оторвано от мира, от жизни, её ценностного звучания — таково главное условие существования эстетического бытия.
Возродиться, воскреснуть, возвратиться для «своего праздника» можно только путём понимания неслучайности и единственности своего места, ответственности поступка, любви, — разрушающей, по Бахтину, овеществление и смерть, — искупления «мелко человеческого» и приятия мира «других» как своего дома.
Идея возвращения пронизывает весь ценностный
контекст мира. В разных культурных ситуациях по-разному
моделируется обновление мира. И, конечно же, пустота и «нечто»
стоиков не похожи на пустоту и «нечто» Бахтина. Но и то, и
другое объединяет вечное человеческое желание постичь
бесконеч
ное, духовное, свободное от воплощения, единое для
всего космоса.
Разные языки эпох в большом диалоге большого времени сравнимы в плане поисков единства бытия.
Выделим некоторые постоянные черты символов, в которых отражена идея вечного возвращения («круг», «колесо», «крест»): I) совмещение идей подвижного и неподвижного; 2) двуединство жизни и смерти; противостояние смерти; 3) освобождение от необходимости; 4) единство центростремитель ных и центробежных сил (движение от стабильного центра к окружности и наоборот); 5) возвращение от множественности к единству; 6) два вида энергии: мужская — женская; их движение и взаимопроникновение; 7) связь символа круга с символом креста, объединяющего духовное и материальное 6.
Для нас имеет значение индивидуальный смысл перечисленных моментов в работах Бахтина.
Вернёмся опять к бахтинскому образу времени («сложная форма тела вращения»).
Упоминание Ницше позволяет нам сказать несколько слов о двух индивидуальных авторских контекстах вечного возврата. Бахтинские «абстрактно» и «механически» дают нам возможность сопоставления позиций Бахтина и Ницше, — естественно, без претензий на философскую систематичность данного сравнения, которое могло бы явиться предметом для отдельного разговора.
Очевидно, что некоторые ценностные моменты очень важны и для Ницше, и для Бахтина: человеческое желание «быть лучше и больше» (Соловьев) 7, состояние Голгофы нашей души (Белый)8; преодоление времени, конечности, смертности, наполнение мига до масштабов вселенной, когда, по словам А.Белого, «миллиарды веков, отделяющих наше повторение, равны нулю (…)», и «бесконечное повторение конечных отрезков времени (…) создаёт для нас бессмертие (…)» (АБ, 87).
Если «всякая идея сама по себе есть (…) только умственное окошко «(С, 611), то можно сказать, что идея возвращения в контекстах Бахтина и Ницше — это два умственных окошка, сквозь которые видны два различных мировых контекста, две Голгофы души, две ситуации возврата в себя.
В случае Ницше — Голгофа молчания, одиночества и саморастворения не в мире, а в собственном молчании («Всё
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
38 39
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
молчит, всё лишено дара слова. Душа растворяется в этом (…) красивом и жестоком молчании») 9.
В случае Бахтина — возвращение не в «я-для-себя», а в «я-для-другого», Голгофа покаянного согласия не с собой, но с миром и другими людьми.
В ситуации Ницше — квази-Голгофа самораспятия («Ницше сам себя распял» (АБ, 82): «Я живу в своём собственном свете и я пью пламя, исходящее из меня самого», — говорит Ницше (ЖН, 225).
В бахтинском контексте самораспятие могло бы характеризоваться тем, что «стремится выдать себя за весь мир в его целом» (Р20, 16), т.е. механичным, абстрактным.
В первом случае — возврат в «я-для-себя» рождает двойника, в другом — собеседника.
Ситуация Ницше приводит к безумию, ситуация Бахтина — к бесстрашному трезвлению свободного сознания. Безумие тоже может не испытывать страха, но не знает ответственнос ти. Бесстрашие не может не осознавать ответственности в силу её соприродности всему духовному существу.
Монолог Ницше и диалог Бахтина.
«Потенциальное слово» (Бахтин) допускает диалог между Ницше и Бахтиным.
К.А.Свасьян пишет о возможности обратной дешифровки текстов Ницше, смысл которых эластичен, неоднозначен 10 (для А.Белого, например, путь Ницше — это путь Христа).
«Интонационный фонд» (Бахтин) спасает для нас Ницше, разного, без наклеек, ярлыков, — значит незавершённого и живого, — и позволяет диалогически сталкивать контексты двух философов и филологов.
Но безусловно то, что обе ситуации объединяет одно обстоятельство. И Бахтин, и Ницше — представители Нового времени, для которых существует проблема глобального одиночества.
Каждый из них находит свой путь к восстановлению единства с миром, но это единство можно восстановить только внутри своего «я», ещё более расщеплённого, чем экстенсивный мир.
«Нет для моих глаз более ужасного зрелища, чем
видеть людей разбитых и разбросанных, лежащих, как на поле
битвы. Когда мой взгляд от настоящего обращается к прошедшему,.
то и там он находит то же самое: отдельные части и
члены, ужасные стечения обстоятельств, — но нет цельных
людей»,
— отчаивается Ницше (ЖН, 227).
Внутренний аспект человека Нового времени, выпавшего из круга, из «сплошного единства времени» 11, в бахтинском контексте вряд ли мог бы ассоциироваться с человеческими обломками, вызывающими ужас и неприятие [«настоящая и прошедшая жизнь на земле, друзья мои, вот что для меня самое невыносимое (…)» (ЖН, 227)].
Эстетическое бытие, по Бахтину, благостно, добро, «оно как бы ничего не выбирает, ничего не разделяет, не отменяет, ни от чего не отталкивается и не отвлекается» (Р20, 281). Сердце эстетического бытия — человек и его самоопределение. А самоопределение — всегда самовосстановление (своего «я») и восстановление единства с миром: то ли речь идёт об античном герое, который, условно говоря, находится на периферии круга бытия и ещё «помнит» первичное родство с космосом; то ли речь идёт о шекспировском герое, приближающемся к центру круга, или о герое, находящемся в самом центре, где личное «я» — канал прямого сообщения с тайной мира в его целостности и единстве (пример — Раскольников).
«Доброта эстетического» Бахтина находит одновременно и особые координаты для человека в мире (внешнего человека), и развеществляющую, развоплощающую энергию любви, преодолевающей время-пространство, границы, штампы, — особенную силу восстановления единства человека и мира.
Обратимся к такому важному для понимания бахтинской эстетики аспекту, как личностное самоопределение. По словам В.Соловьева, «человек» и «смертный» — синонимы (С, 616). Бахтин преодолевает в своей эстетике «тоскливый упрёк себе» (С, 616) по поводу смертности, находя секрет бессмертия в «творческом ядре личности».
Бессмертие человеку даётся тяжело: примеры попыток преодоления смерти, о которых пишет Бахтин, трудны для эстетического восприятия, это — не образцы для упражнений.
Ситуации героев Шекспира, Достоевского нельзя назвать уроками, так как эти ситуации не допускают «черновых вариантов».
Предельная глубина «я» позволяет чувствовать «под собою ад, а над собою — небо» (Доп.,140), когда мир выворачивается наизнанку и раскрывается подлинная реальность жизни (Доп., 139). В выворачивающемся наизнанку мире «я» не просто созерцает закаты и восходы, оно в них участвует, бытие вращается
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
40 41
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
вокруг него. Чрезмерность напряжения диктует единственный выбор: или бесконечно-бесплодно переживать себя как двойника в страхе перед крушением норм, или протрезветь, включив «центр волевых актов, противостоящих гибели центра»12 .
Только космический масштаб позволяет автору, герою, читателю почувствовать «сложную форму тела вращения».
Эстетика Бахтина предлагает освоить сложное противоречие: как не локализованное «в последнем целом мира», «я» находит свою единственную точку; как взаимодействует «экстенсивные» и «интенсивные» координаты, то детерминируя друг друга, то аннулируя друг друга, когда экстенсивный жест редуцируется в жест души и духа, в жест одухотворенной плоти (например, жест преломления хлеба Христом в знак подтверждения его воскресения).
Диалог личностного предела и мира, измеряемого пространством и временем, взаимодействие центростремитель ной и центробежной энергий определяют «сложную форму тела вращения».
Центр «я» и вращающийся мир претерпевают качествен ные изменения: «я» никогда не возвращается в «я» прежнее, обузданное нормами, привычками (Доп., 138). Жить по привычке не удается ни Раскольникову, ни Гамлету. Внутренний предел постоянно передвигается («передвигающийся предел» (Э, 386). Каждый момент жизни личности наполнен новым смыслом. «Я» — и центр живого изменяющегося личностного единства, и источник движения одновременно.
С одной стороны, «я» противится локализации [всегда можно сбежать из мира — «лазейка» (Бахтин)], с другой, — находится в поиске «экстенсивных» координат мира, детерминирующих пространство и время.
Переживая «своё ядро» (Бердяев)13 («выход из себя есть обретение себя, своего ядра»), сознание обретает иные масштабы. — Нет места для саморазрушающей рефлексии, для капризов, каждая черточка бытия становится родной, приемлемой, принципиальной, то есть, по Бахтину, не случайной, как, например, в рассказе князя Мышкина о смертной казни. Попробуем прочитать этот фрагмент «Идиота» сквозь призму бахтинских координат мира (Д, 54—57).
С самого начала разговора о смертной казни
задаётся «координата координат»: Аглая говорит князю: «Вам
покажи
смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и
другого одинаково похвальную мысль выведете, да ещё довольны
останетесь». Казнь — нечто серьёзное, переход от жизни к
смерти — приравнивается к жесту крайне несерьёзному,
смешному; возможное молитвенное обращение (верхняя точка оси) к
богу перед казнью приравнивается к нижней точке оси
(«покажи пальчик» — редукция координаты «телесного низа»).
Аглаей задается идея вращения: жизнь-смерть, незримый бог («верх») — бренное тело («низ»). Координаты приравнены с точки зрения их ценностной важности («вы из того и другого одинаково похвальную мысль выведете» — экстремум).
Следующая координата координат задаётся генеральшей: «Какой пальчик и что за вздор?… Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел». — Жизнь-смерть, серьёзное-смешное — всё вздор.
Далее — смещение, разрушение «нормы» усиливается: «Если видели (Аглая имеет в виду смертную казнь — Н.К.), как же вы говорите, что всё время счастливо прожили?» — «Смертная казнь» приравнивается к «счастью». Аглая проводит смысловую линию от «смерти» к «счастью», генеральша — от «смерти» к «вздору». Смерть — и счастье, и вздор одновременно.
Осознание смертности, по словам Бахтина, рождает ценностный ритм существования (Р20). Но, с другой стороны, в ситуации смертной казни («предел») сознание противится ритму («счастье» — «несчастье», «серьезно» — «смешно», «верх» — «низ», «важно» — «вздор»). Мысль о смерти превращается во вздор, нелепость, случайность.
Желание князя нарисовать «лицо за минуту до удара гильотины» — желание увековечить миг жизни, одухотворить плоть через искусство. В эту минуту, когда князь предлагает сюжет для картины, он и Аглая становятся авторами и созерцателя ми эстетического события.
В их силах замкнуть и разомкнуть круг бытия. Здесь важна идея воплощения [«Жажда воплотиться», (Э, 375)], чрезвычайно актуальная для Бахтина и Достоевского.
Именно через воплощение возможно искупление («Сам себя человек не может искупить»; «Искупить грехи может один лишь Бог»; «Выше закона стоит один лишь Бог»)14.
Христианская идея искупления и бахтинская концепция вненаходимости очень близки по своей духовной направлен
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
42 43
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
ности: автор даёт герою спасительную форму, а форма, по Бахтину, «есть граница»: «При этом дело идёт и о границе тела, и о границе души, и о границе духа» (Р20, 160).
Автор Бахтина — законодатель (он выше закона), в его силе — спасти нецельного героя. Бахтин говорит: «(…) эстетически пережитая граница другого завершает его положитель но, стягивает его всего, всю его активность, замыкает её. Жизненная направленность героя (…) воплощается (…). Мы размыкаем границы, вживаясь в героя изнутри, и мы снова замыкаем их (…)» (Р20, 160).
Воплощение в христианской концепции есть одухотворе ние плоти. Возвращение человеческого рода в догреховное состояние возможно лишь через воплощение Искупителя. Он размыкает границы мира, входит в него, жертвуя своим телом; выходит из мира, замыкая его границы [«Мир, откуда ушел Христос, уже не будет тем миром, где его никогда не было, он принципиально иной», (Р20, 23)], возвращается, воскресая и свидетельствуя об этом — жертва принята, — предоставляя людям право начать все сначала).
Воплощение («форма») осуществляется на границе, — в дополнение к бахтинским словам, — времени и мира, конечности и бесконечности.
Желание князя и Аглаи «нарисовать лицо» — не что иное, как желание воплотиться, вырваться из давящего плена — закона времени, пространства, причин и следствий, ощутить мир как сжатую до предела Вечность с её вращением, обновлени ем, возрождением — ощутить весь мир. «…претензии на вечность, (…) … неприятие становления (…). Вечность мгновения» (Доп., 135), — Бахтин о Достоевском.
Жизненная полнота доводится до предела: перед смертью — «завтрак, к которому вино, кофей и говядину дают (ну не насмешка ли это? (…)». Двунаправленность рефлексии: с одной стороны, князь «в поисках авторского голоса» (Э, 372) приобщает своего героя к жизни («завтрак с говядиной и вином»), с другой, — в предчувствии иронии — выводит на касательную к кругу жизни. При этом, сам вместе со своим героем, совершает движение от полюса к полюсу: жизнь — смерть, зримое тело — незримый дух.
По мысли Бахтина, «только ценность смертного
человека дает масштаб для пространственного и временного ряда»
(Р20,
60). Доведенное до предела чувство своей смертности
прокладывает в сознании «лазейку» в бесконечность. «Я думаю,
что вот тут тоже кажется, что ещё бесконечно жить остаётся,
пока везут»(Д, 55). — Диалектика движения от круга (колеса
бытия) к центру («ядру») и наоборот. Жизненный ритм ускоряется,
пространство уплотняется, стремясь к своему пределу (точке,
центру). «Ещё долго, ещё жить три улицы остается, пока
везут». «Я» постоянно двунаправленно, как определяет Бахтин:
«В одном случае (…) человек — это я, как я сам себя переживаю,
другие — такие же, как я. Во втором случае так: человек —
это окружающие меня другие люди, как я их переживаю, я —
такой же, как и другие» (Р20, 129). — Достоевский: «Вот их
десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!» — Взаимодей
ствие между «кругозором» и «окружением»; ритм передвигает
время-пространство от центра к окружности; «десять
тысяч глаз» (целостная значимость «другого») и наоборот: «их
никого не казнят, а меня казнят» (от окружности к центру).
Предельно сжимается каждый временной сектор в круге бытия.
Взаимодействуют подвижное и стабильное, пассивное и активное.
Круг должен сжаться в точку, бесконечность, затем — преодоление плоти (круга бытия, его вращения).
Князь в своём рассказе созерцает движение между топографическими полюсами: сначала «стал входить на лесенку» — затем «внизу лесенки» (искусственное оттягивание времени приговора).
Ощущения, связанные с казнью, ассоциируются с выходом на «Голгофу», где происходит размыкание границ мира.
Совершенно закономерное движение на границе «тело-дух»: «у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, как будто что его давит в горле (…) … чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты (…), когда весь рассудок остаётся, но никакой власти не имеет (…)»(Д, 56).
Затем — спешка («спешил целовать крест») перед тем, когда «времени больше не будет». Разрушаются затвердев шие нормы, привычки. Наступает трезвление сознания [«(…) Голова ужасно живёт и работает, должно быть, сильно, как машина в ходу (…)» (Д, 56)].
«Я» в пределе находит «экстенсивные» координаты [«жить три улицы остаётся»; «бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела (…)»] для определения «интенсив
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
44 45
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
ных», личностных координат; бесконечные личностные координаты должны слиться с бесконечностью бытия, зримое детерминирует незримое, телесное-бестелесное (духовное): максимальное присутствие (участие) «я» во всём бытии. «Я», с одной стороны, не локализовано в бытии, с другой стороны, стремится локализоваться, закрепиться, избежать движения в пределе жизни. Больше нет бренной суеты, черты «мелко человеческого» становятся частью круга бытия. В пределе «всё знаешь и всё помнишь» (Д) («большая память» — Бахтин). Открывается внутриличностная родовая память.
Наконец, возвращение в свой центр. Отсюда «я» созерцает бесконечность, убегает от наличного мира и отсюда приходит к богу («абсолютная другость» [Бахтин]). Здесь постигается истина: «Одна такая точка есть, которой нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя и всё около неё, около этой точки, ходит и вертится» (Д, 56).
Князь «в поисках авторского голоса» завершает свой рассказ, замыкает границы, предлагает сюжет для картины; его герой «всё знает» [«(…) глядит, и — всё знает»]. [Бахтин: «Эстетическое бытие — цельный человек (…)» (Р20, 160)]. О том, что кто-то (герой) «всё знает», может сказать только «другой» (автор). Автор воплощает своего героя.
Эстетическое бытие с точки зрения вращения заключает в себе три основных центра: я-герой-читатель; каждый из нас осуществляет движение в круге бытия по-своему, но это движение вечного возвращения в себя в едином событии бытия, когда эстетическое бытие и действительность приобщаются бытию.
Мы здесь не оговорили два контекста употребления понятия «воплощение» в бахтинских работах: 1) воплощение как необходимость появления «другого» — главное условие эстетического бытия и 2) воплощение как нечто, сужающее масштабы личности [«воплотиться (…) стать (…) глупее (…)» (Э, 372)], что может явиться предметом для отдельного разговора.
Продолжим разговор о самоопределении «я» в
эстетике Бахтина.
Самоопределение, как мне кажется, можно
рассматривать как один из главных смысловых моментов темы
вечного возвращения, особенно в ситуации одинокого сознания.
Одинокое «я», чтобы сродниться с безграничным космосом,
проживает внутри себя все стадии движения человечества по
бытийно
му кругу и внутри него (от периферии к центру и наоборот).
Этот круг может быть найден, например, в личном общении с
другим человеком и с богом; духовно направиться к богу и к «другому»,
чтобы вернуться в себя, очищенного и доброго.
Восстановление единства с миром для одинокого «я» связано с самовосстановлением.
Целостность «я» должна стать образом космической целостности.
По Бахтину, «я» достигает полноты восприятия жизни только в диалоге с другим «я». Бахтинское «я» не защищено силами природы, авторитетом судьбы или безусловностью божественной милости. Как мы отметили ранее, одинокое «я» вынуждено быть и сильным автором (творцом), и слабым героем (творимым). Эта двойственность пассивной активности и активной активности (автор у Бахтина активно активен) присуща и автору, и герою, и читателю (Мышкин, например, — и герой, и автор, и зритель). Двойственность становится полнотой только в условиях диалога, имеющего космические масштабы (вертикаль: «я» — бог, горизонталь: «я» — «другой»). Именно диалог в эстетическом бытии помогает «я» стать бесстрашным, цельным и целостным, родным Всему.
Эстетическое бытие — один из путей к свободе и бесстрашию сознания.
Состояние бесстрашного сознания — примета «большого времени». Приобщение к нему происходит, как и всё в бахтинской эстетике, через личностное ядро. Расширение внутренних масштабов достигается включением «мелко человеческо го», смертного в большое, никогда не завершающееся единство бытия.
«Я» из своего центра сражается с временностью и пространственностью мира и с тою же страстностью и энергией хочет максимально ответственно принять их.
В этой части статьи мне хотелось бы обратить внимание на то, что происходит внутри «я»: микроформы проецируют макроформы «большой памяти».
Единственное «я» проходит в себе малые круги, совершаемые большим человечеством как одним человеком.
Значимым для нас является то, что эстетическая деятельность начинается не с вживания и сочувствия, а с возврата в себя, с чего мы и начали разговор о вечном возвращении.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
46 47
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
Смысл «возврата» важен в двух интересующих нас аспектах: аспект личностного самоопределения (я — другой, я — бог), аспект специфики эстетической деятельности (в ней уже заложена этика самоопределения), которая выражается в отношениях автора и его творения. Именно эстетические отношения «я» и «другого» делают возможным каждому «я» почувство вать себя и автором, и творимым «другим». Эстетический «возврат» позволяет «я» вернуться в «я-для-другого», пройдя два круга: 1) по вертикали: от себя к Богу, через Бога к себе; 2) по горизонтали: к «другому», через «другого» к себе. В эстетическом возврате автор приобретает уникальность восприятия: в зоне «вненаходимости» предельно ощутимым становится человеческое и «надындивидуальное», здесь «всё» неорганиче ское в процессе обмена вовлекается в жизнь, отсюда автор созерцает «последнее целое».
В результате последних утверждений может возникнуть вопрос: где граница между жизнью и эстетической деятельностью, на каком именно новом витке возврата начинается деятельность автора. Ответить определённо сложно, так как границу эту «рукой … не покажешь» (Доп., 146). Мы (читатели) можем лишь внимательно вчитаться в бахтинский текст — в нашем случае текст главы «Автора и героя в эстетической деятельности» — «Смысловое целое героя». Но об этом чуть позже.
Важно вспомнить бахтинскую установку в отношении эстетической деятельности: «Эстетическая активность моя — не в специальной деятельности художника-автора, а в единствен ной жизни, недифференцированной и не освобожденной от неэстетических моментов, — синкретически таящая в себе как бы зародыш творческого пластического образа (…)» (Р20, 120).
В этом высказывании значимыми для нас являются два момента: 1) эстетическая деятельность — часть «единствен ной жизни»; 2) «зародыш … пластического образа». Этот «зародыш» можно найти и во «внесловесной ситуации» (когда «двое сидят в комнате. Молчат»15 о затянувшейся зиме), в деятельности географа, историка или математика, когда география уже «знает» «далеко» и «близко», история «знает» прошлое-настоящее-будущее, а «физико-математическое время и пространство жизни человека» определится как «ничтожные отрезки» (Р20, 71).
Другими словами, зародыш эстетического появляется в моментах самоопределения, «в глубинах глубин» личности. Фрагмент главы «Смысловое целое героя» — один из вариантов самоопределения. В исповедальном одиночестве «я» впервые ощущает в себе авторский голос, что симптоматично для эстетической деятельности.
Обращаясь к богу и к «другому», «я» становится и автором «другого», и со-автором бога; из холода безучастности, смысловой неинкарнированности попадает в тепло любви «другого» [«кому-то нужно, чтобы я был добрым…» (Р20, 204)].
На мой взгляд, описанная Бахтиным практика уединения в поисках «хора» обретает полноту взаимодействия «большого» и «малого» времени (памяти).
Выбранный фрагмент «Смыслового целого героя» посвящен самоотчету-исповеди — пограничной форме сознания, располагающейся между «я» и «не-я», «моим» и «чужим», «я» и «другим», жизнью и эстетической деятельностью.
В исповеди впервые встречаются главные аспекты — составляющие предстоящего «я» художественного мира: этический (оправдание, искупление), познавательный (ценностный выход за свои пределы), появление энергии завершения [ощущение мира в его ритмическом движении в «антиципации красоты в боге» (Р20, 204)].
«Я» в исповеди совершает два круговых движения — два возвращения в себя: 1) от себя к Богу, через Бога к себе; 2) к «другому», через «другого» к себе. «Я» предельно ответствен но открыто для выхода из себя. — Стоит перед выбором: или впасть в «дурное бытие», или сойти с касательной к жизни в самую жизнь, преодолев капризы и случайности, приобщиться к миру других людей. В «центре исхождения» «я» собирается во внутреннем самоощущении до своего предела для выхода из своих границ. В начале движения ещё нет «другого» (Искупителя), который смог бы утешить и бескорыстно полюбить.
«Самоотчёт-исповедь принципиально не может быть завершён (…), ни один рефлекс над самим собою не может завершить меня сполна» (Р20, 203), но рефлекс должен стать усилием над собою, самоопределением в расширяющемся сознании «я» [«…рефлекс становится ценностно-смысловым фактором дальнейшего развития этого сознания» (Р20, 203)]. «Я» должен совершить поступок. «Мое слово, — говорит Бах
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
48 49
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
тин, — для меня самого есть мой поступок» (Р20, 203). — «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет».
Чтобы обратиться к Богу («другой предел» [Бахтин]), нужно стать таким же, как бог, его образом и подобием. «Я» само изнутри прокладывает себе путь, вырабатывает впервые для себя норму, закон, становится ответственным законодателем (но не самозванцем) в покаянных тонах. Только так можно сформировать в себе «другого» (и «я-для-другого»). Иначе «я» не сможет миловать «другого» и предать себя на милость «другому».
В этой точке движения закладываеся двунаправленность координат (интенсивных и экстенсивных [Доп., 145] координат). «Ни один поступок, — говорит Бахтин, — не может завершить собственной жизни, ибо он связывает жизнь с открытой бесконечностью события бытия» (Р20, 203).
Следующий этап — необходимость дара оправдания. В этот момент (исповеди) осуществляется уход «в глубины глубин индивидуальной души» (Доп., 145—146), там освобожда ется, по словам Бахтина, «место для Бога». «Мое слово (…) есть мой поступок» (Р20, 203). Слово — не совсем слово, поступок — не совсем поступок по отношению к экстенсивной модальности (воплощённости), когда слово и поступок обращены вовне. В этой точке слово — не вполне «моё» и поступок — не вполне «мой»: о них ещё никто не знает, они в состоянии «между» («духом» и «душой»).
Слово, чтобы выйти к «другому», должно стать чистым, незамутнённым никакими случайными интонациями. Это — своеобразное выпадение из ритма мира (внеритмичность творческого акта). — «Оправдание делами не совместимо с оправданием по благодати», — говорит Библия. Здешнее оправдание (в круге жизни) наступить не может: «Отрицание здешнего оправдания переходит в нужду в оправдании религиозном; он полон нужды в прощении и искуплении как абсолютно чистом даре (не по заслугам), в ценностно сплошь потусторонней милости и благодати» (Р20, 203).
Покаяние, доверие, послушание — вот условие
преодоления одиночества (чтобы не стать самозванцем, но
собеседником). В доверии «я» и в «потусторонней милости»
раскрываются поры плотной оболочки монолога, становящегося
предвосхищением ответной реплики «другого». Голоса двух
участников диалога ещё не воплотились в слово; между ними
—
любовь, свобода, они говорят ещё не о друг друге, а друг
с другом [два первичных (не созданных) автора]. «Любовь,
— отмечает Бахтин, — не говорит о предмете в его отсутствие,
а говорит с ним самим» (ЧТ, 154).
Каждый из собеседников не просто дарит себя «другому», но и создает «другого» — неповторимого и единственного. [«Когда мы стараемся образно представить первичного автора, то мы сами создаём его образ, то есть сами становимся первичным автором этого образа». (Э, 373)].
В движении одного предела («я») к другому пределу («абсолютной другости») конечность преодолевается бесконечностью («точка», около которой все «ходит и вертится» [Д] ). Преодолевается наличность бытия, «открывается место для Бога» (Р20, 204). Достигается вершина бесстрашия и трезвления сознания [Мышкин: «Странно, что редко в эти самые последние секунды в обморок падают! Напротив, голова ужасно живет и работает (…)»].
Появляется тепло ценностной атмосферы («я уже не один»), «я» может вернуться в себя, «чтобы началась жизнь» (Р20, 204). «Я» уходит из наличного мира, чтобы приобщиться к нему (вернуться), найти свои экстенсивные координаты.
На этом этапе обретает основание второй малый круг: от себя к другому и через другого к себе: «Уже то, что я вообще придаю значение, хотя бы и бесконечно отрицательное, своей определенности (…), то есть сам факт осознания себя в бытии, говорит о том, что я не один в самоотчёте, что я ценностно отражаюсь в ком-то, что кто-то заинтересован во мне, что кому-то нужно, чтобы я был добрым» (Р20, 204)».
Нужда в доброте «другого» для «меня» и в «моей» доброте для «другого» формируются в принципе творческой деятельности: «не по хорошу мил, а по милу хорош». Эта «круговая порука» возвращает нас к бахтинской «доброте эстетическо го» в его «приятии этического и познавательного» (Р20, 281).
Открытие в себе «я-для-другого» — основание для диалога и в «малом», и в «большом» времени. — «Ведь только другого можно обнять, охватить со всех сторон, любовно осязать все границы его (…) здесь-и-теперь бытие внутренне постигаются мною и как бы оформляются объятием (…), новый смысл рождается в новом плане бытия», — пишет Бахтин в «Авторе и герое…» (Р20, 120). Эти слова можно отнести и к
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1997, № 3
50 51
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1997, № 3
случаю молитвы. Молитва уникальна своей двунаправлен ностью (к богу и «другому»). С одной стороны, формируется авторство, с другой — соавторство с «чем-то высшим и безличным» (Э, 373). Есть все предпосылки для рождения нового смысла «в новом плане бытия», для возрождения. Собственно, слово Бахтина о молитве проецирует ссылку на идею возвращения: «они (молитвы — Н.К.) не кончаются, их можно вечно повторять, изнутри себя они не завершимы, это само движение (повторение молитв») (Р20, 204). — Вечный повтор, обращение к абсолютному другому возвращают «я» в вечно обновляющееся «я-для-другого» и «я-для-себя».
Оправдание в боге и успокоение открывают для «я» безграничные возможности возрождения и обновления. Здесь, по словам Бахтина, «становится возможным ритм, милующий и возвышающий образ (…) успокоения, строй и мера в антиципации красоты в боге» (Р20, 204). Успокоение формирует авторскую дистанцию (вненаходимость), предвосхищение красоты — ритмический повтор на границах уже эстетического пространства. Давид в покаянном псалме возрождается как художник, «просительные тона порождают эстетизованные образы (…)».
Эстетический ритм становится экстенсивно выраженным моментом круговорота: от «я» к богу как к «другому» и к себе и от себя как от «другого» для бога к богу.
В один из витков возвращения проникают эстетические отношения автора и героя.
Сделанная попытка — увидеть идею возвращения как смысловой комплекс — не может быть исчерпывающей. На мой взгляд, черты этого комплекса таятся во всём контексте эстетики Бахтина, осваивающей мир «свободно осуществляющих ся человеческих возможностей» (ВЛЭ, 388). В этом мире всё (Всё) можно начать сначала.
Донецк
1 Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества (далее: Э, с указанием цитируемых страниц в скобках). М., 1986, с.357.
2 Достоевский Ф.М. (далее: Д). Идиот // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 тт. Т.8. Л., 1973, с.56.
3 Бахтин М.М. Работы 20-х годов (далее: Р20). Киев, 1994, с.45.
4 Бахтин М.М. Из черновых тетрадей (далее: ЧТ) // «Литературная учеба». 1992, №5, с.158.
5 Бахтин М.М. Дополнения и изменения к «Рабле» (далее: Доп.) // «Вопросы философии». 1992, №1, с.155.
6 Керлот Х.Э. Словарь смыслов. М., 1994, с.250, 268, 275.
7 Соловьев В.С. (далее: С). Идея сверхчеловека // Соловьев В.С. Соч.: В 2 тт. Т.2. М., 1989, с.613.
8 Белый Андрей (далее: АБ). Критика. Эстетика. Теория символизма. Т.2. М., 1994, с.82.
9 Галеви Даниель. Жизнь Фридриха Ницше (далее: ЖН). М., 1991, с.191.
10 Свасьян К.А. Фридрих Ницше: мученик познания // Ницше Ф. Соч.: В 2 тт. Т.1. М., 1990, с.30.
11 Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики (далее: ВЛЭ). М., 1975, с.366.
12 Флоренский П.А. Гамлет // Флоренский П.А. Соч.: В 4 тт. Т.1. М., 1994, с.263.
13 Бердяев Н.А. Смысл творчества. М., 1989, с.257.
14 Краткое изложение основ библейского вероучения // Библия. Стокгольм, 1988, с.185.
15 Волошинов В.Н. Философия и социология гуманитар ных наук. Санкт-Петербург, 1995, с.65.
In the article the author applies the idea of recurrence as
a semantic centre of M.M.Bachtin's aesthetics. Aesthetical
activity has it's source in recurrence to oneself. The single «Myself»
passes small circles in itself, projecting macroforms of the «large
memory»: from itself — to God — from God — to itself; to the other
— through the other — to itself. The author in Bachtin's
conception posesses the uniqueness of perception: the dialogue between
different formations of being, between individual and
super-individual becomes extremely tangible. Aesthetical relations penetrate
into one of the circles of recurrence and transfigurate the world
where everything can begin again.
ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Н.В.Кноблох
«Возвращение» как один из смысловых центров эстетики М.М.Бахтина