Журнал научных разысканий о биографии, теоретическом наследии и эпохе М. М. Бахтина
ISSN 0136-0132
Диалог. Карнавал. Хронотоп. → 1995 → 3
164 165
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
Брайан Кеннеди
«Наш» Бахтин
против «вашего» Бахтина:
имманентна ли холодная война?
Железный занавес уже поднят, однако снова впору задуматься, не начинают ли охладевать отношения между Западом и Востоком (подразумеваю тут широкий, а не географический смысл1) в изучении Бахтина. Далее я объясню, каковы, на мой взгляд, возможны последствия губительных разногласий в этой сфере, сделав краткий обзор некоторых докладов, представлен ных на недавней конференции в Москве, и чуть подробнее остановившись на заключительном выступлении Кэрол Эмерсон.
Сначала немного истории. Я присутствовал на V-ой Международной бахтинской конференции в Манчестере в 1991 году. Тогда мне показалось, что во многих докладах явно ощущалось влияние американского подхода2 . Многие из докладов назывались «Бахтин и …», то есть ученые использовали концепции Бахтина, применяя их, иногда совершенно вольно, к своей области исследования. Я помню, что русские, находившиеся там, высказывали свою озабоченность подобной «мето'дой», сокрушаясь по поводу слишком произвольного, по их мнению, использования идей Бахтина. В тот раз их реакция казалась аффективной, а манера держаться — агрессивной; позже я понял, что они так самоутверждались, чтобы все признали их право на собственное слово. Тем не менее, как я помню, в этой реакции явно ощущалось отчаяние в связи с тем, что Бахтин как бы колонизирован западными учеными (что вытекало уже из программы, которая была составлена исключительно «под них»). Я уверен, что русские ученые чувствовали себя так, будто у них было отнято одно из их сокровищ, и считали, что с такою ценностью следовало бы обращаться гораздо более бережно.
В 1995 году, на последней конференции в Москве, я
заметил совершенно другой тон и подход, хотя озабоченность
рус
ских (восточных) бахтинистов и не исчезла. Русские
ученые представили большое количество докладов, в которых
демонстрировался целый ряд новых научных аспектов и подходов
к Бахтину, апробировали контексты, которых прежде не
замечалось.
Уместен вопрос: не атмосфера ли, сложившаяся в России после 1991 года, подтолкнула русских ученых к поискам собственного пути в изучении Бахтина? Если это так, то как могут угнаться за ними западные ученые? Как работы западных бахтинистов, многие из которых не говорят по-русски, могут находиться в русле работ восточных ученых? Способны ли два ученых мира работать в одном направлении, или мы идем к разделению, — не из-за амбициозности каждой из сторон, а потому, что новая энергия, с которой восточные ученые свободно следуют своим интересам, просто не оставляет места или времени для западных ученых? Вот вопросы, к которым я надеюсь обратиться ниже.
Конечно, некоторая раздраженность, которую восточные ученые, возможно, чувствуют к своим западным партнерам, может происходить из восприятия Бахтина в американском ученом мире. От коллеги, работающей в одном из университе тов на западе Соединенных Штатов, недавно я услышал нечто почти анекдотическое: в процессе отбора кандидатов на должность специалиста по теории композиции (насколько я знаю, таких должностей даже не существует в Европе) их комиссия устала экзаменовать бесконечную цепь бахтинистов. «Действительно ли Бахтин столь легко поддается интерпретации, чтобы быть катализатором для такого широкого спектра подходов?» — удивлялись члены комиссии.
Чего коллега не сказала, так это того, что если бы те, с кем они беседовали, не были бахтинистами, то наверняка оказались бы другого типа «-истами» или «-анцами». То есть в американском литературно-академическом мире существует сильнейшее тяготение, привязывающее всех к тому или иному лагерю. Это проявляется и в разновидностях пишущихся диссертаций, и в формулировках их названий, и в методиках их написания, и в том, как эти работы рекламируются. Все это требует от автора, чтобы он идентифицировался как тот или иной «-ист» (деконструкционист, марксист и т.д.), или чтобы он соотносил себя с целым набором «-измов» (например, феминизм, культурный
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
166 167
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
критицизм и т.д.). Я не собираюсь критиковать или в одиночку пересматривать систему, в которой я воспитан и в которой я работаю. Я говорю лишь, что в начале 90-х годов многие аспиранты стали предпочитать Бахтина, размышляя над выбором какой-либо из научных методологий.
В ходе популяризации идей Бахтина они были как бы размыты. Все вдруг стали употреблять такие термины, как «карнавал», «диалог», «гетероглоссия», многие использовали эти термины и идеи как методы прочтения или толкования, иногда без учета тех контекстов, в которых они возникли.
У нас в американском литературно-академическом мире рост популярности Бахтина наблюдался с некоторым оцепенением. Мы помним, как 10 лет назад все были увлечены деконструкцией. Деконструкция, первоначально метод переосмыс ления в западной метафизике, стала вдруг колонизироваться литературными факультетами, и уже ни один текст не мог выпасть из сферы ее компетенции. Я не хочу сказать, что существует нечто такое, чего НЕЛЬЗЯ деконструировать, вопрос заключается в том (и этот вопрос осмеливались задать немногие), следует ли деконструировать ВСЕ? Есть ли и была ли ценность в бесконечных дерридианских прочтениях всех произведений литературы? По отношению к Бахтину мы также должны спросить, чем мы жертвуем, читая его и используя его идеи столь широко? Немногие из нас задавали этот вопрос на Западе. Возможно, мы были охвачены эйфорией от успеха Бахтина? В то время, как такое положение дел нисколько не беспокоило, не смущало нас, ученые на Востоке (сюда можно включить и русистов, работающих в американских университетах), кажется, ощущали все возрастающую обиду на «колонизацию» Бахтина. Далее, в то время как многих из нас удовлетворяло продолжение нашего привычного курса в исследованиях, ученые с восточной ориентацией, как оказалось, уже начали вырабатывать стратегию, грубо говоря, «возвращения» Бахтина назад. Это было ясно выражено в определенных докладах на недавней 7-ой международной бахтинской конференции в Москве и, что знаменательно, в заключительном выступлении проф.Эмерсон.
Это не означает, что конференция была очень
конфликтной. Наоборот, были прочитаны и с воодушевлением
обсуждены весьма полезные доклады, связанные с различными
аспек
тами изучения Бахтина. Однако в то же самое время там
существовало подспудное ощущение, что ученые-бахтинисты, в
соответствии со своими интересами, начинают разделяться на
два разных, если даже не конфликтующих, направления.
С одной стороны, на конференции обсуждалась «сущность» самого Бахтина. Являлся ли и является ли он философом или литературным критиком? Если он был философ, тогда как должны и могут быть прочитаны его работы? О каких видах контекстов должны мы думать, когда мы читаем и изучаем Бахтина? Несколько докладов, на которых я присутство вал, как раз были обращены к этим вопросам.
Кен Хиршкоп (Университет Саутгемптона, Великобритания) рассматривал работы Бахтина «Слово в романе» и «Автор и герой в эстетической деятельности». Он считает, что метод Бахтина на протяжении его научной деятельности заключался в возврате к ряду близких вопросов: в данном случае Бахтин делает с промежутком в десять лет две попытки создать диалог, который восстановил бы разрушенную связь времен. В «Авторе и герое» эстетическое полагается попыткой решить историческую проблему (как присущую современности), но также подразумевает решение вопроса самой истории. Однако это не удается, потому что Бахтин обнаруживает, что авторский голос не более возвышается над историей, чем голос героя. Это убивает понятие об искусстве как спасении. Тем не менее Хиршкоп показал, что этот вопрос не был разрешен для Бахтина, потому что в «Слове в романе» далее развивается понятие диалога, в котором Хиршкоп усматривает параллель с теми отношениями, которые, как утверждает Бахтин, существуют между автором и героем.
Более поздняя работа имеет, по словам Хиршкопа, некий смысл культурно-идеологического искупления, которое дает ответ о смысле потери в «Авторе и герое». Роман оказывается как жанром, который развивается веками, так и просто тем, что происходит каждый день среди народа на рыночной площади, и поэтому, можно сказать, роман живет в истории и историей.
Другая работа, вращающаяся вокруг темы Бахтина и современности / модернизма, была представлена Стэйси Бертоном (Университет Невады, США), который задается вопросом, почему Бахтин не касался в своих работах текс
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
168 169
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
тов великих современных писателей? Отрывочные упоминания Бахтиным личностей, подобных Манну, свидетельствуют, что он мог бы обсуждать современных авторов, однако для своего полного исследования он избрал великих писателей девятнадцати предшествующих веков и более ранних периодов. Бертон предполагает, что Бахтина привлекала неопределенность, что он особенно интересовался литературами, которые изображают культуры в переходный период, что он также очень любил именовать вещи и распределять их по категориям; возможно, что, по его мнению, современные тексты еще не созрели для подхода, при котором можно было бы произвести такую классификацию. Однако Бахтин действительно делает намек в «Формах времени и хронотопе в романе» на концепцию модернизма, утверждает Бертон.
Что действительно могло лишить Бахтина интереса к модернистам, так это то, что их тексты имеют тенденцию к гетероглоссии, но фактически сводят слова, или язык, к моноглоссии, для того чтобы достичь завершенности. Бахтина влекло к повествовательным жанрам из-за того, что они сфокусирова ны на жизненном опыте, модернисты же, имея тенденцию к столкновению с другим, пишут так, словно стремятся свести на нет эту «другость». Модернисты могут заполнять свои произведения полиглоссией (здесь Бертон приводит в качестве примера творчество Элиота), но только для того, чтобы создавать ощущение ее наличия. Поэтому Бахтин чувствовал себя более комфортно, изучая великие реалистические романы, поскольку они более соответствовали его мировосприятию.
Некоторые доклады были посвящены методу Бахтина, во многих упоминались недавняя книга Морсона и Эмерсон и её анализ в статьях Томсона и Уолла в «Диакритике». Я должен сказать, что, прочитав книгу и рецензии на нее, я почувство вал, как, наверное, почувствовали и Томсон с Уоллом, насколько серьёзно Морсон и Эмерсон пытаются изучать Бахтина. Кажется, что они даже как будто бы не боятся осознать пределы, ограничения бахтинских работ, их смысла и возможностей для применения в качестве метода литературной науки. Поэтому множество замечаний о Морcоне и Эмерсон, а также о Томсоне и Уолле оживляло дискуссию, означая, что это обсуждение было не конечной точкой в изучении Бахтина, а лишь отправным моментом для нового витка полемики.
Ирина Балабанова (РГГУ, Москва, Россия) утверждала, что ситуация со спорными текстами соответствует ситуации с изучением Бахтина в целом. Она говорила о точке зрения Холквиста и Кларк и о точке зрения Морсона и Эмерсон на эти работы, не принимая ничью сторону, но утверждая, что общей платформой тех и других является их попытка найти единство или внутри (Холквист и Кларк), или за текстами (другая пара ученых). Она предложила осуществить синтез этих концепций путем рассмотрения бахтинской стратегии как оперативной. Тексты разных периодов являются ответами на вопросы, которые представлялись интересными Бахтину в разное время; он тогда использовал различный язык в разных ситуациях, почти как маски. Рассмотрение Бахтина как человека, который надевает маски, позволяет нам трактовать спорные тексты как события, которые имеют историческую обусловлен ность и которые также фигурируют в отдаленных и различных контекстах. Бахтин не отрицал своего авторства в случае с этими текстами и не подписывался под ними, но он отстаивал ощущение актера, который никогда не выдает своей личности и в то же время никогда не становится другим, оставаясь всегда самим собой.
Алистэр Ренфру (Бахтинский центр, Университет Шеффилда, Великобритания) говорил, что карнавал вольно истолкован западными учеными как некое разрушительное орудие, помогающее реализации их культурных планов. Он отметил, однако, что Морсон и Эмерсон обнаруживают полезную осторожность, когда говорят, что западные читатели не отождествляют карнавал «Рабле» и карнавал «Форм времени», который более греховно радостен, но также и более сдержан в своем смехе, чем то понятие карнавала, которое так часто использовалось как универсальная литературно-культурная «отмычка». Карнавал, по Ренфру, универсальностью применения стал подобен деконструкции. Однако критики в своем увлечении забывают, что карнавал имеет (реальную) социальную цель. Ренфру процитировал Сталлейбрасса и Уайта, которые писали, что критики движутся слишком быстро от карнавала как социального события к текстуальным структурам или интерпретационным методам. В результате те, кому это присуще (а таковых много в западном ученом мире), обращали карнавал на самих себя, создав вторую карнавальную жизнь для себя самих
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
170 171
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
в своих теоретизированиях (когда сами действительные условия работы становятся карнавалом), выживая потому, что только в этом ритуале возможно достичь действительной власти — слишком уж бессильным является литературный критик, чтобы в результате его воздействия произошли какие-нибудь реальные изменения. Доклад Ренфру содержал тонкий подтекст, в котором я усматриваю провосточную ориентацию, подтекст, бросающий вызов тем западным ученым, которые с недостаточ ной рыцарственностью относятся к Бахтину и использованию его идей.
Наконец, доклад Рамона Альварадо (УАМ, Мехико, Мексика) может служить неким связующим звеном между подходами тех, о ком я рассуждал выше, и более «западным» подходом, суть которого я определю ниже. Альварадо противостоял тем, кто тщательно «охраняет» Бахтина, и в то же время говорил о самом Бахтине, а не о «Бахтине и …». Он утверждал, что карнавал имеет склонность к утопизму и, следовательно, обладает потенциалом радикальности. Карнаваль ная революция — самопорождающееся явление, а не проекция некоей воображаемой модели, поэтому карнавал полон энергии, позволяет свободу и творчество.
Альварадо аппеллировал к мнению Морсона и
Эмерсон, понимающих карнавал не как анархию, а скорее как тупик,
где остается только смех; на это он возразил, что Бахтин не
просто является философом повседневной жизни, но еще и дает
надежду, настойчиво акцентируя значение карнавала. Концепция
карнавала описывается Бахтиным не однажды; его
работы представляют собой как бы «калейдоскоп», они не
формируют законченной социальной модели, не поддаются легкой
систематизации. Морсон и Эмерсон стараются преодолеть эту
разрозненность элементов, централизуют карнавал как единое
понятие. Хотя они не находят карнавал представленным в
виде единой концепции во всем корпусе работ Бахтина, они
предполагают, что это понятие всегда присутствовало в его
мышлении. Однако Альварадо утверждал, что сущность карнавала
уловить гораздо труднее, чем это признавали указанные
авторы. В заключение Альварадо высказал предположение,
что жизнь Бахтина была карнавалом, потому что он жил
новыми идеями в трудных социальных условиях. Его взгляды
заключали в себе утопический момент, что мы часто упускаем из
виду,
исследуя его жизнь.
Все из вышеназванных докладов рассматривают вопросы, связанные лишь с самим Бахтиным, в них обсуждаются проблемы авторства, сравниваются тексты и делаются попытки прояснения его концепций и мотиваций с целью определить его метод. Однако имеется и другая тенденция в изучении Бахтина, отголоски которой прозвучали на конференции. Принимая Бахтина в качестве литературного критика, многие, испытавшие его влияние, использовали его работы как исходный пункт для оригинальных теоретических научных исследова ний. Особенно среди тех, чей подход я обобщенно определяю как «западный», есть стремления экстраполировать литератур но-критические приемы Бахтина, применяя их к текстам, о которых он, возможно, никогда не слышал (или в некоторых случаях не мог слышать).
Юлиан Конноли (Университет Виргинии, США), например, говорил о взаимодействии автора и героя в творчестве Набокова, демонстрируя, как «Автор и герой» Бахтина помогает решать проблемный вопрос тождественности либо взаимосвязи автора с рассказчиком и действующими лицами. Набоков склонен изображать разные лики одного и того же характера, и идея Бахтина о незавершенности помогает понять эти многие воплощения одной и той же личности.
В моем докладе, посвященном роману В.Вульф «Миссис Дэллоуэй», использовалось понятие карнавала для переосмыс ления социальных контекстов этого произведения. Я пытался показать, что модернистский текст, который совмещает в себе щепетильное отношение к лингвистической правильности с концентрацией внимания на социальной элитарности, расщепляется рядом карнавальных моментов. В результате создается чувство ожидания, что карнавал может вырваться на волю, не смотря на страх власть предержащих перед такой перспективой.
Клайв Томсон (Университет Западного Онтарио, Канада) изложил в общих чертах некоторые предварительные мысли по проблеме личности у Бахтина и Фуко в связи с намерением развивать изучение текстов ХIХ века, связанных с темой гомосексуализма. Из его выступления следовало, что оба названных критика имеют дело с объяснением субъекта, он касался также вопросов противодействия, власти и содействия.
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
172 173
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
Например, он утверждал, что Фуко стремится проследить, как через институированную идеологию создаются субъекты в истории, и что Бахтин сходным образом говорит о субъективнос ти, когда он предлагает диалогизм как воплощение другости через знаки, являющиеся общими для субъектов. Оба отражают антисубстанционалистское, историческое сознание.
Лауро Завала (УАМ, Мехико, Мексика) говорил о диалогических стратегиях в современных текстах, обсуждая отношение интертекстуальности между текущей литературной теорией и современной метахудожественной литературой. Он подробно остановился на известном изобретении Кристевой — «интертекстуальность» — «интерКОНтекстуальность», — указывая, что область литературных исследований получила диалогический привкус. О читателях думают сейчас как о конструкторах текста, и истина сейчас является результатом толкования, тогда как модернистами она утверждалась как суть толкования. Истина имеет как бы корневую структуру, в которой много истин может располагаться кругами (один на вершине другого), и эта структура подрывает фундамент западной тенденции к монологизму. Наш новый междисциплинар ный ракурс придает ей диалогический, разговорный колорит, сказал Завала.
Я указывал выше, что доклады на конференции отражали два типа ученых-бахтинистов (а, может быть, даже двух Бахтиных): первый, основанный на том, что я называю «восточным» подходом, имеет дело с самим Бахтиным, его текстами и контекстами. Второй, более «западный», является и более вольным, применяемым к идеям Бахтина более широко, возможно, даже тематически. Оба подхода, если внимательно их рассмотреть, представляются мне полезными и, полагаю, могли бы быть одобрены самим Бахтиным.
Однако я ощущаю растущее раздражение некоторых бахтинистов по отношению к западной модели, что было явно показано в докладе Кэрол Эмерсон. В своем выступлении, произнесенном с изяществом и четкостью, Эмерсон постепенно установила ряд ограничений и исключений в изучении Бахтина, делая неуловимое, но неуклонное движение от западной критической практики к тому, что, по ее мнению, было более ограниченным, однако более тщательным и, в конечном счете, более плодотворным подходом к Бахтину.
Во-первых, Эмерсон говорила о том, что ее ранние переводы Бахтина, идеи которого часто были загадочными, а новации — уникальными, сейчас устарели, поскольку позднейшие переводы (особенно ранних работ Бахтина) показывают, откуда возникли некоторые из его идей, и поэтому более четко проявляют их значение. Тогда для Эмерсон как переводчика проблемой было отсутствие доступного и достаточного контекста, чтобы показать круг скрытых отсылок Бахтина. Было трудно даже точно отнести его к той или иной конкретной школе. Так Эмерсон уловила то, что она считала голосом Бахтина в целом, и ввела его тогда в англоязычный обиход. Как мы знаем, западным ученым нравилось то, что они слышали, и на Западе родилась целая бахтинская индустрия. Однако, сказала Эмерсон, ей становится все более ясно, что она чувствует дискомфор тность от этой индустрии и от того, что она в значительной степени причастна к ее созданию. Подробно развивая эту мысль, она как бы начала разрушать то, что являлось опорой для всех англоязычных бахтинистов, которые основывали свою работу на ее трудах.
Она сказала, что Американский Бахтин, «создание» которого было необыкновенным и длительным делом, отличается от посткоммунистического Русского Бахтина. С одной стороны, западный интерес к Бахтину возник впервые во Франции в 1968 году, где «Рабле» был воспринят в духе революционной экзальтации. Когда вышла книга Бахтина «The Dialogoc Imagination», он уже был известен как апологет карнавала. Таким образом, он был быстро приспособлен к новым радикальным веяниям, которые становились влиятельными в американском литературно-академическом мире. Однако Эмерсон сказала, что карнавал, по Бахтину, явление не освобождающее, а скорее страшное, с преступниками, дураками и жестокостью. Западная же версия, как мы знаем, была сфокусирована не на негативном, а скорее на освобождающем потенциале карнавала. Эмерсон также показала, что «серьезные исследователи» понимали непригодность карнавала в том смысле, в котором его приспособили для радикальных тенденций, потому что социально-этического радикализма Бахтина не существует. Карнавальный смех, утверждала Эмерсон, помогает нам как личностям справиться с болью, ужасом, страхом смерти. Он не создает прочных коллективных политических структур; карна
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
174 175
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
вальные дураки были слишком заняты смехом, чтобы создавать политику. Из выступления Эмерсон так же ясно умозаключа лось, как если бы это прозвучало вслух, что Кристева была неправа, как и все те, кто следовал за ней.
В то же время Эмерсон дала понять, хотя и не сказала прямо, что исследования Бахтина на Западе должны быть полностью пересмотрены по мере того, как становятся доступными лучшие переводы его работ. Например, с 1986 года ранние философские работы Бахтина стали доступными в России. Это привело, с одной стороны, к более ясному пониманию концепции полифонии, которая так же многим обязана архитектони ке, как и диалогу. В свете этих новых материалов «The Dialogic Imagination» требует изменений, убеждена Эмерсон, потому что сейчас стали известны истоки терминов, которые она тогда переводила.
Заявление Эмерсон, что ее перевод был сделан как бы в вакууме, предполагает, что мы сейчас должны вернуться назад и добиться полноты контекстуального анализа (если быть ответственными как ученые), которая прежде была невозможна. Однако, делая это, мы рискуем, мне кажется, списать, как устаревшие, работы целого поколения ученых, чье понимание Бахтина теперь станет казаться ошибочным. Это сложный и спорный вопрос, потому что в принципе-то бахтинисты хотели бы вжиться в реальные, исторические контексты своих работ, даже несмотря на то, что это может смешать все карты или оказаться не очень приятным. Однако утверждать, что работы, основанные на прежних представлениях о Бахтине, были ошибочными, — значит игнорировать тот факт, что тексты, например тексты Бахтина (в переводе или в оригинале), обретают свою собственную диалогизованную жизнь, когда вокруг них создаются критические комментарии. Может ли кто-нибудь по прошествии времени выступить и сказать, что сейчас предлагается другое, более правильное мнение и что поэтому прежние, «школьные», работы являются сомнительными?
Если основные философские и литературные
термины Бахтина требуют сейчас пересмотра, как утверждала
Эмерсон, то репутация его как литературного критика должна быть
заново переосмыслена. Эмерсон отмечала, что она начала
ощущать бахтинские пробелы в отношении, например, Достоевско
го, при ее повторном прочтении Бахтина как литературного
критика. Между строк ее выступления словно бы слышалось,
что она имела целью упрекнуть американских критиков в
недооценке собственно литературно-критического наследия
Бахтина и разработке вместо этого тематики «Бахтин и …»
методом, который я здесь уже описывал. Казалось, она намекает
на желательность попыток ограничить диапазон трактовок
Бахтина, призывая к более тонкому, менее «американизированно
му», политически неангажированному его прочтению. В
конце ее сообщения как бы прозвучал такой подтекст: «Хватит
тематической всеядности в применении бахтинских идей.
Если Бахтин был литературный критик, значит следовало бы
изучать то, как он толкует Достоевского (и т.д.), не приплетая его к
этой, той или другой фигуре».
Обращаясь к Бахтину как философу, Эмерсон в продолжение сказала, что ключевой идеей Бахтина является архитектоника, или необходимость создавать «Я», ставить чью-то подпись под каждым поступком. Она уже больше не рассматрива ет его прежде всего как литературного критика, а видит его сейчас как философа личной ответственности. Вопрос в том, указывала она, откажусь ли я (любой говорящий субъект) от своего поступка или подпишусь под сделанным. Однако можно было бы спросить, не служит ли сама архитектоника признаком того, что Эмерсон не может встать над Бахтиным, которого она создала, и отречься от него из-за неполноты представле ний о нем в западном ученом мире?
В конце Эмерсон возвратилась к 90-ым годам, говоря об освобождении науки в России и о том, что многие из научных работ, изданнных здесь на русском языке, не переведены. И вновь не то чтобы из этого делались какие-то выводы, но был очевиден намек на то, что в такой ситуации западные ученые, которые не владеют русским языком, будут явно отставать. Возможно, что это так. Может быть, мы на Западе, — особенно те из нас, кто не читает по-русски, — не имеем прав присваивать идеи Бахтина в качестве своего мыслительного алгоритма и только должны дожидаться, пока кто-то другой осуществит переводы, которые дадут нам совсем новые тексты для разработки.
Однако было бы досадно, особенно в этом новом, более свободном (если только это поддается определению и измерению) мире увидеть, что бахтинские штудии столкнулись с но
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…
Диалог. Карнавал. Хронотоп, 1995, № 3
176 177
Dialogue. Carnival. Chronotope, 1995, № 3
вой разновидностью железного занавеса — языком. Следовательно, я обращаюсь к тем, кого называю «восточными» учеными. Проведу культурную аналогию, которая кажется мне особенно впечатляющей: это — содержимое Оружейной Палаты и Пушкинского музея. Любой, посещая эти места, признает, что Россия, конечно, не бедная страна. Троны, скипетры, короны и экипажи Оружейной Палаты превосходятся по красоте и ценности лишь картинами Пушкинского музея. Однако все эти ценные вещи вряд ли являются тем, чего можно лишиться, потому что, продавая их за границу, русские продавали бы свое прошлое (в первом случае) и доступ к великой эстетичес кой красоте (в последнем случае). Однако несмотря на то, что все это не продается, русские не толпятся там, оттесняя кого бы то ни было. Более того, они позволяют любому иностранцу осматривать их национальное достояние, наслаждаться созерцанием экспонатов, интерпретировать их значение, даже если мы все-таки иногда делаем интерпретационные ошибки, поскольку нам доступен смысл не всех знаков и мы вынуждены полагаться на помощь гида, говорящего на неродном английском языке.
Я клоню к тому, что наш подход также необходимо применять к изучению Бахтина, хотя мы на Западе, может быть, в какой-то мере меньше информированы о контекстах Бахтина и их нюансах, чем те, кто живет в России или профессиональ но изучает его родную культуру и может говорить на его родном языке. Многие из нас зависят от переводов работ и от вторичного доступа к его контекстам.
Однако я надеюсь, что мы не работаем далеко в
стороне от движения бахтинских штудий к их следующей фазе и
что мы не развиваем идеи «двух Бахтиных», так радикально
отличных один от другого, что нельзя говорить о них (на определен
ном уровне) как об одной и той же личности. Будьте
уверены, что причудливый интерес к Бахтину на Западе пройдет,
так как на первый план выдвинется новая фигура или
движение. Возможно, слова Эмерсон в этом смысле являются пророчески
ми; может быть, те из нас, западных ученых, кто продолжает
интересоваться Бахтиным, в то время как другие интересуют
ся кем-то или чем-то еще, вспомнят о бахтинской
вспышке 1980-х и начала 1990-х годов и улыбнутся. Но в то же
время нас не нужно подталкивать к отказу от «Американского
Бах
тина», потому что, пока он имеет широкую распространен
ность и привлекательность, у бахтинистов есть благоприятная
возможность заниматься исследованиями и публиковаться,
а это едва ли продлится вечно. И, наконец, следует учесть,
что много добротных критических работ было написано в
бахтинском ключе, и многие из них — по-английски.
г.Седарвилль, США
1 К использованию терминов «Восток» и «Запад»: я не намереваюсь устанавливать здесь твердые границы, особенно в терминах географии. Эта метафора в значительной степени является тематическим приближением. Суть дела здесь в разнице между работами о самом Бахтине и работами типа «Бахтин и …» (какой-либо из критиков, какое-либо из художественных творений, какая-нибудь из научных проблем). Восточные ученые, как мне кажется, больше стремятся к «опеке» Бахтина, стремятся оградить его от масштабных и многоаспектных подходов, которые были популярны на Западе. Моя цель в данном обзоре — обсудить эту ситуацию без оценки каждой из сторон.
2 Под "американским" я подразумеваю "североамери канский". Я не имею в виду принизить кого-либо из ученых или научные круги той или иной страны.
Перевод Г.М.Нургалеевой и Н.А.Панькова
ОБЗОРЫ И РЕЦЕНЗИИ
Брайан Кеннеди
"Наш" Бахтин против "вашего" Бахтина…